У меня был значительный перерыв в чтении романов Чарльза Диккенса. Не читала я старого-доброго писателя уже почти четыре года. Хотела отложить «на потом». А читать еще достаточно много, чтобы с полным правом сказать, что мне покорилось всё его творчество.
Самая главная причина, по которой я долго не открывала уже заранее любимые книги, теперь, думаю, мне ясна: Диккенс мне дорог, встреча с ним – это как погружение в покой и гармонию, он так ценен, что я просто не могу читать такие произведения в спешке, на ходу, в Москве или попутно выполняя другие дела, пусть даже и незначительные. Раньше я не жадничала и уделяла этому писателю много времени, ни разу не пожалев об этом. Над многими его строчками размышляла долго, помимо того, что они всегда доставляли чисто эстетическое удовольствие (тут нужно сказать отдельное огромное спасибо нашим талантливым переводчикам, которым удалось передать пронизанный доброй иронией дух английского романа и непревзойдённый стиль Чарльза Диккенса).
Именно по этой причине, которую, возможно, я и не осознавала так хорошо, как сейчас, не торопилась взяться за очередной шедевр. Признаюсь, что «Большие надежды» прошли мимо меня до 24 лет, хотя «покорила» первую книгу Ч. Диккенса я в 17. Это был «Оливер Твист», который сейчас кажется слишком мелодраматичным и наивным, хотя от этого ничуть не теряет своей красоты. Затем взахлёб прочитала «Домби и сына», провела приятнейшие часы (дни?) с «Дэвидом Копперфильдом», не столь обрадовалась, правда, достаточно нудным «Тяжёлым временам», но окончательно укрепила свою веру в Чарльза Диккенса после «Записок Пиквикского клуба». Хронологическую последовательность соблюдать мне удавалось не всегда. Я начинала с более зрелых романов, затем возвращалась к ранним, а последним прочитала и вовсе дебютное произведение. Но ко времени «Больших надежд» отличить раннего Диккенса от позднего могла уже без труда.
Сложно отделаться от конфузливого ощущения, что делаешь что-то противоестественное, когда пытаешься «вякать» о классике. Научные работы – это отдельный разговор. Там в подавляющем большинстве случаев приходиться опираться на литературоведческую традицию: таковы уж правила игры, «what can I say / rules must be obeyed», как говорится. Однако после этих многочисленных, зачастую вынужденных трансформаций с текстом от оригинальных мыслей остаётся не так уж много. Точнее, их теснят и незаметно вытесняют мысли предшественников, и помогает в этом выстраданная композиция научного текста. Необходимость соблюдать «технический регламент» ослабляет пыл даже самого эмоционального почитателя литературного творчества. И вот после не одного года общения с литературой и писателями на «вы» я почувствовала себя словно зажатой в клетке – эмоции от прочитанного жаждали выхода и эмоциональной отдачи, но оказывались в заточении научных сентенций. Иногда я с ужасом чувствовала, что, кроме сухих фраз, выдержанных в границах научного стиля, мне скоро будет сложно что-либо написать.
Наконец мне захотелось абстрагироваться от филологической науки и взглянуть на творчество писателей «глазами простого человека», добавить чуть больше свободы восприятия. Однако самая большая заслуга образования в этой сфере в том, что теперь я кажется понимаю, что значит «держаться золотой середины». Утомлять психоэмоциональными излияниями не самая правильная стратегия, поэтому иногда я буду призывать литературные факты на борьбу с этим неосознанным аутотренингом и эгоцентризмом.
Когда я брала в руки «Большие надежды», я ждала встречи с прекрасным и вместе с тем предсказуемым, мне хотелось опять погрузиться в упорядоченность диккенсовского мира и его безмятежность, несмотря на то, что в каждом его произведении неизменно будут картины зла, яркости которым может позавидовать любой современный писатель. Однако я была приятна удивлена, что «Большие надежды» мои «надежды» в конечном итоге не оправдали, так как предоставили мне куда больше пищи для размышлений, нежели я ожидала получить от очередного романа Диккенса, который заранее облекла в готовую схему «черно-белого полотна о радостях и горестях викторианской эпохи с неожиданно-неправдоподобным, но счастливым и дающем моральное удовлетворение концом».
