Липкий

 


Когда жена Пупырина рожала первенца, Иван был столь молод, наивен и прямодушен, что верил всякому слову, сказанному со стороны. Обычно так и бывает, когда кожа у тебя еще гладкая, походка прямая, а дни рождения не вызывают отвращения. Родственников и близких нам людей мы в этом возрасте неохотно выслушиваем, оттого что, сами умные, наперед уже знаем их ход мыслей и чего от них ждать.
Иван в своих заметках, сделанных спустя годы после описанных потрясений, делает упор на якобы подвергшую его душевным испытаниям неопытность. И – мимоходом обвиняет – хотя это и не очень бросается в глаза, бродящие по тексту, – навострившиеся улавливать любую ерундицу уши. В те молодые годы они привыкли не облегать, как это принято у порядочных ушей, виски, не прижиматься с любовью к боковинам лица, удерживая разбегающиеся думки, а назойливо топорщиться в разные стороны, словно напрашиваясь на лапшу.
Юная Пупырина внешностью была не обделена, вниманием мужского населения избалована, но уж чересчур податлива была тоже, как и ее незрелый муж, на переживания. Два малюсеньких плюса, таким образом, уравновешивались здоровенным минусом. Вообще, читая строки Ивана, посвященные внешности супруги, тебя посещает подозрение, что он запутался в своих чувствах. Вдохновение, которое он якобы испытывал при взгляде на жену, полет души, в действительности, понимаешь, – есть обычная жалоба мужчины, не рассчитавшего правильно вес взваленной на себя ноши, испуганного перспективой найти в шкафу чужие носки.
Впрочем, перейдем непосредственно к истории.
Сказать «рожала» просто. А у Ивана это слово растянулось на четыре абзаца, в которых он расписывает весь предваряющий собственно рождение ребенка мучительный процесс. Начался он с того, что его супруга, однажды вечером ойкнув, как и полагается беременной, «ой, мамочки», всполошила весь дом и заставила себя отвезти в больницу, где дело и застопорилось. Что-то там у нее, как объяснили врачи, от перебора волнения пошло не так: ребенок упорно отказывался показываться на свет, как его ни умолял медицинский персонал. Пупырин пишет – со слов жены – что одна уборщица, чье дело было шваброй снимать паутину с углов Вселенной, с настойчивостью недобравшей нектара пчелы все жужжала и жалила ее: «ишь ты, разлеглась тут барыня. А ну-тка, дуйся». Будто Пупырина заняла не по праву место, принадлежавшее ей самой. Можно представить, в каком состоянии была роженица, если затуманенной мыслью она внесла пресловутую швабру в медицинский инструментарий. Время шло, часы уже казались годами, а молодица лишь стонала, мучила истомленными взглядами окно, за которым мельтешил взбудораженный муж, и обильно – от обиды – плакала. Ее понять было можно: Валька, что лежала напротив, родила, Машенька, вид сбоку, благополучно ослобонилась, Феодора Феофановна, игравшая когда-то в прятки с самим Иваном Грозным, и то выронила что-то невразумительное в судно, формой напоминавшее пепельницу, – короче, все соседки по палате отстрелялись счастливо, а у нее – полная стагнация и сумбур в ожиданиях.
Пупырин, разгуливавший нервно под окнами, все всматривался в начавшее наливаться чернотой небо, точно выискивал на нем свое будущее, а обнадеживающих новостей как не было, так и нет. Высунулось лишь однажды – видимо, в перерыве между попытками вывести в свет заартачившегося младенца Пупырина, – зареванное лицо жены, что лишь обронила с подвывом: «Ой, Ванечка», и все. После чего оперативная информация затаилась вообще. Отказалась с Иваном сотрудничать.
И тут только заметил Пупырин, что не он один глазеет на звездный верх, а с товарищами по пятачку, на котором они стоят бок о бок, друг у друга перехватывая взволнованное дыхание.
«Рожает?» – Спросил Пупырин участливо, лишь бы чем-то занять начинающий воспаляться мозг, гражданина примерно своих лет, что при услышанном вопросе заметно вздрогнул. Гражданин, оторванный от тоскливого сопения, вперил в Пупырина тяжелый взгляд. На таком взгляде, говорят знающие люди, можно повеситься, – точно выдержит.
«Рожает», – как-то мрачно ответил молодой человек, что никак не соответствовало торжественной обстановке, царившей вокруг. Представьте, просит нас умоляюще Пупырин со страниц своего дневника спустя годы: вечер, первые неяркие звезды, которые слабому ветерку еще не по силам натереть до блеска, огни родильного заведения, на расстоянии протянутой руки, похожего на гигантский корабль для увеселений, подтянутые, как часовые на посту, деревья вокруг. Не хватало только органной музыки, чтобы, как это она умеет делать, связать все окружающие детали в единое целое. И тут же унылый недоотец, портящий свои видом картину назревающей радости. Было от чего сердцу Пупырину сжаться.
