На обратном пути из Нарьян-Мара — снова город Печора. В парке на берегу реки — памятник выдающемуся полярному исследователю прошлого века Владимиру Русанову. На памятнике стоящий в лодке человек, холодный гранит отражает его величественную, уверенную фигуру. А за ним, с немым изумлением на лице, выражающим чувства человека, впервые открывшего загадочность мира, сидит за вёслами коми. «Придёт время, когда на берегу Печоры будет построен город, а на этом месте разбит прекрасный парк и этим видом будет любоваться рабочий люд», — написано на памятнике. Глаза человека спокойно взирают на великое пространство северной реки, на одноименный город с корпусами заводов и новостроек. А на противоположном берегу — тайга. В её зелёном море как мачты кораблей высятся буровые вышки. Весенний ветер забивает дыхание и кружит голову, его живительная сила несёт веру в собственные силы и в возможность осуществления самых заветных желаний.
Находясь в Нарьян-Маре, в полевой партии я часто получала письма от своих новых друзей, Зоси и Инны Павловны. Зосе я поручила забирать в общежитии геологов и пересылать мне поступавшую на моё имя корреспонденцию.
У Инны с дочерью были странные взаимоотношения. Это были два диаметрально противоположных человека. Открытая, щедрая, общительная, энергичная, зажигательная, эмоциональная Инна, которая как магнитом притягивала к себе людей. И её сухая, нелюдимая, замкнутая, сдержанная, нерасторопная, скрытная дочь, отпугивающая от себя окружающих.
Иногда в письмах Инна давала мне советы: «Тома, ты ищи настоящих людей среди работяг. В конторах сидят бабы, у которых только внешний лоск, а внутри — пустота». Или: «Томочка, пока ты получаешь в Нарьян-Маре полевые и хорошие северные, обязательно купи приличную одежду. Не забывай про пословицу: «по одежде встречают, а по уму провожают». У нас как относятся? — Если человек в хорошем барахле — значит он положительный, а если одет плохо — значит тунеядец, пьянчуга или лентяй».
Мама с дочкой довольно часто ссорились и почти не находили общий язык. Зося часто обижалась на мать, уходила от неё в общежитие. Через какое-то время снова возвращалась, они недолго жили вместе. Потом опять вспыхивала ссора, и всё повторялось вновь.
К весне Зося получила место в полублагоустроенном городском общежитии и сообщила мне, что «окончательно ушла от мамаши». Она никогда не называла Инну мамой. Вначале это меня удивляло, но, узнав историю их жизни, я поняла причину такой неприязни. Инна Павловна любила дочь какой-то болезненной, страстной, безграничной любовью. Заработанные нелёгким трудом деньги она тратила на Зосю: кормила, одевала, приобретала для неё путёвки в санатории на юг. Но вместе с любовью в её душе уживались глубокая обида и ненависть. Причина этих противоречивых чувств также таилась в далёком прошлом. Они обе, родные мать и дочь, не могли переломить себя и, отбросив всё пережитое, научиться жить в согласии, понимать и уважать друг друга.
У меня тоже случались разногласия с моей мамой. Но, конечно, таких крайностей и такой любви-ненависти у нас с мамой никогда не было.
В одном из писем Зося писала: «Мамаша тоже рада, что у меня есть место в общежитии в городе. Мы давно уже поняли, что вместе длительное время нам жить нельзя. Кончается это всегда плохо».
Обе они с нетерпением ждали моего возвращения из Нарьян-Мара. Зося: «Томочка, скорее к нам, а наши микропокои. Мамаша тебя обожает. Я даже ревную немного». Видимо, они надеялись, что с моим появлением у них начнётся мир и спокойствие. На какое-то время я действительно умудрялась угомонить их взаимную нетерпимость. Но постоянно находиться рядом не было возможности, много сил и времени занимала учёба. Были и другие увлечения: литература, поэзия, кино, нередкие в Ухте музыкальные и эстрадные концерты.
Но, конечно же, приехав с поля, я сразу же с нетерпением отправилась на Третье отделение, ведь я тоже привязалась к моим новым друзьям и очень скучала.
- Зоська, да ты же у нас ещё и Сонька. Крещена в католичестве, а у них два имени... Была такая известная в воровском мире аферистка — Сонька-Золотая Ручка. Она была очень умна и красива. Кружила головы мужчинам своим обаянием и умом. Авантюристка. Загребала большие деньги. Хочешь, будем звать тебя не Зоська, а Сонька, как Золотую Ручку?...
- Знаешь, Тома, о чём я мечтаю? - Приведёт моя Зосенька мужа, детьми обзаведётся. А я — рюкзак за плечи, и айда по свету!... Давно хотела побывать в Хатанге. Да и побываю обязательно. В моей жизни не раз случалось так, что я убегала от надоевшей обыденности. Какое-то время живу на одном месте, привыкаю к нему, к окружающим людям. Но вдруг заболит душа, да так, что не могу ничем утешиться, ничто вокруг не мило.. Тогда нужно резко менять обстановку, работу, круг знакомых... Я видела, как строят бетонные мосты, возводят эстакады, как пробивают в тайге дороги, прокладывают рельсы, как бурят скважины, и как блестит на солнце поднятый из глубины уголь... Но очень хочется посмотреть, как пушнину добывают, как в северных морях рыбу ловят... Сонное и ленивое море не люблю. Не люблю пляжи и жирные туши отдыхающих. Лежат и вяло жарятся на солнце. Ничего хорошего! Я мало ездила к морю, всего два раза. И всегда с нетерпением ждала штормовых дней. Такая погода — по мне. Волны огромной высоты падают на берег, пена летит в лицо, ветер сбивает с ног. Вот это жизнь! Стихия борьбы, неукротимая сила природы! ...
Меня пленила эта сильная и стойкая женщина. Чуткость и душевность уживались в ней с порывистостью и эмоциональностью, грубостью и невоздержанностью, всего этого было в её натуре чрезмерно, и чувства выплёскивались безудержным потоком.
Её маленький деревянный домик наполнен воспоминаниями, каждый уголок безмолвно рассказывает о пережитых годах. На стенке — старая фотография молодого красноармейца в будёновке. Глаза — как у Инны, с упрямым огоньком. Это отец, Павел Васильевич Зеленин. В «горке» — его же фотография в рамке в возрасте около 50-ти лет, в генеральском мундире со звёздами на погонах. В альбоме — ещё одна фотография, седого старика, с отсутствующим взглядом. Это его последний снимок, после возвращения из заключения. Таких людей я встречала в северных посёлках Елецкий и Полярный. Есть что-то похожее в их уставших, потухших глазах, в выражении серых, безразличных лиц.. Они помнят всё, но ничего не рассказывают. Не потому, что слишком скрытны, а потому, что воспоминания чрезмерно тяжелы и горьки. Им не хочется, чтобы кто-то знал то, что помнят они. Глядя вокруг спокойным, бесстрастным взором, они видят что-то своё, недоступное другим. Они разные — то молчаливые, осторожные и предусмотрительные, то разговорчивые и в меру откровенные. Но всегда похожи в одном, в выпавшем на их долю человеческом горе. И ещё — в подсознательном желании признания обществом того, что свершившееся с ними — жестокая несправедливость судьбы...
Мне очень понравилась в альбоме фотография юной девушки с распущенными, растрёпанными ветром волосами, стоящей во дворе полуразрушенного дома. Одета в полосатые мужские брюки и рубашку, в руках — широкополая шляпа. Лицо спокойное, а глаза лукавые, озорные, играющие задором и молодостью. Это Инна четверть века тому назад. Снимок сделан в послевоенной Европе, в Германии. Единственное фото, чудом сохранившееся от бдительного ока НКВдешника...
Сейчас ей 42. Восторженно, увлечённо вспоминает о своей любви — ведь это первая любовь, первый мужчина в её жизни, и единственный, с которым она была по настоящему счастлива. Я начинаю понимать её неистовую любовь к Зосе, ведь это всё, что осталось у неё от той большой любви, от любимого...
Ночью она несколько раз поднимается с кровати и выходит покурить в коридор — бессонница. Утром тоже курит одну папиросу за другой, набрасывается с руганью на дочь, которая разоспалась и никак не может продрать глаза.
- Следующий автобус в город через полчаса, хочешь на работу опоздать?
- Инна Павловна, вредно натощак столько курить. Может, сначала перекусите? - спрашиваю, помешивая почти готовую кашу.
- Знаю, Томуся, что вредно. Но ведь это — единственное удовольствие в жизни. Не могу себе отказать...
Благодаря знакомству и дальнейшей дружбе с Инной, для меня открылся её душевный мир, в котором не находилось места для чёрных мыслей и поступков. А ведь её не такой уж долгий жизненный путь был дорогой бесконечных унижений и разочарований. После подобных испытаний иные до конца жизни оставались сломленными, не способными на человеческое участие и доброту. И тем более — на романтические мечты и устремления. Инна сохранила удивительную жизненную силу и стойкость духа. Были, конечно, и слабости, и бессонные ночи, и нервные срывы, и раздражительность. Но был ещё и неиссякаемый оптимизм, и мудрая рассудительность. Её уважали окружающие, сослуживцы, соседи. К ней приходили за добрым советом.
