Расплата

Родилась и провела свои ранние годы я в Прибайкалье, в Баргузине. Там моя Родина. Незадолго до войны, здесь, как и по всей стране, Советская власть вела непримиримую борьбу с врагами народа, вредителями, шпионами и всеми теми, кто просто посмел плохо о ней подумать, косо на неё посмотреть!
Память моя, конечно же, несовершенна, и многое из этой эпопеи мне рассказывали односельчане и мой папа, школьный учитель, сам едва не пострадавший от этого «большевистского изобретения». Многих из невинно пострадавших я знала сама. Так был осужден и отправлен в лагеря председа-тель колхоза Кузьма Шилкин, честнейший и порядочнейший человек. Аресто-ван он был за то, что в засушливый и неурожайный год в его колхозе стал погибать скот. И все крестьяне об этом знали. Ведь это их скотина была согнана в колхоз в первые годы коллективизации. Видели они, как голодно скоту, как страдают ни в чем неповинные животные, и, как могли, подкармливали своих коров.
Вот и тогда, чтобы сохранить хоть часть поголовья, Кузьма решил раздать скотину на прокорм по крестьянским дворам. Да и молоко бы они имели свое. Так думал председатель колхоза. За то он и пострадал, потому как думать в те суровые и роковые года право имел только райком Партии, но там думали о другом.
А нашего соседа, бригадира этого же колхоза Василия Скосырского, забрали за то, что не вывез с поля стога сена, накошенного ещё летом. В тот год весь июль и август шли проливные дожди, и то, что толком невысушенное сено оказалось в воде, не его была вина. И знало высшее начальство, да и судьи понимали, что вывезти сено можно было только по санной дороге зимой, тогда как летних дорог по залитым водой болотам и кочкам вообще нет. Но уперлись они, почему не спас сено? Почему не вывез к назначенному сроку? И знали, и понимали они бессмыслицу своих претензий и приговоров суда, но ведь и свою вину в бескормице им как-то оправдать было надо. Даже вот такую ересь напридумывали, заявив, что председатель колхоза и бригадир заговор против народной Советской власти замыслили и реализовали.
И кого только в те страшные годы не забирали в моём селе, раскидывая по бесконечным лагерям и тюрьмам. Фельдшера, только что прибывшего в район и даже не успевшего приступить к работе, забрали тут же. Он, видите ли, много что скрыл в документах, а на деле сыном раскулаченного оказался. Озверевшая орда НКВД прибирала к рукам и загоняла за колючую проволоку всю более или менее грамотную публику, которой и без того в те времена не хватало в наших краях. Не пощадили они даже двоих уже пожилых людей, бывших политических ссыльных, попавших сюда ещё по указу последнего царя и агитировавших тогда за свержение самодержавия. Их предусмот-рительно арестовали, как бы, мол, не начали они, имея такой опыт, агитировать теперь уже за царя, наглядевшись на зверские современные порядки. Зачищали поле. На всякий случай. Органы составляли списки, а райком их списком же подписывал, отправляя массы честных людей в пасть государственной карательной машины.
Долгие годы отбывали свои сроки и не появлялись на родной земле наши односельчане. Но вот после смерти «Родного Отца и Друга всех народов» по приказу свыше начали освобождать невинно осужденных. И стали они возращаться из тюрем да лагерей. А ведь понаставлено  по всей Сибири этих «исправительных учреждений» было великое множество, мелких и крупных, и особенно там, где нужны были бесплатные рабочие руки. И начали их тут закрывать, за ненадобностью.
Приятели наши – Кузьма Шилкин и Василий Скосырский – срок свой отбывали в одном и том же лагере под Нерчинском. Они-то и рассказали, как лагерь их быстро и в одночасье был ликвидирован. Лагерное начальство появилось в казармах, зачитали длиннейшие списки с приказами о пересмотре наказаний, выдали на руки справки об освобождении, разом свернули лагерное хозяйство и повыгоняли всех лагерных обитателей за колючую проволоку, кто в чем был. Хорошо ещё, что время стояло летнее, ведь иначе бы померзли все к чёртовой матери в этом лагерном рванье.
