Никого пока вокруг, один я на вагон. За окнами — горы и Волга. Не надо уговаривать свое воображение, оно и так загорается от тех красот, которыми блистают Жигули. И не то, чтобы хочется, — не можешь уже: фантазия из тебя так и прёт! Какие-то попутные мысли, стихи. По крайней мере, пара-две срифмованных строк, навскидку пришедших в голову, кажутся мне очень удачными. Я все это записываю (книжица на коленях). Чуть позже, возможно, выброшу, забуду. Но сейчас все кажется чем-то монументальным. А одиночество — просто раем. Ну, когда ещё творить? Ощущать НЕВОЗМОЖНОЕ!
Через пару остановок в вагон вваливается молодежь, в основном барышни. Садятся напротив, через проход. Симпатичные, умненькие (судя по разговору). Студенты, похоже. Но шуму от них, как от их мамочек на концертах Стаса Михайлова. Разве чуть визга поменьше.
Иду в противоположный конец вагона. И снова один. Правда, в голову уже ничего особенного не приходит. Да и пейзаж сменился. Речку прикрыли сосны, запестрели домики местных дач. По мере приближения к Самаре, вагон постепенно заполняется. И хотя я все еще могу себе позволить целый отсек, через один от дверей, соседа напротив уже не выберешь: он сел. Вернее, она.
Черт знает, сколько ей лет. Развалина! Лето, а одежд — больше, чем листьев на капусте. Да ещё платок — пуховый. И все это подержано не одним десятилетием, стирано-перестирано. Кондуктор посматривает на неё подозрительно, но денег не берёт. Может, брезгует, а может, жалеет. Хотя обычного аромата подвалов и подворотен не чувствуется. Нафталин — да. Но это так, мелочи.
В правой руке у этого чуда — творожный сырок в полуразвернутом фабричном брикете. Она то и дело подносит его к раскрытому рту. Левая рука подхватывает упавшие крошки и снова засылает их в рот. Время от времени взгляд ее отплывает от еды и боязливо прощупывает округу. Вдруг что-то не так…
Уже не до высоких материй. Пытаюсь читать книжку. Но как-то не очень. Скучновато. Весёлая, но просто я её уже читал. Взял лишь на всякий, для настроения. А поднимаю глаза… Нет, лучше все же книжка.
Все тихо, пристойно. Мы едем. Самарские пригороды. Народу все больше и больше. Долгое время, отвергнутая, всё ещё сидит в одиночестве. Окружающие настороженно топчутся рядом. Уж больно чудаковато она выглядит для середины июля. Высокий, седовласый мужик, похожий на отставного тенора, прячет нос в белый, артистический, шарф, которым окутана шея. Его, наверное, добивает нафталин. Но, усталость, в конце концов, сказывается. Преодолев свои комплексы, люди рассаживаются вокруг. А она уже спит. Накушалась и посапывает себе, прислонившись щекою к стеклу, посвистывает в обе дырки. Никто её не дёргает. Уютно ей в своей махровой скорлупке.
Ну, и что, подумал, наверное, каждый из нас? Все мы люди. Кто-то лучше, кто-то хуже. Но жить хотят все. Складывается у всех это только по-разному.
Мысли о милосердии перемежались с философией печальных финалов. Ведь когда-то и она была молодой, здоровой. Возможно, даже красивой. Кружила голову мужикам, стала матерью, бабушкой. И где теперь это всё?
Уж не знаю, о чём думал высокомерный тенор, но нос свой из-за шарфа он вынул. И зря. Округу вдруг стал заволакивать… да, это был тот самый, своеобразный, запах…
И всё. Умиротворённости, как ни бывало. Все сконфуженно потупили взгляды, взялись за газеты, корзинки, показывая всем свои видом: это не я, не я!
И только один человек абсолютно безучастен к этой суете. Физиономия его, вкривь и вкось перепаханная морщинами, невинна, как у ангела. Да это и был ангел. Блаженный, старенький, одинокий. Не нужный никому, кроме себя. Довольный и тем, что его ещё держит Этот свет.