Замечу мимоходом, что хорошему восприятию романа приятно поспособствовала окружающая меня обстановка: я открыла первую страницу в поезде Москва-Париж, 23 июля, в разгар лета. Поезд идёт ни много ни мало 40 часов, и подавляющее большинство моих знакомых и друзей решили, что меня срочно нужно спасать от бесчеловечной авантюры. Я же в глубине души улыбалась, потому что не видела ничего плохого в том, чтобы провести целых 40 часов наедине с прекрасной литературой, не менее вдохновляющей меня музыкой в плеере и великолепным видом из окна. Правда, были факторы, которые я не учла. Например, спустя примерно 20 часов я поняла, что начинаю превращаться в расслабленный, безмятежный, улыбающийся, наполненный глубокими мыслями милый овощ, и если в мои планы всё-таки не входит желание остаться законсервированной на зиму, то нужно предпринимать какие-то меры. Это желание не так-то просто было осуществить. И хотя я была упряма как баран в моей непоколебимой решимости заточить себя в поезде на полтора дня, чтобы экспресс-курсом впитать лошадиную дозу вдохновения (было закачено 15 книг художественной литературы и пара-тройка сочинений по психологии, включая занимательнейший «научный» трактат Стендаля «О любви» - ох уж я перенервничала, когда попутно читала сиё творение!), уже к концу первых суток я почувствовала приближающийся душевный бунт. Так получилось, что полдороги я ехала в купе одна (ощущения неплохие), потом же ко мне присоединилась дружелюбная соседка, полная решимости сходу накормить огурцами и жареной курицей в 1 час ночи, что, в принципе, не может не радовать, но уж как-то совсем выбивает из колеи (на обратном пути ситуация повторилась). В итоге, наполненные безудержным сибаритством часы в поезде так меня расслабили и «вдохновили», что моё лицо приобрело застывший неестественно-умильный отпечаток. Скажу честно: я была счастлива! Обычно до этих дней я должна была что-то активно делать, писать, общаться, решать задачи, чтобы быть счастливой. Тут же я решила обмануть природу и попытаться стать счастливой лежа на диване. Каково же было моё удивление, когда я поняла, что это очень и очень неплохо! Но, как я уже намекнула, такой уход в литературную и музыкальную нирвану и созерцательность (думаю, на два дня я превратилась в настоящего кота Мурра хи-хи) грозил некоторыми последствиями. Я настолько увлеклась отдыхом (никто не мог помещать моему твёрдому решению открываться от кровати не больше трёх раз за день: «В этой жизни надо испытать всё!», - убеждала я свою совесть), что моя соседка по купе с трудом поверила, что я пишу кандидатскую диссертацию.
Но вот что я всё-таки в итоге скажу: да, перспектива провести 40 часов в поезде пугает, а кого-то даже приводит в панику. Но в моём случае это оказалось драгоценным опытом! Вот именно так можно в полной мере, с моей точки зрения, погрузиться в чтение романа Чарльза Диккенса – оставшись наедине с собой (ну почти), полностью отрешившись от остальных дел, отрезав в каком-то смысле связь с миром (а, по сути, в пути так и было). Лучшей атмосферы для восприятия шедевров английского классика и представить нельзя! Я наслаждалась каждой строчкой, это было упоением. Я засыпала, прямо упав носом в книжку – классный сон! Образы романа «переплывали» в подсознание – я подлинно грезила во сне и наяву миром произведения. Это было бы почти невозможно делать по вечерам, после учебы или работы. Нет, только под июльским солнцем, только направляясь во Францию и только…м-да, погрузившись в абсолютнейшее безделье.
Прошу прощения за столь длинное вступление.
Итак, «Большие надежды» Чарльза Диккенса. Роман, который непременно войдёт в любой список, вроде «100 лучших романов всех времён и народов» или «Книги, которые необходимо прочесть, чтобы разговаривать с британской королевой».