«Мы паралитики с блестящими очами...» Этот стих украинской поэтессы Леси Украинки Инна прочитала мне на рассвете после бессонной ночи, проведённой с ней за бутылочкой вина. Я жадно слушала её рассказ, и передо мной открылась бездна человеческих мытарств и страданий...
Вижу её глаза, большие и тёплые, говорящие о ней лучше всяких слов. Их оттенок менялся соответственно настроению: от светлого, серого, до тёмно-синего с искристыми огоньками. Они завораживают, в них таится притягательная сила. Наверное, потому, что они удивительно искренние и точно отражают её натуру, её настроение. И не только в минуты печали или радости, а всегда, в каждый миг.
И ещё, она убеждена в необходимости дарить свою доброту. И не только окружающим людям, но даже животным и растениям. Рассказывала о собаке, жившей у неё несколько лет, которая, как человек, всё понимала и чувствовала, и всегда знала о настроении хозяйки. О цветах и деревьях, которые тоже являются живыми созданиями, испытывают жажду и боль.
В ней постоянно жила потребность о ком-то заботиться, кого-то опекать, извечное женское желание приласкать и согреть бесприютного, нуждающегося в поддержке, загнанного в угол тяжёлыми жизненными обстоятельствами. Она упрямо верила в добросердечность людей и жадно искала в жизни человеческое понимание и тепло. У неё уже давно не осталось никаких идей и высоких целей. И она жила для того, чтобы просто жить, любоваться соснами, берёзками, радоваться безоблачному небу и солнцу, цветам и травам. Деревянный домик её находился на окраине посёлка, почти в тайге, и она с ранней весны и до поздней осени в выходные дни уходила в лес, собирала там цветы, травы, ягоды, грибы. И всегда возвращалась счастливая и довольная, как будто повстречалась со старыми друзьями...
Возможно, история Инны покажется в наше время кому-то банальной, ведь теперь много говорят и пишут о людях, невинно осуждённых в сталинские времена и проведших в заключении долгие годы. Я записала исповедь Инны в 1969-ом году, когда о подобных судьбах ещё мало писали в прессе и литературе. Тогда всё это стало для меня открытием: впервые я узнала подробности страшных трагедий тех лет. Узнала и ужаснулась. Чтобы запомнить навсегда, чтобы никогда и ничем не оправдывать глумление над Личностью, несправедливое лишение человека всех прав и свободы, разрушение его психики и здоровья...
Её отец, Зеленин Павел Васильевич, подростком начал работать в автомеханических мастерских на заводе Борман-Шведе в Запорожье. Принимал участие в борьбе за Советскую власть. С 1918 года воевал пулемётчиком в Красной Армии на фронтах Гражданской войны с петлюровцами, немцами, деникинцами в отряде А.В. Мокроусова. Был тяжело ранен. С Советской властью и партией большевиков была связана вся его молодость. Он мечтал о счастливой жизни для всех людей труда и говорил, что такая жизнь будет возможна, если весь народ поверит в социалистическую идею — свободы, добра и справедливости. Он был одним из пламенных борцов революции, которые убеждали равнодушных, колеблющихся, призывали людей верить в будущее построение справедливого общества и ради этой веры терпеть лишения и трудности. Они были одержимы идеей и фанатично служили идеалам Советской власти.
После Гражданской войны начал работать в органах НКВД. Работа была связана с железнодорожным транспортом. Павла Васильевича направляли в разные районы страны для борьбы с контрреволюцией, на Украину, Кубань, Кавказ, Среднюю Азию. За особые заслуги был награждён медалями и именными часами с надписью Ф.Э. Дзержинского.
Инна родилась в 1928 году. Мать умерла, когда девочке было два года. Ей всегда казалось, что она смутно помнит свою родную маму, белокурую и красивую. Но, вероятнее всего, это было воспоминание облика, увиденного когда-то в детстве на старой фотографии, исчезнувшей невесть когда и куда.
После смерти жены Павел Васильевич переехал с Кубани на родину в Запорожье и вторично женился. У Инны появилась мачеха, высокая, черноволосая красавица Александра с веночком тугой косы на голове. Это была добрая и ласковая женщина, и через некоторое время Инна называла её мамой.
На одной из тихих улиц Запорожья прошли её детские годы. На улице все мальчишки обзывали её «красной Инкой». Вспоминая своё детство, она говорила, что девочек недолюбливала, никогда не интересовалась куклами и нарядами. Водила дружбу только с мальчишками, играла с ними в войну, мастерила рогатки, любимыми игрушками были деревянная шашка и лук со стрелами. А весной, когда по улице стремительно неслись ручьи, вместе с мальчишками мастерила из газет или спичечных коробков лодочки и кораблики и пускала их в плаванье. С ватагой ребят лазила по чердакам и устраивала там тайники и засады.
В Запорожье она пошла в начальную школу и стала рьяной пионеркой. Училась охотно, любимыми предметами была география и литература.
Инна была очень привязана к отцу, которого боготворила, считала героем, самым сильным и смелым. И когда её спрашивали: «Инна, ты кого больше любишь, папу или маму?», она всем своим видом показывала, что вопрос этот неуместен, и уверенно отвечала: «Конечно, отца». А когда по праздникам он одевал военную форму с медалями, глаза Инны светились таким восторгом и счастьем, как будто это не отец, а она сама геройски сражалась с беляками. Своего дружка, рыжего Славку, она уверяла, что детей тоже скоро будут принимать в большевики, а если начнётся война, она поедет вместе с отцом на фронт и вместе с ним будет сражаться с врагами Советской власти — беляками и капиталистами.
К отцу иногда приходили сослуживцы (он был уже в звании капитана), Инна слушала их разговоры, и ей всегда казалось, что её отец самый главный коммунист, и уж, конечно, самый умный. Наверное, это мнение было не таким далёким от истины — в будущем, в годы войны, Павел Васильевич дослужился в НКВД до генеральского звания.
Весной 1941-го года Павла Васильевича направили на работу в Белоруссию начальником отдела Белорусского НКГБ. Вскоре ему выделили в Минске квартиру, и он перевёз туда жену и дочь. Семья начала обживаться на новом месте. Инне исполнилось 13 лет, в Минске она закончила шестой класс.
В начале июня Павел Васильевич уехал в длительную командировку в приграничный Белосток... С тех пор Инна ничего о нём не знала почти шесть лет.
Ночью 22 июня Инна с матерью проснулись от страшного грохота. Казалось, что началось землетрясение, дрожал дом, звенели стёкла окон, падала со стола и шкафа посуда. Они в ужасе соскочили с постелей, в полутьме похватали какую-то одежду и, не успев натянуть её на себя, выбежали на улицу. Там был ад, густой дым поднимался в небо. Город горел, из некоторых разрушенных домов вырывалось пламя. Они взялись за руки и побежали в сторону парка. Там упали на землю и долго лежали, вздрагивая от разрывов. «Мама, что это?» — в ужасе воскликнула Инна. И Александра дрожащим голосом прокричала: «Деточка, Инночка, это, наверное, самое страшное — война!»
Так пролежали они до самого утра. А когда взрывы начали затихать, встали и побрели к своему дому. Навстречу им попадались молчаливые, мрачные люди, лица многих были чёрными от копоти. Все они двигались в одном направлении — на восток. Мать и дочь с трудом узнали свою улицу. На месте их дома дымились развалины. И тогда они направились туда, куда шли все люди и уезжали переполненные грузовики — на восток, где в небе сквозь дым от страшных пожарищ пробивалось восходящее солнце...
Несколько дней они брели по незнакомым пыльным дорогам вместе с другими беженцами. У них не было ничего, кроме лёгкой одежды, которую прихватили, убегая из дома во время бомбёжки. Не было еды, питья, каких-либо ценностей, которые можно было бы поменять на хлеб, не было документов. Все их вещи остались в разрушенном доме. Ночевали они где придётся: в лесу, на обочине дороги, иногда в деревнях их пускали из жалости на сеновал местные жители. Несколько раз Инне удалось выпросить еду: немного вареной картошки, драники, кусок хлеба. Воду пили из ручьёв и деревенских колодцев.
Немецкие самолёты с крестами появлялись в небе постоянно и бомбили колонны отступающих солдат и беженцев. Вдоль дороги постоянно попадались погибшие от этих бомбёжек тела людей. Мать и дочь были в таком отчаянном положении, что не боялись подходить к убитым и подбирать их вещи: узелки с одеждой или едой, чемоданы, набитые разным скарбом, и всё, что могло в дальнейшем пригодиться в дороге или быть обменено на еду. Но к телам убитых они не прикасались — это было слишком страшное зрелище. Осмотревшись вокруг и подобрав, если находилось, то, что могло пригодиться в пути, спешили прочь от ужасного места.
