Невысокий, пожилой мужчина, вцепившись одной рукой в перила, а другой помогая себе палочкой, с трудом поднялся на второй этаж. Очереди в кабинет не было, и постучав, он приоткрыл дверь.
-Входите, - ответил ему голос из глубины комнаты, и мужчина зашел.
-Я Иванов Дмитрий Иванович, вы мне звонили.
-ЯЯ, - ответил ему голос и добавил с небольшим акцентом, - проходите пожалуйста.
Дмитрий Иванович доковылял до стола и сел не дожидаясь приглашения.
Яркий солнечный свет, бьющий в глаза из окна, мешал Иванову разглядеть владельца кабинета, пока тот не оторвал лицо от кипы бумаг и посмотрел Дмитрию в глаза. Словно удал тока пробежал по всему телу. Что-то было до боли знакомое в этой тучной фигуре и широком лице с тяжелым подбородком.
-Вот заполните пожалуйста, - мясистая рука протянула Дмитрию Ивановичу бумагу и ручку.
Иванов достал из кармана футляр с очками и стал медленно читать текст подслеповатыми глазами.
-Напишите здесь фамилию, имя, отчество, дату рождения, а внизу, что не имеете претензий и поставьте подпись, - подсказал хозяин кабинета.
«Не имею претензий?», - хотел спросить Иванов, но собеседник утонул в пачке лежащих перед ним бумаг. Дмитрий смотрел на его обрюзгшую фигуру занятую рутинной работой и из памяти, словно покареженные временем фотографии, медленно проявлялись воспоминания.
Солнце нещадно палит голову, но они бегут по грунтовой дороге босяком, подгоняемые фашистами на мотоциклах.
-Шнеле, шнеле, - звучит в ушах незнакомая речь.
Митя спотыкается, падает разбивая в кровь колени и громко плачет. Немец спускает на него собаку. Зубастая пасть дышит ему в лицо, но мама ложится сверху, накрывая его собой.
-Ты только не плач, а то они тебя убьют, - шепчет она ему.
Вагон забитый людьми настолько, что некуда сесть. Он стоит, держась за мамины ноги. Очень хочется есть и пить, но он боится просить, и только сильнее прижимает к маме лицо.
-А вы в каком концлагере были? – прерывает его воспоминания голос с акцентом.
Видения блекнут и Дмитрий Иванович возвращается в реальность.
Перед ним сидит упитанный немец со свисающими как у бульдога щеками и смотрит на него бесстыжим взглядом бесцветных глаз.
-В Освенциме, - бросает ему в лицо Дмитрий слова, словно перчатку, вызывая противника на дуэль.
Немец тупит взор и молча, стараясь не смотреть больше в глаза, зарывается с головой в бумаги.
Завеса из сладковатого дыма над головой, ворота из красного кирпича и ужас пробежавший ропотком по прибывшим. И вот уже Диму отрывают от мамы и кричат:
-Линк!
Немец хлыстом показывает, кому – направо, а кому – налево. Дети, старики – налево, туда где дымит труба крематория. Молодые и здоровые – направо, им пока еще позволено пожить.
-Налево – кричат Диме, но чья-то рука в белоснежной перчатке указывает на него пальцем, заставляет раздеться, осматривает и великодушно дарует жизнь.
Страшно, но он не плачет, мама не велела плакать. Он только закусывает до крови губу и пытается отыскать ее глазами в толпе. Напрасно. Нескончаемым потоком люди выходят из поезда, бросают вещи и идут в ворота лагеря.
Дмитрий напрягается, но не может вспомнить как очутился в бараке. Память возвращает лишь отдельные обрывки. Восемнадцатый блок заполненный детьми от восьми до пятнадцати лет, больше похожими на тени с землистого цвета лицами и впавшими глазами. С обеих сторон трехэтажные нары, на которых лежат грязные матрасы, набитые истлевшей соломой. Спали поперек, свернувшись калачиком, на практически голых не струганных досках. Занозы то и дело впивались в тело. Повернуть или даже пошевелиться во сне - целая проблема: места так мало, что любое движение одного будит остальных.
Посередине, вдоль барака, тянулась печь, сложенная из кирпича, с топками по краям, которую изредка, но топили. И тогда с сосулек на потолке капала вода.
