6. Иринушка
Иришка придирчиво вглядывалась в зеркальце на стене. Зинка достала в городе настоящую тушь за (целых!) срок копеек! С настоящей щеточкой-расческой. В избе было темновато, и девушка перебралась к окну. Она выводила быстро застывающую щеточку из ресниц и заметила, что бабушка Дора не спит, а наблюдает за ней. Кончики ресниц слиплись в треугольники, Иришка стала иголкой разделять их и кольнула себя в глаз, разревелась, размазала краску по лицу. Бабушка молчала. Целых сорок копеек! Обида, что у нее ничего не получается как в кино, обида на копе-еш-шное собирательство такой огромной суммы. Денег в семье никогда не было, платили трудоднями, зерном, кормом для скота, отрезами, с огорода продать было нечего, да и некому. Всех дачников Зинкина мать приручила давным-давно, только они и могли платить деньгами. Степка покупал ей сахарные слипшиеся подушечки конфет и часто терял мелочь, Иришка бережно подбирала, но он всегда шутил: «Оставь себе на шпильки».
Какие могли быть шпильки - Иришка не понимала, волосы у нее были тяжелые, и баранка вокруг головы никак не держалась, она так и бегала с двумя косами без бантиков. В школе после экзамена только и разговоров было о выпускном вечере! Иришка и не мечтала о платьях, о которых судачили девчонки.
Стул под бабушкой Дорой скрипнул, она была грузная со слоновыми ногами, словно вытекающими в разрезы валенок на голенище, студенистость всего тела объяснялось не ожирением, а отеками на фоне пережитого в войну голода. Дед так и умер опухшим, читая Библию за столом, Иришка помнит его. Облик деда стал, конечно, уже сливаться с застывшей позой бабушки Доры, читавшей ту же книгу, в том же чеховском пенсне, в тех же валенках и шали пуховой.
- Иринушка, - позвала бабуля, - сними мою постель с сундука...
- Она же чистая, - всхлипнула внучка.
- Сними-сними, что-то достать надо.
Девочка не помнила, чтобы сундук когда-либо открывали, и любопытство было сильнее обиды на собственную неумелость. Нафталином не пахло, моль не летала.
- Смотри! Смотри лиса как живая!
- Это горжетка...
- Гор кто?
- Горжетка, ее накидывают на плечи или вместо воротника...
- Почему ее никто не накидывал?
- На что накидывать-то? на фуфайку?!
Бабушка Дора была статной женщиной и, конечно, ее венчальное платье было непомерно велико для внучки, удивленно перебиравшую пальцами зажелтевшую от времени ткань, непривычно воздушную, мягкую и немнущуюся. Она трогала вышивку по краю декольте и спрашивала:
- А зачем нужны были пуговицы по вырезу платья?
- Шито было золотом и жемчугами... Сменяли на хлеб в двадцатые годы. Великовато, да. Ваши родители, да и Вы - не выросли, это недоедание лишило людей нормального роста. А мы-то смеялись над недорослями. Грешно. Ладно. Будет у тебя наряд на первый бал, вся деревня ахнет, не жмурись.
Танцы после собрания и вручения аттестатов зрелости, выступлений самодеятельности подпортили дачные бездельники, деревенские парни задирались с ними, им так редко давался отдых в посевную. Да еще эта гроза. Убегая, Иришка оскользнулась в лужу, Степка подхватил ее руку, но она все-таки испачкалась и разревелась. Такой долгожданный день был испорчен. Степан погасил лучину в еще теплой бане, прочавкал мимо чей-то топот и ругань стихла. Он замыл подол, умылся сам от следов крови, присыпал пеплом свои ссадины.
- Ты сегодня была как кисейная барышня... Красивая очень. Сними, пусть сохнет, все равно гроза.
Иришка сбросила грязные сандалики, сполоснула ноги и забралась на полати. Рубашка под платьем была не холщовая, а шелковая, тоже сшитая из бабушкиного платья и ей не было стыдно. Очнулись они от предрассветного тумана, баня окончательно выстудилась, одежда и обувь просохли на камнях.
- Жена ты мне теперь, - задумчиво потянул Степан, - жена... Вечером так же придешь сюда, - подытожил он.
- Как жена? Почему вот так, без сельсовета - жена?!
- Ты и есть сама любовь, что еще-то краше будет, как у нас?! Ну не пущу же я тебя по рукам! Сельсовет сейчас, в посевную да в Петровский-то пост, сплетни пойдут. Все осенью записываются, так и мы запишемся. Давай, беги домой и мамке ничего пока не говори. Я дома сначала поговорю, чтобы честь честью было. Не бойся, Иринушка, разве я обману? Летом еще поступить учиться надо, куда-нибудь в городе. Подумаем, вечером жду.
Иришка растерянно пробралась в избу, накрылась одеялом, и солнечные фейерверки вновь закружили ее.
- Какая погода-то нынче солнечная!
Она так и проснулась с этими словами. В оконце нависла чернющая туча, собиралась новая буря. Бабушка Дора уже дремала над книгой, платье сияло белизной первой брачной ночи... венчальное платье. Недаром их принято хранить...