«Большие надежды» (1860) - это поздний роман Диккенса, одно из его последних произведений. В нём можно уловить меланхолию, в нём совсем нет беспричинного, самодостаточного смеха наподобие «Записок Пиквикского клуба». Тем не менее роман вобрал в себя все составляющие фирменного стиля великого английского писателя: в первую очередь, это, конечно, непредсказуемый сюжет, ядром которого, как и почти всегда у Диккенса, является тайна, загадка, это юмор (несмотря на то, что здесь его роль сведена практически к минимуму), это неповторимое умение сделать персонажа привлекательным за счёт постоянного, становящегося уже навязчивым повторения одного и того же жеста, манеры его поведения или причудливого пристрастия. Последняя особенность лично мне не просто не надоедает: именно за это тонкое умение раскрывать индивидуальность через внешние проявления, за «фирменное» повторение одного и того же лейтмотива при очередной встрече с персонажем я и люблю так Диккенса. Как в этом много жизненной правды и проницательности, а ещё теплоты и искреннего интереса к людям. Вместо того чтобы, например, утомлять читателей длинным рассуждением об образе мыслей стряпчего Джеггерса, Диккенсу достаточно постоянно напоминать о его привычке с остервенением мыть руки после каждого посетителя: «Замечу, кстати, что мистер Джеггерс, точно дантист или врач, мыл руки после каждого клиента. При кабинете у него имелся для этого особый чуланчик, где пахло душистым мылом, как в парфюмерной лавке. На двери висело большущее полотенце, которым он, вымыв руки, долго и тщательно вытирал их всякий раз, как возвращался из полицейского суда или как очередной клиент выходил из его кабинета»; «Когда мы явились к нему на следующий день в шесть часов, он, видимо, только что покончил с каким-то особенно грязным делом, ибо, просунул в голову в этот свой чуланчик, мыл не только руки, но и лицо, и вдобавок полоскал горло»; «Так как дверь за нами еще не заперли, я попросил Герберта минутку подождать и побежал наверх, надумав сказать два слова моему опекуну. Я нашел его во второй комнате, где он, стоя среди множества пар всевозможной обуви, уже вовсю мылил руки, смывая наш визит»; «Аромат душистого мыла, исходивший от него, как сияние, яснее слов говорил о том, что на сегодня с делами покончено». Аромат душистого мыла будет преследовать каждый раз при встрече с персонажем, так же, как напоминания о том, что мистер Уэммик достал для своей коллекции очередную «уголовную реликвию» (клерк не гнушался забирать всё, что только можно было отобрать у преступников – бритвы, перо, признания осуждённых и даже пряди волос). Его крошечный домик - это «замок», а доска, перекинутая через ров, - «мост», потому что так видит сам Уэммик и его немногочисленное окружение в лице Престарелого (удачный образ, напоминающий о раннем юморе писателя) и служанка. Есть совсем немного писателей, которые могли так же красиво, как Диккенс, изобразить персонажей, пребывающих в мире своих грёз, и потому счастливых. Один из самых светлых персонажей романа – мистер Герберт Покет. Это излюбленный у Диккенса образ незадачливого, но обаятельного малого. «Герберт достиг совершеннолетия на восемь месяцев раньше, чем я; но так как ничего, помимо совершеннолетия, он и не предполагал достигнуть, событие это не особенно взволновало Подворье Барнарда».
