Этот рассказ Софьи Владимировны Новосильцевой, в замужестве Энгельгардт (1828 - 1894), которая подписывала свои произведения псевдонимом «Ольга N.», был издан отдельной книжкой в Санктпетербурге, в типографии товарищества «Общественная польза» в 1880 году (издание «Досуг и Дело»). С тех пор долгие годы не переиздавался. К новой публикации подготовлен М.А. Бирюковой.
КЛАД. РАССКАЗ СТРАННИКА
Недалеко от Москвы, на большой дороге, стоит село Воробьёво. Земля глинистая в той стороне, и мужики жили больше промыслом, уходили на фабрики и возвращались домой в летнюю пору к уборке хлеба да к большим праздникам проведать своих.
Самый зажиточный воробьёвский крестьянин, Максим Прокофьев, содержал лет пятнадцать постоялый двор, вёл честно дело и любил порядок. Горницы у него с утра прибирались, выметались, а по субботам и мылись. В красном углу так и горела на иконах разноцветная фольга, а на стенах висели картинки в рамках. На дворе у него были три коровы да две лошади. Прижил он со своей хозяйкою дочь Устинью да сына Егора. Дочь выдали замуж, а Егор женился, и остался после стариков хозяином в доме.
Сначала счастье ему везло, да вдруг стряслась над ним беда; ночью вспыхнул пожар, и постоялый двор сгорел дотла. Он был окружён огородами, и мужикам удалось спасти от огня соседние дворы; вся беда обрушилась на одном Егоре.
Разорился он в прах, и деньги его сгорели, и одежда, и сарай. Его жену Федосью и малых детей приютили на первых порах добрые люди.
- Господи! И ума не приложу, что делать! - сокрушался Егор. - Погибла моя головушка! Ни на что руки не подымаются.
Сидел он как растерянный около развалин своего дома.
- Батюшка мой, родной мой, - сказала ему хозяйка его Федосья, - убиваться будешь - беде не поможешь. Ступай к добрым людям, авось взаймы деньжонок дадут, а там Бог поможет - и выстроимся.
Егор послушался жены и пошёл просить взаймы денег. Но пора была ранняя, весенняя, хлеба только в поле подымались, мужики были в Москве на работе, а кто дома остался - или сам избу перестраивал, или долг выплачивал. «И душою бы рады, - говорили Егору, - да пора такая, что с деньгами не соберёшься, а в запасе нет ни у кого». Набрал он однако пятьдесят рублей, да на них постоялого двора не построишь.
- Родной мой, - сказала ему опять Федосья, - поди ты к солдату Сафронычу. Недаром народ говорит, что денег у него куры не клюют. Авось он сжалится над нашей горькой долею. Попытайся - поди!
- И то поди, Егор, - вмешалась его сестра Устинья, - слушай-ка, что свекровь об этом Сафроньке сказывает. Живёт он скупо да бедно, а денег, говорят, у него видимо-невидимо.
Не в первый раз Егор слышал о том, что у Сафроныча водились деньги. Рассказывали, что он их куда-то зарыл, но про то не знали, где именно он бережёт свою казну.
Жил он бобылём в бедной избушке, на самом конце улицы, и караульные будто бы видали иногда по ночам, что он прокрадывался с лопатою в рощу. Должно быть, свой клад откапывал и разглядывал.
- Свекровь-то сказывает, - продолжала Устинья, - когда он в рекруты попал, в то время, как на Турку ходили. Давно, вишь, то было. Свекрови только десятый годочек пошёл. Ему на войне ногу прострелили, с тех пор он хромает, и отпустили его на покой. Вернулся он в село; глядят - избушку выстроил, а на какие деньги - не ведают, а сам он не сказывает. Да раз, вишь, свёкор его напоил; он спьяна-то и проговорился. «Денег у меня, - говорит, - многое множество; и цепь золотая да нож, а ручка у ножа самоцветными камнями обсыпана». Как он отрезвился, свёкор-то ему про те его слова напомнил, а он и обомлел. Даже кровинки в нём не осталось. — «Охота, - говорит, - тебе, дураку, слушать, что я спьяну рассказывал. Мало ли что спьяну наврёшь!» - И с той поры вина в рот не брал. - Сходи к нему Егор. Для кого ему клад-то свой беречь! Ни жены у него нет ни детей; и сам уж в гроб глядит.
Призадумался Егор и вдруг так и бросился к Сафронычу. Солдат Сафроныч был на всё мастер: и сапоги шил, и лапти плёл, и ложки деревянные точил, и на ярмарке сбывал; а сам ходил в лохмотьях, и его копеечкою никто не поживился; даже и в Светлый праздник ни своего брата, солдата, ни нищего, ни богомольца не угостить. Жаден был на деньгу; работницею даже не обзавёлся, чтобы могла помочь ему щи сварить, самоварчик поставить, избу прибрать. В храм Божий он никогда гроша не пожертвовал, и не было около него тёплого сердечка. Сам он никого не любил, и его никто не жалел. Не нажил он себе молельщиков перед Богом.