Десятилетия прошмыгнули, а Ирина Фаддеевна так и не смогла припомнить более солнечного лета. Поскрип плетеного кресла, ночная свежесть. Она накинула на плечи лису. Рыжая шкурка на саржевой подкладке, потрепанная временем с мордочкой и глазками-бусинками. Бабушкина горжетка была настоящая - цельная шкурка лисицы с носиком и лапки были с лакированными коготками, хвост закидывался через плечо...
Сын погасил свет у себя, Лельку с детьми не слышно. Семейка спит. У соседа были открыты двери на балкон, легкий гомон и постукивание бильярда доносилось в подлунной тишине. Ирина поежилась.
В августе пришла несостоявшаяся свекровь, собрала ее нехитрые пожитки и увезла к себе, сообщив, что Степана забрали, и он велел ей жить у его матери. Никуда учиться поступить не удалось. В семье были одни бабы: бабушка, мать, она и сестренка. Дед умер в войну, отец не вернулся с фронта, брат пропал после войны, дядю забрали до войны, заступиться было некому, а председатель не дал характеристику в училище. Теть-Маня была практичной и сдержанной, мама даже голосить не стала, не стала и бранить. Что случилось, то случилось, с глаз долой такой позор. Бабушка Дора благословила по старинке и шепнула на ухо:
- Ни за что не возвращайся в колхоз, сожрут...
Степана ждать семь лет - как из армии. Письма шли плохо, а живот у Иринушки уже рос хорошо. Она родила в райцентре, никто не интересовался ею, не дразнил, не оскорблял. Свекр провожал ее каким-то тяжелым взглядом. Иришка боялась его. Мальчик рос спокойным, а молодая мамочка жила в небольшой комнатке Степана. Занавеска вместо двери откинулась, дед вперился в обнаженную грудь, наблюдая кормление. Теть-Маня огрела мужа по спине скалкой, но тот лишь ухмыльнулся на крик. Что ему в телогрейке-то станется. С ребенком на руках бежать было некуда от домогательства свекра, на работу с общежитием не брали. Ирина завербовалась на Север - поварихой, как только молоко пересохло у кормящей мамочки, - удрала не прощаясь.
- Знал бы ты, сыночка, как мама тебя бросила, не корил бы всю жизнь этим.
Глеб Петрович старше Иринушки на четверть века, но вожделеющий взгляд ей был приятен, и солоноватый привкус поцелуя говорил о сильном чувстве и возможности насладиться этим чувством. Тогда свекру всего-то было под пятьдесят, а ей и восемнадцати не было. Сколько слез и надуманных бедствий сочиняет себе юность. Вот взяла же и выскочила замуж за бакинца, вырвала Ваську из рук баб-Мани, и он усыновил его. Реванш! Двенадцать лет терпела это мурло ради сына, которому «нужен был отец». Вот вам и солнечный город, где кроме пыли и духоты припомнить нечего. В поезде она сказала сыну о цели поездки, следом шли контейнеры с барахлом, хрусталем и стенкой. Приехали к родному папочке - СтЁпану. Знакомство с бабушками и родными домами мамочки вышло каким-то недужным. После армии Васька не нашел на прежнем месте ни мамы, ни бабы, ни тяти. Мама на Севере, папаня спился, бабки вымерли. Бакинский папа единственный - кто по-человечески встретил его. Да, он был уже женат на «своей» и родил сына наконец-то, помог советом, связями и деньгами устроиться в Москве и работать. Василий искренне обрадовался, что в сумбурных решениях маман не было времени, сменить ребенку фамилию и отчество усыновителя. А теперь Васька даже гордился своей тайной и для полного отрешения от корней алкаша и б... Он решил сменить имя, благо псевдонимы резко входили в моду.
Иринушка накинула плащ с капюшоном и вышла на прогулку по ночному поселку, вскоре генеральская овчарка с хозяином догнали ее, и привычно потекла задушевная беседа. Было очень разумно, что в царские времена женились в зрелом возрасте на молоденьких девушках. Что может дать пытливой девочке ее малоопытный сверстник? Только боль, неумение принять решения, сберечь себя, чтобы защитить хрупкую любовь, ранимую юность не только тела, но и души.
Ирина часто думала-гадала, вот какого черта понадобилось Степке ввязаться в драку, уже зная, что она тяжелая, что надо ее устроить на работу до рождения ребенка. Вырваться из деревни можно только через запись в сельсовете, что ей разрешается уехать к мужу и выйти из колхоза, получить паспорт, не говоря уже о посмешище, на которое он выставил ее - кисейную барышню. Всю жизнь их травили в деревне за нищету и гордость. Вот сейчас почти полтинник, как тогда было свекру, и он не домогался, а просто любовался юной женщиной. Кормящая мамочка это мадонна, на нее невозможно насмотреться. Зачем набивать шишки, чтобы понять очевидное, без далеко идущих последствий. Взгляд был зачарованный, но не такой глупый как у сына, взгляд взрослого человека.