Диккенс – бог деталей. Он по-другому работает с ними, нежели Бальзак, у которого подробности в большей степени выполняют декоративную функцию: исчерпывающее описание домов, монотонного перечисление одежды и аксессуаров, длинный перечень предметов, окружающих героя - Бальзак мастерски рисовал свою эпоху, а Диккенс саму жизнь. Если у Бальзака герой поступал тем или иным образом или носил определённую вещь, то это характеризовало прежде всего время, среду, уровень достатка, образования и положение в обществе. У Диккенса персонаж раскрывается за счёт повседневных, казалось бы, тривиальных жестов и неосознанных движений, за счёт повторения одни и тех же фраз, особенностей речи. Если для Бальзака на первом месте стоит социальная ориентация и окружение, то у Диккенса именно неповторимость каждого человека, во все времена. Да, зачастую писатель утрирует, а иногда и переходит в гротеск, но это придаёт его миру неповторимую яркость, выпуклость и очарование. Магия Диккенса в том, что в его изображении мы умиляемся самым банальным вещам, будь то описание посиделок с глуховатым Престарелым, для которого кивок головы собеседника лучший подарок, или ироническое повествование о сценической «карьере» мистера Уопсла.
В романе меня сразу же привлекло вступление. Вот как начинается «Дэвид Копперфильд»: «Стану ли я героем повествования о своей собственной жизни, или это место займет кто-нибудь другой - должны показать последующие страницы. Начну рассказ о моей жизни с самого начала и скажу, что я родился в пятницу в двенадцать часов ночи (так мне сообщили, и я этому верю). Было отмечено, что мой первый крик совпал с первым ударом часов». Традиционное и предсказуемое для реалистического эпоса начало. А вот первые строчки в «Домби и сыне»: «Домби сидел в углу затемненной комнаты в большом кресле у кровати, а Сын лежал тепло укутанный в плетеной колыбельке, заботливо поставленной на низкую кушетку перед самым камином и вплотную к нему, словно по природе своей он был сходен со сдобной булочкой и надлежало хорошенько его подрумянить, покуда он только что испечен». У «Больших надежд» тоже поначалу вполне узнаваемое, размеренное вступление: «Фамилия моего отца была Пиррип, мне дали при крещении имя Филип, а так как из того и другого мой младенческий язык не мог слепить ничего более внятного, чем Пип, то я называл себя Пипом, а потом и все меня стали так называть». Но всего лишь несколько абзацев – и повествование быстро переходит в другую плоскость, резко меняет ритм и ракурс. От общей картинки - к крупному кадру: Диккенс предвосхищает приёмы кинематографа.
«- А ну, замолчи! - раздался грозный окрик, и среди могил, возле
паперти, внезапно вырос человек. - Не ори, чертенок, не то я тебе горло
перережу!
Страшный человек в грубой серой одежде, с тяжелой цепью на ноге!
Человек без шапки, в разбитых башмаках, голова обвязана какой-то тряпкой.
Человек, который, как видно, мок в воде и полз по грязи, сбивал и ранил себе
ноги о камни, которого жгла крапива и рвал терновник! Он хромал и трясся,
таращил глаза и хрипел и вдруг, громко стуча зубами, схватил меня за
подбородок.
- Ой, не режьте меня, сэр! - в ужасе взмолился я. - Пожалуйста, сэр, не
надо!
- Как тебя звать? - спросил человек. - Ну, живо!
- Пип, сэр.
- Как, как? - переспросил человек, сверля меня глазами. - Повтори.
- Пип. Пип, сэр.
- Где ты живешь? - спросил человек. - Покажи!»
Этот фрагмент - центральный для всего романа. Пип в своих воспоминаниях будет обращаться к нему множество раз. На этом эпизоде построен основной сюжет. В ранних произведениях Диккенс не любил смешивать краски, у него было, как правило, только белое и черное. В первой главе «Больших надежд» также ничто не предвещает последующий моральный триумф Мэгвича, поэтому я сначала была уверена, что это произведение пойдет по прежнему, уже знакомому сценарию: бедный, но честный и добрый джентльмен, постепенно завоёвывающий уважение, получающий признание и деньги в ожесточённой благородной схватке со злом. Очередная сказка с добрым концом. Но моя схема оказалась слишком плоской, что очень обрадовало, потому что спустя долгое время опять захотелось поделиться впечатлениями от прочитанного.
