Открыв глаза утром, я почувствовала себя очень странно. Всё вокруг казалось каким-то другим, особенным, непривычным. Все мысли в голове сопровождались фрагментами музыкальных произведений, которые я слышала на «Дне уличной музыки». Сосредоточиться на чём-либо было очень сложно.
День обещал быть особенным. Мне предстояло принять участие в «выборах» в качестве кандидата – показать своё мастерство на том самом прослушивании, по результатам которого должен был определиться солист главного произведения юбилейного концерта.
Я волновалась. Ещё бы: нужно было сыграть так, чтобы обойти всех пианистов консерватории, даже тех, кто в этом году заканчивает обучение и стоит в рядах лучших.
Я взглянула на часы – было ещё рано, всего лишь пол-шестого утра. До подъёма оставалось время, но позаниматься я всё равно не было возможности – я разбудила бы родителей. Я тихо встала и нашла старый сборник произведений немецких композиторов (в нём, кажется, была «Патетическая»). Затем снова легла в кровать и открыла учебник на нужной странице. Внимательно вчитываясь в ноты и обращая внимание на каждую «закорючку» (они обозначают оттенки, громкость, темп звучания и множество других вещей, необходимых для грамотного исполнения) и итальянские слова (музыкальные термины), я мысленно представляла, как играю на Рояле. Я старалась вспомнить все позиции рук при игре, а также учесть дефекты клавиатуры Инструмента, чтобы не допустить ухудшения звучания.
В общем, когда в мою комнату зашла мама, чтобы напомнить мне, что пора вставать, перед ней предстало очень странное зрелище: лёжа в постели, я пронизывала взглядом (почти не моргая) страницы сборника нот. Мама знала, что толку от зрительного запоминания текста мало, поэтому аккуратно вытащила из моих рук сборник и позвала на кухню.
Завтракала я тоже странным образом – стол превратился в клавиатуру воображаемого пианино. Вместо того чтобы пить чай с печеньем, я, почти как полагается, повторяла сонату (по крайней мере, пальцы я точно размяла). Мама всё это время смотрела на меня обеспокоенно и, возможно, даже с некоторыми подозрениями, но всё равно ничего не говорила. Её терпение лопнуло, когда она заметила чашку до сих пор нетронутого чая и такое же целое овсяное печенье.
– Наталья! – так она называла меня, говоря только на полном серьёзе. – Ты невыносима перед экзаменом! Поешь хоть что-нибудь.
Мама оторвала мои руки от «клавиатуры», левую опустив в корзинку с печеньем, а правую заняв чашкой чая. Я наконец-то «очнулась».
Позавтракав, если это можно было так назвать, я вышла из дома. Догадаться, что со мной творилось нечто странное, думаю, несложно. Поэтому и на улице я чувствовала себя не как обычно. Погода была хорошая, светило солнце, да и вообще утро было по-особенному светлым и тёплым, но я, тем не менее, поёживалась от непонятно откуда взявшегося холода. Я шла и постоянно думала о том, что у меня ужасно замёрзли руки. Руки! Замёрзли! Это же кошмар для пианиста… А всё из-за волнения! И как теперь играть?
Я заволновалась ещё сильнее, а руки, естественно, продолжали мёрзнуть из-за переживаний.
В консерватории было холодно, так как отопление ещё не включили. Горячую воду можно было найти только в буфете, в виде чая. Но какой нормальный пианист вместо того, чтобы тренироваться перед прослушиванием в каком-нибудь пустом кабинете, будет греть руки о чашку чая?.. В итоге я решила просто хорошенько разыграться.
Я вошла в консерваторию, быстро сменила удобные балетки на красивые и идеально подходящие для игры с педалью туфли на небольшом каблуке, а затем подбежала к вахтёру.
– Здравствуйте! Свободные кабинеты есть?
– Есть, – Варвара Семёновна нехотя достала ключ с массивным брелоком-бочонком, на котором красовалась надпись: «35. Ф-но».
– Спасибо! – я схватила ключ и поспешила на второй этаж.