Так Инна начала понимать, что война — это не звон шашек и героическое «ура», а разрушенные бомбами дома, кровь, смерть, голод и невыносимые лишения.
Мимо них проходили и проезжали на грузовиках военные, среди которых заметны были забинтованные, раненные в первых сражениях солдаты и офицеры. Инна внимательно вглядывалась в лица солдат в форме, надеясь на чудо: вдруг она узнает родное лицо отца. Но все её усилия были напрасны, военные ехали тысячами, а дорог, по которым двигались отступающие части Красной Армии, было слишком много и найти одного человека на единственной дороге было, конечно, невозможно.
Однажды они остановились на ночлег в большом селении у одинокого старого деда. Дед пустил их на ночь в пустующее помещение с крохотным окошком, служащее когда-то кладовкой, угостил их горячей картофельной похлёбкой и даже предложил старое ватное одеяло для постели.
Утром Александра осмелилась предложить хозяину: «Дедушка, ты один, тебе тяжело управляться с хозяйством. Мы с дочкой идём из Минска много дней, очень устали, истощены. Разреши нам немного пожить у тебя: мы с дочкой будем помогать по хозяйству, готовить, работать в огороде и делать всё, что прикажешь. Мы хоть немного передохнём с дороги, да и тебе будет повеселее».
Так Инна с Александрой остались жить в селении Калиновичи. Вскоре здесь появились немцы, и началась жизнь, полная страха, лишений и ожидания беды. Немцы устраивали облавы, разыскивали прячущихся русских солдат. Расстреливали всех подозрительных, даже таких, кто никакого отношения к Красной Армии не имел, а лишь только был одет в солдатское нижнее бельё, которое возможно было выменять на барахолке.
Дед говорил соседям, что живут у него женщина с дочкой, дальние родственницы, бежавшие от бомбёжек из Минска. Но их русский выговор выдавал, что они — жительницы далёких от Белоруссии мест. К тому же, отсутствие каких-либо документов делало их совершенно уязвимыми, они могли быть схвачены немцами в любой момент.
Шёл июль, середина лета. Но даже в это благоприятное время они постоянно недоедали. Дед изредка их подкармливал, но, видимо, он и сам жил не очень-то сытно, зачастую потребляя картофель, а нового урожая нужно было ещё дождаться. Питались, в основном, зеленью: щи из крапивы, щавеля, с луком, укропом. В лесах созрели ягоды, но ходить туда было опасно, боялись немецких патрулей.
Как-то соседка собралась в районный центр за солью, которая в начале войны сразу же стала большим дефицитом. Женщина знала перекупщика на рынке, у которого выгодно приобретали соль; на неё в маленьких деревнях у крестьян можно было выменять зерно, овощи и даже яйца. Инна напросилась пойти вместе с соседкой за солью.
Вышли ночью, чтобы за ночь поспеть добраться до городка. У Инны за спиной была поклажа: кое-что из одежды, немного картошки. Дошли удачно, её спутница хорошо ориентировалась и знала глухие просёлочные дороги. К обеду следующего дня нашли перекупщика, загрузились солью и вечером отправились в обратный путь.
«Я никогда не думала, что соль такая тяжёлая, — рассказывала Инна. — Болели ноги, руки и плечи, каждый шаг превращался в пытку. Казалось, что вот-вот свалюсь и больше не поднимусь».
Чтобы сократить путь, они спустились в какой-то овраг и вдруг начали натыкаться на непонятные препятствия, казавшиеся бугорками. Инна наклонилась и содрогнулась, разглядев в темноте явно неживые лица и тела людей. Видимо, это было место казни, где фашисты расстреливали евреев, партработников и семьи командиров Красной Армии, а также тех, кто, по их мнению, представлял угрозу новой власти. Они поспешили прочь, карабкаясь по склону оврага, сгибаясь под тяжестью тяжёлого груза за спиной... Добравшись к утру до своей деревни, Инна с ужасом увидела, что все её ноги и подол юбки перепачканы кровью...
К осени Александра познакомилась с мужчиной, который служил у немцев интендантом, и начала с ним встречаться. В доме всё чаще начали появляться продукты: мука, крупа, а иногда даже сахар. Но Александра не позволяла дочери без её разрешения прикасаться к продуктам; выделяла девочке совсем немного, и Инна постоянно испытывала голод. Однажды она не выдержала и, взяв без ведома мачехи пару горсточек муки, испекла себе лепёшку. Александра, узнав об этом, отхлестала Инну по щекам: «Не смей больше трогать продукты!».
С помощью своего интенданта Александре удалось раздобыть бумаги с немецкими печатями, удостоверяющие их личности: Ивановой Александры Ивановны и Ивановой Инны Павловны. Жить стало не легче, но хотя бы безопаснее; они уже не вздрагивали от шагов за окнами и не боялись немецких облав.
Осень они прожили более-менее сносно. Убрали картофель с огорода, и хозяин выделил им за работу небольшую часть урожая. Остальное спрятал в подвал в своей части дома и закрыл на замок. Он объяснил, что в этом году картошки уродило не густо и кормить квартиранток всю зиму не сможет: нужно и самому как-то протянуть до лета, и на посадку на будущий год оставить необходимое количество...
Зимой настали совсем голодные времена. Интендант, с которым встречалась Александра, вдруг куда-то исчез, а вскоре закончились и те немногие продуктовые гостинцы, которые перепадали ей за женские прелести. Как они ни экономили, но закончилась и картошка, которую дед дал им за работу на огороде и по дому. Александра всё чаще обращалась к хозяину с предложением приготовить для него похлёбку, рассчитывая на небольшое количество горячего картофельного отвара или хотя бы на очистки. Иногда он неохотно соглашался, но чаще сам варил овощи «в мундирах». Вещи, которые можно было обменять на еду, давно закончились. Заработать что-либо было не у кого.
Александра с Инной начали ходить по посёлку в поисках работы у добрых людей. Зима была очень холодная, и в своей продуваемой насквозь одежонке, раздобытой с большим трудом, они обе промерзали до костей. Иногда люди при виде худой и бледной девочки, дрожащей от холода и с трудом передвигавшейся от истощения, из жалости давали ей немного еды. Изредка, чаще всего пожилые, предлагали какую-нибудь работу: расчистить дорожки от снега, натаскать воды из колодца, перетащить дрова из сарая в дом. Крестьяне жили бедно, питались, в основном, картошкой и бобовыми. Скотины и птицы почти ни у кого не было, немцы за лето и осень отобрали в хозяйствах много живности.
Инна слышала о том, что где-то в лесах в их районе находится партизанский отряд. Через соседку она пыталась найти людей, которые бы знали дорогу к партизанам. Женщина вначале пообещала, но потом отказалась. Весь посёлок был запуган после того, как немцы повесили на центральной площади несколько сельчан, подозреваемых в связях с партизанами. Даже разговаривать на эту тему все опасались. Тем более, с чужой, не местной, пришлой девочкой, ребёнком.
Всё чаще случалось так, что они по несколько дней ничего не кушали. Вместо воды пили чай, заваренный из сухих листьев ягод или травы, заготовленных в лесу с осени, добавляли немного сухих фруктов и ягод.
Инна ненавидела фашистов, захвативших её страну, разоривших их дом, укравших счастливую и беспечную жизнь, которой они жили прежде, до их появления. Это они, фашисты, обрекли её и других несчастных беженцев на бесконечные лишения, голод, холод, унижения.
Но она очень хотела кушать. Отцовское воспитание не позволяло ей воровать, а иного способа раздобыть пропитание не было. И тогда она отправилась на немецкую биржу труда, о которой прослышала.
В кабинете, куда её направил часовой, сидевший за столом полицай с повязкой на руке подозрительно осмотрел девочку-подростка и спросил о возрасте.
- Шестнадцать лет, - соврала она и добавила, - согласна на любую работу.
Но, бледная и худая, истощённая голодом, она не выглядела даже на свой возраст.
- Мала ещё, - заключил упитанный полицай.
Инна развернулась, чтобы уйти, и вдруг встретилась взглядом с сидевшим за соседним столом рыжим немецким офицером, которого тут же мысленно назвала «Рыжий Фриц». Он смотрел на неё изучающе и вдруг поманил пальцем.
- Домашний работа уметь делать? - спросил немец на ломаном русском.
- Да, господин офицер, я всё умею: мыть, стирать, убирать, готовить...
Рыжий Фриц вывел её в коридор и указал на стул: - Сидеть здесь, - а сам куда-то ушёл. Инна ожидала долго. Входили и выходили люди, одетые в гражданскую или военную немецкую форму, и никто не обращал на неё никакого внимания. Наконец появился Рыжий Фриц с молодым немецким солдатом. Возвратились в кабинет, и упитанный полицай, который прежде ей отказал, спросил у неё фамилию.
