Восемь свечей в золотой ханукие, в священной менорЕ! –им пылать, обжигая еврейское сердце, пылать пламенем, в котором умирает день праздника…солнце…, отгорев, падает с неба, падает в пропасть…Идут будни…
ПАН СОРОКА
Восемь кленов жарко и щедро полыхают красным. Осень. Вершина праздника – восемь! А в середине, как Царь, как самый великий еврей за столом, как шамаш, но не служка, а главный! - Дарующий свет прочим - патриарх! - восседает на старом(но лучшем в доме!)венском облезлом стуле-так царит промеж пылающих багровым листом, кленов, дряхлеющий львовский дом. Замок! Продавил каменным задом мощенную булыжником улицу - почтенный старик тощей задницей провалился в свой «трон» за праздничным столом…
- Булыжнику, уставшему от векового напряжения, тяжело держать на себе этот людской муравейник, в котором орут в миг прихода и молча, удивленно рассматривают собственную кровь на ладони прежде, чем легко умереть……
Дом, на переломе веков, строили поочередно русские, венгры, немцы, поляки, французы-все, кто, не успевал дать тягу из залитых талой водой окопов - не проглоченные войной крошки со стола, на котором, сытно отобедав, уперев локти в пространство чужих границ, мерились силою кайзеры, цари и императоры...
Кто такие мы с вами? - Мы, пришедшие протащить свой немудреный скарб по неширокой и недлинной дороге? Что мы есть? Ничтожный керосиновый фитиль, лампа, могущая, в беспределье мира, осветить лишь ничтожное пространство вокруг себя...Осветить, чтобы другим было видно...Если им интересно смотреть...
Пожалуйста! -Я скажу: - нет? Почему же...
Если вы меня попросите, а, попросив, станете слушать, то можете быть уверены, я не сделаю из того, что знаю, тайны..
Мой старый дом, как Вавилонская башня, которая строилась всем человечеством, включил в свой облик фантазии и культуру возводивших его народов: строгий, воинственный ампир, присущий немцу, и ранний ренессанс легкомысленного итальянца, громоздкий поздний ренессанс битого под Бородино француза, ранний классицизм, естественно, тоже отвоевал себе нишу: стрельчатые готические окна верхних этажей, вдруг расплывались облаком мягких, округлых завитушек, тяжеленные, каменные балконы поддерживали мускулистые дамы с небрежно задрапированной(одна наружу) грудью... Хорошо!
Подойдя к главной браме (ворота входной арки, местн.польск.), вы непроизвольно ищете глазами цепи подъемного механизма, ныне мертвые шестерни которого, современно выкрашены предательски свежей чернью...
Дом продавил улицу, изогнув ее наподобие скифского лука, вниз, к сердцу Земли, а концы ее, с противоположных сторон, вонзились строго в Политехнический институт (унылое пристанище всех дворовых подростков) и в примусную мастерскую на улице Киевской - частное предприятие старого, толстого поляка, с висящими, как поседевшие водоросли, усами. В те годы подобная частная лавочка- временное послабление для оставшегося под русской оккупацией местного польского населения.
Надо отметить, что проныра-поляк явился участником моей первой коммерческой сделки: я украл из чьего-то подвала негодный примус, без ножки и без форсунки. Посетив мастерскую, выяснил, что припаять ножку стоит безумно дорого, напротив, форсунка стоит всего(!) 30 копеек
(в «новых»). Мелочь !-три школьных завтрака-11 копеек каждый.(курс 60-х годов прошлого века). Я сэкономил. Сумел. Возложил первую жертву на алтарь моей будущей язвы. Зато купил форсунку. Как бы яростно я не дергал насосик, пламя не появилось.... Отправился к старому жулику с претензией. В конечном итоге он купил у меня примус оптом, с форсункой, насосом и без ножки, за 16 копеек(в «старых»). Уже тогда мне стало очевидно, что дорога в «бизнес» мне заказана...Позже реб Йойна, пожевав губы, сказал: «он плохой человек».
В доме был дворник. Даже не один. Как на солидном судне, кормчему положены подчиненные: штат! Две обездоленные старухи: пани Мюллерова и пани Зося – матросы в команде, которой жесткой рукой правил Сорока. . Пани Мюллерова, маленькая, круглая, с плаксивым коричневым личиком, вечно носилась с консервными баночками, собранными с помоек, отмытыми ,с неумело спрямленными шрамами, оставленными в их телах первобытными, варварскими консервными ятаганами. Пани выискивала бездомных кошек, стаскивала их в подвал дома и кормила из баночек молочком... Пани Зося, вечно куда-то исчезающая, жилистая, злая старуха, приторговывала яйцами. Формула: -сходи до Зоси за яйцами» была привычна, как беззлобное мамино пожелание: ну, почему вы не повыздыхали с малечку? ( в смысле, исчезли бы сОсвету, будучи сосунками!)
