Шли люди, сквозь дождь и ветер, шагая по лужам, попадая резиновыми сапогами и лаковыми калошами в середину водяного колодца, и оставляя в нём память о себе в виде кругов, расползающихся по мокрой серой поверхности, порою грозящих затопить весь асфальт полностью, чтобы картина встала, прохожие застыли и человек, что каждый день и каждое утро наблюдавший из темноты зашторенных окон за происходящим, мог навсегда зафиксировать в своей памяти увиденное…
Но это повторялось изо дня в день, практически ничего ни менялось, только пейзаж становился из осеннего и мокрого, зимним и студёным, а потом наступала весенняя пора, с цветением и первыми лучами согревающего солнечного света, когда в окне всё оставалась тьма, приходило лето, радуя красками всепоглощающей жары и грядущих новых перемен, ни только в погодных условиях, но и в жизнях разных людей, что были не всегда просто прохожими.
Ничего не менялось только в окне, за стеклом маячила фигура, очертаниями напоминающая человеческую, но своей мрачностью и угрюмостью наводящая на сомнения в правдивости этого странноватого образа.
Вся жизнь этого человека, что постоянно смотрел на живое и реальное, что перемещалось туда и обратно, из-за стекла, на происходящее у других, незнакомых ему людей, концентрировалась здесь, у этого окна. Он давно напоминал кактус, посаженный в горшок заботливой рукой, и выставленный на подоконник к свету, что радовал глаз прохожих, своими яркими острыми иглами, словно найденное с трудом растение-колючка верблюдом в высохшей пустыне, которое, казалось, размахивало игольчатыми листьями, рассылая приветы всем, кто проходил мимо и, вызывая, тем самым, приветливые улыбки на лицах мужчин и женщин, которые сходу, глянув на огромный шар, как будто заглянули в тёмные глаза-пуговицы серому ежу, торопливо шли дальше…
Только человек за стеклом так и оставался на своём неизменном месте, и даже в одной и той же позе, напоминая застывшее каменное изваяние, грозившее вот-вот рухнуть своей серой массой сквозь века и столетия, лишённое давно своей личной жизни и потому подглядывающий за чужой.
А этот чужой, не придуманный сценарий, разные судьбы лишь мелькали перед его лицом, лихо впечатанном в окно, напоминая своей безликостью музейный экспонат, с трудом втиснутый в дешёвую раму, не выдуманные, а реально существующие в этой жизни персонажи проходили мимо и, не задерживаясь ни на минуту, ни на мгновение, шли дальше, несмотря на порою разливающиеся морем и океаном лужи, сквозь водный поток которых,они пробивались, стремясь, как можно безболезненнее преодолеть это неожиданное препятствие, всё наступая резиновыми сапогами и лаковыми калошами в самую середину водяных кругов, что заливались им внутрь, орошая их ноги, в надетой обуви, влагой, заставляя моментально трезветь их умы, и тем напоминая, что всё это вовсе ни иллюзия наступившей осени, или летнего тёплого дождя, и что они живые и трепетные, просто прохожие, и что это их жизнь, на которую без устали, не отрываясь, смотрел человек за стеклом, давно лишённый подобной радости чего-то истинно – настоящего, не придуманного…
Но этот образ, слабо напоминающий что-то людское, стал затворником собственных желаний, не потому что однажды ни смог встать и выйти из-за штор, что были наглухо задёрнуты всю его жизнь, а потому что он никогда не имел ничего своего личного... Он всегда был уныл, сер, как тот, изваянный из гранита монумент, и не интересен… Не интересен даже самому себе, ни только окружающим, и экранные герои его совсем не привлекали, они всё больше походили на такой же не существующий в реальности миф, каким был он сам. И потому он давно стал тем человеком за стеклом, что сам лишил себя своей жизни, и наблюдающий теперь за чужой.
Ещё по молодости лет, он пытался комментировать каждый шаг любого, даже случайного прохожего, но в силу своей каменной души, поселившейся у него внутри, получалось это как-то убого и мрачно, а порою и оскорбительно, хотя ничего унылого и серого в жизни этих незнакомых ему людей не происходило. Они были ему интересны, постольку-поскольку, потому что своего ничего у него никогда было. Он скучал, сидя или стоя у окна, периодически удостаиваясь неприличных жестов в свою сторону, что исходили от тех, кого он пытался судить, являясь лишь человеком из-за стекла.
И был он так же хрупок, как само громко звенящее стекло, которое не обладает вечной прочностью, и потому однажды, как и вся его покалеченная им самим жизнь, он просто разбился вдребезги об асфальт, что украшал своей серостью землю под окном первого этажа…
И больше не было привычного образа, напоминающего игру теней на театральных подмостках, в окне, что частые прохожие называли про себя «человеком за стеклом»… Но и они, эти незнакомцы, тоже, незаметно для кого-то, продолжили свой бесконечный путь по их собственной, ни чужой, и не придуманной жизни, оставив далеко, позади своего горизонта, то жуткое одиночество, что скрывалось за шторами, в темноте своего кокона, поросшего сверху личинками злости, лишённое начисто радости наступившего дня и нового времени года, и тоже оставшееся таким же незаметным для всех, напомнив своим существованием не состоявшийся спектакль, на который зрители пришли в театр, но перед ними так и не раздвинули тяжёлые занавеси, за которыми их ждало что-то страшное и интересное, или смешное и комедийное, но так и не увиденное, от чего они даже ни расстроились, а просто встали со своих мест и вышли, но в реальную, не наигранную и не сыгранную актёрами жизнь, с подобными же казусами, как только что не состоявшееся представление, и двинулись, не оглядываясь, дальше, закрыв плотно за собою огромные двери Мельпомены…
... У них, у этих людей, давно был свой собственный театр, наполненный радостью и печалью, драмой и трагедий, а у кого-то только комедией, в котором они спешили стать настоящими, не придуманными персонажами… и не сторонними наблюдателями, как разбившийся когда-то, человек за стеклом.