- Иванова Инна Павловна, - не задумываясь проговорила Инна. Полицейский протянул молодому солдату какую-то бумагу, а Рыжий Фриц долго объяснял ему что-то по-немецки. Затем обратился к Инне:
- Инга ехать с зольдат.
Они вышли на улицу. Подошла грузовая машина, и она послушно полезла за солдатом в кузов. Рыжий Фриц остался и больше она его никогда не видела.
Потом Инна с солдатом несколько суток ехали в товарном вагоне, заполненном какими-то мешками. С ними было ещё несколько немецких солдат, все они выглядели довольными, живо между собой лопотали, иногда громко смеялись... В вагоне топилась печка и было тепло. Инна очень хотела кушать и мечтала хотя бы о корочке хлеба. Вечером ей предложили селёдку, и она с голодухи жадно набросилась на еду. Ночью её пронесло и она постоянно бегала в тамбур по нужде. Утром она наконец-то задремала возле тёплой печки, но немец растолкал её, вручил лопату и велел вычистить тамбур. Больше она за всю дорогу ничего не ела, боясь повторного расстройства, и только пила воду.
Ранним утром на четвёртый день поездка завершилась, и они вышли из вагона. Инна увидела красивое здание вокзала и, поскольку в школе изучала немецкий, прочитала название города — Дрезден. Она вспомнила, что прежде слышала об этом немецком городе на уроке географии. Она попыталась что-то вспомнить, но истощённые длительным голодом, уставшие мозги совершенно отказывались соображать...
Вскоре она оказалась в просторном доме, где жила семья из четырёх человек. Хозяйку звали фрау Эльза, у неё было двое детей — мальчик и девочка шести и четырёх лет. Взглянув на них, Инна сразу поняла, что это отпрыски того Рыжего Фрица, который заприметил её на бирже труда в Калиновичах и отправил её сюда, в Германию, в свою собственную семью. И мальчик, и девочка были рыжеволосые и внешне очень похожи на отца. В доме проживала ещё старая женщина фрау Шарлотта, тоже рыжеволосая, поэтому Инна решила, что это мать хозяина дома.
Её сразу же осмотрели, велели помыться, дали не новую, но чистую одежду, которая была ей немного велика, и наконец-то накормили. Инне показалось, что она никогда в своей жизни не кушала ничего вкуснее белого хлеба с фруктовым джемом. Ей выделили комнатку без окна, такую крохотную, что в ней помещались только кровать и стул. Но после полугодичных мытарств и скитаний по Белоруссии и полуголодного существования в Калиновичах, она была довольна и крохотной комнатке, и кровати, но, самое главное — еде.
И побежали дни, наполненные постоянной работой по дому. Инна очень старалась выполнять свои обязанности, боясь, что её посчитают лентяйкой и прогонят. С утра до вечера она убирала, мыла полы, стирала, помогала фрау Эльзе на кухне, мыла посуду, одевала на прогулку детей, а со временем сама выводила их гулять во двор. Хозяйка была очень больна и слаба, не так давно ей удалили раковую опухоль, и всю домашнюю работу возложили на Инну. Языковой барьер не мешал их примитивному общению. Фрау Эльза, отдавая Инне распоряжения, показывала жестами, что нужно сделать, сопровождая жесты словами. Для понимания простых указаний по домашнему хозяйству необходимо знать 6-8 глаголов и столько же существительных. Инна быстро запомнила все нужные слова, а со временем — и многие другие и могла вести примитивный диалог на немецком языке.
В семье фрау Эльзы Инна прослужила менее трёх лет. За это время хозяйка оправилась от операции и могла самостоятельно управляться с домашней работой. Дети подросли и меньше нуждались в опеке. Инна тоже выросла, стала приятной, оформившейся девушкой, ей пошёл семнадцатый год.
В конце лета 1944 года хозяйка велела Инне собираться в дорогу. Она объяснила, что её сестре, проживающей в сельской местности и имеющей небольшую ферму, нужна помощница по уходу за домашней скотиной.
Вскоре её увезли на юго-запад, не менее, чем на 150 километров от Дрездена, в деревню, где Инну ждала совершенно иная жизнь, где она познала совсем иной, более тяжёлый труд. Впоследствии она не раз с сожалением вспоминала фрау Эльзу, детей, свою крохотную комнатушку и сравнительно более лёгкую жизнь в городе.
У фрау Мадлен (так звали сестру её прежней хозяйки) Инна работала в основном на скотном дворе. Наиболее сложными были обязанности по кормлению свиней. В свинарнике размещалось около двух десятков поросят и подсвинков. Фрау Мадлен научила девушку, как, из каких кормов и сколько готовить питания для маленьких и подросших животных, и установила режим питания. Целый день Инна проводила у плиты, варила для поросят корнеплоды, добавляла кормовой концентрат, посечённую траву, молоко. Потом возила на тележке тяжёлые ведра в свинарник, кормила прожорливых подопечных, поила, мыла кормушки. В птичнике содержались куры и гуси, которых тоже нужно было кормить, но это было гораздо легче, чем управляться с поросятами. Вечером она убирала за животными, чистила в свинарнике, курятнике и во дворе, убирала помёт.
Никакую плату за работу Инна не получала, но кормили неплохо: помимо каши и овощей всегда были свежие яйца и молоко. Кроме того, фрау Мадлен дарила ей одежду, которая оказалась весьма кстати: старая обветшала и стала ей мала.
Она надеялась, что к зиме её опять отвезут в Дрезден к фрау Эльзе, но хозяйка, увидев усердие молодой девушки, решила оставить её у себя.
Наступил 1945 год. Инна знала, что советские войска уже ведут бои на территории Восточной Германии, и с нетерпением ожидала освобождения, надеясь на скорейшее возвращение домой.
Мимо фермы на запад часто шли беженцы, немецкие граждане. Инна смотрела на них, измученных и исхудавших, и вспоминала лето 1941-го и те ужасные лишения, которые ей и Александре пришлось тогда испытать. Глядя на этих несчастных людей, она задавалась вопросом: «зачем?». Зачем вы, немцы, считающие себя великой и культурной нацией, обрекли на страдания миллионы людей, а теперь ваше зло вернулось к вам же, и вы обречены испытать то же, что досталось тогда нам. Нет, она не чувствовала к ним злобы и не испытывала радости по поводу пришедшей в Германию беды...
Однажды в феврале фрау Мадлен подошла к Инне и дрожащим голосом проговорила: «Инга, нет теперь Эльзы, нет детей, нет Дрездена. Все погибли под бомбами... Город мёртв, и все его жители мертвы...» Она увидела слёзы в глазах хозяйки и тоже заплакала, ей было жаль людей, у которых она прожила так долго.
Инна поняла, что судьба обошлась с ней милостиво, ведь она могла погибнуть там, в чужом немецком городе, и никто бы никогда не узнал о её участи.
14 февраля 1945 года в результате бомбардировки союзников Дрезден постигла ужасающая катастрофа, масштабы которой до сих пор не известны. Число жертв гражданского населения определяется разными исследователями от 60 до 250 тысяч человек.*
Ещё осенью в фермерском хозяйстве на полевых работах появился молодой парень Эдвард. После окончания полевых работ, с наступлением зимы, он обосновался на ферме. Хорошо разбираясь в механизмах, он трудился в мастерских, приводя в порядок сельхозинвентарь и технику. Иногда заглядывал на скотный двор и помогал Инне управляться с животиной.
Фамилия его была Сопчак, а родом он был из Польши. Инна сразу же его приметила. Высокий, стройный, подтянутый, лицо удлинённое, волосы светлые, глаза серые.. Она не раз ловила на себе его ласковый взгляд и понимала, что нравится этому юноше. Она была действительно хороша, свежий деревенский воздух пошёл ей на пользу, щёки покрылись лёгким загаром. Большие лучистые глаза сияли теплом, на нежном лице всегда отражались различные чувства, — оно могло быть задорным, весёлым, мечтательным или грустным, но никогда не было равнодушным.
Эдвард и Инна легко понимали друг друга. Инна знала украинский и русский, а польский был родственным обоим языкам. Эдвард был на семь лет старше Инны. Он рассказал девушке, что в начале войны сражался в польской армии. Был захвачен немцами в плен и отправлен в трудовой лагерь в Германию, работал на военном заводе. Чудом остался жив при бомбардировке предприятия английской авиацией. Во время очередной бомбардировки осенью 1944-го года бежал из лагеря и отправился на восток. Попавшаяся на пути маленькая ферма фрау Мадлен показалась ему тихим и сравнительно безопасным местом. Выросший в сельской местности, он знал крестьянский труд, а работая на военном заводе, научился хорошо управляться с техникой. Эдвард сумел понравиться хозяйке, и она оставила его трудиться на ферме; её собственного мужа забрали на войну, а ловкие мужские руки были крайне необходимы в хозяйстве.