Егор его застал на крылечке; он лапти плёл. Лицо у него было худое, сморщенное, загорелое. Седые волосы, остриженные вплоть, торчали на голове, а брови густые да длинные нависли на глаза, как у зверка. У Егора и сердце замерло.
- Господи! – думает. – Сжалится, что ль, он надо мною?.. - и поклонился ему.
- Дядя Сафроныч, - говорит, - я к тебе с горя пришёл.
Сафроныч приостановил свою работу и глянул из-под длинных бровей, да так неприветливо, неласково глянул, словно почуял, что Егор к нему с просьбою явился.
- Да, да, Дело твоё бедовое, - заговорил он, почесывая себе голову. - Дело бедовое, бедовое.
- Дядя Сафроныч, помоги.
- Помочь тебе!.. Мне тебе помочь!.. От каких достатков я тебе помогу?
- Дай денег взаймы. Вот тебе Господь свидетель, как поправлюсь, с тобою расплачусь, и вечно за тебя Бога молить станем.
- Денег взаймы! Аль ты в разуме помутился?.. Откуда я денег возьму тебе взаймы дать?.. Нечто я их кую, деньги-то!.. Что заработаешь, тем и прокормишься, да еле-еле концы с концами сведёшь, а тебе пятисот рублей мало заново-то выстроиться. Рехнулся ты совсем, малый, что ко мне за такой страстью пришёл.
Егор стоял перед ним понурившись, и вдруг бросился ему в ноги, зарыдал и стал умолять.
- Дядя Сафроныч, не оставь! Помоги! Чует моё сердце, что у тебя деньги спрятаны. Дай взаймы! Сжалься!
- Где у меня деньги спрятаны? Какой дьявол слух распустил, что у меня деньги спрятаны? Где я их спрячу?
- Сказываюсь, у тебя деньги в роще спрятаны.
Бес сребролюбия знать овладел Сафронычем. Сафроныч изменился в лице, вытаращил глаза, губы его побледнели.
- Убирайся! - крикнул он. - Аль впрямь ты с ума сошёл?.. Убирайся, говорят тебе!
Встал бедный Егор и сказал солдату:
- Бог тебе судья! Никто тебя добром не помянет.
Начал он сокрушаться и совсем духом упал. Не выходит у него из головы, что у Сафроныча деньги, да и цепи золотые, да камни самоцветные в землю зарыты, и ни ему, ни другим они не в прок, так даром пропадают. Егор с горя-то и выпил раз, другой. Пойдет, бывало, спьяна в рощу, и оглядывается во все стороны, бродит, ищет, где это зарыт клад Сафроныча; а как отрезвится - самому страшно, что на чужое добро покушался. Уж раз попутал его грех, - так и стал мужик пить запоем; пропил пятьдесят рублей, что занял у добрых людей, пропил корову, спасённую от пожара, и последнюю лошадёнку, даром, что самому стыдно на свет Божий глядеть. Федосье побираться пришлось с детьми. Плачет она, бывало, мужа усовещевает; он и клянется, что вина больше в рот не возьмёт, а с собою не совладает, так его и тянет в кабак.
Кабак был в двух верстах от Воробьёва. Вот раз Егор пошёл туда с утра, а домой побрёл уже позднею ночью. На дворе было светло, и дорога ему известная, а он и не узнает. Что за диковина! Идёт, идёт он - и всё, кажется, от села удаляется. То лес перед ним словно из земли вырастает, и в нём кричат не то птичьи, не то человечьи голоса; то река откуда ни взялась, вьется и бурчит; в ней месяц играет. Егор занесёт ногу в воду - кто-то её в воду тянет, а он и отшатнётся. То дом громадный с железными воротами стоит поперёк дороги, а на воротах висит заржавленный замок, и ни одного огонька в окнах, ни собаки на дворе; точно всё вымерло. Только ветер гуляет около дома и гудит и свищет в ушах Егора. — Путал он, путал часа два. Вдруг слышит: громкий голос спрашивает:
- Хочешь тебе покажу, где зарыт клад Сафроныча?
Егор глядит - никого не видит перед собою, обернулся - и сзади никого, смотрит направо и налево - никого!
Голос спрашивает опять:
- Хочешь?..
Егор ответил:
- Как не хотеть! Хочу.
А голос говорит: «Иди за мной».
И сила какая-то несокрушимая потянула Егора за собою. Под его ногами не то месяц светит, не то снег, не то рожь стелется, не то перекати-поле вьётся клубом, а шёл он зря; сам не ведая куда идёт; - да остановила его невидимая рука. Слышит он опять голос:
- Стой! Сойди вниз, и найдёшь деньги и золотую цепь и камни самоцветные.