Мэтр, пан Сорока, высокий, костлявый мужчина, успевший повоевать на всех перекрестных фронтах зачумленной, протравленной газом и пропущенной через Майданек Европы, причем на всех ее соперничающих сторонах, имеющий и германские, и польские кресты и русскую медаль «За Краков», ревностно и свято сохранял величие профессии. Всегда в глаженном австрийском френче, коричневых полосатых брюках, полосатой же белой сорочке с узеньким, скатавшимся в веревку, черным галстуком и коротких кирзовых, вычищенных сапогах германского пехотинца. Надо сказать, справедливости ради, что , несмотря на современное легкомысленное отношение к институту дворников, эта профессия –обременительная, непочетная, но исключительно полезная, упирается корнями в древне -римские термы: належавшись после купания на топчанах в тенистых патио, наполнив себя вином и дыней, разомлевшие, состоятельные римляне, призывали к себе специальных вольных граждан- уже тогда вносящих налог-лепту в городскую казну, собрать арбузные и апельсинные корки с подворья. И «сдать» пустую посуду!
Пан Сорока, молча, некоторое время, зажав, как барскую трость, черенок изящной, именной парадной метлы за спиной, прохаживался перед замершим взводом в белых косынках. Венчик, рабочая часть метлы, чувственно подрагивал, готовый подправить упущение, возможное из-за неопытности младшего состава, или от его хилости
-
Що мы тераз маем? - мы тераз, як и учора, маем: двора-пидмЭсты! Пани Мюллер, то я до вас мовю! Зося отрыма пензля и будэ мыть сходни. Вшистко розумя? Так. Една плова справы юж зладненна. Бруд выносыть за браму!
(ПЕРЕВОД: Что мы имеем и что предстоит сделать? Как и вчера, надо подмести двор-это я Вам говорю, госпожа Мюллер. Зося получит кисть и будет мыть лестницы! Все понятно? Хорошо, это уже пол дела. Да, мусор выносить за ворота.)
Язык местных поляков постепенно видоизменялся, приобретая новые формы, чтобы быть понятным живущему во Львове интернационалу. Мы сами на нем общались, легко понимая друга-друга.
Наблюдая мучения современных жильцов, я с непреходящим изумлением осознаю, как измельчало человечество! - вспоминаю старого львовского Сороку. И он вовсе не был уникален! Он так понимал свою должность... Вот, опять, послушайте-ка! Восемь кленов, как восемь святых ханукальных свечей, полыхали слева и справа от брамы! Белёные стволы их, освобожденные от паразитов и муравьев, прямы и одинаковы, как рукотворные, дополняют и органически вписываются в ампир, сплавленный с ренессансом. Сорока, стоя на коленях, правил каждый побег, в те годы, когда свечи еще не были свечами, когда старый, честный поляк, залечив плечо, натертое ремнем Манлихера (винтовка системы Манлихера, австрийского конструктора оружия. В период 1-й МВ состояла на вооружении многих армий), руками вырыл для каждого клена ямку.
В доме не знали сапожников, слесарей или печников. Сорока! Он мог даже выпороть двоечника, что и выполнял добросовестно, по просьбе одиноких мам...Сходи до Сороки, поклычь (позови)!
Полночь. Мама потеряла ключ -огромная, дубовая дверь, мертвая и безучастная к человеческой беде, как бастион в крепости! Дубовые филенки не обрушит сорокопятка (легкая полевая пушка калибра 45 мм), шарахнув в упор! Сходи до Сороки, поклычь... Юра, Дима! Горе мне! Завтра в лагерь, а у вас подметки поотлетали -не дети, а нарыв! Сколько-сколько уже? Десятый час!? Ах, чтоб ему сгореть! Дети! Вы с глузду(с ума сойти!)! Бегом до Сороки! Сейчас же! Деньги, скажи, потом отдам, сейчас нет. И, пусть, еще ремешки на пару стежков!