Инна и Эдвард незадолго до знакомства познали беды и страдания, были свидетелями огромного человеческого горя и трагедий. Но они были молоды, общение друг с другом было приятным и волнующим. Они с нетерпением ждали вечера, чтобы вновь встретиться, а встретившись, никак не могли наговориться. Так зародилось большое и светлое чувство.
Много лет она хранила в душе ощущение света и душевной нежности. Спустя десятилетия вспоминала те далёкие времена и осознавала их самыми прекрасными в своей жизни. Тогда, в далёком 1945-ом, в охваченной войной Германии, на чужбине, когда будущее представлялось неопределённым и туманным, волшебница Судьба подарила ей зёрнышко счастья. Инна говорила: «Я люблю его до нынешнего дня, хотя прошло уже 24 года. Наверное, я была бы рядом с ним самой счастливой женщиной в мире...»
Весна 1945-го. Она была опьяняюще прекрасна. Близилось завершение войны, дальнейшая жизнь представлялась сказочно чудесной. Двое молодых людей, оторванные каждый от своей Родины, поняли, что стали друг для друга самыми близкими в этом чужом, безразличном для них мире.
Эдвард до войны жил в небольшой деревушке недалеко от Варшавы, где у него остались мать и сестра. Отец его погиб в первые дни войны. Эдварда совершенно не интересовала политика. А идеи социализма, которые казались Инне самыми совершенными в мире, для него были непонятны и чужды. Но любовь была выше всех идеологических преград...
Селение, где находилась ферма фрау Мадлен, без каких-либо боёв заняли американские войска. А вскоре пришла весть о капитуляции Германии. Инна и Эдвард ликовали, им казалось, что торжествует весь белый свет. Хотя, конечно, для немецких крестьян, среди которых они жили, это были далеко не радостные дни. Но даже и они чувствовали облегчение от того, что ужасы войны позади и им повезло остаться в живых.
Влюблённые жили только друг другом, строили планы на будущее и думали лишь о том, как построить совместную жизнь. Инна, воспитанная в семье коммуниста-атеиста, для того, чтобы сочетаться браком с любимым, приняла католичество. Они обвенчались в Германии летом 1945 года. В 1946-ом году у них родилась девочка, которую назвали Зосей-Софией.
«Прошло много лет. Я чувствую, что он жив. В 1962-ом пыталась его отыскать. Смутно помнила название польской деревни, где он жил до войны, писала туда письма. Но они возвращались с пометкой «Адресат не проживает»... Мужчины встречались разные. Но, наверное, для каждой женщины, независимо от того, сколько их было в её жизни, независимо от сладких или горьких минут, пережитых с ними, есть единственный, который остаётся неким эталоном, по которому сверяются остальные... Одинокая женщина всегда в поиске. Бывает, она находит мужчину на какое-то время, а иногда на годы. Можно поменять десяток мужчин, сохраняя в мыслях лишь одного. После Эдика у меня были мужчины. Выходила замуж. Пыталась полюбить. Бывали увлечения, похожие на любовь. Но такого, как Эдик, не встретила. Он, отец моего ребёнка, который был со мной в тяжёлые времена, научивший меня любить, прошёл со мной все испытания и остался для меня единственным — неповторимым и самым лучшим. Я многие годы мысленно разговаривала с ним, советовалась, и он всегда помогал и поддерживал. Он одобрял мои добрые дела и осуждал ошибки. И вновь, когда цветущие весенние деревья тянули ко мне свои ветви, в моём сердце вспыхивала любовь к нему — самому желанному, которого не забыть».
В 1946-ом году они стремились покинуть Германию. Была возможность эмигрировать в США. Но Инна была категорична: «Эдька, Америку мы с тобой не знаем. Зачем нам искать что-то в чужой, заморской стране? Сердца наши — на востоке». Муж рассказывал ей о своей Родине, а рассказывать он умел. Она живо представляла утопающую в садах деревню, пшеничные поля, леса. Девочкой она очень любила жить в деревне у своей тётушки, куда её привозили каждое лето. Ей нравилось просыпаться поутру и выходить в поле, ходить босой по влажной росистой траве или по тёплой, прогретой солнцем земле. Она с удовольствием помогала взрослым в огороде и на скотном дворе. И здесь, на немецкой ферме, она трудилась с охотой, хотя работы было много и она была нелёгкой.
Эдвард убедил Инну ехать в Польшу. Но она была гражданкой СССР, и для проживания в Польше нужно было оформить документы, удостоверяющие личность и визу. Эдвард за немалые деньги приобрёл для Инны кое-какие фиктивные документы, надеясь, что они помогут им пересечь польско-германскую границу. Но с этими чужими документами она не доехала даже до польской границы.
В поезде они ехали в разных вагонах. Он устроился в общем вагоне, а она с ребёнком — в более комфортном, плацкартном. На границе зоны, оккупированной советскими войсками, Инну с ребёнком сняли с поезда. Её немногословные ответы, в которых польские слова смешивались с русскими, показались ГЭБэшнику подозрительными; по выговору было ясно, что она вовсе не польская гражданка Инга Сопчак. Её задержали для выяснения личности. Когда она с ребёнком садилась в предложенную машину, Эдварда поблизости не было. Так в послевоенной неразберихе они потерялись навсегда.
А потом случилось то, что бывает на чужбине крайне редко. В участке, куда её поместили, она случайно столкнулась в коридоре с мужчиной в форме офицера НКВД, лицо которого показалось знакомым. Они смотрели друг на друга, и Инна вспомнила, где она его видела. А он с некоторым сомнением в голосе спросил: «Вас не Инна звать?» Она его узнала, это был сослуживец отца, который не раз бывал в их доме в Запорожье, а его дочь училась с Инной в одном классе. Это была невероятная встреча, которая определила её судьбу.
Он привёл её в кабинет, напоил чаем.
- Инна, как же ты выросла, изменилась. И уже стала мамой. А я совсем недавно виделся с твоим отцом. Он здесь, в Германии. Он безрезультатно тебя разыскивал и уже не надеялся, что ты жива.
- Отец здесь? - спросила Инна.
- Да, здесь и совсем недалеко. Скоро ты его увидишь.
Инна ехала на автомобиле по Германии. То, что она увидела, повергло её в ужас. Живя на ферме, она, конечно, слышала о бомбардировках немецких городов, но реальность её потрясла. Многие города были превращены в руины, но на улицах встречались люди, видимо, живущие на развалинах своих домов. Кое-где были расчищены площадки под строительство, но в целом картина была удручающей. И снова Инна не испытала никакого злорадства, а лишь печаль и сожаление. Павел Васильевич занимал высокий руководящий пост — военного коменданта НКВД, начальника советских оккупационных войск в Германии. Инна заметила, что отец очень постарел, его тёмные волосы поседели. Форма генерал-лейтенанта очень ему шла. В движениях исчезла прежняя порывистость, вместо неё появилась сдержанность и уверенность. Речь стала медлительной, высказывания продуманными. А в серых глазах иногда появлялась прежняя знакомая мальчишеская искорка. Он шутил, с интересом заглядывал в детское личико Сони. Ни о чём не расспрашивал. Инна сама рассказала ему о том, как попала в Германию, как работала сначала в семье в Дрездене, а потом на ферме. О встрече с Эдвардом, об их любви, о венчании и о своём решении уехать с мужем в Польшу.
Отец сразу стал серьёзным. Он умел выбирать слова, проникающие в душу, хотя, казалось бы, говорил самые обычные вещи. О том, что у человека может быть только одна Родина. И он может быть счастлив только там, где родился. «Инна, ну нежели ты выжила для того, чтобы уехать на чужбину? Что тебя там ожидает? – Неизвестность. Найдёшь ли ты там родных? Чужие люди, чужой язык, чужие обычаи. Соня, моя внучка, будет разговаривать на иностранном языке, и я не увижу, как она растёт. Войне конец. Не будет больше на нашей земле зла и жестокости, принесённых захватчиками. Наши города снова станут красивыми и цветущими. А наши люди – добрыми и душевными. Вспомни наши праздники, наши песни. Разве всё это тебе не дорого? Поедем домой, Инна. Только там у тебя будет счастливая жизнь. А Эдвард? Не могу обещать точно, но, возможно, удастся со временем его отыскать и пригласить к нам...»
Она осталась в Потсдаме, в доме, где жил отец. Здесь она видела много военных чинов. Прожив всю войну в Германии, она совсем ничего не знала о роли наших военначальников в боевых сражениях, не слышала даже их фамилий. Но из всех общавшихся с отцом генералов, она выделила Г. Жукова, который манерой поведения и уверенностью как бы подчёркивал свою исключительную значимость...
