Рано с утра я стремглавым галопом, почти что кувыркаясь через голову гидрою, залетел в любимое завтрачное заведение, чтобы скушать глубокообожаемую шаверму. Владелец кафе, являвшийся одновременно и поваром, и уборщиком, и санитарным контролёром по имени Такий - а фамилии его всё равно никто не знал - осоловело посмотрел на меня большущими шариками невыспавшихся глаз с чернильно-фиолетовыми кругами вокруг, ровными, как олимпийские кольца или нотариально заверенные печати государственных организаций, и, нахохрившись, как-то катастрофически необычно чихнул, будто обезжиренный от недоедания полузамёрзший снегирь, заблудившийся в январской стуже. Я никак не мог ожидать такой противоестественной реакции повара на своё появление.
Такий покрутил головой влево, затем вправо, затем снова влево, затем снова вправо, потом снова влево, потом снова вправо, будто бы голова его установлена была на шарнирах - а, может быть, дело именно так и обстояло: недаром же он издавал столь чужеродно странноватое поскрипывание. Когда я уселся за столик, то моя нога сразу упёрлась во что-то мягкое и пружинистое, похожее на синтепон, но стоило заглянуть под стол, как там обнаружилось колоссальных размеров бежево-пятнисто-пепельное перо со слюдянистым отливом оттенка «кофе с молоком». Оно было одним-единственным, зато огромным-преогромным, почти что со складную рыбацкую лодку или спасательный шлюп размером. С удовольствием положив ноги на перо мистической птицы для смягчающей амортизации, я вошёл в состояние глубокой релаксации и лёгкого транса, всецело предавшись полумечтательным размышлениям. Затем, открыв небольшой журналистский блокнотик, я принялся записывать туда собственные мысли, параллельно подозвав тихим окликом официанта-повара-владельца в одном лице Такия и заказав две средних порции шавермы - одну в лаваше, а другую в пите, а также крепкий чёрный чай, чтоб уж покушать так покушать.
Надобно отметить, шаверму здесь подавали просто удивительную, и тем ещё более удивительным казалось название заведения: «Овл». Всего три буквы. Да-да, «Овл». Но это было написано крупно, а помельче можно было различить, судя по всему, фамилию владельца Такия, да и вообще всё это наименование вполне себе тянуло на кличку какого-нибудь героя древних сказок и мифов: «Овл Вудмит». Ну и, короче говоря, это было, конечно же, здорово! Шаверма так и сочилась подобием оливкового масла, да и вообще в сём блюде преобладал утончённый аромат всё тех же чуть перезрелых маслин с ядрёно пробирающим бензиновым душком. Но в следующий же момент я пришёл в себя уже ночью, когда стемнело, в собственной квартире, сидящим напротив расшторенного окна и убаюкивающе лучащегося монитора. То ли шаверма так подействовала, то ли ещё что. Кто ж его знает. За окном мельтешили какие-то огни, ходили пешеходы, курились юрты и вигвамы из оленьих шкур, мигали фиолетовые сигнальные огни автотранспортных фургончиков государственных служб. В том числе и силовых. Мне никак не удавалось сфокусировать собственное зрение для того, чтобы понять, что же там, в действительности, происходит.
Творилось хаотическое беспокойство и шубутная сумятица, как в разворошенном муравейнике. Чуточку приглядевшись, я не без удивления заметил преинтереснейшую ситуацию: подъехал очередной фургон с мигалками, на полном ходу вписавшись в некий, прорастающий веточками и листочками, сочно-смолистый пень. Из транспорта неуклюжим кубарем стремительно выкатились аляповатые актёры, безвкусно одетые в костюмы ростовых кукол - то ли сов, то ли филинов, имеющих облик очень даже реалистичный, хоть и кажущийся сполна бессмысленным по отношению к данной ситуации. Костюмы выглядели столь качественными, что на них детально просматривалось буквально каждое пёрышко, даже подсвечиваясь в бело-лунном и звёздном свете, будто бы радиоактивное какое.