Медлить было нельзя. И опаздывать тоже. Чуть-чуть замешкаешься – и не повторишь всё, как следует. Много играть, конечно, тоже не всегда хорошо, но «проснуться» перед прослушиванием нужно было обязательно.
Открыв дверь тридцать пятого кабинета, я вошла в просторное, светлое помещение. Оно вообще не было похоже на класс Марии Александровны. В отличие от него, окна тридцать пятого выходили на солнечную сторону, поэтому свет пробирался туда даже в очень раннее время. У Марии Александровны же всё было наоборот – её кабинет располагался на тёмной стороне, а потому там практически всегда царил полумрак. Вечером мы, конечно, включали свет, но ощущения были всё равно другие – электрическое освещение не могло заменить пробивающихся в класс солнечных лучей.
Я подошла к стоявшему в углу пианино. Их в кабинете было, как и полагается, два, но одно явно требовало настройки (наверняка на нём почти не играли, поэтому и не обращали на него внимания мастера, регулярно посещавшего второй инструмент). Я подняла крышку и попыталась размять руки. После двух «заковыристых» гамм в быстром темпе я поняла, что времени уже много и не мешало бы мне заняться делом.
Я начала играть уже выученную до каждого маленького штришочка (который, кстати, мог быть обыкновенным последствием расписывания ручки на ксерокопии страницы учебника и ничего важного не обозначать) «Патетическую» и почувствовала долгожданное тепло – руки наконец-то согрелись. Чего только не происходило с моими пальцами во время игры! Они и потели, и остывали, и начинали заплетаться, и, в конце концов, возвращались к нормальному состоянию. В общем, я решила, что оставшиеся пятнадцать минут лучше просто спокойно посидеть: текст я знала отлично, поэтому нежелательно было повторять его до умопомрачения.
Я вышла из кабинета, оставив его открытым – свободный инструмент мог ещё кому-то пригодиться – и медленно побрела к лестнице. Мне навстречу торопливо шли другие пианисты, движимые одной мыслью и целью – позаниматься перед прослушиванием. Среди них я выглядела белой вороной: спокойной, неторопливой, немного сонной или, скорее, отвлечённой от всего, что происходит вокруг. Я шла медленно и зачем-то смотрела вверх.
– Наташка! Ты чего прохлаждаешься? – неожиданно меня схватил за плечи внезапно подбежавший Юра. – До прослушивания всего десять минут, а она плитку на потолке разглядывает! А кто вчера твердил мне, что будет много заниматься?
– Господи! – выдохнула я, наконец-то покинув мир своих непонятных мыслей и сообразив, что встретила друга. – Минин, напугал!.. Я позанималась уже, теперь просто жду.
– А-а… – Юра сделал вид, что всё понял. – Ну ладно, ясно всё с тобой. Волнуешься, да?
– Так, немножко, – отмахнулась я.
– Было бы немножко, руки бы так не тряслись, – Минин приобнял меня за плечи. Не переживай, ты всё равно их порвёшь… Ну, а если не порвёшь, спишем всё на то, что они старше, договорились?
– Договорились, – я нехотя улыбнулась.
Вдруг из кабинетов, один за другим, стали выходить пианисты. Каждый быстро закрыл «свой» класс и, присоединившись к общей суете, направился к лестнице.
– Наверное, все уже собираются, – сказала я. – А ты так и не успел позаниматься и вчера не играл! Как выступать будешь?
– Не волнуйся, всё будет хорошо, – заверил меня Юра. – Я вообще перед ответственными мероприятиями играю только на рояле. Дома и в кабинете другие инструменты. Поэтому я и не разыгрываюсь. Ты кабинет-то закрыла?
– Понятно. А вот класс надо проверить! Если его никто не занимал, то он до сих пор открыт.
Мы дошли до тридцать пятого кабинета, обнаружили, что после меня там никто не играл, закрыли его и практически бегом рванули вниз. Спустившись, мы вернули ключ Варваре Семёновне, которая, уже устав от толпы суетившихся музыкантов, постоянно ворчала и чему-то возмущалась.