Освобождали в основном политических заключенных и мелких нарушителей советских законов. Тех же, кто сидел за убийство и другие тяжкие преступле-ния, куда-то поувозили загодя. И самым интересным в этом деле оказалось то, что вместе с освобожденными ЗЭКами выгнали и всю лагерную обслугу, надзирателей и конвойных. Кто-то из них, почувствовав опасность, быстро соориентировался и подался в свои края. А тe, кому ехать было некуда, остались, разместившись в пустовавших лагерных бараках. Так из бывших ко-лоний и мелких лагерей выстраивались целые деревни. А почему бы и нет?  Есть крыша над головой, какие-никакие, но дороги, дрова на зиму сами себе заготавливали, да иногда и грузовые машины в хозяйстве брошенные стояли. Так и доживали там свой век бывшие ЗЭКи вперемежку с бывшими своими надзирателями и угнетателями. Не сказать, чтобы дружно сосуществовали, но как-то худо-бедно ладили. Ещё ведь и в соседних деревнях многие из них пооседали.
Осужденные, чувствуя, что правда оказалась на их стороне, смело возвращались в свои края. А вот куда было деться низшим исполнителям наказаний на зоне? Что было делать мелкому лагерному начальству, не имевшему ни навыка в руках, ни специальности. Но кому уж совсем было невмоготу, так это тому зверью и хамам, кто особенно лютовал в издевательствах над заключенными. Ведь где бы они не появлялись, их бывшие подопечные легко могли узнать своих мучителей и устроить им «сладкую жизнь». Такую мразь народ нутром чует!
К возвратившимся в наше село осужденным никакой неприязни со стороны  населения не было. Им помогали. Их жалели. А они, измученные и обозленные на весь мир, таили в душе злобу и обиду на неправедную власть, искалечившую их судьбы. Такое не могло пройти бесследно. И для Кузьмы, и для Василия, который рассказывал, что снится ему еженощно умерший сокамерник, очень добрый малый, отморозивший руки и ноги, когда изверги надзиратели продержали его полуодетого на страшном  морозе, наказав за пустяковую провинность. А самого Василия однажды какой-то из надзира-телей заставил снять рубашку в осеннем лесу и натянул её на себя, оставив его голым на съедение комарам и осеннему гнусу. До сих пор он ощущает эту телесную невыносимую боль и просыпается от ночных кошмаров, замешаных на пережитом. На веки вечные запомнил он этого надзирателя.
А Кузьма Шилкин вспоминал, как на лесоповале к его телу привязывали бревно, и он должен был, как лошадь, волоком и на плечах тащить его через пни и коряги. Если падал, подходили и били деревянной палкой. И так – каждый день. Разве можно всё это выбросить из головы?! Разве можно было такое забыть?
Да если бы только эти издевательства. Не лучше бывало и в казармах. Страшные своею жестокостью сокамерники-уголовники могли довести до смерти любого из заключённых.
Вернулись наши односельчане из тюрем и лагерей в свои дома, в свои семьи. Вот только семей-то тех уже не было. Постарели жены, выросли и разъехались дети, поумирали родители, развалились без хозяев дома и оскудело подворье. Обиднее всего было то, что несмотря на их наказание, в жизни села, и в колхозе все осталось, как и прежде. Тот же падёж скота и бескормица в животноводстве, да ещё дефицит продуктов – голод и нищета. Выходит, отчего ушли, к тому и пришли.
Долгое время технический прогресс и цивилизация не приходили в дальние сибирские деревни. Все оставалось по-прежнему. На лесозаготовках – топор и пила. В колхозе – серп, плуг и лошадь. Кое-где имелись трактора, так и то, постоянно стояли в ремонте. Труд был ручной, в жару и в холод все тяготы волокли на своём горбу.
Приказ об амнистии был, как бальзам на душу, обозлённым ЗЭКам. И не только в плане освобождения, но и как возможность мщения своим лагерным угнетателям. Наш сибирский народ неизменен в своих принципах «платить за добро добром». И все вопросы этой проблемы обсуждались и прорабатывались ещё в казармах. Собравшись в группы, люди внимательно присматривали за теми, кого намерены были «отблагодарить».
По заранее продуманному плану, после освобождения, ЗЭКи подкарауливали своих мучителей в тайге, на тех же тропах, по которым их самих гнали по этапам много лет назад. А других ловили на ближних станциях железных дорог, отыскивали в ближайших селах, где те прятались, ощущая за собой эту охоту. А потом под девизом «Жизнь или смерть» ЗЭКи привозили карателей в свои села и города. Жестоких сокамерников убивали на тех же глухих тропах или других потаенных местах.
Многие из лагерных надзирателей и сами особо не отказывались быть под крылом своих ЗЭКов, считая, что  хоть какое-то пристанище на первое время  у них будет.На местах знала о них и милиция, догадывался народ. Да и справки у них на руках на всякий случай были о том, что «обслуживали лагерь», только они их в тайне держали. Но начальство местное притихло, никто не вмешивался в происходящее. Мало ли разных бродяг по свету белому шляется да по найму работает.