Помню, прятал от мамы найденный на чердаке германский пистолет. В туалете, естественно -классика! В чугунный бачок. Неожиданно нетерпеливо постучали...Уронил, со страха...Старинный унитаз с татуировкой поперек слива «PANAMA”-насквозь. Ну, порка-само собой, это, как Бог свят, но кто, вы думаете унитаз залечивал? Правильно! Пан Сорока. Справа от примусной мастерской предприимчивого поляка, к вокзалу, если по Киевской, - извозчичий двор. Кони, телеги, пролетки. Возчики. Среди них много польских евреев…
как бригантины, из сарая,
в сверкающую грязь дороги
седые, статные евреи,
величественные, точно боги,
за дышла мачт тащили дроги...
Все заняты делом. Хлопотно. Мощно пахнет лошадью. И навозом. Лошадям к мордам подвешены брезентовые зашморканные торбы, до самых глаз. Лошадки- брюхатые и тонконогие, шевеля в такт ушами, индифферентно жуют. В больших, отливающих лиловым, глазах- умиротворенность, тихая, снисходительная мудрость, и отсюда -покорность судьбе... Поскрипывают зубы, взлетают и опадают, как женская ручка, отмахивающаяся от кавалеров, тронутые засохшим навозом конские хвосты.
Собственно, речь о навозе. Клены -кленами, и Ханука - это хорошо и весело(даже язвенник, убоявшись Господа, выпьет!) но и праздничный стол, нужен! А газон, чем не праздничная скатерть? Вот вам и навоз! Проще -простого! То есть, главное, конечно, земля, почва, будь там суглинок, супесь, или, если Бог даст, чернозем! Ну, куда без навоза-то?. А это лошади.
Что это Сорока на бирже делает по весне? Черт его знает! Возчиков по плечам похлопывает, шутливо кулаком в живот тычет, наливает им что-то из плоской, нерусской армейской фляжки...И лошадок подкармливает. Но чем??? Протряся брюшко, аккурат напротив нашего дома, созревают лошадки и щедрым урожаем облагораживают старый булыжник. Даром, что ли Сорока сто фронтов прошел? Насиделся в засадах? Стремительно, опережая коллег из соседних домов, сменив костюм на довоенный комбинезон на лямках, выносится боевой ветеран, как паук из подворотни, с огромным совком из оцинкованного железа, на мостовую. Точным, коротким взмахом метлы подхватывает товар из-под самых лошадиных попок, не дав добру долететь до земли. Пан Сорока в своем стремительном полете за лошадью велик! И страшен! Беркутом посматривает он по сторонам и на срывающихся в жалкий галоп, трясущих юбками, дворничих, отгоняя их на бегу от золотистых мячиков грозным клекотом…
Конечно же, Сорока был живым человеком. Мог выпить. Он говорил: « и ксендз в костеле не заборонить!» Выпив, спеть: «...Ой, не ходы, Грыцю, тай на вечорныцю...» Негромко и неназойливо, приятным баритоном. Старшие ребята, сидя с ним рядом на лавке, озорно и невинно потешались над дворником, подтрунивая. Сорока добродушно посмеивался. Потом являлась с работы Януся, единственный близкий ему человек, засидевшаяся в девках дочка, и уводила спать.
Красивым, дивным узором покрываются прямоугольники газонов, фасад всего дома сияет, как праздничная шелковая шаль закарпатской молочницы, приехавшей в город не с помятым бидоном, притороченным к спине старым, суконным одеялом, а в костел, помолиться и рассказать Богу о своих горестях.
Яркие газоны все лето, всю осень изумляли глаз, как заплата из изумрудного, алого и янтарного бархата, нашитая на серо-фиолетовую холщовую штанину…
В этот год долго не проходила осень. Почти декабрь, а осатаневшие клены все не обнажались ко сну - всё пламенели багрово- красными листьями, как будто исходили кровью в прохладные закаты.
К нам забрался вор. Другой вопрос -а что воровать? Вору виднее...Специалист... По тем временам добычей считались даже алюминиевые армейские ложки. У нас такие были. Вилки тоже. Был прочий мелкий скарб :будильник, картонный круглый репродуктор -черный диск на стене, прочая мелочь...Все остающиеся от небогатых зарплат деньги наши родители тратили на книги, которые с большим трудом добывались, преимущественно, у спекулянтов. Были редкие и ценные издания. Может быть, вор охотился за ними? Не знаю. Вор убежал, а я не успел спросить.