Мучительный, пронизывающий до костей холод, от которого совершенно не защищала лагерная одежда. Многочасовые проверки - «аппели» замораживали иногда насмерть.
Однажды команда на построение прозвучала в три часа ночи. Они выскочили на аппель плац, но фашисты плетками загнали их обратно в барак. Построение было для соседнего, семнадцатого блока. Был страшный мороз и люди замерзали и падали. Только к восьми утра построение закончилось и оставшихся в живых, обмороженных людей погнали на работу. Умерших за это построение было так много, что Мите и другим подросткам из восемнадцатого блока пришлось помогать зондер команде оттаскивать обмороженные тела к крематорию. Печи не могли справиться с таким количеством трупов, их сбрасывали в ямы и сжигали. Никто не смотрел - жив еще человек или уже умер. Из огня доносились стоны и крики, заживо сжигаемых людей.
Изнурительный, зачастую бесполезный, труд наравне со взрослыми. Счастьем было работать в помещении. Дима вспомнил как однажды ему повезло и он стал учеником штукатура. Они втихаря ели известку – это было самое лучше лакомство в лагере. Однажды это заметил эсесовец, избил и отправил работать в поле.
Многие не выдерживали лагерную жизнь, падали - их уносили, места на нарах занимали другие. Эшелоны с людьми прибывали постоянно. Часто прибывших прямо с поезда отправляли в «газ». Митя знал, что рядом с крематорием есть газовые камеры, переоборудованные под душевые. Он и сам неоднократно видел, как фашист в противогазе залезает на крышу здания и высыпает порошок в трубу.
Иногда взрослые узники жалели подростков, но в основном заключенные были настолько физически и морально истощены, что сил на жалось не хватало.
Больше всего они боялись эсесовцев в белых халатах. В лагере это называлось селекция. Узников раздевали догола и осматривали. Слабые и больные налево по Лагерьштрассе уходили в крематорий. Те кто могли продолжать работать и сдавать кровь шли направо. С донорства некоторые тоже не возвращались.
Дмитрий Иванович вздрогнул, вспомнив это окошечко, в которое он просовывал руку и молился чтобы, не упасть, не потерять сознание. Иначе - смерть. Так хотелось дожить до освобождения. Они все время об этом мечтали - хоть один денек прожить после войны.
Дмитрий вспомнил, как накололи, а затем заставили выучить по-немецки номер, учили строиться в шеренги, шагать в ногу, выполнять команды: направо, налево, шапку снять, надеть шапку. Вместо обуви выдали деревянные колодки, вечно утопающие в грязи и стирающие ноги в кровь.
В памяти возник образ первого и лучшего друга - худенького одиннадцатилетнего парнишки из Кракова – Карла, отправленного в Освенцим на перевоспитание за украденную булочку.
Однажды Митя не снял шапку. Он был настолько уставшим, что не заметил эсесовца. Сильная оплеуха опрокинула Диму навзничь, отбросив на несколько метров. Раз, два, три – плетка с каждым ударом все сильнее и сильнее впивалась в тело. В глазах потемнело и липкая жижа поглотила его. Очнулся он почувствовав, что его куда-то волокут. «В крематорий», - мелькнуло в голове и от ужаса он открыл глаза. Лицо Карла, склоненное над ним было покрыто испариной. Пошатываясь и тяжело дыша парнишка волочил Митю в барак.