Егор посмотрел вниз - там бездонная пропасть. Он вздрогнул и вскинул глазами вверх: около него стоит человек - не человек: чёрный как уголь; вместо глаз - два шара огненные, и искры сыпятся с его головы и со всего тела. Егор крикнул во всю мочь и перекрестился, - всё разом и исчезло. Мужик так обомлел от страха, что упал замертво, и очнулся - только как солнышко взошло. Он добрёл до дому и пролежал в жару недели две.
Федосья сокрушалась, молилась; Егор выздоровел и сказал ей:
- Федосьюшка, прости меня, родимая. Грешен я перед Богом, и перед тобою и перед детьми. Ведь я самого врага человеческого лицом к лицу видел; да на меня Господь оглянулся, не дал врагу осилить. Пойду я в Киев свой грех замолить, да Бога благодарить, а пока души не очищу, ни за какую работу не примусь.
Обмерла Федосья, обещалась молебен отслужить и собрала мужа в путь.
Не скоро он добрался до Киева, и немало натерпелся на дороге. То гроза его застанет, то в поле голодному ночевать придется, то у слышит в лесу свист разбойничий, либо волчьи глаза сверкнут между деревьями. Подходил он уже к святым местам, как встретил странника, и разговорились они о чудесном городе Киеве, что не в пример другим городам хорош.
- Вот я тебе как скажу, - говорит странник, - два царства: одно у Бога, другое в Киеве.
И рассказывал он о многом множестве киевских церквей да пещер, где лежать праведники, и какие чудеса являют. Егор слушал его рассказы, и покаялся ему, что у него на душе тяжкий грех, и боится, что того греха угодники ему не отпустят. Странник его и научил: «Ступай, говорит, к старцу Ионе. Святой жизни старец и уже пятьдесят лет в Киеве спасается. Он и развяжет твою душу».
Егор по его совету и сделал, как только пришёл в Киев. Старец жил в крошечной келье, с одним решетчатым окном, спал на голом полу, и вместо подушки камень лежал в изголовье.
Он был низенький, сгорбился; волосы совсем поседели и спускались до плеч, а лицо его было белое, кроткое, без морщинки. Глядишь: не то старец, не то младенец. Егор поклонился ему в ноги и заплакал; старец спросил:
- О чём кручинишься, родненький? Открой мне свою душу.
Сладки были его ласковые слова и голос, словно елей проливали на сердце. Егор во всём ему открылся. Старец сказал:
- Грех тебя попутал, дитятко, потому ты без смирения Божие испытание принял. Говей и молись.
Усердно молился Егор и каялся. Старец его исповедовал я велел зайти к себе на прощанье, когда соберётся домой. Егор причастился и после обедни пришёл к старцу. Он был один в своей келье. Перед ним на столе стояла оловянная кружка; отец Иона опустил в неё руку, вынул финифтевый образок Нечаянной радости, и сказал:
- Вот тебе моё благословение. Ты молился и каялся, Бог тебя не оставит, а ты Его, чадо, не забывай. Нищему подашь - Богу подашь; ближнему простишь - Бог тебе простит. Помни, сын мой, заповедь: «Не убий и не укради». Христос сказал: «Взявший меч мечом погибнет». А на чужое добро польститься - значит совесть продать, - а совесть продашь - Бога забудешь. Смотри! Помни мои наставления. Соблюдать их не будешь - плохо придётся.
- Не забуду твоих наставлений, отец родной, - говорит Егор.
- Ну, ступай себе с Богом. В городе в Харькове остановись; там живёт купец Артамон Титыч; всякий тебя к нему проведёт. Войди к нему в дом и скажи, что, мол, отец Иона кланяться тебе приказал, и матушке твоей, и хозяйке.
- Батюшка, как же это я так войду к нему, - отвечает Егор, - он про меня не знает, а я теперь грязен и чёрен, пожалуй, и прогнать велит. Купец богатый, не то что ты в Боге живёшь, и всякого добрым словом встретишь.
- Не велит он тебя прогнать, а перед Богом он много выше меня, грешного, стоит. Ступай; вот и просвирку ему отнеси. За его здоровье вынул.
Егор в тот же день взял посох, котомку и отправился в путь-дорогу.
Пришёл он в Харьков засветло, и спросил у прохожего, где живёт купец Артамон Титыч.
- А вот, - говорит прохожий, - вона тот большой дом-то стоит на дворе.
Егор вошёл во двор, и послал дворника доложить Артамону Титычу, что отец Иона ему поклон прислал да просвирку. Дворник доложил и повёл Егора наверх, по высокой лестнице. Много увидел Егор хором, одна другой лучше. И тепло в них и светло, а он запостился, назябся, усталь, и кажется ему - в царские палаты его привели. В одной горнице, на большом столе, кипел самовар, а за столом сидел старик с седой, окладистой бородою, и много около него своих и чужих сидело. У Егора зарябилось в глазах.
Старик и был купец Артамон Титыч. Ласково принял он Егора:
- Добро пожаловать, гость дорогой. От отца Ионы пришёл?
- От него, Артамон Титыч, кланяться вам приказал, и матушке вашей, и хозяйке.
