С самого утра небо нависало зеленым, пасмурным. Потом пошел дождь из лягушек. Позавтракав, я спешно выкатился из дома - опаздывал. Лягушки, ударяясь о зонт, противно шлепались на асфальт и с кваканьем разбегались.
Воздух был тяжелым и влажным, пахло болотом. Одна из лягушек спружинила на тенте зонта, мягко скользнула по моей щеке, а потом почти свалилась за шиворот. Настроение, и без того не радужное, стремительно превращалось в тухлую зеленую слизь.
Зайдя в здание с многообещающей облезлой вывеской «Скупка краденого», я с трудом сложил конструкцию с хищно торчащими спицами, тут же посыпались головастики, и все это было брошено под ступеньки. Взлохмаченный Герман вяло кивнул из-за прилавка. Я приветствовал его в той же манере, после чего вскарабкался по ржавой винтовой лестнице на второй этаж, где вот уже два года находилась наша контора.
Вообще мы занимаемся написанием литературы, но это, разумеется, громко сказано. Сейчас никто и ничего не пишет, а только воруют друг у друга из головы, меняют имена героев, подтасовывают события и пытаются продавать по сильно завышенной цене.
Идей почти не осталось, сюжеты затерты до дыр, все свежие мысли исчерпаны настолько, что спрос даже на тухлые, потому что люди все еще хотят читать и видеть красивые картинки в своих глупых головах, хотя ничего толкового давно нет. Хороших писателей тоже нет, все обленились, спились и только и делают, что таскают друг у друга. Все это никчемные и вялые потуги, которыми не прославишься и даже особо заработаешь.
Плюхнувшись в пыльное плюшевое кресло, стащенное, кажется, из местного Театра Оперетты (подарок Германа ко Дню Всех Спитых), я принялся созерцать. Обычно на это уходит добрая половина дня - а как иначе настроить себя на рабочий лад? Однако, досозерцать до обеда сегодня не удалось - позвонили из головного отделения, напомнив, что до предоставления в редакцию нового детектива Виссариона Пулькина осталось всего два дня.
Надо сказать, что Виссарион завершил свой очередной шедевр еще в прошлом году (сюжет, разумеется, был позаимствован у кого-то более толкового), но привести мысли в порядок ему за это время не удалось, а потому все действующие лица были скрыты от меня некой таинственной кодировкой.
Так, например, главный герой - неутомимый сыщик Брыкин - представал в воображении Пулькина некой девицей сомнительно рода занятий, но довольно грудастой. Брыкинский помощник Подбрыкин, всю дорогу задающий, в соответствии с жанром, идиотские вопросы, в диалогах разговаривать не желал, предпочитая попивать текилу из треснутой кегли, а старушка Пшевицкая, которую предполагалось умертвить, испугав заводным кузнечиком, еще в первой главе, завела себе любовника из беглых китайцев и, если и торопилась куда-то прилечь, то явно не в гроб.
Иными словами, Виссарион Пулькин крепко запил, поэтому витиеватая детективная линия в его мозгах была практически наглухо закрыта от меня. Мое же начальство, плотно сидящее на психотропах, отказывалось понимать эту очевидную истину, а я, сидящий все это время без дела, постоянно вынужден был придумывать всяческие нелепые оправдания. Честно говоря, особенного желания рыться в губчатых мыслях Виссариона не было, но страх быть переведенным в отделение Дамских Умственных Изысканий заставлял торопиться.
Выпорхнув из кресла, я с важным видом прошелся по кабинету. Через просветы в выцветших пластиковых шторах видно было, как с неба стремительно падают лягушки. С трудом проникнув в голову Виссариона, я узрел сыщика Брыкина, сильно смахивающего на трасвестита. Беззаботно размахивая ридикюлем, большегрудый Брыкин направлялся в клуб развлечений, видимо, завтракать. Подбрыкин, в свою очередь, там же доканчивал партию в боулинг. Встретившись в темном фойе, сыщики расцеловались и заказали себе текилы.
Пшевицкая, тем временем, будучи живее всех живых, сидела в красном платье на дне высохшего бассейна. В руках у нее, светясь голубоватым грибком, мерцало игристое. Где-то далеко в доме разрывался телефон. Вероятнее всего, звонил ее ненаглядный китаец, но старуха, нагрузившись с утра игристым, пребывала в склеротичной рассеянности. Очевидно было, что поживиться тут абсолютно нечем, а потому я не без облегчения покинул утомленное сознание Пулькина.
Заглянул Герман. По его роже я понял, что неплохо бы пойти чего-нибудь поесть. Спустившись, мы вышли на улицу. Небо светилось нежно-салатным заревом, дождь из земноводных закончился, и только кое-где подсыхали неопрятные лужицы слизи.
В тусклом свете кафе Герман затянул свою обычную песню о ставках Налога на Совесть:
- Их все время поднимают, каждый божий день! - жаловался он, - уже и совести у народа почти не осталось!
- Герман, а у тебя-то совесть еще есть? - спросил я, отковыривая от скатерти прилипшую к ней тощую муху.
- Ну, разве только немножко.
- Тогда заткнись.
Какое-то время мы в молчании изучали скудное меню. Выбирать, собственно, было не из чего (спагетти, макароны и вермишель), но уже сам процесс за последнее десятилетие превратился в некий необратимый ритуал.
- Скажи, Герман, а если бы я написал детектив сам и выдал его за пулькинский? - спросил я, делая такой вид, будто эта мысль посетила меня случайно.
- Да ты сумасшедший! Думаешь, кто-то тебе поверит? Где ты, и где Пулькин? Он, хоть и алкаш, но писатель. А ты только алкаш.
- Ладно, - захлопнув меню, я стал искать глазами официанта, - предпочту сегодня макароны. А ты?