После войны Дмитрий был несколько раз в Кракове. Он бродил по районам, знакомым по рассказам Карла, пытаясь найти кого-нибудь из его родных. Вот рыночная площадь, с торговыми рядами, за ними начинается небольшая улочка. Она настолько не менялась много столетий, что кажется уходит прямо в средневековье. Словно здесь никогда и не было войны. Булыжная мостовая, закопченные дымом стены домов. Дворы заваленные домашним скарбом. Дмитрий останавливается и всматривается в темноту окошек. Молодая симпатичная девушка выглядывает наружу. «Что нужно пану?», - осторожно интересуется она. «Кто здесь жил до войны?». Конечно же, девушка не знает. «Может у пани Рожевской спросить?». Девушка стучит в окно и пожилая женщина, опираясь на клюку, выходит на порог. До войны Рожевская жила в еврейском квартале. Она рассказывает как они в тридцать девятом бежали в Россию, как их сослали за Урал. Она показывает свои искореженные артрозом пальцы и ее глаза наполняются слезами. Сибирские морозы, голод, 400 граммов хлеба по карточкам, по двенадцать часов у станка. «Разве вы поймете, что это такое!». В Краков Рожевские вернулись только в пятидесятых. Пани - жертва сталинских репрессий. Костлявые изуродованные пальцы прижимаются к лицу и между ними текут слезы. Боль комом подкатывает к горлу и со скрежетом катится в глубины души Димитрия Ивановича. Он сожалеет, что поднял эту тему. «А что было с теми, кто остался, может у вас есть знакомые», - осторожно интересуется он. Женщина перестает плакать и смотрит на него удивленно. «Что вы, они все погибли, их же сожгли в Треблинке или Освенциме», - отвечает она. Дмитрий прощается и идет дальше. Вот небольшой ресторанчик на углу. На пороге щеголевато одетый мужчина расплывается гостеприимной улыбкой, приглашая внутрь.
-Что пану угодно? - интересуются девушки-официантки.
-Кто здесь работал в войну?
Девушки смотрят на него удивленно и качают головами. Они не знают, но тут же приносят меню, предлагают пообедать.
Дмитрий выходит наружу и осматривается. Да это должно быть здесь. В этом ресторане всегда было много нацистов, даже в тяжелые времена, когда горожане опухали от голода, эсесовцы имели все, что могли пожелать. Здесь подрабатывал Карл и съел эту проклятую булочку. Дмитрий идет дальше в поисках пекарни. Ну конечно, вот и она. Запах свежеиспеченного хлеба наполняет воздух.
Но прошлое здесь больше не живет. Все вежливо улыбаются, приглашая попробовать свежайшую выпечку. Дмитрий покупает булочку и бережно держит ее в руках, наслаждаясь запахом.
Карл сказал, что так хотелось есть, а булочки так вкусно пахли. Что он просто не смог удержаться и съел ее.
В свободное время они всегда говорили о еде. На завтрак давали пойло, которое фашисты называли «кофе», на обед суп из брюквы, на ужин кусочек хлеба. Взрослым приходили посылки – от родных, близких или «Красного креста». Детям ничего не присылали, «Красный крест» не знал, что в лагере содержатся дети. Ну или не хотел знать. По ночам Мите снился хлеб и картошка, такая отварная, горячая, с солью. Так хотелось съесть картошечку, хотя бы одну.
Они знали, что выход из лагеря только один: с дымом в небо. Однажды в лагере раздалась воздушная тревога. Фашисты бросились в сторону бомбоубежища. Митя с Карлом стояли рядом с бараком и с надежной смотрели на ночное небо. Какой прекрасной музыкой казался тогда им этот резавший воздух звук сирены. Они махали руками и кричали:
-Сюда, сюда, бомби их!
Детское воображение, доведенное до отчаяния, рисовало картины, как на вышки и проволоку падают бомбы, разрывая эсесовцев в клочья.
-Господи пожалуйста, убей их, - шептали обескровленные губы.
Но Бог их не услышал. Говорили, что в Освенциме Бог умер. Самолеты летали совсем рядом - были слышны взрывы бомб, но к лагерю так никто и не прилетел. Сирена затихла, и напившиеся в бункере фашисты возвратились по домам.
-На вас проводил опыты доктор Менгеле? – интересуется немец, снова вырывая Дмитрия из воспоминаний.
Опять Менгеле. Люди не могут представить себе, что такое ад. Им для этого нужен черт, костер и сковородка. Сложно представить, что вполне нормальные люди добровольно, считая это своей работой, проводили опыты на детях. Дмитрий вообще не верил, в существование Менгеле. Считал его мифическим персонажем, выдуманным для того, чтобы списать с себя сделанные преступления.
-Нет никакого Менгеле я не видел. Периодически в бараке появлялись люди в белых халатах накинутых поверх эсесовской формы. Они уводили по несколько человек. Возвращались обратно не все.
Дмитрий вспомнил как забрали Карла.