Гигантские совы принялись с фонариками шарахаться в потёмках возле ближайшей детской дворовой песочницы, где как раз, ссутулившись от озноба, в сонном неотдуплении чувственно допивал, растянуто смакуя, вкушая и дегустируя каждый глоток, очередную согревающую бутылочку местный бомжик Тюхотя, городской юродивый, пророк-ясновидящий, да и вообще - добрый малый. Тюхотю тут знали все, правда, не все любили: кто ему да когда копеечку подавал, а кто и пинок под зад. Сам он подкармливал кошек, но только, почему-то, полосатых, обожая таскать голубей в карманах. Одноцветных и пятнистых кошек пророк гонял специально собранной для этих целей метлой под хвост, считая их принадлежащими низшим кастам.
Но в данной ситуации, наблюдаемой мною, творилось нечто совсем уж невообразимое: костюмированные соволюди уселись верхом на мясистых овчарок и всей своей птичье-собачьей ордой галопом понеслись с гвалтом и гикающим похихикиванием прямиком в сторону удивлённо встрепенувшегося Тюхоти, который уже потихоньку начал было подкимаривать над бутылкой, склонив свой пиноккиообразный шнобель куда-то в сторону построенных и ещё не успевших до конца рассыпаться песочных замков неизвестного, но, несомненно, гениального четырёх- или пятилетнего архитектора, чьи творения в геометрии Лобачевского оказались инопланетно сравнимы с постройками блистательного Антонио Гауди. Совиные псы пребывали в полнейшем боевом обмундировании: закованные в латы, они грызли узду, а вместо сёдел на крестцах овчарок значились полноценные мягкие кресла, куда ростовые совы и взгромоздились.
Дремотно продравший на поднявшийся шум свои подслеповатые глазёнки, Тюхотя решил было, что ему пришла окончательная белочка, и проворно вскочив, начал истово орать, замахав руками и ногами, а затем понёсся куда-то в сторону ближайших кустов то ли рябины, то ли ирги. В темноте, право, было не разобрать, что там за кустарниковая растительность метельчато топорщилась. Но даже и это не остановило преследователей ясновидящего. Через некоторое время я, точно бы поддавшись остеклившей всё тело гипнагогии, завалился на левый бок, погрузившись в раздумья самой что ни на есть призрачной природы, продлившиейся до самого утра на грани между сном и явью. Вообще, увиденное было, конечно же, презабавным. Презабавным, да. Презабавным.
Выйдя с утра, дабы вынести пакет мусора, я обратил внимание на выпирающий прямо возле дороги свежепроросший пень. Он был в самом неудобном положении из возможных, как будто с боем прорывался сквозь асфальт, но самым поразительным казалось даже не это. Пень был, если можно так выразиться, цивилизованно благоустроен и потому опрятен. На его выкрашенных крышечках глаз, смотревших из-под насупленных бровей-чаг как-то очень уж грустно и точно бы вопросительно, вытягивался сучковатый, слегонца подрубленный на самой серединке нос, оканчивавшийся узким пятачком годовых колец, под которым красовались пышные и раздутые, как у московской шалостной забавницы, пасущейся возле трассы, ярко-отполированные губы, тянувшиеся почти до развесистых ушей, в качестве которых у пня, с правой и с левой стороны торчало по два капитальных промышленных чуть ржавых шурупа с нанизанными на них лунами компактных спутниковых тарелок.
Не без прикола на шероховато-щепкастую стрижку площадки, имевшуюся в самом темени пня, была нацеплена грязно-поношенная бейсболка белого цвета с клубнично-розовой надписью «I;NY». Но стоило мне лишь выкинуть мусор и, подышав майским ветром, через пару минут начать возвращаться домой, как на том же самом месте, чуть ранее оккупированном одним только пнём, обнаружилась уже целая семейка пней самых разнообразных отличительных черт и очертаний. Вплоть до вычурной отменности. Часть семейных пней, одутловато скорчив кожистую кору своих кривобоких мимических морщин, дурковато разглядывали из-под хмурых мхов бровей близлежащие ландшафты. Другие белелись кривыми похмельными ухмылками по-молодецки берёзовых чурбанчиков и их светлых то ли шкур, то ли кор. И надобно отметить, что лишь некоторые из них златокудрыми завитками светлой древесной стружки производили самое наиблагороднейшее впечатление, как будто всё с того же Пиноккио или Буратино живодёры содрали тончайший пергамент, выделали его и пустили на дворянские парики для построения волосяного покрова всех этих глазастых пеньков, целенаправленно применив древнекитайский рецепт создания желтоватой бумаги, похожей не то на папирус, не то на чипсы, не то ещё на какую радость.