Он вынул из-за пазухи просвиру и подаёт её купцу.
Купец сказал:
- Спасибо, спасибо. Садись-ка, чайку напейся. Жена, просвирку-то к образам поставь.
Хозяйка его Агафья Демьяновна, здоровая, дородная, взяла просвирку и налила стакан чаю.
- На, голубчик, согрейся, - говорит, и подала Егору стакан.
Рядом с нею сидела худенькая, дряхлая старушка, платочком повязанная. Это была мать Артамона Титыча.
- Странник, - сказала она, - голубчик, как в своём здоровье батюшка Иона?
И купец и Агафья Демьяновна стали тоже расспрашивать об отце Ионе. Речи Егора слушали и странники, и странницы, и нахлебники, что сидели за столом. Когда он обо всем рассказал, Артамон Титыч спросил, откуда он, семья у него есть ли, и какое горе его постигло. Знать, отец Иона одних горемычных к нему присылал.
Егор рассказал, что всё его имущество сгорело; хоть побираться с женою и детьми!
- Не унывай, - говорит купец, - Бог поможет. Отдохни у меня денька два-три; в бане попарься, а потом мы тебя в дорогу соберём.
Егора отведи в баню и угостили ужином. Узнал он, что купец долго вёл торговлю в Казани и в Сибири, и уже несколько лет торговое дело оставил, и купил дом в своём родном городе Харькове. И чудный был дом у Артамона Титыча. Всякий бедняга в нём находил пристанище, кусок хлеба и ласковое слово. Всякого бездомца и богомольца пригреют купец и его жена, а жили они душа в душу, как голубочки, даже никогда не расставались со дня свадьбы, без малого тридцать пять лет. Горевали только, что Господь их детками не благословил. Егор прогостил у них двое суток, на третьи пришел проститься с хозяином и благодарить за хлеб-соль.
Хозяин сидел в своей спальне. В красном углу висел шкаф с образами, а рядом, под окном, стоял сундук. Артамон Титыч отпер его, вынул пачку ассигнаций, и отсчитал тысячу рублей.
- На вот, - говорит, - тебе, бедняге, выстройся.
Егор чуть не ошалел от радости; себе не верит, словно сон видит, проснуться боится. Упал он в ноги купцу; тот его поднял.
- Полно, - говорит, - не я тебе подал, Бог подал. Он мне на то и богатство послал. К хозяйке зайди. Она твоим малюткам одежу приготовила.
Агафья Демьяновна дала ситцу Егору да и старого белья, и наказала ему за её батюшку, Артамона Титыча, молиться.
Егор вернулся домой подобру да поздорову. Выбежала к нему на встречу Федосья, и верить не хочет, что он деньги принёс. Весть о том разнеслась по всей деревне: и свои и чужие собрались послушать Егора. Солдату Сафронычу Егор сказал:
- Дядя Сафроныч, свет-то не без добрых людей. Не думал, не гадал, а мне вот счастье привалило.
- Деньга-то послушная, - говорит Сафроныч. - У кого лишняя, тот её и посылает.
А Федосья подхватила:
- Пожалуй, не всяк и лишнюю даёт. Недаром в народе молва ходит, каждый, мол, город на семи праведниках стоит, не то бы провалился. Без их молитвы нам бы с тобою, Сафроныч, несдобровать.
Закипела работа у Егора. Рубили, пилили, строили под песню. Постоялый двор поспел к храмовому празднику - Покрову. После обедни священник и причт обошли село с образами; у Егора отслужили молебен и окропили горницы святой водою. Федосья напекла пирогов, зажарила барана, и угощала гостей на новоселье. Пировали с утра до поздней ночи, и Сафроныч был на пиру. Егор его позвал потому, что старец наказывал: плати за зло ласкою.
Часто вспоминал он наставления старца, и стал дом его богатеть. Что ни день - завернут проезжие на постоялый двор, кто в карете, кто на тройке, то купеческий сын, то свой брат зажиточный мужик. С бедных Егор денег не брал. Он не забыл, что сам был недавно беден, и за даровой хлеб добрых людей благодарил. Детки его подрастали, а хозяюшка, полная, румяная, как принарядится в праздник, любо-дорого смотреть. Только бы радоваться да Бога благодарить. Да кого лукавый в покое оставит! Ни с того, ни с сего он опять попугал христианскую душу.
Раз с утра Егор отправился в город за покупками, а в город ехать - не миновать избы Сафроныча, потому что она была в конце улицы и выходила окнами в поле. Сафроныч заслышал бубенчики и вышел на крыльцо.
- Егор, - говорит он, - сослужи мне службу, захвати в городе самоварчик, я вылудить меднику Ефремову отдал на той неделе, а тридцать копеек ему заплати. Обожди, деньги вынесу.
- Некогда, сочтёмся, - говорит Егор, - когда доставлю тебе самовар.
- Доставь вечерком-то - а то хоть без чаю сиди.