Первое, на что обращаешь внимание – это личность рассказчика по имени Филип или просто Пип, как все его называют. Что здесь можно сказать? Я силилась, но кроме недоумения и всё усиливающегося к концу повествования раздражения, испытывать к нему других чувств не получалось. Между произошедшими в романе событиями и временем, когда Пип пускается в воспоминания о своей жизни, существенная дистанция, хотя об этом нигде прямо не говорится. Человек с высоты (и судя по всему, уже достаточно значительной) прожитых лет рассказывает о своём детстве, юности и невероятном событии, которое изменило всю его жизнь. И чем же пронизаны эти воспоминания? Чувством вины, раскаяния, внутреннего уничижения. С момента отъезда в Лондон и вплоть до разрешения таинственной загадки своего благосостояния Пип корит себя за малодушие, эгоизм и неблагодарность по отношению к другу, необразованному, но очень доброму кузнецу Джо, мужу своей сестры, по отношению к самой сестре (в романе просто «сестра» или «миссис Джо»), очень переживает он и во время разговоров с мисс Хэвишем, постоянно дрожит перед Эстеллой (помимо «ослепительной красоты и надменного взгляда», о которых Диккенс неизменно упоминает всякий раз при встрече с ней, у этого образа нет ровным счётом ничего. Красотка Эдит в «Домби и сыне» была в этом отношении полнокровнее). Точнее, истязает он себя уже потом, рассказывая о тех неспокойных временах. Хотя ведь никаких откровенно плохих поступков он не совершает – все терзания Пипа касаются невысказанных мыслей, ощущений и своего восприятия той реальности. Оказав помощь беглому каторжнику в детстве, мальчик вырастает с постоянным ощущением грядущего наказания. В первой главе он делает это неосознанно, от страха - переплавляя Мэгвича-Провиса по реке, спасая его от правосудия, Пип уже преисполнен решимости. Это тонкий ход Диккенса. Он показывает, что между детским интуитивным решением и взрослым осознанным выбором, по сути, нет разницы. А ещё Диккенс здесь смешивает краски, даёт понять, что идеальных персонажей не бывает. Пип, при всём его благородстве и мужестве в конце романа, мечется и иногда принимает малодушные решения, а бывший разбойник Мэгвич отличается цельностью, верностью и сентиментальностью. Тем не менее Диккенс до конца не порывает с традицией изображать абсолютное, воплощённое зло в образе одного персонажа. В «Больших надеждах» это Компесон, который разрушил жизнь Мэгвича и разбил сердце мисс Хэвишем. Подобно Монксу в «Оливере Твисте», Компесон словно загипнотизированная инфернальная марионетка. Упомянутая мисс Хэвишем – «двоюродная сестра» миссис Скьютон из «Домби и сына», не отличающаяся безграничной добротой, в конце романа обречена пройти очищение раскаянием. Надо сказать, этот образ даст фору любому готическому роману. Неизменно облачённая в подвенечный наряд, сидящая на каком-то полуразвалившемся стуле в одном и то же месте у камина в компании с пауками и мухами – эта пожилая эксцентричная дама словно создана для «романов ужасов». О психологизме её образа судить не беремся: её вдруг возникшее раскаяние кажется всё-таки несколько неестественным, а в обрисовке сцены, где мисс Хэвишем кидается в огонь, писатель, возможно, чуть-чуть переборщил. Но как же Диккенс любит совмещать различные образы! «Коронные» комические персонажи (Памблчук, Уопсл, Престарелый и др. ), фигура рефлексирующего юноши (Пип), персонажи-схемы, развитие которых как следует не показано (Эстелла), «идеальные люди», заставляющие других персонажей чувствовать, что они жертвы их плохого к себе отношения (Джо, Бигги), обуреваемые сильными противоречивыми чувствами дамы (мисс Хэвишем).
