Основное событие в Евангелии – это Воскресение Христа. Победа жизни над смертью, вечность, дарованная человеку. Христов воскрес и «жизнь жительствует», «и мертвый ни един во гробе». Переживание новой реальности, обновленной небесным светом – определяет художественные образы многих писателей. Каждый раскрывает этот аксиологический сюжет по-своему. Рассмотрим соотношение небесного и земного измерения, временного и вечного на примере стихотворений Николая Рубцова.
В поэзии Н.Рубцова очень важны художественные образы, передающие красоту и тайну человеческого существования. Его лирический герой словно находится в самом центре неразрешимых загадок бытия: в темном небе таинственно дрожат звезды, гул речных вод поет таинственные мифы, и даже простой полевой туман назван таинственным шарфом. Родная земля изображается как таинственное пространство Божьего мира. Одно из стихотворений, посвященных Родине, так и называется – «Тайна». «Во всем таинственном величье своей глубокой старины» раскрывается Вологодский пейзаж в стихотворении «Ночь на родине».
Расположенность человека к внешнему природному миру как к величайшей тайне характерно для религиозного типа сознания.
Не менее важно и свойство устремленности видимого материального мира в бесконечность. В стихотворении «В святой обители природы» традиционный пейзаж («старушки, избы над рекой», березы) соотносится с кладбищенским покоем; однако покой этот выражает не забытье или оставленность, но, напротив, высочайшее напряжение душевных сил, устремленность к небесам:
И неизвестная могила
Под небеса уносит ум,
А там – полночные светила
Наводят много-много дум...
Старинные избы на холмах, дороги и леса – все овеяно дыханием вечности, а в настоящем мгновении глубоким эхом звучит «глас веков». Даже простые деревья вдоль грязной дороги оказываются «древними», «вечными» и «священными»:
Поднявшись на холмах,
старинные деревни
И до сих пор стоят, немного накреняясь,
И древние, как Русь, могучие деревья
Темнеют вдоль дорог,
листву роняя в грязь.
<…>
Грустнее от того, что все мои печали
Кому я расскажу? Друзей со мною нет.
Ну что ж! Пусть будет так!
Ведь русские деревни
Стояли и стоят, немного накреняясь,
И вечные, как Русь, священные деревья
Темнеют вдоль дорог,
листву роняя в грязь…
В стихотворениях Николая Рубцова древняя Русь изображается как вечное, светлое место, пребывающее постоянно, во все века. Значению Святой Руси как светлого места соответствует синонимия слов «светлый» и «святой», которую отметил А.В.Соловьев в былинах и духовных стихах. Именно свет определяет образ вечной, непреходящей Руси:
И меж домов, берез, поленниц
Горит, струясь, небесный свет.
В другом стихотворении – «Долина детства» – небесная природа света содержит признаки вечности:
И вокруг долины той любимой,
полной света вечных звезд Руси…
На родине светло даже ночью (стихотворение «Тайна»):
Чудный месяц горит над рекою,
Над местами отроческих лет,
И на родине, полной покоя,
Широко разгорается свет…
Свет оказывается не холодным и далеким, но, напротив, активно воздействует на внутренний мир человека (стихотворение «Уже деревня вся в тени»):
И льется в душу свет с небес…
Или, например, в стихотворении «В глуши» небесный свет и святость оказываются неразрывно сопряженными:
Когда душе моей
Земная веет святость,
И полная река
Несет небесный свет…
В стихотворении «О Московском Кремле» герой восклицает:
Но как – взгляните – чуден этот вид!
Остановитесь тихо в день воскресный –
Ну, не мираж ли сказочно-небесный
Возник пред вами, реет и горит?
Кремль, с одной стороны, это твердыня, утвержденная навек, а с другой – сказочно-небесный мираж. Два этих состояния – осязаемой твердости, неизменяемости и одновременно некоторой призрачности, игры отраженного света, объединены свойством бессмертия:
Бессмертное величие Кремля
Невыразимо смертными словами!
В твоей судьбе, – о, Русская земля! –
В твоей глуши с лесами и холмами,
Где смутной грустью веет старина,
Где было все: смиренье и гордыня –
Навек слышна, навек озарена,
Утверждена московская твердыня!