- Добро, доставлю.
Солнце ещё не садилось, когда он вернулся, осадил лошадь возле избушки и кликнул Сафроныча, Сафроныч не отозвался - задремал, что ль. Егор сошёл с тележки, дёрнул дверь - заперта; он в окно заглянул, постучался; видит: солдат сидит на полу, спиною к окну повернулся, не движется. Егор поднял раму, зовёт солдата, Сафроныч молчит. - Мужик думает, что за притча? Дай посмотрю, и пролез в окно, да остолбенел, ноги словно к полу приросли. Дверь в чулан отворена, а солдат сидит на пороге, да не живой, а мёртвый; голова на грудь повисла, рот разинут, руки опустились. Егор его за рукав дёрнул, ни ответа, ни привета; в лицо заглянул, глаза как стеклянные, не моргнут. Перед ним половица поднята, и сундук открытый стоит. В чулане было воловое окошечко, высоко вырезанное на стене; солнышко в него проглядывает и сундук освещает; а в сундуке лежит мешочек кожаный да кинжал, а на нём горят камни самоцветные.
На Егора и нашло искушение. Враг-то хитёр, кого не осилит. Раз уж Егор ушёл от него; а он его таки привёл к кладу Сафроныча! Стоит мужик как шальной, впился глазами в сундук; глядел, глядел, руку протянул, - рука-то дрожала, - взял мешок и открыл его. Золотых-то в нём, золотых-то, не перечтёшь!
Тут и вспомнись ему наставления отца Ионы. «На чужое добро польстишься, значит совесть продашь, а совесть продашь - Бога забудешь». В его голове что огненная стрела пронеслись слова старца; он бросил мешок в сундук, а сам всё-таки не уходит, стоит и смотрит то на мешок, то на кинжал; протянет руку к сундуку и попятится, словно обожжётся; уйти соберётся; к дверям подойдёт и опять вернётся. Манит его к сундуку, и голос шепчет: «Бери, бери! У покойника ни детей, ни жены - никого не обидишь, никому он своего добра не оставлял. Твоё видно счастье, бери!»
Он схватил мешок и кинжал, спрятал их за пазуху, и опять у него сердце упало. Совесть своё, а лукавый - своё.
- Ну, - думает Егор, - так и быть! Возьму только половину, мешок возьму, а кинжал в чью-нибудь пользу пойдёт.
Он вынул кинжал, а глаз от него отвести не может. Солнце светит в воловое окошечко, и красные, синие, зелёные каменья так и горят. Опять лукавый шепчет: «Всё бери! Чего трусишь! Пойдёшь в город на ярмарку, жид Моисей не то что сотни - тысячи тебе отсыпет за кинжал. Бери!»
Подлинно адское мучение познал Егор. Жутко ему было первое нечестивое дело совершить. В избе никто не шевельнётся, муха не пролетит. Вдруг его гнедая кобылка и заржала под окном; как дрогнет Егор! Уж не увидала ли кого гнедая, что заржала?.. Ну-ка его кто застанет! И думается ему: вот, вот сейчас кто-нибудь заглянет в окно! — А может, лошадь и мертвеца почуяла!
Страх его пробрал. Он сунул кинжал за пазуху, закрыл торопливо сундук, повернул ключ и вышел в дверь на крыльцо; он оглянулся во все стороны, ни души человеческой! Даже до деревни голоса не слыхать; Егор сел в тележку, да думает: «Как же быть? Пожалуй, не утаишь, что я в окно влез, неравно кто видел... Беда будет. - Скажу, что, мол, крикнул в окно, вижу: он спит, и влез в избу, глядь - помер! Так и скажу...»
Он въехал на улицу и стал выкликать народ.
- Идите, - говорит, - ребята, солдат-то помер!
Бросились в избу, видят всё, как рассказал Егор. Сафроныч сидит на полу у сундука.
- Знать, отпереть собирался, - говорит баба; и боится подойти к мертвецу. - А что у него в сундуке-то, хоть бы заглянуть. Може, и клад спрятан.
Староста подошёл к сундуку и при всех поднял крышу. Нашли старый солдатский мундир с тремя пуговицами.
Баба сказала: «Вот те и клад!» Народ засмеялся.
Послали за становым и за доктором покойника свидетельствовать, а Егор вернулся домой. Ужин ему в горло не идёт, и досадует он, что Федосья спрашивает, как это он вошёл к солдату и застал его мёртвым?
- Недужится что-то. Испужался больно, как солдата мёртвого застал. В избе жарко; я в сенцах лягу, - отвечал Егор.
И лёг он в сенцах, а ночью забился в сарай и стал считать и пересчитывать деньги. Много их было и золотых, и серебряных; возьмёт он их целую горсть и разглядывает; месячные лучи на них играют, и не верится Егору, что такое богатство ему досталось. Он вырыл яму в сарае, опустил в неё мешок и кинжал, прикрыл землёю; потом лёг спать в сенцах, и во сне-то ему снятся деньги, да деньги. Всё будто около него груды денег лежат.