Невероятно, это просто невероятно! Как за такое количество времени, буквально за две минуты, пней-то поприбавилось? Я не находил ответа на этот терзающий вопрос, а потому не находил места в своей тарелке. Заглянув за угол дома, я решился-таки обмануть те пни. Неужели в их жизни дотоле всё складывалось так нестерпимо гладко? Вернувшись ещё через минуту, я обратил внимание, что они будто бы обросли ещё одним окольцовывающим кругом и теперь неутешительно начинали напоминать ведьминские круги лесных поганок. Что они тут растут, как любительские кружки по интересам в среде заядлых самогонщиков? В чём же подвох? Кто их таскает? Я отвернулся, затем развернулся и заново посмотрел в их сторону. Количество пеньков сразу же численно сократилось примерно наполовину, и тогда я, сгорая от охватившего и вмиг переполнившего меня нетерпения, венценосным спринтом понёсся в ближайший магазин за автомобильным видеорегистратором. Нельзя же такое пропустить, я должен, должен узнать, каким таким образом двигаются эти пни! Неужели они перемещаются на корешках, царапая своими упругими меристемными коготками застарелый, иссохшийся и растрескавшийся асфальт. Небывалое открытие. Вдруг Нобелевскую дадут? Или хотя бы Шнобелевскую.
Каково же было моё разочарование, когда я, усердно и вдумчиво просмотрев видеозапись за предыдущие три дня и три ночи, не обнаружил вообще никаких общественных изменений в среде пней. Однако же стоило мне опять посмотреть на них - и вот уж пни перестроились в новом порядке. А! Так, быть может, это и есть квантовый принцип влияния факта наблюдения на результат, проявляющийся в отношении пней именно в такой форме? Они меняются только тогда, когда на них смотрит живое существо, но кто знает, может, другой человек увидит пеньки с глазами совершенно иначе?
Я побежал тогда к соседке бабе Вале. Она в это самое время с шумным грохотом жестяных вёдер мыла пол на лестничной площадке, тихохонько матерясь на политиков и осеняя спиралевидным сучковатым знамением стены. Соседка та была не простая, она состояла в беспрецедентных рядах Древангелистов седьмого Пня или, проще говоря, варилась в уникальной среде Свидетелей Буратино, поэтому знала о пнях всё, что только возможно о них знать. В целом мире не сыскать было человека, кто бы владел более обширными сведениями о пнях, нежели баба Валя. Ещё она являлась депутатом-активистом местного Городского собрания, параллельно проходя принудительное лечение в ближайшей психиатрической клинике. Интересная старушка!
Неугомонно шоркая пол лентяйкой, она бормотала что-то под нос в тот момент, когда я прервал её бесконечную череду, похожую на перебирание чёток зубами, и вставил в эту пулемётную очередь бормочущих звуков собственное предложение пойти со мною на разведку в качестве профессионального консультанта, чтобы совместными усилиями прошпионить за пнями. Как водится, каталась старушка только на роликовых коньках, и вот, снизойдя с лестничной площадки до входа в подъезд, громогласно завопила и опять начала исступлённо знаменовать всё деревянным сучком, скашивая взгляд на семейку пеньков, выстроившихся на сей раз шеренгой, как марширующие в прорубь пингвины.
Выглядела она при сём процессе так, словно из неё исходили бесы или хотя бы осыпались жёлуди, причём она же и была тем самым экзорцистом, который проводил ритуал изгнания-осыпания. Баба Валя шумела, кривляясь, точно от пересыпающегося внутри неё гороха, воркуя с колыбельной напевностью в плывущем куда-то вдаль голосе, бодро-призывном, как пароходные гудки: «Пняяясо! Пняяясо! Пняяясо! Избавь мя от няяяво!» Тогда-то я и попросил её пересчитать пни, но вместо этого она с лихачеством петроградского матроса достала из просторно-мешковатых шерстяных носков барабанные палочки и принялась ими активно шурогатить по поверхности пней так, словно бы это имело первостепенное значение для дела всей её жизни. С палочек чуточку невпопад срывались ноты, которые она с вдохновенным придыханием целеустремлённо комментировала.