В Потсдаме Инна мельком слышала обрывки разговора отца по телефону, из которого поняла, что он имеет какое-то отношение к обнаруженным возле бункера Рейхсканцелярии в Берлине останкам Гитлера. Когда она мне об этом говорила, я, признаться, подумала, что по молодости Инна могла что-либо напутать. Ведь тогда о Гитлере говорили многие, были противоречивые версии о том, куда подевался главный нацистский преступник. Но всё же я записала её слова в дневничок. И только 45 лет спустя я нашла в интернете подтверждение высказанному Инной предположению. Действительно, Павел Васильевич по каким-то причинам препятствовал официальным московским представителям разобраться в обстоятельствах смерти Адольфа Гитлера и Евы Браун. Именно по его распоряжению их останки, а также тела Геббельса и его семьи дважды перезахоранивались в немецкой земле, в последний раз — в Магдебурге, — прямо под окнами Отдела контрразведки «Смерш». **
Здесь Инна встретилась со своей новой мачехой, молодой женщиной, немногим старше, чем сама, по имени Шура. Она была очень красива и привлекала восторженные взгляды мужчин. Среднего роста, красиво сложена и очень женственна. Большие зелёные глаза, длинные ресницы, тёмные тонкие брови и роскошные волнистые светлые волосы. Она часто опускала глаза, зная, что от этого её лицо выглядело особо прелестным. К Инне Шура относилась снисходительно. Инну удивляло в новой жене отца полное отсутствие каких-либо чувств.
Павел Васильевич познакомился с Шурой на фронте, она служила у него в штабе секретаршей. Инна сразу же невзлюбила эту женщину, она производила впечатление холодной и расчётливой. Шура похвасталась падчерице своими многочисленными украшениями с драгоценными камнями и бриллиантами, выменянными у немцев за продукты. Инна никак не могла понять, что связывало отца с этой алчной, чуждой ему женщиной, имеющей далёкие от его собственных взгляды и убеждения, лишённой душевности и чуткости.
А потом она с дочкой и новой мачехой уехала на родину. Павел Васильевич остался по службе в Германии. Инна с Зосей и Шурой поселились в Запорожье, в доме, где они жили до войны. В просторном особняке после изгнания оккупантов жила бабушка, мама отца.
У двух молодых женщин, падчерицы и мачехи, сразу же начались конфликты. Прямая и открытая Инна с трудом выносила лицемерную, двуличную Шуру. Мачеха имела всё: золото и бриллианты, красивую заграничную одежду, деньги, мужа генерала, тем не менее была озлобленной и завистливой. Она сразу же завела нужные знакомства, подруг, с такими же, как у неё самой, барахольно-мещанскими интересами. С утра до вечера она носилась по магазинам, приобретала какие-то ценности, вещи, потом крутилась перед зеркалом, примеряя одежду. Любимыми темами её разговоров были причёски, наряды, драгоценности, да ещё обсуждение подруг: «Как безвкусно одета!», «И где она столько денег берёт?» или ещё более гадкие высказывания. В беседах с этими же подругами она сыпала одни любезности: называла их прелестными, милочками, дорогушами. Шура считала, что создана для шикарной жизни, что все должны восхищаться её женскими прелестями.
Инна с ужасом думала: «Неужели мой отец будет жить с этой женщиной всю жизнь?» Она с трудом терпела возле себя эту напыщенную, душевно-убогую, недалёкую красотку, от которой, к сожалению, полностью зависела материально. Шура получала от мужа деньги на содержание семьи, но Инне не выделяла даже на мелкие расходы. Инне пришлось терпеливо ждать возвращения отца.
Но однажды она не выдержала и высказала всё, что думала о мачехе. Разразился скандал. Шура в бешенстве орала: «Ты, неблагодарная тварь! Кушаешь мой хлеб, да ещё смеешь при этом говорить мне всякие гадости!» После ссоры они прекратили всякое общение друг с другом.
Летом 1947 года Павел Васильевич возвратился из Германии. В доме его ждала военная обстановка: жена и дочь ненавидели друг друга и говорили одна о другой одни гадости. Инна понимала, что отцу неприятна атмосфера вражды в доме, и вскоре отправилась с Зосей, которая уже начала ходить, в деревню к тётушке.
Это было чудесное время, которое потом Инна не единожды вспоминала в чёрные дни своей жизни. Тёплое лето, солнце, чудесный сад и огород у дома тёти. А рядом любимая дочка, которая уже начала лопотать первые слова. Конечно, она вспоминала Эдика, думала о нём, тосковала. Но отец строго предупредил: «Никаких писем, никаких самостоятельных шагов отыскать его не предпринимай, если не хочешь неприятностей себе и всей нашей семье». И она послушно исполнила его волю.
Как ни хорошо жилось ей у тёти, но она должна была думать о том, как строить свою независимую жизнь. До войны она закончила шесть классов. Мечтала пойти в вечернюю школу, а потом поступить в строительный техникум, чтобы участвовать в грандиозном строительстве по восстановлению разрушенных войной городов.
Она узнала адрес своей первой мачехи Александры, проживавшей в Харькове, и поехала с дочкой для начала в гости.
Александра жила в маленькой квартирке вместе со своей мамой и работала учительницей в школе. Она встретила Инну тепло и радостно. Уложив Зосю, они всю ночь проговорили, вспоминая 1941-ый. Каждая поведала свои дальнейшие злоключения с того дня, как они расстались в Белоруссии холодной и голодной зимой. Инна решилась на больной для Александры вопрос:
- Мама, отец женился, а почему бы тебе, такой умной и красивой, не найти себе мужа?
Александра с грустью ответила:
- Инна, доченька, мне не нужен другой. Я до сих пор люблю Павла.
Инна почувствовала нежность и любовь к этой милой женщине, заменившей ей в детстве родную мать. И она с горечью и недоумением произнесла:
- Как мог отец променять такого преданного, доброго человека, как ты, на бездушную куклу?
В 1948-ом году Инна переехала с дочкой в Харьков и устроилась работать на стройку штукатуром. Сначала они жили у Александры. До обеда Зося оставалась с бабушкой, а во второй половине дня приходила из школы Александра, и девочка была под двойным присмотром. Особых хлопот с ней не было, она была тихим и спокойным ребёнком.
Не желая стеснять своих благодетельниц, Инна выхлопотала маленькую комнатку в общежитии и начала самостоятельную жизнь. Но Александра и её мать так привязались к маленькой Зосе, что даже слышать ничего не хотели ни о каких детских яслях, и Инна каждое утро, уходя на работу, приводила к ним маленькую дочку.
Жизнь потихоньку налаживалась. У неё появились подруги. Одна из них, Лида, с которой они вместе работали в одной бригаде, искренняя и добрая девушка, особенно пришлась Инне по душе. Они доверяли друг другу свои маленькие женские тайны, делились мечтами и планами, бегали на танцы и в кино. Эта дружба сохранилась на всю жизнь. Пройдёт без малого десять лет, и в самую тяжёлую минуту жизни, возвратившись из заключения и познав равнодушие и жестокость в отцовском доме, она приедет к Лиде и найдёт у подруги понимание, сочувствие и помощь, в том числе и материальную.
Вскоре Инне выделили для Зоси место в детском садике, и она смогла пойти в вечернюю школу.
1949 год. Приближалось время очередного отпуска. Отец к тому времени уже был в отставке и приглашал её с Зосей в гости в Запорожье. В письмах он уверял, что Шура стала другой и, не имея своих детей, она очень рада будет Инне и особенно маленькой Зосе. Однако, Инна, вспоминая мачеху, не очень-то верила в её преображение и не могла решиться на то, чтобы снова очутиться с ней под одной крышей. Но она скучала по отцу, ей хотелось показать ему внучку, которая стала очаровательным ребёнком, лопотала, бегала, всем интересовалась, была умненькой и смышлёной. Глядя на малышку, Инна тосковала по Эдику и любила дочурку нежно и самозабвенно; ей казалось, что однажды случится чудо и он найдёт их, повинуясь инстинкту и зову крови...
И всё же, когда осенью подошёл отпуск, она поехала с Зосей в Запорожье. Она по-прежнему любила отца и радовалась встрече с ним. Шуру она с трудом выносила и чувствовала, что мачеха отвечает ей взаимной антипатией, но вынуждена вести себя сдержанно, чтобы выглядеть невинной в глазах мужа...
Далее я привожу рассказ Инны Павловны так, как она мне поведала.
Мой отпуск подходил к концу, когда приехали за отцом. Обыск не проводился. Всё выглядело так, как будто его вызвали для выяснения какого-то служебного вопроса. Отец даже не попрощался и сказал Шуре, чтобы ждала его к обеду.
