Октябрь в ноябре
Однажды осенью 67-го, я зашёл по делам в мастерскую художников-оформителей. Их не оказалась на месте.
Мой взгляд привлёкла освещенная алчным осенним солнцем, ваза с прекрасными, пунцовыми розами на столе у окна.
Рядом с ней собраны в кучу, краски в тубах, яркие коробки с гуашью и акварелью, банки с кистями, перьями. Две, параллельно лежащие, металлические метровые линейки, сверкая, крепко держали всю эту композицию. Интересный, полный экспрессии, натюрморт. Кажется, вот ещё мгновение, и все это, радуя красками, оживёт.
На краю лист белой бумаги формата А-2 с начатым рисунком. Видимо художники загодя готовились к 7 Ноября. Голубая Земля уже нарисована, осталось пририсовать Аврору, богиню утренней, октябрьской зари в виде революционного парохода с тремя трубами и пушкой, которая палит по Эрмитажу и приписать "Слава Великому Семиноябрьскому Октябрю! Ура!"
Мне приходится по сердцу, как у нас, на просторах Союза, этот праздник отмечают.
Да, нравится!
Нравится свежим утром выйти нарядным, в черных башмаках, начищенных до блеска по случаю красного дня в календаре, на улицу в кумачовом прикиде. И пойти в сторону главной площади, шурша, теплыми по цвету, разнообразно-красивыми по форме, мертвыми по состоянию, листьями на асфальте, который в шрамах и выбоинах.
Шир–шир. Шир-шир.
И рядом товарищи, и всем хорошо. Просто славно от, раздобрившегося теплом, осеннего солнца.
Прелестно от наивно-справедливых плакатов про "миру–мир".
Тепло от, уже почти родных, взглядов с портретов бездушных дядек, членов Политбюро ЦК КПСС.
Ой, как хорошо от бутылки по кругу.
Как милы, особенно, по-праздничному красивые, женщины.
Весело от трогательно-пьяных звуков из медно-блестящего геликона.
Пуп-пуп. Пуп-пуп.
Приютить бы, в этой радостно-возбужденной колонне, какого-нибудь ястреба холодной войны.
Да хоть, политолога США, Бжезинского.
Выпить с ним из горла и щедро отломить для америкоса полкотлеты, чтоб закусил. Или дать, (что?) её водку, (что?) засосать, (чем?) жарким поцелуем передовицы производства. В СССР, всё лучшее иноземцам. Ведь не занюхивать же гостю водку мануфактурой.
И прокричать с ним, на весь мир, пьяное "Ура", поддерживая, шаманящего по правильной бумажке, оратора на высокой трибуне.
И, дрогнула бы губа прожженного политика в улыбке изумления, растаяло бы его ледяное сердце.
И рассказал бы Збигнев, заикаясь, что его бабушка еврейка была влюблена в русского красавца мужчину. А он отверг эту любовь, чем нечаянно спровоцировал в их семье ненависть ко всему русскому.
– Я мстил вам за бабулю, – обливаясь слезами, заявит он, – я больше не буду-у-у!
И уже потом, в вытрезвителе, припомнит он, как описался во втором классе своей буржуазной гимназии и вновь прослезится, вспомнив свою жизнь.
И осенит его тогда, в думе о развитом социализме, что на солнце тоже есть пятна и поймёт он, наконец, что мы, русские-советские такие хорошие-хорошие.
Глядишь, и приспеет, ожидаемое народами, утомленными от неопределенности, потепление климата в отношениях тупых политиков.
Внезапно в мастерской потемнело. Нет! Всё почернело на нашей планете!
Блеснул солнечным клинком разряд, пробита адская подстанция. Грохнул упавший стальной лист осеннего неба. Вероломный ветер, скалясь раздетыми, бесстыжими ветками распахнул окно. Упала ваза с рдяными розами на недорисованный плакат. Опрокинулся пузырёк с чёрной тушью.
По голубой Земле на ватмане потёкла чёрная река.
Жуть.
В какой океан впадет она?
Прорвы в берегах этой речки образовали два русла.
Растёкся чёрный крест на Земле, измарав, красные как кровь, упавшие цветы.