В конце концов, древангелистка баба Валя с научной точностью и минимальным коэффициентом погрешности выяснила, что пни звучат так же, как и Бетховен, сыгранный мальчиком-пионером на первомайский праздник. К величайшему сожалению, никакого мнения, затрагивающего её собственные наблюдения пенькового количества, она так и не удосужилась мне сообщить. Это же обалдеть можно, а не просто старушенция, в общем. Музыкальная!
Прогулявшись по городу и смотавшись на рыбалку до ближайшего озера, я возвращался довольный, тащив жирного карпа одной подмышкой и брыкающегося сома другой подмышкой. Но - увы - не было мне покоя отныне. Среди стайки пней я обнаружил клан сов. Те самые совы в костюмах ростовых кукол размахивали топорами и бензопилами, и от улыбчивых, ласковых и наивных пней лишь смиренные щепки летели.
- Куда? Куда вы? Не троньте красоту естественной гармонии природы! - я закричал на ростовых сов, похожих на ку-клукс-клановцев, и замахал на них руками, но те лишь ощерились, взмахнули крыльями и улетели. Я слыхал, как над головою, высоко в лазурной бездне небесной дали, раскатисто разносится стрекочуще-захлёбывающийся трепет их небезгрешных бензопил. А вдруг совы - это лики ангелов? Я поражался очередному собственному открытию, которые в последнее время сыпались на меня, как овёс из дырявого мешка. Да ещё какие открытия! Только зацените их!
На следующее утро я, как всегда, опять решил зайти в обожаемую мною шаверменную забегаловку. Такий, надев очки, недовольно позыркивал на меня. Он чихал и продолжал чихать, зато в этот раз он как-то чудаковато сложился гармошкой, точно у него убрали невообразимым способом атомарной дезинтеграции несколько далеко не лишних позвонков. Когда он глубоко дышал, то весь как-то раздувался и вытягивался, словно шарик жабьей щёчки, но когда выдыхал, то выглядел совсем уж спущенным шариком жабьих дыхательных мешочков. И этот сферический повар, разве что без вакуума, пристально и подслеповато вглядываясь в мою сторону, с лупоглазой внимательностью, казалось, интересовался, каким способом я поедаю очередную порцию шавермы. Нет, всё-таки она была в чём-то премноголюбопытна. Вопрос только - в чём?
Но вот из плоскостей теста на стол высыпалась пара-тройка мясинок, и я не без удивления обнаружил на оных присутствие годовых колец. Странное подозрение закралось ко мне в душу. Выскочив из-за стола, я со всех ног бросился, вытянув руки перед собой, прямиком в сторону Такия, но в этот самый момент, неожиданно испытав очередную амнезию, обнаружил себя в квартире. Отдышавшись от внезапного и резкого поворота событий, я решил выбраться наружу и малость прогуляться по городу.
Под ближайшими каштанами раскидисто медитировал сплочённый и дружелюбный клан местных бомжей-экстатиков, откуда, к слову сказать, и происходил родом Тюхотя. Они во всём были подобны джайнам или же благочестивым садху, да только не красили лиц, ожидая, пока их облики сами постепенно обретут неповторимый окрас природного рисунка из первозданных песка, глины и пыли. Ибо само высокое Время вершило художественный ритуал, преданно работая гримёром на церемониальной службе их Театра Откровения. Я не ведал, выжил ли наш городской пророк после недавней встречи с костюмированными совами, или же вовсе нет, но когда я проходил мимо самых высокопоставленных по рангу представителей клана, то один из номенклатурных бомжей поднял один глаз и высоким дрожащим голосом с насморочно-простуженной хрипотцой заголосил:
- Добрый человек! Добрый человек! Подойди сюда, мой хороший. Избавь ты нас от их облав.
- Чего? - не понял я.
- Вот смотри. За нашими братьями давненько идёт охота.
- Какая ещё охота?
- Просто у сов есть магическое зеркало, и поэтому с одного нашего брата получается много отражений - пней. А ты как думал? Ты размышлял хоть раз, из чего они свою шаверму готовят?
- И из чего же они свою шаверму готовят?
- А вот ты, чем языком-то трепать, лучше сам понаблюдай. Но нет, на сей раз мы так просто не сдадимся. Вот тебе наше зубоврачебное кресло. Ты засядь в него поудобнее под ближайшим каштаном, да так и смотри до ночи: будешь нашим надзирателем и великим соглядатаем во тьме. Нам просто жизненно необходим человек со стороны для проведения этой секретной спецоперации, а то нас-то совы всех поголовно знают в лицо.