– Вот сумасшедшие! – говорила она. – Подраться за ключ от свободного кабинета готовы. И ради чего? Ради пяти минут каких-то… Странные эти музыканты, пианисты особенно. Вон, гитаристы, если что, и в коридоре «потренькать» могут, а эти…
На первом этаже мы узнали, что прослушивание будет проходить в концертном зале (хотя, конечно, мы знали это и раньше, но от волнения всё дружно забыли и зачем-то спустились вниз). Также нам сказали, что вызывать будут по одному человеку, а остальные тем временем могут либо заниматься в отдалённых от зала кабинетах, либо спокойно, а самое главное, тихо, дожидаться своей очереди в коридоре.
Пианистов было много, очень много. Наверное, около сотни, хотя… Возможно, и меньше, просто я привыкла находиться в маленькой компании, и толпой мне иногда казались и десять человек.
– Арсеньева! – из зала выглянула Мария Александровна, позвав третьекурсницу. – Арсеньева Алина здесь?
– Здесь! – к двери протолкнулась стройная, я бы даже сказала, худощавая девушка с темно-русыми волосами и зашла в зал.
– Первый пошёл… – вздохнула я. – Она на третьем курсе учится.
– Я тебя умоляю, Наташ, – усмехнулся Минин. – Ты правда думаешь, что эта «соломинка» возьмёт аккорд на два форте? Да у неё сил не хватит просто!
– Тебя послушать, так солировать тяжелоатлеты должны, – улыбнулась я и вздрогнула от очень громкого и даже резкого аккорда, донёсшегося из концертного зала. – А ты говорил, что не потянет…
– Пережала, – с видом знатока заявил Юра. У Бетховена явно было фортиссимо, а не «долбиссимо». Зачем стучать-то так?
– Всё тебе не так, – отмахнулась я. – Ты пойдёшь играть, я тебя тоже в пух и прах раскритикую!
– Вот неблагодарная, а! – театрально возмутился Минин. – Поддерживаю её тут, поддерживаю… А она ещё и мстить собралась! Бес-пре-дел!
– Ладно, молчу, – я сдалась. – Что-то мне подсказывает, что они по алфавиту вызывают и до наших фамилий доберутся нескоро…
– Давай в списке посмотрим, – предложил Юра, проталкиваясь к стенду с объявлениями. – Я двадцать второй, ты тридцатая… – Уйдём мы, чувствую, поздно вечером.
– Это не самое страшное, – махнула рукой я. – Хуже то, что результаты прослушивания наверняка не сегодня узнаем.
– Да-а… Это действительно хуже. Но я предлагаю ждать до последнего.
– Поддерживаю, – я улыбнулась, взглянув на часы.
Прошло почти четыре часа, но выступить успело всего шесть или семь студентов. Произведение, выбранное для прослушивания, имело приличный объём, и, чтобы исполнить его грамотно, со всеми тонкостями и оттенками, требовалось немало времени. «Конкурс» должен был длиться целый день. Сказать по правде, не каждый мог это выдержать. Кто-то неустанно репетировал, чтобы успокоиться, кто-то молча трясся, сидя недалеко от зала, кто-то судорожно следил за продвижением «очереди». В обморок уже, слава Богу, не падал никто – все мы не первый раз проходили подобное «испытание». Да и вообще, в консерваторию решились поступать только те, кому музыка доставляет удовольствие, те, кому нравится до боли знакомое чувство «сценического волнения». У большинства «тряска от страха» через пару часов сменялась настоящим азартом, желанием показать себя и свои способности или просто получить удовольствие, выступив на нашей «Главной сцене».
Пообщавшись с Юрой, я немного успокоилась и ждала своей очереди, как настоящего праздника. Но, так как даже до двадцать второго номера было ещё далеко, а стрелка часов забралась уже довольно далеко, мы не спеша побрели в буфет.
Купив по чашечке кофе и по булочке, мы окончательно выпроводили волнение из своих душ. Стало уютно-преуютно, мне даже показалось, что я нахожусь в каком-то, хорошо знакомом и безмерно дорогом сердцу месте – например, в гостях у родственников или вообще… Дома.