Я люблю в этом романе практически все. Я обожаю тонкий юмор Диккенса, в «Больших надеждах» уже прошедший стадию фарса, лишённой рационального зерна буффонады и не всегда утончённого гротеска – здесь рассказчик изящно остроумен и обаятелен в своём искреннем самораскрытии. Я уже заметила, что под конец романа немного устаёшь от его постоянных терзаний и самонедовольства, но всё это с лихвой искупает эта ироничность уже «зрелого» Пипа. Я бы сравнила юмор ранних и поздних романов Диккенса с мыльными пузырями и воздушным шаром. В первом случае мы искренне радуемся, хотя это, по сути, фикции. Можно упиваться описанием постоянно «раздувающегося» капитана Бегкстока и его неизменной багровой физиономией («Домби и сын») или смеяться над областью «научных интересов» мистера Пиквика, но можно ли найти здесь повод для размышлений? Во втором случае за милыми шутками стоит жизненный опыт, здесь скорее остроумие, нежели юмор.
Мне нравится, что в этом романе нет готовых ответов на вопросы. Должен ли был мальчик освобождать каторжника? Правильно ли поступил Пип с Джо? И как относиться к Мэгвичу – как к разбойнику или верному своей благородной цели человеку («За что бы я ни брался, все про тебя думал. Возьмешься, бывало, за что-нибудь новое и скажешь: "Будь я трижды проклят, если это не для мальчика!”»)? Судьба Мэгвича и непоколебимая преданность человеку, спасшему ему жизнь, противопоставлены в романе жизни Пипа и его «хлипкому» отношению к Джо, который вырастил мальчика и научил его ремеслу, а самое главное – всегда искренне его любил. Показное преуспевание Пипа в роли джентльмена, его «блистательный» костюм не соответствует душевному разладу. Напротив, грубая одежда Мэгвича (эпитет «грубая» как при самой первой встрече с ним, на болотах, так и после его возращения в Англию) скрывает личность, уверенную в своей цели и, что особенно важно, в хорошем отношении к нему со стороны Пипа. Как Мэгвич встречает юношу в маленькой квартире? Как доброго друга, родного человека, не сомневаясь в такой же верности со стороны Пипа, который поначалу полон к нему отвращения…
Одна из самых сильных и любимых мною сцен романа – это встреча Джо и Пипа во время болезни последнего. Что и говорить, Диккенсу всегда особенно удавалось разжалобить читателя такими сентиментальными сценами. Джо – гений доброты. «Тогда я поспешил к обеденному столу и увидел на нем письмо Вот все, что в нем было написано:
"Не смею вам мешать, а потому уехал как ты теперь совсем поправился
милый Пип и обойдешься без
Джо.
P. S Всегда были друзьями».
А эти нелепые речевые обороты Джо, его сбивчивая речь и неловкие жесты – такие живые персонажи действительно надолго остаются в памяти.
С этого момента я ждала, я очень хотела драматической развязки романа, это была моя личная «большая надежда». Очнувшийся наконец Пип отправляется в родную округу, чтобы объясниться с Джо, открыть своё сердце, просто сказать «спасибо» за всё. Я уже призналась, что на протяжении романа моё отношение к этому персонажу было неровным. Тем не менее я до конца в него верила! Поэтому мне самой было неприятно, что в конце концов раздражение перешло границу злости: «И намерение это состояло в том, чтобы прийти к Бидди, поведать ей, как я раскаялся и смирился духом и как потерял все, о чем когда-то мечтал, напомнить, какие задушевные беседы мы с ней вели в далекие времена моих первых горестей. А потом сказать ей: "Бидди, мне кажется, что когда-то ты любила меня, и мое неразумное сердце, хоть и рвалось от тебя прочь, подле тебя находило покой и отраду, каких с тех пор не знало. Если ты можешь снова полюбить меня хотя бы вполовину против прежнего, если ты не откажешься меня