С того дня опутал его грех. Мало того, что он на свои деньги радовался, стал он на деньгу жаден; скупиться стал и со своими и с чужими, и как выгадаете копеечку, несёт её в мешок. Прежде, бывало, не считал он копеек, нищему подаст грош да лишний кусок; взаймы поверит, хозяйке гостинца привезёт, а ныне того нет! Только у него на уме, что мешок пополнить; всё ворчит: «Доходов мало, вздорожало всё, житьё плохое». Не родился хлеб в тот год, народ бедствовал, и тут Егор спуска никому не давал. Федосья уж потихоньку от него страннику либо нищему ломоть отрежет, и невдомёк ей, откуда у мужа такая жадность взялась. Со своими стал он больно нравен. Приступила к нему жена:
- Егор Максимыч, дай свату ржицы взаймы; на посев не хватает.
А он как крикнет да ругнётся, так она и отшатнулась, и думает: это неспроста. Его дурной человек испортил.
He знает она, что у Егора сердце не на месте. И по дням и по часам словно змея его гложет, покоя не даёт. И тоска на него найдёт, и страшно ему станет, а сам не ведает, чего боится. Уж он и в церковь ходил, и два раза говел Великим постом, а всё не легче! С чего легче-то быть? Он от батюшки на духу свой грех утаил.
Объявили рекрутство. Тогда совсем другие были порядки. В казённом селе по очереди шли в рекруты; очередь и пала на Власа, Матрёнина сына. Она деньги копила выкупить его, когда за ним очередь будет, да не хватило у ней ста рублей для выкупа. Пришла она к Егору.
- Кум, - говорит, - заставь за себя вечно Бога молить, дай сто рублей взаймы. Коли я помру, Влас заплатит, Богом клянусь!
А он ей отвечает:
- Ты, кума, рехнулась. Вишь, сто рублей! Да где мне их взять?
Матрёна повалилась ему в ноги, твердит: «Помоги да помоги!»
Егор осерчал и прогнал её из избы. Матрёна остановилась на пороге и говорит:
- Ну, Егор, накажет же тебя Господь за меня. Попади только Влас под красную шапку, я не переживу, а ты с моей душенькою не развяжешься.
Ушла она, а на Егора страх напал. Ну, как и впрямь Матрёна не переживёт? И Матрену-то жалко, и денег-то жалко. Сердце у него ноет, а выкупить Власа духу не хватает. Сидит он на лавке, думушку думает.
- Егор, аль недужится? - спрашивает его жена.
Молчит; ничего не отвечает.
- Егор, аль Матрёну жалеешь? Дай ей, родимый, сто рублей. Люди надёжные, а деньги у тебя готовые.
Егор так и вскочил с лавки.
- Какие у меня деньги? Ты их, что ль, накопила?
Федосья не струсила. Очень ей жаль Матрёну было.
- Грех тебе, - говорит, - Егор Максимыч! Забыл ты, как сам у Сафроныча в ногах валялся; он тебя тогда прогнал, а ты с горя-то запил; а ныне по одной дорожке с Сафронычем пошёл! А ну-ка, Матрёна с горя-то помрёт, а ты с её душенькою не развяжешься?.. Плакаться будешь, да не вернёшь.
Егору жутко стало, а показать хозяйке, что сердце отходит, он не хочет; и отвечает:
- Вишь, умрёт! Все так-то говорят, когда сыновей в солдаты отдают. Небось не умрёт!
- Смотри, чтобы враг слова не подстерёг. А как тебя старец-то киевский наставлял? Ты про то теперь и знать не хочешь. Изныло моё сердечко на тебя глядя. Хоть прибей, а я правду скажу!
- Молчи, баба! - закричал Егор. - Вишь заладила: у меня деньги завелись! Да чтобы мне ими подавиться...
Начал было он божиться, да вдруг замолчал, сам себя испугался, и хозяйка испугалась, крестится. Егор это видит, молчит; совесть его замучила, а сам не ведает, что делать, как с грехом совладать.
Лёг он на полати, а ему не спится. Ветер воет, а ему чудится - кто-то в окно стучится, зовёт его. Вспомнил он на беду, как спьяну путал ночью, и как враг человеческий его к пропасти привёл. Торчит он перед Егором весь чёрный, вместо глаз два шара огненные, и от него искры сыпятся. Егор молитву сотворил, перевернулся на войлоке, а всё-таки сна нет. Душно мочи нет; словно камень на груди лежит.
Петухи уже пропели, когда он вздремнул. И приснилось ему, что в избу вошёл Сафроныч и душить его хочет, кричит: «Отдай мне деньги и кинжал!» Схватил его руками за горло да так крепко, что Егор захрипел и проснулся. Пот с него так градом и катится. Слышит: к обедне ударили, встал, оделся и пошёл в церковь. Как раз в это время дьякон прочёл в Евангелии: «Удобнее есть верблюду сквозь иглины уши пройти, неже богату в царствие Божие внити».