В буфете мы почти не разговаривали, только изредка спрашивали друг у друга, который час, и «делились впечатлениями» о булочке и о кофе, который в нашей консерватории всегда был на редкость вкусным. Лично я совершенно не понимала, чем он отличается от простого растворимого «Нескафе», но было в этом напитке что-то особенное, непонятное и очень приятное. Возможно, содержимое «бодрящей чашки» так нравилось нам из-за специальной приправы – волнения перед важным выступлением. В такие моменты каждому из нашего квартета казалось, что кофе придаёт сил и настраивает на хороший результат.
Даже Юрка в глубине своего сознания так думал. Думал-думал, по глазам это было видно. Почему-то я не верила, что он ничуть не волновался. Он постоянно подбадривал других, но наверняка и себе внушал, что у него всё получится. Он тоже волновался, но не хотел своим страхом усиливать переживания друзей и сокурсников. Он не просил кого-то о поддержке, а сам оказывал «моральную скорую помощь» как раз в тот момент, когда она была необходима. Теперь у меня было два таких друга – он и Рояль. Теперь меня могли поддержать они оба.
– Минин! – в буфет заглянул незнакомый мне молодой человек, тоже учившийся на фортепианном отделении. – Твоя очередь!.. Нет, ну ты даёшь! Булочки он тут поедает! Пошли скорее!
Мы с Юрой перебросились взглядами, и он быстро выбежал из буфета. Уже двадцать второй…
Спокойно допив свой кофе, я вышла в коридор. Из актового зала доносилась знакомая мелодия. «Патетическая». Начало. Юра… Сердце сжалось от волнения. Хоть бы у него всё получилось! Мне безумно хотелось поддержать человека, от которого все и всегда заряжались положительной энергией, заражались азартом, желанием победить… Давай же, Минин, давай!
Грянуло торжественное фортиссимо. Я улыбнулась: не пережал, не недожал, не «простучал». Виртуоз, иными словами.
С довольным и очень странно выглядящим выражением лица я вернулась на второй этаж. У дверей, ведущих в концертный зал, меня встретил светящийся от радости Юра.
– Ты слышала? Нет, ты слышала, как я тот аккорд в начале взял? Не ляпнул, а взял, как полагается!
– Слышала, всё просто отлично было! Теперь бы ещё мне выступить…
– Подождём ещё часик, и будем оба свободны.
– Да нет… Тут часа на три всё затянется – целых семь человек до меня!
– Ну, три часа тоже не вечность, – Минин облегчённо вздохнул и «упал» на освободившийся стул рядом со мной. – Шесть часов же выдержали?
– Выдержали.
В зале уже двадцать четвёртый раз звучала «Патетическая» соната. Причём, исполнялась она одинаково хорошо – никакого разнообразия! Преподаватели иногда останавливали пианистов на половине произведения, если этого фрагмента им хватало, чтобы объективно оценить исполнение. «Очередь» продвигалась быстрее.
– Селезнёва! – я наконец-то услышала свою фамилию. – Селезнёва Наталья, первый курс.
Я вошла в зал. Атмосфера там царила, как всегда, непередаваемая, но всё же не такая, к какой я привыкла. Торжественность смешалась со строгостью и одновременно с доброжелательностью. В уставших взглядах педагогов я видела искреннюю поддержку.
Поднявшись на сцену, я села на специальную обитую кожей «скамеечку» перед Роялем, едва заметно подмигнула своему музыкальному другу и опустила руки на клавиатуру.
Таких эмоций я не испытывала никогда! Я будто перенеслась в другой мир, где никого и ничего не было, кроме меня и Инструмента, будто я слышала сонату не в тридцатый, а в первый раз и наслаждалась ею по-новому… Я настолько хорошо выучила текст, что позволила себе первый раз в жизни закрыть глаза во время исполнения, и… И я не ошиблась, не остановилась, а, наоборот, заиграла выразительнее! Меня не «тормозили». То ли я играла не очень хорошо, то ли, напротив, была кандидатом на место солиста, но меня не прервали ни разу.
Закончив играть, я встала из-за Рояля и направилась к двери, всё ещё находясь в состоянии какой-то уникальной эйфории. «Комиссия» громким шёпотом обсуждала моё исполнение.
«Наравне», – услышала я краем уха. – «Равная среди первых».