Когда собрались гости, родня - по поводу воссоединения семьи, приходил и отец Степана с новой женой и дочкой. Несостоявшийся свекр и дед был еще в полном расцвете сил, а девок после войны уйма, и каждой хотелось обабиться - ощутить материнство. Раздолье для мужиков и только советская власть пыталась партийной совестью кастрировать предназначение человеческое - продолжение рода. Родить без мужа было очень стыдно, словно новый человечек это не чудо. Огромная смелость - противостоять морали строителей коммунизма - принять статус матери-одиночки, а ребенку дать статус незаконнорожденного.
Сейчас генерал приветствует ее выбор, хотя тогда решала за нее теть-Маня. И было той теть-Мане лет, как сейчас Иринушке. Что-то не складывалось в советских установках линии партии и правительства, что жена-стахановка и чувственная женщина может быть в одном лице. Она чувствовала себя любимой Иринушкой, желанной и любящей, и желающей, но никак не хотела признать свой возраст или согласиться с общепринятыми возрастными мерками для чувства, захлестнувшего ее нежданно. В тон ее размышлениям генерал прижал к себе крепко - по-хозяйски властно.
- А пошли бы все на хрен! - Сказал он с чувством и заглянул ей в глаза. - Мы что маленькие?! Конфеты в гостиной воруем? Родили, вырастили, на ноги поставили. Мы имеем право жить для себя. У меня уже и внучка родила, пусть живут своей жизнью, а к нам не лезут. Что смешного в нормальном желании жить полноценной жизнью? Мы еще сами родить можем! Ну, ведь так, Иринушка?
- Так-то так, но как-то неудобно, стыдно перед детьми.
- Стыдно бросать женщину с младенцем без дома, без работы, без помощи, однако, люди разводятся и один, и два, и три раза. Но это не красивая партеечка в шахматы, ее не переиграешь по-новому с иной позиции. Что делать мне? Если я вполне дееспособный мужчина и старостью с унынием от меня не пахнет? Что мне, уже помирать? Если ты хочешь через ЗАГС, я прятаться, как пацан, не умею. Что твой Василий, разве не поймет?!
- Боюсь, что не захочет понять. Дети - эгоисты.
- Твой Василий, надломленный парень, но не эгоист, он собачится, но делает то, что должен делать, обеспечивает и Лельку и тебя и...
- И чужую жену тоже обеспечивает и ублажает иногда. Это ее работа, не мое воспитание. Эта мадам дорогая любовница, которая всегда дорога. Попила кровушки.
- Не знаю насчет «кровушки», это уже ревность прет, но мадам того стоит. Эффектная леди. Это мои дети эгоисты, привыкли жить хорошо, и все им мало. Они ведь не о морали пекутся, а чтобы наследство молодой «жене» не досталось. Я бы, пожалуй, и спрашивать тебя не стал, но сам опасаюсь, что...
- Ты боишься меня, Глеб? Мне ничего не нужно от тебя, у меня все есть!
- Бог с тобой, золотая рыбка, я за тебя опасаюсь, они могут причинить вред нам, мне, тебе, чтобы не допустить новой жизни. Нашей жизни.
Ирина вытянулась в струнку, Глеб сжал ее в объятьях, поцелуй был головокружительным. Небо в алмазах - искры из глаз. Она всегда выходила из дремоты в предрассветные часы, приглаживала его седину, очерчивала знатный профиль, любуясь им перед уходом, приникала порывисто, накидывала плащ и исчезала.
- Я думала, что погода будет солнечной, - заметила она сыну, качавшемуся в кресле с сотовым телефоном. Он закончил разговор и сообщил ей, что говорил с Прагой, пока она его не перебила.
- Не рано для Праги?
- В самый раз - начало рабочего дня.
- Это из-за ее бегства я имею счастье провести лето с бабой-дурой и пеленками?
- К вашему сведению, мэм, два туалета есть в доме, а на улице туалет для прислуги, не стоило вам так рано выходить из дома...
- Эта твоя...
- Моя - КТО?! Она твоя копия в ином временном измерении, такая же...
Но маман уже поднялась в дом, бросив плащ на рояле в гостиной, она уже спрятала блуждающую улыбку наслаждения в мякоть подушки и разревелась тихо, понимая, что ничего уже не изменится, никогда погода не будет такой солнечной, как тогда со Стёпкой. Никогда-никогда. Никогда она не впишется в интерьер генеральской дачи, где сам генерал изгнанник из собственной квартиры и всегда будет под прицелом, и шаг влево кончится расстрелом. Но можно и приятно провести время, жизнь-то не кончается. Василий выждал паузу, ему не хотелось лишних ушей, и вновь набрал Марусе, ворча в усы:
- Копия, мэм, такая же блудливая кошка... Мэм, так я вас не разбудил, вы только что вернулись? Хор-р-рошо! Отдохнули с мужем хорошо, спрашиваю? Ладно, перезвони, когда отдохнешь. Перезвони, уже без шифровки, шли бы все уже на хрен!
Книга в продаже - https://litmarket.ru/books/chuzhoy-vzglyad
Правка 29.05.17
7.8-ХI-2015