У власти на местах ещё оставались и те, кто вершил аресты в те страшные годы. Они и сами побаивались возвратившихся. А былые несправедливости и аресты преподносили, как величайший гуманизм. Якобы они так их «в войну от пуль сберегли». Так повторял известнейший своим зверством на всю округу НКВДешник: «Пусть они мне спасибо скажут, что живы остались!»
Вот только по селу ходили разные слухи о вновь прибывших. Своих-то сразу узнавали и принимали радушно, а к незнакомым долго присматривались, но тоже не обижали, считая их «несчастными, которым и приткнуться некуда». Но только одни наши мужики, отбывавшие сроки под началом этих «несчастных», знали, чего  они стоят.
Двое-то из пришлых с тех самых соляных копей были, где трудились бок-о-бок с нашими. Только наши мужики в снегу по пояс лес валили и волоками его к дорогам на себе тащили, в каменоломнях, в шахтах и забоях кирками породу рубили-долбили, да на тачках возили-выкатывали. А эти только понукали и командовали, будучи ко всему ещё самыми жестокими из всех надзирателей. Потому наши их с собой и прихватили.
Третий пришлый, пойманный в лесу, тоже с одного лагеря с нашими был. Поначалу, проходя, как осужденный, сумел он в лагере доносами на сока-мерников к начальству примазаться. А потом и в надзиратели вышел. И тут уже он с особым усердием доказывал свою преданность «великому делу перевоспитания» ЗЭКов. Четвертый примкнул ко всей этой компании сам. Он проживал до службы в лагерях в другом районе нашей округи, но, памятуя грехи свои тяжкие в роли надзирателя, в родные края возвращаться боялся. Потому и пристал к компании «единоверцев», считая что под такой охраной жить на воле будет ему безопасней. Предусмотрительно отрастил себе бороду, принял патриархальный невоинственный вид, даже голос изменил, приглушив командные интонации, и жесты умерил. И куда только исчез весь этот его начальственый тон. Но чуть позже был он опознан, и до народа дошло, из каких он «страдальцев». А бывшие ЗЭКи быстро и с охотой определили его на перевоспитание.
Наших амнистированных односельчан на первую пору в этой группе собралось шестеро. Этого, конечно, было мало для такого благородного дела, как расквитаться с помянутыми четырьмя. Но в тех краях было вдоволь и других, поотбывавших свои сроки в разные времена. И надо сказать, что «подавив вшей» на зоне, за решеткой и колючей проволокой, они просто не могли уже вписаться в нормальную жизнь на воле. Обозлённые на Советскую власть, свою неприязнь ко всему происходившему вокруг они демонстрировали самыми разными способами. Уходили в леса, грабили обозы, угоняли из колхоза скот. У местных бурят отнимали стада овец,, которые «по диким степям Забайкалья» отгоняли на продажу к монгольской границе. Некоторые из них, более умелые и предприимчивые, «золото мыли в горах», сбывая намытое пройдошным китайцам. Тоже самое делали они и с добытой в тайге пушниной. И такие вот решительные люди поприсоединялись к нашей группе. Короче, отряд собрался немаленький. Постепенно обзавелись оружием, как говорится – на всякий случай. Всё было сделано более или менее цивилизованно, по-людски и без изощрённых издевательств.
Но как же жилось «дружкам», как стали называть теперь бывших надзирате-лей и конвойных. Процессом перевоспитания руководил Кузьма Шилкин. Сразу по прибытии всех их спрятали в тайге, в дальнем зимовье, куда и солнце-то едва проникало, да и зверья никакого, кроме мелкого, не было. Одни только любопытные белки, да зайцы. В таких зимовьях всегда останавливались охотники, а иногда укрывались беглые. В тайге было множество таких потаённых уголков, куда власть никогда не совалась.
На ночлег наши местные уходили в село, возвращаясь, приносили с собой порох, спички, соль, водку, еду для себя. А сторожами оставляли остальную братию. В зимовье спали поочерёдно, привязывая «дружков» на ночь к скобам в стене или к бревну, чтобы не ушли в бега. Тайга ведь всё спрячет, ищи их потом!
А еда? Конечно же, на откорм этих четверых не ставили, но и голодом не морили, чтобы всё по-людски было. Что оставалось от наших, то «дружки» и доедали. А ещё они сами себе супы варили, но ворчали, бывало, что «похлебка жидковата». Чаще, однако, ели всухомятку, наворачивая за обе щёки любую еду. Ловили и ели даже ворон. Этому Кузьма Шилкин не препятствовал. Даже однажды праздник им устроил, привел к зимовью старую умирающую лошадь. Сам-то знал он и помнил, как дорого обходится человеку недосып и недоедание. Бывшие ЗЭКи ели вдоволь, но вид их всё равно вселял жалость. И долгое время ещё выглядели они истощенными и понурыми, приговаривая, что «на усталых костях мясо не нарастает».