Образ Кремля принадлежит сразу двум измерениям – небесному и земному, что обуславливает вневременность поэтического действия. Подобная вневременность проявляется и в других стихотворениях Н.М.Рубцова, например, «В горнице»:
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…
Красные цветы мои
В садике завяли все,
Лодка на речной мели
Скоро догниет совсем.
Дремлет на стене моей
Ивы кружевная тень,
Завтра у меня под ней
Будет хлопотливый день!
Буду поливать цветы,
Думать о своей судьбе,
Буду до ночной звезды
Лодку мастерить себе...
С одной стороны, ничего сверхъестественного вроде бы не происходит. В горницу заходит матушка, приносит воды, а лирический герой между тем, мысленно обозревая свой садик, собирается в скором времени заняться налаживанием хозяйства: починить лодку и полить красные цветы. С другой стороны, стихотворение исполнено таинственного смысла.
Матушка приносит в горницу ведро воды. Возникает вопрос: для чего могла использоваться вода, набранная в ночное время? Ведь по народным поверьям, ходить ночью за водой категорически запрещено, это то самое время, когда вода становится нечистой и приобретает отрицательные магические свойства. По сербским поверьям, «набранная ночью вода, безусловно, нечистая, не годится пить такую воду».
Думается, найти и указать причину (если это вообще возможно), по которой матушка ночью пошла за водой, не столь важно. Существенно другое: необычность и неоднозначность самого действия, наделяемого в народных представлениях мистическим смыслом.
Молчание матушки также переводит событие из обычного, мирского измерения в область таинственного, ведь «молчание – форма ритуального поведения, соотносимая со смертью и сферой потустороннего». Более того, «отказ от речи часто выявляет принадлежность некоего лица к потустороннему миру и сверхъестественным силам», – писала Т.А.Агапкина в статье «Молчание» («Славянские древности: Этнолингвистический словарь»).
Сакральный смысл художественных образов ночной воды и молчания подтверждает, что поэтическое действие стихотворения «В горнице» совершается не в обыденной реальности, но на границе с тем светом. При этом тот свет и этот оказываются едиными.
Матушка переступает временную границу, является из мира усопших, но ее приход никак не нарушает тишины и покоя светлой горницы. Ничто не тревожит лирического героя, ничто не угнетает, как, например, в стихотворении «Памяти матери»:
Вот он и кончился, покой!
Взметая снег, завыла вьюга.
Завыли волки за рекой
Во мраке луга.
Сижу среди своих стихов,
Бумаг и хлама.
А где-то есть во мгле снегов
Могила мамы.
Там поле, небо и стога,
Хочу туда, о, километры!
Меня ведь свалят с ног снега,
Сведут с ума ночные ветры!
Но я смогу, но я смогу
По доброй воле
Пробить дорогу сквозь пургу
В зверином поле!..
Кто там стучит?
Уйдите прочь!
Я завтра жду гостей заветных...
А может, мама?
Может, ночь –
Ночные ветры?
В этом стихотворении четко вырисовывается картина двоемирия: существует пристанище живых – комната лирического героя, а где-то далеко, во мгле снегов, простирается царство усопших – кладбище. Этот и тот свет направлены друг ко другу: с одной стороны, лирический герой стремится «по доброй воле» навестить родную могилу, а с другой – сама матушка стучится в дом. Покой кончился не из-за смутных видений, пугающих звуков, но именно из-за трагической разобщенности двух миров. Ночная пурга, препятствующая желанной встрече, сродни дьявольскому наваждению: «Меня ведь свалят с ног снега, / Сведут с ума ночные ветры!». Не случайно в народе «…опустошительные бури и зимние вьюги почитались порождением нечистой силы – рыщущими по полям бесами» писал А.Н.Афанасьев в книге «Поэтические воззрения славян на природу: Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований, в связи с мифическими сказаниями других родственных народов
Пространственно-временные координаты стихотворения «В горнице», напротив, образуют идеальное царство, существующее обособленно, вне линейных законов земного времени. Противоречие между невидимым идеальным миром и реальностью оказывается полностью разрешенным благодаря символической многомерности стихотворения. Горница, матушка, звезда, цветы, лодка и другие символы в одинаковой степени принадлежат сразу двум мирам – небесному и земному.