Услышав шум со стороны кухни и правильно определив его природу, мама заголосила так, что в Брюховичах всполошились собаки. Меня мама почти выкинула из окна (мы жили на первом этаже) с извечным, как молитва, наказом: - до Сороки! Плохо же вы думаете о нашем дворнике! Прорезая темноту ночи, стремительно, как белый призрак, в стерильно чистых подштанниках с развевающимися на щиколотках завязками, в такой же рубахе без ворота, босиком, Пан Сорока уже летел на пронзительный мамин вопль. Дворник был высокий и тощий, вор -наоборот, коренастый и жилистый. Сорока в открытую, с разбега, бросился на разбойника, заслонив маму спиной. И, вдруг, сдавленно вскрикнул. И замер, согнувшись длинным, тощим телом вперед. Я видел, как коротко и резко дергался локоть у вора... Потом он развернулся и исчез в ночь. Мама голубицей, причитая и всхлипывая, бросилась на выключатель и...страшно закричала.
Пан Сорока медленно, с поворотом , молча оседал на пол. Через пальцы прижатых к животу рук пузырилась кровь, густая и неестественно алая, как не опавшие этой осенью, листья кленов.
Я вздрогнул. Страшно завыла, забилась в истерике Януся - сорокалетняя, некрасивая, тихая и убогая — она бежала на крик следом за отцом. Пан Сорока неподвижно лежал на полу в нашей комнате. Сердце остановилось...Израненному за долгую жизнь телу хватило боли…
Мертвого отвезли в больницу . Не оживили. Раны были глубокие, и их было много. Вор бил ножом с перепуга...Его не поймали.
Пан Сорока лежал в гробу на столе в дворницкой -подвальной комнате без прихожей, в которую попадал по лесенке, спустившись в провал посередине арки, ведущей с улицы во внутренний двор. Возможно, своею смертью он спас наши жизни: мою и мамину. Вопрос: сердцем, что ли, он услышал мамин крик через два двора, из комнаты с закрытыми окнами? Но услышал! И, отвоевав в последний раз, умер. Мы, дворовая мелкота, жались к прутьям решетчатого окна в каморку дворника и смотрели вниз, на гроб, на лысоватый белый лоб, на матово белый нос мертвого человека. Януся тронулась умом, и ее куда-то увезли. Пани Мюллерова и пани Зося -набожные полячки, надели и еще долго носили траур…
Проводить дворника пришли лучшие люди: извозчики с биржи, дворники соседних домов, раввин, пан Влодзя -франтоватый сапожник, Николай Зальцман-местный парикмахер, ксендз, реб Йойна Пелех-часовщик, примусник с усами , преподаватель русского языка в школе Срул Яковлевич Вайсман, водитель древнего автокрана Масцена, жильцы дома...Все. Все, в чьих сердцах чванство и подлость не застят сострадание к ближнему. Мог ли пан Сорока ожидать на свои похороны таких почетных гостей? Мог.
Если вы, наконец, отставив дела, чтобы посмотреть на прекрасное, просто приедете во Львов, не поленитесь, пройдите на улицу Глыбока -эта та, что упирается одним концом своим в Политехнический институт, а другим -в Киевскую, и которую продавил громадный австро-венгерский дом, пройдите под аркой, и возьмите на себя труд взгромоздиться на десяток ступенек. Перед вами дверь. Огромная , как бастион. Номер 64. Это наша. Вернее, была наша. Если вам откроют, попросите показать «то место». Больше ничего не надо объяснять. Просто сказать: то место... Вам покажут тень от пятна на старом дубовом паркете, настоящем дубовом паркете -старинном, таких уже теперь нет...Покажут все, что осталось от пана Сороки. Солдата и дворника. Нет не все! Восемь гигантских кленов, как восемь ханукальных свечей, на вершине праздника, как восемь басовых струн в рояле.
Под незлым южным ветром струны тихо гудят, напевая, вспоминая сухощавые пальцы пожилого солдата, некогда бережно и ласково обернувшего их хрупкие, беззащитные корни мягкой, теплой землей.
Последнее. За левым, от брамы, углом росла ива, в развилку которой я, будучи еще просто клопом, с трудом забирался и с этой страшной высоты обозревал фиолетово-синие булыжники диабаза, лежащей подо мною мостовой. Ива высохла, но стоит! Развилка ниже моего плеча. Это, что -феномен? Клены росли к небу, а ива к земле? Или это я уже столько прожил? Прошел по мятой траве, выросшей на месте роскошных газонов и через пыльное стекло и решетку заглянул в подвальную комнату. Там никто не живет, там грудой свалены мётлы и мятые, серые ведра.