Мне часто вспоминается бабушка Саня, родная сестра моей бабушки по отцовской линии, с остреньким носом, сухим худощавым лицом и вечно уставшими глазами. Эта простая трудолюбивая женщина осталась в нашей памяти благодаря своему исключительному бескорыстию, которое словно источала вся ее человеческая натура. Она никогда не сетовала ни на тяжелый труд, ни на свою не сложившуюся личную жизнь, ни на горести судьбы.
Родилась бабушка Саня, как и бабушка Катя, в деревне Елизаветино Кармаскалинского района в 1905 году. Была последним ребенком в большой крестьянской семье Савельевых. С детства привыкла к тяжелому сельскому труду. Безусловно, симпатичная в то время, стройная молодая девушка, не чурающаяся самой непривлекательной и трудной работы, бабушка Саня приглянулась моему дедушке – Александру Гавриловичу.
Когда мой дедушка приехал в дом бабушкиных родителей, приехал он не за бабушкой, а за бабой Саней. Но бабушкин отец, мой прадед, – Никанор – сказал, как отрезал:
– Вперед щей кашу не хлебают! Это не дело, когда младшая сестра замуж выйдет, а старшая будет в девках сидеть!.. Не положено так. Бери Катерину!
Задумался дедушка. Но время было суровое, уклад в семьях патриархальный, к родителям относились с большим уважением, старших почитали и против их воли шли редко. Вот и женился он на Екатерине.
А баба Саня – жаль ее, конечно, – так и не обрела своего счастья, замуж ни за кого уже не вышла.
Перед самой Великой отечественной войной или в начале войны баба Саня переехала из деревни в Уфу, в дом моего деда – Александра Гавриловича. Наверное, посчитали, что так будет лучше и для нее, и для бабушки Кати, на руках у которой было к тому времени уже трое детей. Вскоре бабушка Саня устроилась рабочей на Уфимский паровозоремонтный завод. Устроилась, да так и проработала на нем аж двадцать пять лет! Наверное, ее постоянству могут позавидовать многие. Ведь для кого-то проработать и два-три года на одном месте бывает сложно!
В годы войны, да и долгое время после нее на работу и с работы приходилось ходить пешком. На ногах – грубые бессменные ботинки, для утепления – простые хлопчатобумажные чулки. Не знаю, была ли в самое трудное время возможность надевать на ноги еще и шерстяные носки. Но знаю по папиным рассказам, что в лютые морозы ноги у бабушки Сани примерзали вместе со всем содержимым к внутренней стороне ботиночной подошвы. И она, возвратясь с завода домой, вынуждена была подолгу греть их у печки, а только потом снимала обувь. Но мороз, добравшийся до костей, никак не хотел уходить оттуда. Ноги долго ломило, как отбитые.
Работа у бабушки Сани была тяжелая, грязная и безрадостная. Основные инструменты – лопата, кирка, кувалда и лом. То щебенку носили, то мазутную жижу гребли, то уголь грузили, то мерзлую землю долбили … И в жестокую жару, и в невыносимый мороз трудились в основном на улице. На теле стеганая телогрейка, на голове в лучшем случае изрядно поношенная дырявая шаль. А на ногах все те же всесезонные ботинки из толстой свиной кожи на деревянной подошве. Один день как брат-близнец похож на другой. А в году их, серых, однообразных – бесконечная вереница! Каким терпением должен обладать человек, чтобы вынести все это?!
Заработанные деньги бабушка Саня отдавала в распоряжение старшей сестры – бабушки Кати. По сути, они составляли основной стабильный доход семьи Сазоновых долгие годы. Но уверенности в завтрашнем дне не было. Экономили каждую копейку. Не доедали, но регулярно откладывали деньги на черный день. В войну привычным делом стало употреблять в пищу лебеду, крапиву, картофельные очистки, неосмотрительно выброшенные соседями на помойку. Желудки низкокалорийной пищей набивались до отказа, потому что ощущения сытости не наступало. От этого животы становились округлыми, и тела, истощенные голодом, казались еще страшнее.
В середине пятидесятых годов на паровозоремонтном заводе бабушке Сане предложили квартиру. Посоветовавшись, как поступить, с бабушкой Катей, ее детьми, она услышала от них: «Зачем тебе это? Разве нам плохо вместе? Одна-то ты с тоски умрешь! Неужели мы к тебе плохо относимся, не любим?!». Так и отказалась бабушка Саня от той квартиры, не представляя себя вне семьи Сазоновых, давно уже ставшей родной.