С удовольствием приняв столь деликатное предложение детективного свойства, я удобно расселся на троне стоматологического кресла, любезно предоставленного мне кланом бомжей-экстатиков, и принялся с внимательной усидчивостью сосредоточенно наблюдать. Занятие это мне понравилось - оно всецело походило на концентрированную медитацию или рыбалку. Стемнело. Когда последние ленивые лучи дневного светила, похожего на перезревшее манго, уже совсем догорели и готовы были запечь в пару-тройку картофелин в мундире, обратившись в ближайший уличный костерок, то именно в этот самый момент явились не запылились совы.
В том, что гигантские совы были самыми ни на есть настоящими, а вовсе не ростовыми куклами сов, как я подумал вначале, сомнений уже никаких не оставалось, особенно после того момента, когда они сподобились всем скопом подняться в воздух и улететь. Не приделали же к костюмам крылышки, как у Икара, в самом деле! Да-да, это была шайка самых настоящих разумных сов-мутантов, имевших колоссальные размеры, и среди них с самым наименее проявленным оперением я узнал их полуочеловеченного предводителя. Им, конечно же, был всем нам известный почихивающий шавермастер Такий, бессменный владелец знаменитого заведения общественного питания «Овл Вудмит». Совы снова нахально заявились сюда с топорами и бензопилами, однако же, у Такия на сей раз в крыльях и лапах оказался подоткнут дивный зеркальный щит с какими-то вращающимися электромагнитами и лазерными установками.
- Ааааааааа! - раздался визг-лязг ближайшего из наблюдаемых представителей экстатического клана. - Совы, опять совы по нашу душу! Спасайся, кто может! - и тут я заприметил, как кричавший, вне всякого сомнения, попав под необоримое влияние хлёстких лучей преображения, вырывавшихся из ухающего зеркального прибора, тотчас весь аж позеленел и даже изошёл корешками с ветками. Прошла пара минут, и на месте, где лучи настигли поверхности сакрального рисунка на его немытой коже, уже произрастали множественные пеньки. Они росли не просто абы как, а отпочковывались, будто бы покорно следуя лавинообразно расползающейся геометрической прогрессии: от одного пенька происходило по три, от тех пеньков генерировалось уже девять, являя по три от каждого из первых трёх, а, в свою очередь, от тех девяти пеньков оказывались порождены уже целых двадцать семь новёхоньких чурбанчиков, претерпко пахнущих, но отнюдь не мускусной эссенцией семи первосвященных потов озарённых экстатиков и их лукового дыхания, а исключительно свежеоструганным и чуть-чуть влажным деревом, слегка оттенённым миндально-молочным полутоном благородного аромата ещё тёплой свежезаготовленной бумаги, только что вышедшей из-под створок производственного пресса.
Такий, беспардонно ощерившийся серыми перьями, смачно и низко заухал: «Братья, рад представить вам моё новое изобретение. Мы теперь плодим пни-янтры. Если вы посмотрите на их конфигурацию из космоса, то это будет сущая янтра, я вам это гарантирую». Самое поразительное, что среди пней не было ни одного повторяющегося, но, приглядевшись повнимательнее, я понял, что все они представляют собой возможные выражения лиц почившего бомжа-экстатика, коему в первозданной чистоте сердца и весь мир - дом. А сейчас будто бы вся суть его личности распалась аж на сорок пней-янтр: вот превращённый Тюхотя грустит, обрастает светлой прозеленью свисающего лишайника уснеи, а вот размалёванные глаза пня почти что засыпают, а здесь из него торчат весёлые весенние веточки, чуть ли не цветущие на душистом шмелином ветру, тут вот экстатик боится, и в прогнившем дупле его рта поди уж завелись какие-нибудь местного посола хомяки, дождливые синички или красочные сколопендры. А сей пень - само неистовство пророка невообразимое, и корни окутывают юродивые гримасы деревянных ликов. Да, пней явилось целых тридцать девять плюс один центральный, итого сорок пней-янтр, ну так и что ж с того?