Егор как стоял, так и упал перед образами и зарыдал. «Прости, - молит, - прости, Господи, меня, окаянного!»
Вернулся он домой и говорит хозяйке: «Федосыошка, отнеси Матрёне сто рублей».
И от сердца у него отлегло, что Божеское слово соблюдает, а Федосья побежала к Матрёне и думает: знать, Господь на нас оглянулся.
*
- Небось Матрёна-то рада? - спрашивает Егор, когда хозяйка вернулась.
- Рада! И Господи как рада-то! - отозвалась Федосья.
Любо ему, что Матрёна рада, а сам всё-таки приуныл, хмурится. Вот и ночь подходит, а ему ложиться страшно. Того и гляди враг приснится, либо Сафроныч душить будет, и сердце Егора замирает. Уж Федосья ужин собрала, а хозяин сидит на лавке, не ложится. Вдруг колокольчик зазвенел на улице, и ямская тройка въехала во двор. Постоялец пожилой вошёл в избу и спросил самовар. Разговорился он с хозяином: «Обещался я, говорит, - в Киев на богомолье съездить, и попутчика ищу».
Егор так и встрепенулся. Господь ему указывал, что надо в Киеве побывать да помолиться; постоялец ему откровение Божие привёз.
- Я тебе попутчик! - говорит Егор. - Едем! Жена! Собирай меня в путь-дорогу!
Ожил он, словно из мёртвых воскрес. Ходит в избе, бороду поглаживает, душа так и рвётся к большой дороге да в Киев. Лёг он в постель без страха и заснул. Снятся ему церкви, куда ни взглянет - золотые главы, и на них крест золотой! Слышит: колокольный звон издалеча ветер приносит, и так сладко спит Егор, что проснуться не хочет. Постоялец его будит.
- Вставай, - говорит, - солнышко давно взошло; ехать пора.
Егор вскочил и мигом готов. Федосья уж лепёшек и яиц напекла, и простилась с хозяином. Колокольчик звякнул у крыльца, и тройка помчалась вихрем по большой дороге.
Мчалась тройка мимо сёл, городов, мимо лесов и речек, а Егору всё веселее и легче. Простор перед ним, ширь да гладь, и дышать привольно, и глядеть на всё хочется, словно он из тюрьмы вырвался. И вот приехали в Киев к поздней обедне. Егор пошёл в Михайловский собор, выслушал службу и хотел приложиться к мощам Варвары мученицы, а у раки стоит отец Иона. Егор оробел. Так кровь ему и бросилась в лицо. Старец его благословил и узнал.
- Здорово, дитятко, - говорит. - Помолиться к нам пришёл; хорошее дело. Зайди ко мне после вечерен.
Он не состарился. То же у него белое, кроткое лицо, как у младенца, и глаза светлые, как звёздочки - прозорливые. Кажется, мухи не раздавит, не то что кого обидит, а Егор его боится, жутко ему. Вернулся он в гостиницу, чаю напился, пообедал, но на месте ему не сидится; спустился с лестницы, давай по городу бродить. Ударили к вечерням, он вошёл в собор, молиться не может, так сердце и ноет. Вечерня отошла, пора к отцу Ионе. Егор отворил дверь в келью, бледный такой, лица на нём нет. А старец сидит у стола, перед ним святцы лежат и оловянная кружка стоит с финифтовыми образочками.
- Войди, - говорит, - чадо, войди. Давно не видались. Здорово ли живёшь?
- Благодаря Бога да вашим молитвам, батюшка, всё у нас благополучно.
- Ну, слава Богу, слава Богу! – и глядит на него старец своими светлыми как звёздочки глазами, словно в душу его проникает. - Зазнал я тебя, дитятко, бедным и сирым, тебе через меня достался талант, расскажи-ка ты мне, как ты его употребил. Я тебе отец духовный и ответчик за тебя пред Богом. Наставления мои соблюдал ли?
- Грехи на душе есть, батюшка, - говорит Егор, и всё более и более робеет.
- Как не быть! Один Бог безгрешен. К деньгам не жаден ли? Нищим подаёшь ли?
Замялся Егор, и – промолвил:
- Я, батюшка, перед тем, как мне сюда ехать, сто рублей бабе взаймы дал – сына от рекрутства выкупить. – А сам взглянуть на него не смеет, голос дрожит.
Старец покачал головою да вдруг встал. Подошёл к шкафу, в котором висели иконы под стеклом и говорит:
- Становись на дух!
Егор обомлел. До той поры он людей обманывал и на духу не признался, что Сафроныча обобрал, а старца видно не обманешь.
- Кайся! - говорит отец Иона. - У тебя грех на душе!
Егора лихорадка трясёт, насилу слово вымолвит. Начал он каяться, рассказал, как унёс клад, и что с того дня покоя не знает; ничего не утаил. Отец Иона хмурился.
- Всё? - спрашивает.