"Дружков" испытывали на прочность любыми доступными способами. Не только физически, но и психологически. Настолько было велико желание отомстить им. Хотелось поиздеваться над ними. Наши, сидя в стороне, наблюдали, как работают их «неутомимые труженники» - тянут на своём горбу мокрую траву из болота при покосах. Или волокут на себе в лесу брёвна, спотыкаясь и падая на пнях и таёжных завалах. А новые хозяева жизни сидели, развалясь, в сторонке, баловались самогоном, поднимая тосты «за их успехи», покуривали. А иной раз и поторапливали, подгоняя грозным окриком. Да и ружьишко с патронами рядом держали, как бы напоминая, что «это мы теперь начальники, а вы – ЗЭКи!» И требовали от «дружков» полного послушания и подчинения.
Зимой хозяева сидели в тепле, или заходили на обогрев в зимовье. А эти – работали на морозе с утра и до темна. Пилили, кололи дрова, чистили снег, возводили дворовые постройки. А иной раз и ремонтировали своим прямым «начальникам» дома, копали погреба. Правда, к зиме, в самые морозы в дополнение к телогрейкам выдавали им  теплые руковицы и шапки, стеганые ватные штаны и валенки. Ну, как захворают – кто лечить будет?!            
Вот и поменялся ролями Кузьма Шилкин со своим мучителем по части перетаскивания брёвен. Взваливал лесину тому на плечо, а тот тащил, куда ему Кузьма укажет. А хозяину и его товарищам радость большую доставляло смотреть, как  бывший их погоняла в крайнем изнеможении, тяжело дыша и кашляя, заваливался на бок, утопая в сугробе.
- Ох и отвел же я душу!- говаривал Кузьма.- Он у меня, надо-не надо, все бревна перетаскал.
Всё выполняли послушные «новые ЗЭКи», но прощения не просили. А в оправдание своё говаривали так, что, мол, мы ж не по своей воле, так нам начальство приказывало. Изредко, взбунтовавшись, кричали, что «работа дураков любит», но трудиться потом всё равно покорно шли.
Условия содержания «дружков» хозяева также старались приблизить к лагерным. Если ночевка планировалась не в зимовье, то опускали их на ночь в погреба, укладывая спать на соломе или хвое. И конечно же – не на топча-нах, а на земле или голом полу.
Надо сказать, что эти «наемные рабочие» в целом не бедствовали и в бега не пускались. В самые лютые морозы их работать не понуждали. Так что какой-никакой, но иной раз отдых им и перепадал. Это было не то же самое, что в лагере, где и ЗЭКи, и надзиратели должны были мерзнуть в лесу или забое. Одежка, правда, была у этих команд там разная. Но здесь о «клиентах» заботились, пожалуй, лучше. Да и понимали «дружки», что ни человеческого обращения, ни легкой жизни им тут никто не обещал. Привезли их сюда не за тем. Это было – мщение! Это была – расплата! За муки выживших и за смерть сгинувших в неволе.
Рассчитавшись, хоть и не в полной мере, со своими мучителями и надзирате-лями, мужики наши решили от них избавиться. Содержать тех такое долгое время, одевать-обувать, кормить и караулить, было уже просто не под силу. А тут ещё и милиция стала к ним ко всем приглядываться.
Думали долго. Отпустить их просто на волю, так они же ещё и мстить начнут, да и не заслужили они, сволочи, такой доброты. Убить – лишний грех на душу, хотя на селе бы никто их и не пожалел, и не хватился. Вроде как, порабо-тали и ушли, кто дальше в бега, а кто на другие заработки.
И по-крестьянски рассудили так, что «дружки-то» наши, они тоже под топор этой эпохи попали, и действовали по её зверским законам. Правда, и на этой работе старались и выслуживались они очень уж чересчур. А мы вот тут отомстили им немного, показав, что наказание Божье неминуемо за любые человеческие грехи. Но всем спокойнее и лучше будет убрать этих нелюдей с глаз долой самым, как они посчитали, наиболее гуманным образом. Ведь в любом краю Сибири мщения им не избежать, наверняка где-нибудь их прихватят и заново «весёлую жизнь» устроят.