Не дождавшись отца ни в обед, ни к ужину, я заподозрила неладное. От отца я знала, что некоторые его сослуживцы, в том числе — прошедшие войну, без видимых причин подвергались аресту, иногда вместе с семьями, а потом исчезали неизвестно куда. И, хотя отец совсем недавно имел высокое военное звание, никаких гарантий, что его не постигнет такая же участь, не было. Слышала я и о том, что аресты сопровождаются обысками и изъятием не только компрометирующих бумаг, но также ценных вещей. Зная, где в доме лежат часы, подаренные Дзержинским и понимая их ценность, я нашла часы, завернула их в тряпки и, выйдя ночью во двор, начала искать, куда бы их спрятать. Покрутилась возле дома, но подходящего места найти не смогла. Вспомнила о выгребной яме за домом и решила, что вряд ли там станут что-либо искать. Сунула туда часы, подумав, что, возможно, всё же пронесёт и можно будет потом отыскать спрятанное...
На рассвете приехали за мной и Шурой. Как я и предполагала, начали проводить обыск. Проснулась Зося, сидела в кроватке, испуганно глядя на чужих дядей. Обыск длился не менее трёх часов.
Когда мне велели собираться, спросила, можно ли взять ребёнка. Офицер, руководивший обыском, ответил: «Нет, не положено. О ребёнке позаботятся». Я обомлела и потеряла дар речи. Обнимала Зосю, обливаясь слезами. А девочка испуганно таращила глаза и гладила меня по голове: «Не плачь, мама». Когда меня оторвали от ребёнка, девочка заплакала. Вели к машине, а в моих ушах долго ещё звучал детский плач. Машина поехала по улицам сонного города. В душе — страх, тревога, отчаяние. Наконец остановились, и меня повели через длинный двор. Двери, коридор, ступеньки, опять двери. Маленькая комнатка, кровать. Пока всё выглядело пристойно, никаких оскорблений, называют официально Инной Павловной. Я услышала, как в замке повернули ключ. Шуру, видимо, повели дальше, я её больше не видела.
Целый день я с тревогой ждала допроса, но меня не трогали. Время тянулось медленно, беспокойные мысли не покидали. Вечером дверь открылась, принесли еду, суп с крупой и хлеб. К ночи мне ничего не оставалось, как только, не раздеваясь, лечь на кровать и попытаться уснуть...
Утром повели на допрос. Разговор был коротким. Человек в форме офицера НКВД задал мне несколько вопросов, записал анкетные данные. Я осмелилась поинтересоваться:
- Почему меня сюда привезли?
И получила краткий в вежливой форме ответ:
- Это указание из Москвы. Скоро вас повезут туда для расследования вашего дела.
В Москве посадили в одиночку. Камера узкая, маленькая. Стоя у одной стенки, руками почти достаёшь до противоположной. Узкие, голые нары, в углу — параша. Кормёжка сносная. Сначала я даже не знала, где нахожусь. Надзиратель объяснил, что тюрьма называется «Матросская тишина».
Несколько дней меня не трогали. Было такое ощущение, что обо мне забыли. Наконец ночью вызвали на первый допрос к следователю. Поначалу он проходил в сдержанном виде вопросов и ответов.
- Год рождения?
- Где жили до войны?
- Как попали в Германию? И т.п.
Я вежливо спросила, могу ли я задать вопрос. Получив согласие, поинтересовалась.
- Объясните, пожалуйста, за что меня сюда поместили? Разве я преступница?
- А вам на месте не объяснили? Вы обвиняетесь в том, что вместе с отцом занимались подрывной деятельностью, направленной против нашего государства. Расследование покажет, насколько вы причастны к деятельности отца.
Слова эти показались мне дикими, я не могла оправиться от потрясения. А следователь продолжил.
- Дайте честное признание о деятельности отца и о своём участии в нёй, это смягчит ваше наказание.
- Последние два года я с отцом не живу, работаю в Харькове. В юности отец трудился на механическом заводе. Воевал на фронтах гражданской войны, вступил в партию. Служил в органах НКВД. До конца Отечественной войны мы не виделись. В конце 1941-го я была вывезена на работу в Германию, там встретилась с отцом в 1946-ом. Об отце ничего добавить больше не могу. Пожалуй, лишь то, что его политические взгляды с 1917-го не менялись.
- Дело, конечно, ваше, но я советую вам хорошенько подумать и во всём сознаться. Нам всё равно всё известно.
Первый допрос на этом окончился. Вернувшись в камеру, вновь и вновь вспоминала разговор со следователем и никак не могла прийти в себя. Мой отец — враг? Но он любит нашу социалистическую Родину и предан ей всей душой. Он воевал за нашу Победу. Как он мог, будучи генерал-лейтенантом НКВД, предать Родину? А в чём виновата я? Почему меня бросили сюда как врага, как преступницу? А, может, разберутся, всё выяснится и меня отпустят?
Не покидала тревога за Зосю. Моя маленькая крошка постоянно была перед глазами. Где она сейчас? Что с ней? Я понимала, что бессмысленно говорить об этом со следователем. Чувствовала своё бессилие, невозможность что-либо изменить; отчаяние поселилось в душе и не покидало долгие годы...
Следующей ночью допрос повторился вновь, а потом ночные допросы стали систематическими. Второй допрос был похож на первый, вопросы всё те же, но после каждого были ещё дополнительные, уточняющие расспросы.
Отбой в тюрьме в 23 часа. Все заключённые должны улечься на свои нары. Едва начинала засыпать, двери распахивались, меня трясли за плечи, расталкивали и уводили на допрос. Система ночных допросов была рассчитана на то, что подследственный, вконец измотанный бессонницей, потеряет над собой контроль и сознается во всём, что от него требуют.
Я старалась отвечать на вопросы конкретно, ничего не придумывая. Единственная деталь, которую я утаила, — свой добровольный приход на немецкую биржу труда. Я сомневалась в том, что следователь поймёт этот поступок отчаяния и то, что я совсем не стремилась в Германию, но голод вынуждал меня искать спасение. К тому же, я была ещё ребёнком и ни о чём, кроме еды, не думала.
Допросы длились по несколько часов. Они опустошали душу, разбивали все иллюзии о справедливом разбирательстве дела, часто сопровождались неожиданными уловками. Всё чаще следователь срывался на крик, угрозы. И мне с каждым допросом всё тяжелее было поверить в то, что следователь хочет выяснить истину, он был туп и жесток, и в конце концов во мне появилась злоба и ненависть к нему.
Со временем я начала сомневаться, что меня допрашивает наш, советский человек. Я теряла здравый рассудок, и начинало казаться, что в органы безопасности каким-то тайным образом проникли фашисты, чтобы уничтожить как можно больше не просто невинных, но лучших, преданных Советской власти людей. И потом, уже в заключении, я много лет смутно надеялась и ждала, что вредительскую организацию, внедрившуюся в НКВД, которая «вела следствие» и выдвинула обвинения против нашей семьи, раскроют, виновных накажут, а нас выпустят на свободу...
Следователь, который вёл моё дело, иногда во время допроса делал перерывы, более похожие на психологические эксперименты. Тогда он ещё обращался ко мне на «вы». Проговорив своё любимое: «подумайте хорошенько», — он выходил из кабинета и надолго оставлял меня одну. Я сидела на стуле неподвижно, голова шла кругом. Стремилась занять удобное положение, чтобы не упасть, опускала голову и пыталась вздремнуть, но такое полузабытьё было напряжённым и ужасным...
Допросы заканчивались почти под утро. Приводили в одиночку, я падала на нары, и время, оставшееся до подъёма, было коротким мгновением. После подъёма спать не разрешалось. У них было много надзирателей, успевали следить за каждым. Сидеть на нарах позволялось, но прилечь нельзя. Сразу же врывался надзиратель и грубо подымал, а иногда, ни слова не говоря, бил. Я чередовала сидение и ходьбу. Устав сидеть, начинала ходить — пять шагов до двери и пять обратно, затем опять: пять туда и пять назад. Можно было сделать шесть, даже семь, но небольших шагов...
Вскоре меня перевели в камеру побольше, где уже находилась молодая, красивая женщина. Познакомились. Сначала относились друг к другу настороженно: и она, и я опасались, что подсадили «наседку» (так называли завербованных осведомителей НКВД, которых подсаживали к подследственным с целью вызвать на откровенные, компрометирующие разговоры, чтобы потом использовать их при допросах). Но прошло несколько дней, и сомнения наши развеялись.
Молодая женщина оказалась Татьяной Окуневской, известной советской актрисой кино (ныне она заслуженная артистка РСФСР, снимается в кино, играет в столичном театре). Она оставила в моей памяти неизгладимые впечатления. Жизнелюбивая, мужественная женщина. Она даже в тюрьме по утрам ежедневно делала гимнастику и растирала тело полотенцем. На нервной почве у неё начали отниматься ноги. К тому же она страдала грудной жабой, и ей необходим был свежий воздух. Когда нас водили на прогулку, она опиралась на меня, обхватывая за шею, и мы, еле передвигая ноги, тащились на тюремный двор, чтобы подышать. Таня была замечательным человеком, интересным, ярким, зажигательным. Общение с ней помогало мне переносить тяжёлое тюремное испытание, помогло выстоять и остаться человеком.