- За работу, братья, за работу! - ухнул Такий и на сей раз надел медицинский халат вместе с маской сварщика, достав длинную стальную блестящую трубку, заканчивающуюся толстым кабелем провода - боевой лазер, очевидно. Я так понял, что Такий стырил лазер на ближайшей военной базе, но, хихикая в душевном порыве, всё же смог сдержать прорывавшееся клекотание смеха в горле. Вот так Такий, вот так сукин сын! А когда все пни оказались уже срублены, я вышел к огромным совам с ломом и открытой нараспашку душой:
- Так вот, как Вы готовите шаверму, о, мастер Такий! Из чьего мяска, а, господа? Кто здесь за всё ответит, а в особенности - за Тюхотю?
- Он знает наш секрет пняса, это настоящая катастрофа, схватить его! Отвезти на минную планету, он не должен раскрыть нашу тайну никому.
Меня, кажется, сначала куда-то долго катили. Я не хотел катиться, но меня всё равно катили, причём на том же самом стоматологическом кресле, а когда сняли повязку с глаз, то я увидел, что в туманной дали долины, простирающейся до горизонта, со всех сторон проросли мясные пни. Надо мною нависала увеличенная во много раз голограмма вертляво-шахермахерского шавермастера Такия в образе исполинской совы-плутовки, сквозь которую просвечивала полная Луна, слишком уж непривычно огромная для глаза. Сова, а точнее - сов - раскрыл клюв, выронил мышь размером с крупного дикошарого манула, и пробасил:
- Глупец! Мы, Совины, даруем экстатикам пней свободу, мы даруем им рай, мы сбрасываем их оковы. А ты, кто ты и что ты сделал? Сперва добейся заоблачных высот нашего статуса. Ты ведь хотел лишь бороться с нами? Видишь эти пни, покрывающие всю без исключения поверхность планеты так, что она становится похожа на гигантскую корабельную морскую мину, только с гораздо большим количеством штырей-пеньков? Именно поэтому она зовётся минной планетой, а мы сейчас пребываем на её повсеместном минном поле пней всех дней. Мы - исполинские совы абсолютной свободы - находимся в извечном симбиозе с мясными пнями, а единственное священнодействие их освобождения - это последующее за превращением из первооснов вашей природы съедение в образе нового состава древесного мяса или, проще говоря, пняса. Так мы величаем их. Поглощая растительную плоть освобождённых через нашу фирменную шаверму, вы также включаете частицу сей планетарной юдоли истины, вы возносите их во всевеликий свет, возвышая экстатиков до масштабов воистину космических и возвращая им первозданную природу. А ты... ты же сам, похоже, не ведаешь, что творишь в последнее время.
- Да, может быть и так, но ответь мне, Такий, хотели ли все те люди стать мясными пнями? - я был несколько возмущён и раздосадован столь радикально категоричными заявлениями мастера в высшем образе Совина, этой иллюзорно-прозрачной голографической птицы-телепортатора.
- Они сами не ведают, чего, в действительности, желают. Именно поэтому люди - существа природно жалкие. Вы не знаете, каково это - быть мясным пнём или совой, или Совином, насколько это одновременно благочестивое, светолюбивое и отважное чувство. Наши янтра-лазеры не могут даже и подумать, чтобы поступать иначе, поэтому вы, люди, просто обязаны теперь благословить и превозносить нас до небесных высот. Мы, Совины с минной планеты когда-то были подобны вам и уничтожили родную планету окончательно. Теперь ты видишь: это лишь голая равнина. И мы жаждем возродить здесь новую жизнь, экстатическую жизнь клана бомжей в виде пней вознесённых, а сами же мы, Совины - вымирающий вид и прошлый, отработанный этап жизни нашей величественной планеты.
А вы, люди, всего лишь машины для подготавливающегося вознесения. Так будьте же благодарны нам и давайте, становитесь же в очередь, дабы обратиться пнями. Но ты... ты показал себя не достойным носить в себе гордое призвание человеческого пня, посему я покину тебя, оставив в столь привычном для тебя и обыденном падшем обличье людей, лишённых телесной целлюлозы благословения. Сам договаривайся теперь с каждым из священных Вознесённых самолично, дабы они согласились вернуть тебя на Землю, а Совет Совин здесь пас и когтем не пошевелит в отношении твоего спасения, - с этими словами висевшее прямо перед моими глазами голографическое изображение кухонного мастера Такия бесследно растворилось в воздухе. Я упал, глубоко погрузившись в почву и разбив обе коленки, а затем стал драть поверхность минной планеты пней ногтями, но почти тут же услышал шорох, как от настраиваемого радио, передающего песни вековой давности с потёртых виниловых пластинок, а ещё спустя незначительный период времени мелкозернисто раздались еле слышные искажённо-пилящие звуки пения мирных голосов в моей голове:
- Тише, тише, мы - коллективный разум этой планеты, не тревожь нас.