принять со всеми моими ошибками и разочарованиями, простить меня, как провинившегося ребенка (а мне очень стыдно, Бидди, и мне, как ребенку, нужна ласковая рука и слова утешения), - я надеюсь, что сумею быть немного, пусть хоть очень немного, достойнее тебя, чем раньше. И ты сама решишь, Бидди, работать ли мне в кузнице с Джо, или поискать другого дела в наших краях, или увезти тебя в далекую страну, где меня ждет место, от которого я отказался, когда мне его предлагали, потому что сначала хотел услышать твой ответ. И если ты скажешь, милая Бидди, что согласна разделить со мной мою жизнь, то и жизнь моя станет лучше, и я стану лучшим человеком, и всячески постараюсь, чтобы и ты была счастлива». Испытывавший к Бидди на протяжении всего романа только снисходительность и дружескую симпатию, Пип «вдруг» воспылал к ней любовью. Да еще признался в своих чувствах, когда потерял всё. Да уж, неэффектный поступок…
Моя собственная «большая надежда» всё росла и росла. Пип приезжает в родные края … и что он видит? Сияющие и нарядные Джо и Бигги. В этот день они поженились! Ура или увы, но душевная трагедия персонажа на лицо – может быть, благодаря ей он станет сильнее характером и, обновлённый, начнёт новую жизнь. Пип признаётся в своих добрых чувствах, но уезжает ни с чем, потому что нельзя жить по сиюминутной прихоти, потому что нельзя вспоминать о друзьях и любви, когда тебе плохо и просто потому, что … вот, такова его жизненная дорога, что тут поделаешь… Тут, конечно, Диккенс остаётся верен своему стилю – в его романах всегда найдётся место случайным совпадениям буквально «минута в минуту»: вдруг все тайны раскрываются, а сюжет совершает резкий фантастический скачок – ну просто по всем законам современных голливудских мелодрам. Я искренне обрадовалась. Как было бы здорово, если бы здесь Диккенс и поставил точку. Мне казалось такое завершение настолько логичным, настолько вписывающемся в атмосферу, дух произведения. Мэгвич умирает, но в душе - счастливым. Пип теряет всё состояние и окончательно запутывается в себе и своём отношении к людям, но (кто знает?) может быть, его ждёт значительное судьбоносное перерождение. Было бы здорово оставить здесь простор для размышлений, загадку…
«А теперь, хоть я и знаю, что в сердце своем вы уже это сделали,
скажите мне оба, что вы меня прощаете! Скажите, чтобы я услышал ваши слова и
унес их с собой, и тогда я буду знать, что впредь вы сможете верить мне и
думать обо мне лучше, чем раньше.
- Ох, Пип, милый ты мой дружок, - сказал Джо, - видит бог, что я тебе
прощаю, ежели мне только есть что прощать!
- Аминь. И я тоже, - сказала Бидди.
- Теперь я схожу наверх, посмотрю на свою старую комнатку и немножко
побуду там один. А потом, когда я поем и попью за вашим столом, Джо и Бидди,
дорогие мои, прежде чем проститься, проводите меня до столба на перекрестке!»
Этот финал заставил бы плакать. Но Диккенс поступает по-другому. После этой, одной из самых сильных глав, следует другая, последняя. Повзрослевший Пип опять приезжает к родным и, гуляя по местам, где прежде стоял дом мисс Хэвишем – драгоценные воспоминания его юности, встречает … Эстеллу.
«- После стольких лет, Эстелла, как странно, что мы встретились именно
здесь, где произошла наша первая встреча! Вы часто сюда наведываетесь?
- Не была с тех пор ни разу.
- И я тоже».
Очередное «счастливое пересечение»!
- Я часто о вас думала», - сказала Эстелла.
- Правда?
- Последнее время - очень часто. Была долгая, трудная пора в моей
жизни, когда я гнала от себя воспоминания о том, что я отвергла, не сумев
оценить. Но с тех пор как эти воспоминания уже не противоречат моему долгу,
я позволила им жить в моем сердце».