- Всё, батюшка.
- Слушай! Совесть тебя замучила, Бог от тебя отступился, а, небось, всё-таки жаль с кладом расстаться? Кайся!
- Жаль! - отвечал Егор.
- Безумный! - вскричал старец. – Клад-то тот проклятой! Ведь ты душу за него продал. На колени! Целуй крест! Клянись, что в землю зароешь твой поганый клад! Слышишь! Чтобы ни одной копейки за тобой не осталось! И на доброе дело его Господь не примет. Ни в храм Божий! Ни бедному подать! В землю зарой! Чтобы ему там и пропадать!
Егор упал на колени и поклялся.
*
Пробыл он в Киеве около недели со своим попутчиком. На возвратном пути они остановились в Харькове пообедать и отдохнуть. Егор пошёл проведать своего благодетеля купца Артамона Титыча, спасибо ему сказать, что он на ноги его поставил, судьбу его устроил. Пришёл он в ту улицу, где жил купец, смотрит и ищет, где каменные палаты, что на большом дворе стояли. - Глядит он и направо и налево: что за диковина! Нет как нет дома купца! А улица та самая, Егор её узнал; дом стоял против церкви, церковь на том же месте, а дома нет. Егор остановил прохожего.
- Скажи, - спрашивает, - добрый человек, точно ли здесь жил купец Артамон Титыч?
- Точно так, - отвечает прохожий.
- Куда же дом-то его девался?
- А дом-то сгорел, и деньги сгорели. Он их держал при себе, в один день нищим и остался. Должно, злые люди подожгли, с двух концов запылало. Чтобы им ни дна, ни покрышки! Всё разом обхватило. Ничего не спасли.
Егор так и всплеснул руками и сильно опечалился.
- Повидать бы мне его хотелось, - говорит. - Где он живёт?
- А вон два окошечка крохотные, рядом с чайной лавочкою; там он и живёт, у дьячка горницу нанял.
Егор постучался к Артамону Титычу. Дверь отпер сам хозяин, и всмотрелся в Егора.
- А, а! – говорит. - Погорелый, что отец Иона присылал в те поры? Так, что ль?
- Так, батюшка, Артамон Титыч. Слышал, несчастье вас, батюшка, постигло: погорели.
- Это мы, - отвечает купец, - по слабости своей за несчастье почитаем. Какое тут несчастье, что Господь Бог мне испытание послал. Это счастье!
Состарился он больно, сгорбился. На нём кафтан был в заплатах, и в горенке-то темно, тесно, повернуться негде; а сам добрый такой, глядит весело.
- Да чего, говорит, мне ещё надо? Крыша есть, тепло, да возле самой церкви Господь привёл устроиться. И люди добрые помогают. Давал я взаймы денег трактирщику здешнему трактир построить да хозяйством обзавестись, да и забыл совсем, что он у меня в долгу, а он мне процент теперь, спасибо, платит, а я квартиру на процент нанимаю. Да чего мне ещё!
- Хозяйка-то ваша, батюшка Артамон Титыч, Агафья Демьяновна как здравствует?
Купец помолчал. Слёзы к горлу подступили, слово сказать не дают.
- Схоронил, - говорит. - Бог-то милосерд. Скончалась она до пожара, горя не испытавши, а то бы всё обо мне жалела. И мать схоронил. На всё Божья воля; знает, что делает. А ты как поживаешь?
И опять приободрился, повеселел Артамон Титыч; расспрашивает и про урожай, и какие доходы собирает с постоялого двора.
- Знать, и впрямь святой человек, - думает Егор; сбегал в чайную лавочку, купил чаю, сахару, и подал купцу.
- Вы, - говорит, - батюшка, Артамон Титыч, не побрезгуйте моим подаянием.
- Спасибо, спасибо тебе, Егор, что мою хлеб-соль не забыл. Воздай тебе за это Господь! Вот так-то меня добрые люди и балуют. Вишь, вороха принёс! Мне это и в год не выпить.
Простились они. Дьяконица проводила Егора на улицу.
- Ты, - говорит, - на чай не поскупился, а хватит его ненадолго. Глотка он не выпьет, чтоб с кем-нибудь не поделиться. Что ему принесут - он то бедным отдаёт. Уж подлинно Богу-угодник!
Егор вернулся домой, и в ту же ночь отнёс свой клад подальше от двора. Страшно ему было и коснуться его. Только думал, как бы скорей с глаз долой. Закопал он его в глубокую яму и перекрестился.
- Слава Богу, - думает. - Освободился.
И послышалось ему кто-то завыл, не то собака, не то ветер, не то лукавый.
Прошло лет десять. Мужики рыли колодец на том самом месте, где клад был зарыт. Егор и заглянул в яму: клада уж нет, а змея свернувшись лежит.
- Вот оно что! - думает Егор. - Не зарой я сюда клада Сафроныча, може, змея не здесь бы лежала, а моё сердце глодала.
Ольга N.