Он вернулся через несколько дней весь в язвах с проплешинами на голове. Карл плохо держался на ногах и беспрерывно кашлял. Карл рассказал, что их закрыли в комнате и дали заполнить анкеты, якобы на освобождение. Вскоре он почувствовал жар и потерял сознание. Очнулся в палате. Ему дали выпить кислую жидкость и отправили в барак.
-Пить, - потрескавшиеся, опухшие губы Карла беззвучно просили воды. Достать хотя бы чашку кипятка в лагере было целой проблемой. Митя с трудом выменял на свой ужин – маленький кусочек хлеба - две чашки горячего кипятка. Карл пил с трудом. Свистящий сухой кашель душил его. Крысы, словно чувствуя приближение пиршества, уверенно карабкались к ним на нары. Не стесняясь, они обнюхивали раны Карла и даже пытались попробовать их на вкус. Митя хватал зверьков за хвосты и сбрасывал вниз, те истошно визжали, но не разбегались.
Спустя пару дней Карл умер.
Женщина из зондеркоманды сняла с Карла одежду и рывком сбросила тело с нар. Голова мальчика, ударившись о бетонный пол, раскололась. Женщина за ногу и потащила его к выходу. Голова ребенка билась о пол, оставляя за собой кровавый след. Женщина вытащила тело из барака и скинула в яму неподалеку. Митя от ужаса закрыл глаза – полчища серых хвостатых зверьков, словно грозовая туча, со всех сторон бросились к трупу подростка. Они дрались друг с другом, визжали, отвоевывая лучшие куски. Особенно отчаянная битва разразилась на лице. Глаза, нос и уши оказались мгновенно съеденными.
К ноябрю, несмотря на начавшиеся морозы в лагере запахло весной. Все разговоры были, только о наступающей Красной Армии. И в этот момент, когда казалось продержать оставалось не больше недели эсесовцы в белых халатах забрали Митю. Дмитрий знал, что плакать и кричать нельзя – будут бить. Его положили на стол и закрыли лицо простыней. Ноги привязали и он чувствовал как нож вонзается в тело. От боли он потерял сознание. Когда Митя очнулся, почувствовал что весь горит, а ноги нестерпимо болят. Их вид привел Митю в ужас: красные, опухшие, покрытые гнойными нарывами. Он не мог вспомнить точно сколько он пролежал в больнице - неделю или месяц. Но однажды, фашисты приказали встать и идти. Боль была невыносимая, но зная, что иначе просто убьют – он все-таки поковылял к бараку. Была зима. На опухшие, истерзанные ноги деревянные башмаки просто не налезли и он шел босяком, оставляя за собой кровавые следы.
К его возращению детей в бараке осталось совсем мало - только те, кто совсем не мог работать. Вскоре их перестали кормить. Дима понял, что их скоро убьют. Он попытался встать, но от боли чуть не потерял сознание. Тогда, он пополз к двери на четвереньках. Выходить из барака категорически запрещалось. Даже за подсматривание в дверную щель можно было получить плеткой по глазам. Дима приоткрыл дверь и инстинктивно отпрянул назад. Снаружи было тихо. Он выглянул. По территории ходили узники, фашистов нигде не было видно. Дима позвал на помощь, но голос был настолько слаб, что крика никто не услышал. И он пополз. Сил не было. Он падал, лежал на снегу тяжело дыша и снова полз.
Вдруг чьи-то руки подняли его. Митя весь сжался ожидая удар плетью, но открыв глаза увидел заросшее щетиной лицо и пилотку с красной звездой. По щекам солдата катились крупные слезы.
-Сюда, сюда, - закричал по-русски мужчина, - здесь дети!
Подбежавшие к ним люди стали спрашивать кто он и откуда родом. Но кроме своего номера, того что зовут его Митя он и вспомнить ничего не смог.
-Значит будешь мне сынком, Дмитрием Ивановичем Ивановым, сказал мужчина в солдатской пилотке и понес его в медчасть.
Немец так и не поднял глаза. Наверное, в душе ему было стыдно. Он молча отсчитал и протянул Дмитрию семь купюр достоинством в сто марок. Это была цена за пребывание в Освенциме. «Претензий не имею» написал бывший узник, Иванов Дмитрий Иванович, поставил подпись и взял деньги.