Эстелла вступает на дорожку Пипа, который 11 лет назад, потеряв всё, решил вдруг жениться на Бидди. Природа воспоминаний, о которых говорит Эстелла, - та же. Неужели вот этой, с моей точки зрения, эфемерной «любовью» нужно было заканчивать такой потрясающий роман? Ранит судьба Джо, трогает своими прощальными словами Мэгвич, искренне жалеешь в конце самого Пипа, содрогаешься и сопереживаешь даже гротескной мисс Хэвишем. Но Эстелле! Только не Эстелле! Человек, настолько слабый, что решил идти на поводу у своей полубезумной приёмной матери, а потом, не дрогнув, изощрённо отомстил ей замужеством с духовным простолюдином – всё, для того чтобы и без того истеричная мисс Хэвишем, обеспечившая её всем, почувствовала себя смертельно виноватой перед ней и в конце концов полностью повредила себе психику! Поспорьте со мной, если это не изощрённая жестокость, сравнимая с временами инквизиции! Прибавим к этому её постоянную, и ничем, кстати, не объясняемую (разве что глупостью) высокомерность с Пипом. Эта садистка в середине романа, когда Пип практически корчится перед ней в нервном припадке, не стесняется цинично говорить о своих «видах на Драмла»:
«Если бы я мог поверить, что она поощряет Драма с тайной целью
причинить страдания мне - мне! - на душе у меня сразу бы полегчало; но она
как всегда, просто забывала о моем существовании, так что об этом не могло
быть и речи.
- Пип, - сказала Эстелла, окинув взглядом комнату, - не болтайте
глупостей о том, как это действует на вас. Может быть, это действует на
других, может быть мне того и нужно. Не стоит это обсуждать».
И вот после этого она предстаёт в самом конце романа чуть ли не в ангельском обличье, имеет очередную наглость кокетничать с Пипом после всех тех душевных страданий, что она ему причинила. Впрочем, справедливости ради, отмечу, что концовка романа остаётся до конца не прояснённой.
«Я взял ее за руку, и мы пошли прочь от мрачных развалин; и так же, как
давно, когда я покидал кузницу, утренний туман подымался к небу, так теперь
уплывал вверх вечерний туман, и широкие просторы, залитые спокойным светом
луны, расстилались перед нами, не омраченные тенью новой разлуки».
Неожиданный романтический пафос... Почему-то его совсем не ждёшь. И почему-то он совсем здесь не трогает, по сравнению со сценами расставания или встречи Джо и Пипа. Означают ли слова «не омрачённые тенью новой разлуки» то, что Пип и Эстелла останутся вместе на всю оставшуюся жизнь? Диккенс оставался верным счастливому концу до конца, поэтому, скорее всего, так и есть. Впрочем, может быть, за эту примиряющую гармонию в конце каждого его романа, его творчество и останется на века. Однако не буду скрывать, что катарсиса, сильного будоражащего воздействия, которое заставило бы размышлять над судьбой персонажа снова и снова, в таком случае у меня не возникло. Неожиданная встреча Пипа и Эстеллы спустя 11 лет кажется мне неестественной и абсолютно не вызывает эмоций. Поэтому единственное, что меня разочаровало в этом добром и утончённом романе, - это, пожалуй, его концовка.
P.S. Поезд Москва-Париж – удивительное изобретение для всех тех, кто хочет полностью раствориться в мире какого-нибудь произведения! За одно это его можно обожать. А представляете, как волшебно заснуть в Германии, проснуться, посмотреть в окно – и в друг увидеть пейзажи Франции (их ни с чем не спутаешь!). На этом участке пути, кстати, в вагоне(!!) оставалось только четыре человека (в купе я была одна с Франкфурта-на-Майне) – необычно, пугающе и здорово ; Но единственное, что я не могу перенести долгое время - это холод, а моя соседка по купе испугала рассказом, что один раз зимой были проблемы с отоплением, и люди замёрзли. Так что в ближайшее время я остерегусь la belle aventure и постараюсь наслаждаться литературой дома.
Еще больше литературных обзоров на моём канале: https://www.youtube.com/channel/UCgG387q7D-oczED12VgdUFg
Все цитаты по изданию Диккенс Ч. Большие надежды // Собрание сочинений в тридцати томах. Том 23. Под общей редакцией А. А. Аникста и В. В. Ивашевой. – Гос. Изд. худ. лит. – Москва, 1960. Перевод М. Лорие