Сутки последние
До того времени, как меня выпустили из тюрьмы, Р. не дожила. Думаю, она умерла из-за алкоголя. Я знаю, что она искала замену этому бару, ходила по другим и пробовала пить в них, она сама говорила мне это (в то единственное посещение в тюрьме, двадцать пять лет назад). В то последнее посещение Р. на мой вопрос, понимает ли она истинную причину, почему я взорвал бар, ответила, что не думала об этом. Ее ответ удивил и даже разозлил меня – черт, как можно не думать об этом? Но Р. объяснила, что, конечно, думала о взрыве, обо мне, потому и пришла, но она не пыталась докопаться до истины, ибо представление об «истине» ограничивает людей. И что она в последние дни все чаще думает, что хорошо бы этого представления не было, тогда, может, люди стали бы видеть не через замочную скважину двери, которая, когда отворится, отворит истину. «Кто-то что-то подумал, прочел или услышал, – говорила она, – и согласился с этим. Построил рассуждения на этой основе. Если другой выбрал для своих рассуждений иную основу, они кажутся первому неверными при всей логичности их построения. Конечно, оперировать всем-всем трудно, стоит упростить, стоит выстроить систему, где ничто друг другу не противоречит, можно даже вписать в нее авторитеты, и тогда замочная скважина станет главной в двери, заменит ее. Представление об «истине» люди должны похоронить, пока они не доросли до него».
Я не знаю, где Р. похоронена, мне все чаще кажется, что ее не существовало, что она лишь эфемерность, приходящая вместе с опьянением, еще не столь сильной степенью его: когда границы мира расступаются и в них входит нечто, неподвластное разуму, но ты еще стараешься его понять.
Неподвластное разуму нечто. Кто бы мог подумать, что славный парень М. проведет в тюрьме половину из отпущенных ему лет. Только не я. Но по сути в тюрьме жилось не так уж плохо. Там были книги, куча книг, на воле о существовании которых я даже не знал, но там не было алкоголя, и потому мир четко делился на книжный вымысел и чертову реальность. И это было чертовски тяжело. Потому что реальность не оставляла меня. Двадцать пять лет в тюрьме и взорванный бар, взорванный бар и двадцать пять лет, проведенных в тюрьме, – они ничего не изменили. Я так и не появился. Взгляд отца и черты его лица уже почти исчезли из памяти – за двадцать пять-то лет, внешний облик Анны исчез намного быстрее, и мой мир начинается уже не с них и мой вечер заканчивается не ими. Но и не мной. Чертов мир начинается и заканчивается не мной. Он взорвался вместе с баром – но не взорвался вместе с баром я. Во время писания «Тихого омута» я не возвращался в «то» состояние, не окунался в него вновь – я пребываю в нем до сих пор и никогда из него не выныривал.
Наверное, мне уже и не суждено (хотя я знаком со всеми его чертями).