Её освободили из заключения раньше, чем меня, через год после смерти Сталина. Теперь, конечно, наши отношения не такие дружеские, как были в камере тюрьмы; время и различие в общественном положении существенно изменили их, но у меня остались о ней тёплые воспоминания...
Так прошло около месяца. Силы таяли. Однажды на допросе я не выдержала.
- Скажите же в конце концов, в чём всё-таки моя вина? Об отце не знаю. В чём он виноват, не могу понять. Но должны же вы мне когда-то сказать, за что я тут нахожусь.
Тут мне следователь в искажённом, лживом виде перечислил всё, о чём я рассказала на допросах.
Работала на немцев в Германии. Состояла в браке с иностранцем и вместе с ним сотрудничала с германской разведкой. Заброшена в Советский Союз со шпионскими целями для связи с иностранными разведками в помощь отцу, которого также завербовали западные спецслужбы...
Можно ли было после таких обвинений на что-то надеяться? Наверное, в таких случаях надежда умирает первой. Следователь требовал подписать весь этот бред, называемый «признательными показаниями». Подписывать я, конечно же, отказалась.
И тогда последовали пытки. После того, как я побывала в «холодильнике», почувствовала, что могу сойти с ума. «Холодильник» — небольшая каморка в подвале, в ней подследственных содержали без одежды по 12 и более часов. Каморка крохотная, совершенно пустая, в углу — параша. Вначале несколько часов провела на ногах, пыталась как-то передвигаться, ходить по кругу. Потом пробовала сесть на пол и немного вздремнуть, но выдерживала не более 10-15 минут. Пол был таким леденящим, что всё тело, особенно ноги, очень быстро коченели. Приходилось подыматься, шевелить руками и ногами, чтобы восстановить их чувствительность. Стены были такими же холодными, прислониться невозможно. Под конец пребывания в холодном плену состояние стало полубредовым. Часы, проведённые в каменном мешке, показались длинными, как вечность. Я была окончательно сломлена, пребывала в тупом безразличии...
Привели в камеру, но поспать, отдохнуть не дали, почти сразу же повели на допрос. Иду по коридору, и перед глазами всё плывёт. Тело как будто не моё. Померещилось — рядом стенка. Протянула руку, чтобы опереться, и чуть не свалилась в пустоту.
Привели в кабинет. А у меня в эти дни начались месячные. В тюрьме для таких случаев ничего не предусмотрено. Заметив пятно на моей одежде, следователь с ехидством произнёс: «Что, сука, течёшь?»
Смысл этой фразы медленно дошёл до моего сознания. Мозг мгновенно взорвался. Откуда возник гнев захлестнувший рассудок, не ведаю. Только в руках появилась сила, в движениях — уверенность и решимость. Я не видела перед собой человека, это был фашист, которого нужно было уничтожить. Во мне яростно запротестовали женская гордость, человеческое достоинство и всё, что было растоптано сидящей передо мной нелюдью.
- Ты же не человек, ты — зверь! - завопила я, - почему твоя мать, выродок, не слышит это? Будь она трижды проклята! Тебя родила не женщина — дьяволица!
С отчаянием метнулась по комнате, схватила стул, приготовленный для допроса, и, не помня себя, швырнула в ненавистную морду... Удар сбил меня с ног.
В наказание меня посадили в «капельницу». Пять часов простояла в узкой нише, а на голову с большой высоты капала вода,увернуться от которой было невозможно, слишком тесно. Со временем удары становились всё тяжелее, гулом отзывались в мозгах; в конце казалось, что на голову обрушивается молоток. Мне казалось, что все эти пытки позаимствованы в фашистском гестапо, а их устроители, наверное, прошли обучение в этом заведении.
После этого я объявила голодовку. Сначала очень хотелось кушать. Но дня через три, когда принесли еду, даже тошнота подступала. На допросы идти отказывалась и всякий раз твердила: «Требую заменить следователя».
Всё-таки добилась своего: следователя заменили. Но он допросил меня только один раз. Встретил вопросом: «Чем вы недовольны?»
Я вообще очень редко плачу. А тут слёзы вдруг хлынули потоком. Вспомнила все унижения, издевательства, несправедливые оскорбления. Вспомнила маленькую свою дочку, которая сейчас неизвестно где, стала сиротой при живой матери. Следователь сидел, тупо уставившись на меня. И тогда я сквозь слёзы проговорила: «Неужели вы — наши советские люди? Нет, вы не можете ими быть, нет! Скажите мне правду, кто вы и откуда? И как вы у нас оказались?..»
Допросы прекратились. Видимо, сфабрикованных материалов было достаточно, чтобы обвинить меня в государственной измене.
Мою соседку по камере Таню Окуневскую допрашивали одновременно со мной и подвергали таким же пыткам. От неё пытались добиться признания в том, что находясь на гастролях в Югославии, помимо концертной программы, она общалась с иностранцами и допускала высказывания, направленные на подрыв Советской власти. По возвращении в Советский Союз её арестовали по доносу.
Ей вынесли приговор почти в одно время со мной по статье 58 (измена Родине, шпионаж и антисоветская агитация).
Я много над всем этим размышляла и поняла, что у людей, которые там работали, не было ничего человеческого. Они привыкали к чужому горю, к издевательствам над подследственными, к их слезам. Их ничто не трогало. Это были винтики, выполнявшие свою функцию. Она была предписана: любой ценой заставить человека сознаться в не совершённых преступлениях и осудить. Немыслимыми ухищрениями они выполняли свою задачу. Они могли на какое-то время притворяться, что понимают тебя и даже сочувствуют. Но только с одной целью — чтобы воспользоваться возникшим доверием и найти в твоих словах то, что можно будет использовать в последующем приговоре. Сложно сказать, понимали ли они всю глупость выдвинутых обвинений, но они, безусловно, не пытались искать пути, чтобы доказать их нелепость. Когда мне зачитали вердикт, я находилась в полном оцепенении и почти не поняла сути. В сознании лишь осталась фраза: «8 лет трудовых лагерей».
Только через многие годы, после заключения, я узнала от родственников, что отца и Шуру по каким-то непонятным причинам тогда не арестовали, они ещё два года прожили на свободе, но в постоянном страхе, ежедневно ожидая ареста. Обвинение против отца и заключение его под стражу состоялось в 1951-ом. Тогда же арестовали и мою первую мачеху Александру Ивановну, как члена семьи, хотя она не виделась с отцом с начала войны. Он был обвинён по статье 58, пункт 1 в подрывной деятельности в НКВД и направлен на принудительное лечение с изоляцией. У него изъяли все награды: ордена Ленина, Красного Знамени и орден Суворова и исключили из офицерского запаса МГБ.
Сейчас я уже не могу точно вспомнить, в каком году Инна Павловна получила документ о реабилитации «в связи с отсутствием состава преступления», наверное, это было в середине 1980-ых. К тому времени она более 15 лет отработала в организации УСМН (Ухтинские северные магистральные нефтепроводы) рабочей на нефтеналивной эстакаде. Все эти годы стояла в очереди на получение благоустроенной квартиры. Жила сначала в деревянном бараке за городом, потом получила комнату в полублагоустроенной коммунальной квартире. Подходил пенсионный возраст, очередь продвигалась очень медленно, и отдельная квартира могла остаться недостижимой мечтой.
Полученная справка о реабилитации и хороший адвокат помогли в благоприятном исходе жилищного вопроса: Ухтинский горисполком выделил ей однокомнатную благоустроенную квартиру в пригороде Ухты, как необоснованно пострадавшей от репрессий.
Инна Павловна была очень настойчива в достижении поставленной цели. Почему-то ей хотелось получить копию обвинительного заключения, в соответствии с которым она провела свою молодость в местах лишения свободы. Несколько лет писала письма в различные инстанции, а в ответ получала лишь пустые отписки. Тогда она обратилась со своей просьбой к Генеральному прокурору СССР. И наконец-то пришла копия выписки из обвинительного заключения 1950 года. Инна показывала мне эту бумагу. В своё время, общаясь с Инной Павловной, я не решилась попросить у неё переписать содержание документа, поэтому привожу его по памяти, не ручаясь за точность формулировок.
Зеленина-Сопчак Инесса Павловна обвинялась по двум пунктам 58 статьи — за участие в организации, способствовавшей подрывной деятельности против СССР, направленной против государственной безопасности, в интересах иностранного государства и за шпионаж. Более нелепое обвинение сложно представить. Интересно, о чём думали «судьи», ложно обвинившие 22-летнюю молодую женщину в этих, не совершённых ею преступлениях?
* Румпф Ганс Огненный шторм. Москва: Центрполиграф, 2010
** http://macbion.narod.ru/z2/hitler051.htm
http://lebed.com/2001/art2524.htm
http://forum.patriotcenter.ru/index.php?topic=16581.0