И что придумали – сплавить команду «дружков» к Байкалу, на плоту по нашей бурной реке c порогами и водоворотами. И весной, после очередной заготовки дров, чтобы теплая память от «дружков» осталась, соорудили плот, который подтащили к реке, в тихой заводи, где побезлюдней. Сами «дружки» тот плот и построили, очистив брёвна от сучьев и коры, старатель-но увязав. И удивлялись тому, что нет на плоту поручней и уключин для вёсел. Да и самих вёсел или шестов каких тоже нет. А плот-то уже к реке тянут.
- Кому ж это?- дивились они.- Скоту, что ли?
И активно сопротивляться начали лишь тогда, когда , согнав их на плот, наши стали привязывать каждого за руки и за ноги, располагая подальше друг от друга. Борьба была долгой и изнурительной. И те, и другие понимали, что надежды уцелеть на плоту этом на бурной весенней воде мало. Но, всё-таки, чем чёрт не шутит.
А мужики наши тешили себя тем, что, мол, не убили же мы их!? Так пусть и за это спасибо скажут. И не со слезами на глазах провожали этих невольных плотогонов, а под свист и гиканье, и, конечно же, отборную брань. Однако, хлеба им на дорогу подбросили, чтобы те доброту их помнили и песню «про Родину» пели бы, как тот бродяга, в старинной сибирской песне.
И больше судьбой своих дружков-приятелей наши бывшие ЗЭКи не интересовались. Может и доплыли те до Байкала, он и не таких принимал. Только вот прошел тогда  в народе слух, что какой-то плот с людьми в водовороте под Лысой горой утоп. Такое там часто бывало. И все ругали бурную и строптивую нашу реку. А вот тот ли это был плот или не тот, ЗЭКи наши в данном случае не узнали. Но хотелось, чтобы был это именно тот самый. Очень хотелось.
Распрощавшись со своими лагерными мучителями, Кузьма с Василием стали чаще у нас бывать. Заходили они просто на огонёк, посидеть и поговорить по душам. Свои-то семьи оба они порастеряли. У Кузьмы осталась больная туберкулезом жена, а сын и дочь из села уехали. Он благодарил за помощь своей семье нашего отца, в школе у которого эти его дети учились. Отец с большим сочувствием относился к семьям арестованных, оставшихся в те трудные годы без кормильцев и хозяев. В их же колхозе он просил помочь семьям Кузьмы и Василия сеном, дровами, мукой. А в школе своей он старался поощрять хорошими оценками детей всех этих «оступившихся».
До глубокой ночи засиживались у нас старые друзья. Вспоминая лагерную жизнь , всякий раз дополняли свои рассказы новыми подробностями. А мы их слушали, сочувствуя и сопериживая, как бы пропуская все эти события через себя. А мама наша угощала их свежим и наваристым куринным супом. И видны становились нам их лагерные привычки и навыки. Они никогда не ели сразу, а долго и вдумчиво вдыхали в себя суповой пар. И только уже потом приступали к еде. Чувствовалось, как соскучились они по домашнему. Мама с бабушкой в такие уютные зимние вечера, слушая гостей, пряли шерсть, вязали носки, и не раз одаривали их такими подарками.
И было заметно, что оба они стали уже не те, здоровые, веселые и общительные, такие, какими мы знали их раньше. Надломленные, с потухшим взглядом и горестным выражением лица, с хриплой скорбью в голосе. Истории свои они рассказывали, постоянно подчеркивая нечеловеческую сущность системы наказания и жизни в лагерях. Совсем не такую жизнь они видели и строили в начале своего пути. Оба понимали при этом, что перспектив на нормальную человеческую жизнь нет у них никаких. Освободить освободили, но ведь не оправдали же! Да и вместо паспортов в руки выдали какие-то липовые справки. Но душою они старались, и Кузьма, и Василий, оставаться самими собой, сохраняя личное  достоинство в жуткой атмосфере того кошмарного времени.
Прошли годы. В наше село пришли новые поотбывавшие свои сроки люди, также горевшие обострённым чувством справедливости. Но теперь уже только в мечтах они лелеяли возможность представить себе возмездие и расплату с лагерным начальством и судьями, по велению которых они многие годы изнурительно вкалывали и страдали в лесу, на соляных копях, в рудниках и угольных шахтах. И мысленно мечтали все они об одном:
- Вот их бы туда, всех до одного, от высших до низших!- И наивно успокаи-вали себя только тем, что расплата настигнет, что заслуженная кара падет на всех этих извергов, так безбожно изувечивших и изуродовавших свой народ. Должна она их настичь. Обязана!