Похожая поэтическая ситуация изображается в стихотворении И.С.Никитина «Музыка леса» (1855). Автор описывает таинство захода солнца, чудесную игру света, теней и облаков. Розовый лес, открытые небеса, гряда облаков, превращающиеся в медные горы, мосты и золоченые дворцы, как предметы волшебного иного царства исполнены золотого сияния. Тихая музыка леса навевает лирическому герою воспоминания:
Разливайтеся,
Звуки чудные!
Сам не знаю я,
Что мне весело…
Все мне кажется,
Что давным-давно
Где-то слышал я
Эту музыку.
Все мне помнится
Сумрак вечера,
Тесной горенки
Стены темные.
Огонек горел
Перед образом,
Как теперь горит
Эта звездочка.
На груди моей
Милой матушки
Я дремал, и мне
Песни слышались.
Были песни те
Звуки райские,
Неземная жизнь
От них веяла!..
И тогда сквозь сон
Все мне виделся
Яркий блеск и свет
В темной горенке.
Не от этого ль
Так мне весело
Слушать в сумерки
Леса музыку,
Что при ней одной
Детство помнится,
Безотрадный день
Забывается?
И.Никитин прямо сравнивает песню матушки с райскими звуками, «яркий блеск и свет» в темной горенке, мерцание лампады перед иконой, похожее на свет звездочки, матушка – навевают лирическому герою ощущение неземной жизни. Это ощущение можно назвать вечным, оно повторяется вновь и вновь, когда звучит на закате дня таинственная «музыка леса». Художественные описания в стихотворениях И.Никитина и Н.Рубцова во многом перекликаются: действие происходит в ночное время, «сквозь сон», в полутемной горенке И.Никитина горит звездочка лампады, в горнице Рубцова светло от «ночной звезды», при этом на стене дремлет «ивы кружевная тень».
Если стихотворение Н.Рубцова устремлено в будущее («буду до ночной звезды / лодку мастерить себе»), то взгляд И.Никитина обращен к прошлому («детство помнится»). Детское воспоминание преображает «безотрадный день», два мира – идеальный и реальный – оказываются едиными.
Ощущение соприсутствия божественного мира передается двояким образом: как трагическая разобщенность между земным и небесным миром, с одной стороны, и как их духовная цельность, с другой.
Вспомним героя волшебных сказок. Он отправляется на поиск чудесного тридевятого царства, тридесятого государства, которое оказывается мифическим царством мертвых. В стихотворениях Н.Рубцова лирический герой точно так же желает пересечь границу обыденности, устремляясь к далекому и неведомому миру. Сквозь пургу и ночные ветры он мечтает попасть на могилу матери, или, например, в другом стихотворении жаждет найти таинственные зеленые цветы на белых стеблях, увидеть которые, хотя они и не существуют в земной реальности, стало для него неиссякаемой душевной потребностью:
Остановившись в медленном пути,
Смотрю, как день, играя, расцветает.
Но даже здесь… чего-то не хватает…
Недостает того, что не найти.
Как не найти погаснувшей звезды.
Как никогда, бродя цветущей степью,
Меж белых листьев и на белых стеблях
Мне не найти зеленые цветы…
Иной мир стихотворения Рубцова «В горнице», так же как и в сказке, соответствует царству мертвых, чудесному инобытию, которое, однако, следует отличать от полного небытия. Без этого важного уточнения наше представление о художественных особенностях стихотворения будет неполным.
По наблюдению О.Г.Щербининой, в волшебных сказках прослеживается «разделение мертвых на сущих в инобытии и ушедших в небытие». Если из инобытия умершие могут не только подавать определенные сигналы, но даже вернуться, пройти путь в обратную сторону, как, например, в сказке «Жена-покойница», то для небытия характерно полное и окончательное уничтожение: так исчезает, рассыпаясь в прах, нечистая сила, если ее окропить святой водой (сказка «Упырь»). Герой волшебной сказки стремится попасть именно в инобытие, в тридевятое царство тридесятое государство, для этого, однако, он должен внутренне или внешне измениться. Переходным мостом из одного мира в другой нередко служит чудесный сон. «Сновидения воспринимались в древности как реальный потусторонний мир, куда на время отправляется спящий. Не удивительно, что для отправки на тот свет герою нужно заснуть. А потом опять поспать, пройдя в обратном направлении», – писала О.Г.Щербинина в книге «Символы русской культуры: Сборник очерков и эссе» (1998). Так проясняется скрытое значение сказочных формул: «Ложись-ка спать, утро вечера мудренее», «Ты сперва напои-накорми, да спать уложи, потом и выспрашивай!»