- Нет, я буду вас тревожить, если вы не вернёте меня тотчас же на Землю. Будьте вы, пни, хоть семи пядей во лбу, я не собираюсь тут всю жизнь питаться одним лишь вашим деревянным пнясом, - и тут синева моментально охватила меня, затем почти в сей же миг подул бриз белого цвета, в котором я, будто бы стремительно вознесшись под острый пик ярко-фиолетовой пирамиды, целиком обратился в луч.
- О, да, о, да! Мы вернём тебя, но лишь с одним уговором, - передо мной висел самый первый на планете пень с корешками, окаменелый прототип всех современных пнясо-порождений, их общий эволюционный предок, так называемый, пень пендрявый, которого я заприметил ещё в первый раз. Он был тот самый, с грустными глазами, некогда белой бейсболке и толстенными напомаженно-лакированными губами да шурупами заместо ушей. - Мы вернём тебя на Землю, конечно, но ты обязан будешь отбывать долгосрочную епитимью, наложенную Советом Совин и пнями на тебя. Она заключается в том, что тебе навек суждено оставаться в рамках природы человеческой и никогда ты не сумеешь обратиться в пень. Считай, удача была так близка, но ты навсегда оттолкнул её от себя, лишившись шанса оборотнической инкарнации в пнясе. Согласен ли ты на такие суровые условия?
Я посмотрел на пень с шурупами и, машинально поскальзываясь взглядом вдоль надписи на его бейсболке, задал встречный вопрос:
- А ты, правда, так любишь Нью-Йорк, как ванильная девка?
- И хоть бейсболкой я в Нью-Йорке, душою - грозный сибиряк! - провозгласил мне пень пендрявый и продолжал. - Пройдись, как молнией по корке, пусть слезет оголтелый лак! Несись скорее, корнем шоркай и потрясай ветвей кулак. Тебя приветствуют бутоны, премозговитый дух-батон. Но ако сам ты из бетона - губами будешь пить картон! Пока не стать пеньком навеки, и даже на минуток пять. Но протекают совы в реки - и пыл их перьев не унять. Умять ты можешь наше пнясо в печенье, чае, пирожках. Плодится пусть чрез янтры раса, овеществлённая в пеньках. В веках - не совы, но Совины! Совин Совет - заветов свет. А главный среди их раввинов, конечно, Такий, спору нет.
Голографический и с клювом, небесный проводник идей и чудо в перьях с ветродувом, обетованный иудей! Обрубки здесь и наши мины, святые земли - сущий рай. Ты уходи из сей долины и край пеньков не загрязняй своим присутствием и речью, надеешься и бродишь тут. Вот скинем шкуру человечью - и станешь вылитый верблюд. Считай, что мы предупредили: ты не испытывай навзрыд терпение. Беги, весь в мыле - Такий тебя не превратит.
Он просто мыло не выносит. И сор совиный из избы. Пока на землях наших носит - мы устроители судьбы. Ничто не вечно. Ты - не вечен. Лишь вечно пнясо среди рос. Так что свали, о, человече - и будешь, как хороший пёс! - произнеся речь, глазастый разукрашенный пень рассмеялся, а за ним последовал и озорной атаманский гул пеньковых голосков вокруг. Я почувствовал, что, набирая скорость, несусь вверх, влетая в туннель белого свечения. В следующий же момент я пришёл в себя сидящим на стуле в одной из комнат собственной квартиры - уже в третий раз абсолютно неожиданно за прошлые дни. Дверь в парадное была приоткрыта, и оттуда с улицы попахивало весьма изрядным душком чуть пригорелой шавермы: мастер Такий опять расстарался не на шутку в своём фастфудном ларьке. Всё моё тело, тем временем, изрядно задеревенело, но к счастью, не было по-настоящему деревянным и пнясистым.
Тогда, сплюнув три раза через плечо, я постучал по дереву, решив тотчас же сесть за стол и записать во имя вечной человеческой памяти случившуюся со мной историю, сохранив её для грядущих поколений.