Через десять лет бабушка Саня вышла на пенсию. Но сидеть, сложа руки, не могла. Она устроилась в хлебопекарню Сергиевской церкви, что на улице Менделеева. Помню, как приносила она иногда домой маленькие желтые «двухэтажные» булочки, которые называются просвирками, и я с братом их с удовольствием поглощал.
Одевалась бабушка Саня более чем скромно. Никогда не видел я на ней красивых платьев, сарафанов и кофточек. Темные куртки и юбки почти до пят, серые или черные платки, реже – в мелкий горошек, еще реже – практически однотонные белые – вот в чем мы привыкли ее видеть и в будни, и в праздники.
Бабушка Саня днем никогда не отдыхала. Даже болезни переносила на ногах. Она могла ненадолго задремать, сидя на табурете. Если это случалось во время какого-то разговора, то создавалось впечатление, что сквозь неожиданно набежавший сон она все равно слышит, что происходит вокруг, потому что иногда совершенно неожиданно вставляла в этот разговор какое-то слово или фразу. Говорила моя двоюродная бабушка просто и прямо, не скрывая своих мыслей и не подстраиваясь под чужое мнение. Говорила быстро, переслаивая свою речь просторечными выражениями и поговорками типа: «Беда пришла, отворяй ворота!», «В щеку бил бы, да щеголь был бы!». Употребляла в разговоре определения, которые я и не слышал больше ни от кого: «Махалязница!», – так она в общем-то довольно точно выражалась о женщине легкого импульсивного поведения (просторечным этим словом, закравшемся к нам из Свердловской области, называют любовниц), «Типун тебе на язык!», – это означало, что слышала она от собеседника такие вещи, говорить которые не гоже и поэтому говорить он их не должен, иначе на его язык может лечь типун, «Лихоманка трясная!», – так называлось что-то лиходейское, закостенело-упрямое и пустое. Когда кто-то мимоходом спрашивал бабушку Саню, как дела, она также мимоходом быстро отвечала: «Как сажа «бела», что, как мне кажется, означало: дела, в общем-то, отвратительные!
Не чуралась бабушка Саня и крепко выругаться, когда эмоции перехлестывали через край и нервы не выдерживали. Но мат ее не вызывал отвращения, потому что похож был на заурядную речь, так как произносился не на повышенных тонах, между делом и в случае крайней необходимости. Все более эмоциональной ее речь становилась только тогда, когда она пересказывала, например, разговор с той же тетей Надей. Чтобы передать сумбурную тетушкину манеру говорить, которую она недолюбливала, баба Саня обнажала свои редкие зубы, сквозь которые быстро, как семечки, вылетали нервные слова, подергивала головой и эмоционально подпрыгивала на табурете.
Не смотря на неоднозначное, часто нелицеприятное отношение к тете Наде, на старости лет баба Саня вынуждена была переехать к ней жить, на кооперативную квартиру, которую в основном она ей и купила когда-то. То есть, основная часть денег, которые пришлось за нее заплатить, заработаны были бабой Саней. Когда-то, не получив своего жилья от предприятия, она обрекла себя в конце концов стать лишней в семье, которой отдала все свои силы. Да что там силы, - жизнь свою положила она на алтарь ее благополучия без остатка! А потом женился дядя Володя, у него появились дети… Баба Катя утратила роль главы семейства. В дедушкином доме сразу стало тесно.
Доживая свой век по сути дела нянькой (в неполной семье еще через пень-колоду работавшей тети Нади рос сын Коля) и кухаркой, баба Саня практически была разлучена с бабушкой. Под страхом скандала, который могла учинить рассорившаяся со всеми на свете тетя Надя, она лишь иногда, украдкой, после посещения Сергиевской церкви забегала буквально на минутку к родителям или к бабушке Кате. Чем заметнее покидали ее силы, тем более безропотной она становилась. Исчез куда-то огонь из ее некогда бирюзовых глаз. Сама же она стала худой как тростинка. И лишь костлявые жилистые руки напоминали об их былой физической силе, а тонкие синие губы – о большой силе духа.
В середине восьмидесятых годов прошлого века бабушки Сани не стало.