Если мы обратимся к первому варианту стихотворения, то заметим, что автор, прежде всего, описывает свое ночное сновидение. Первый вариант стихотворения так и назывался «В звездную ночь», единство прошлого и настоящего претворяется здесь в чудесном сне, оживляющем «тысячи безвестных лет». В этой иной реальности, окутанной сном, лирический герой обращается к матушке с вопросом:
– Матушка, который час?
Что же ты уходишь прочь?
Помнишь ли, в который раз
Светит нам земная ночь?
Но матушка, как в первом, так и во втором варианте стихотворения, ничего не отвечает. Близость смерти ощущается по сгущению тишины, которая является прообразом запредельной божественной тишины, отображением той вечной тишины, что ждет нас.
Подчеркнем, смерть в народном восприятии не равна состоянию небытия. Мир усопших вечно жив, это – инобытие, которому лирический герой оказывается сопричастным благодаря сну. Так же, как и в волшебной сказке, сон служит переходным мостом между разными измерениями:
Сколько же в моей
дали
Радостей пропало, бед?
Словно бы при мне прошли
Тысячи безвестных лет.
Словно бы я слышу
звон
Вымерших пасхальных сел…
Сон, сон, сон
Тихо затуманит все.
Происходит смысловое сближение темы смерти и главного христианского праздника – Воскресения Христова. Несмотря на то, что села давно вымерли, пасхальный звон церквей слышен так же явственно, как и тысячу лет назад. Временный свет «земной ночи» соединяется с праздником вечного воскресения.
Такое сближение является не единичным, но постоянным и закономерным явлением в лирике Н.Рубцова. Например, в стихотворении «Конец» завершение жизни также связано с пасхальными образами весны и колокольного звона:
Смерть приближалась,
приближалась,
Совсем приблизилась уже –
Старушка к старику прижалась,
И просветлело на душе!
Легко, легко, как дух весенний,
Жизнь пролетела перед ней,
Ручьи казались, воскресенье,
И свет, и звон пасхальных дней!
Кладбище, могилы которого пребывают в состоянии сна, приравнивается к временному пристанищу, к переходному «пункту» в инобытие. Так возникает представление, а то и ощущение, что миры живых и усопших разделяет некоторая граница: пространство спящих могил. В черновом варианте стихотворения «Конец» сохранились такие строки:
А он, взволнованный и юный,
Как веселился! Как любил!
Как за оградою чугунной
Покоил сон родных могил!
Как герой волшебной сказки, засыпая, переступает из одной реальности в другую, так и в стихотворениях Рубцова чудесный сон, окутывая земной простор, раскрывает иное, существующее вечно, царство.
Сохранилось воспоминание поэта Сергея Багрова о том, как Николай Михайлович распевал свое стихотворение «В звездную ночь»: «Долго сидели мы так, отдыхая. Потом Николай поднялся. Взглянул в окно на покрытую снегом реку и запел. <…> Голос Рубцова плыл на спокойной задумчивой ноте. Я забылся, что я за столом. Песня схватила меня за самое сердце и понесла куда-то сквозь стены дома, и я разглядел большое село над рекой с белокаменной колокольней, откуда звонил и звонил старолицый звонарь. Былое смешалось с сегодняшним, было грустно, но и отрадно, как на вокзале или на пристани, когда уезжает кто-то из близких, однако твой друг остается с тобой и снова споет тебе лучшую песню».
Ощущение нездешнего мира связано с грустью, но грустью особого рода – светлой, зовущей в неведомую даль.
Расположенность Н.Рубцова к тайне связана с ощущением высшей невидимой реальности, что присутствует в каждом предмете и событии. Образ Святой Руси, светлого места, чуждого тлению и временным изменениям, можно соотнести с образом рая. Мир живых и усопших оказывается единым, а временный свет «земной ночи» соединяется с праздником вечного воскресения.
Опубликовано: Евангелие в русской литературе: Сборник материалов конференции и круглого стола / редактор-составитель А.Чернова, под общей редакцией протоиерея Михаила Дудко. – М., Изд-во газеты «Православная Москва», 2015. – С. 90 – 101.