«Кого ждем, мальчика, девочку?» – срывающимся голосом, но пытаясь говорить игриво, спросил Иван. И сам почувствовал, как устал язык, перекатывая слова-камни. Отчего стушевался он и, словно идущая под ножницы шевелюра, утерял, сжавшись, контуры – сдулся.
«Знаешь, друг, – перешел неожиданно на дружеский тон ожидалец, явно желая видеть в Пупырине благодарного слушателя, – что-то мне не по себе».
Пупырин пишет, как при этих словах подумал, жалея парня, что тот из того же разряда, – все не могущих обзавестись званием родителя. Желания иметь его навалом, отыгранных чувств на сцене жизни – уже о-го-го, а итог пока неутешительный.
«Понимаешь, паря, – зашептал, приступив к разъяснению своего зыбкого состояния, собеседник, – у нашего соседа жена не могла долго забеременеть, а потом и разродиться. Все вокруг говорили, что приседает на девочку. Родила, и что ты думаешь?»
Пупырин, честно говоря, думал, что его подначивают, что ему рассказывают анекдот с подковыркой и потому следует балагуру подыграть. «Негра, наверное», – сказал он, уверенный в точности своего попадания в ответ. Тут Иван обратил внимание, что колышущаяся масса будущих отцов мгновенно при этих словах застыла на месте, образуя немую сцену, которую можно было бы назвать «в нашей хижине таки побывал дядя Том». Переваривая информацию и явно конструируя свое поведение – на случай подобного развития события, – молодые люди теряли веру в порядочность мира и головы. «Какого негра? – возмутился искренне собеседник Ивана, – трех девок она родила зараз. Представляешь? Вот я и думаю, а если у меня такое будет? Как я их прокормлю?» Прислушивавшаяся толпа облегченно вздохнула и расправила плечи. Уж лучше постоянный недосол на столе, нежели космическая дыра в душе и глумление соседей. Иван пишет, что тоже примерил к себе ситуацию, и так и эдак, и почувствовал неясное томление. Пришлось бы, сообщает он, забыть о безмятежной жизни: героизм в три дополнительных рта обошелся бы ему трудноизлечимой сонливостью, временной потерей памяти и вялым шевелением сердца перед наступлением каждой ночи. О знакомстве же с дружественным африканским континентом не хотелось думать вовсе.
«Это что! – вступил в разговор еще один предпапаша, приближаясь к ним и принимая скорбную позу очевидца трагедии. – У наших знакомых родилась девочка, у которой природа запуталась в расстановке ушей и глаз.  Представляете, пацаны, все наоборот было. Там, где уши, – примостились глаза, а там, где глаза, – нависли уши». Он бы мог и не разжевывать. Уже при словах «природа запуталась» Иван затрепетал, зная, что если та захочет, то, расстаравшись, наградит их, Пупыриных, действительно анатомическим чудом. «И что? – спросили оратора в едином порыве молодые люди. Голоса их дрожали. – Где эта девочка?» «Ничего страшного, – успокоил их тот. – Растет в семье. Со временем, видя ее, привыкаешь и даже начинаешь думать, а не лучше ли бы так было – вообще?»
Пупырин  так не думал. Он, можно сказать, провалился в страх полностью, тягучий и липкий. Вот родится у него девочка или, того хуже, мальчик, у которого – были же такие случаи, теперь он вспомнил, – на лбу расположится с удобством рот, а нос присобачится к затылку. И что делать? И где искать место на щеках для поцелуя родного человечка, которые, возможно к ногам прильнут?
Тут голос подал еще один молодой человек, мрачно раскачивавшийся все телом из стороны в сторону: «Мужики, это все ерунда. Вот у соседей из дома напротив младенчик уперся – и ни в какую. Расставил ноги – ни туда и ни сюда. Врач крутится, вертится, не знает, что делать, туда с головой влез, заглянул и говорит: “надо резать”. Ну и ассистентка, дура конченая, перепутала орудия труда и вместо скальпеля схватила нож, мачете, каким срезают на Кубе сахарный тростник. Никто не знает, как он там, на операционном столе, оказался. И по ошибке отрезали сопротивлявшемуся ребенку ногу по самое не хочу».
Иван почувствовал, что волос в массовом порядке покидает его голову. Как любит литература сопровождать подобными глаголами переживания героя, он от страха за будущее своего ребенка постарел в эту минуту на тысячелетия. Мысленно влезший в шкуру отца обезноженного ребенка, Пупырин безвольно уронил плечи себе на колени. Продолжая в форме обиженного эмбриона вслушиваться в откровения бродивших соседей, он умолял жену поторопиться. Почему-то преследовало его предчувствие катастрофы: если дело затянется, подумал он, не ровен час и, такое его счастье, на финишной прямой придет черед бензопилы.
«А у моих родственников, – сделал заявку на речь еще один ожидалец, – родился мальчик в шлеме летчика. Так и ходит до сих пор – голова кожаной коркой покрыта, ни волоса не видно».
«В небо не тянет?» – кто-то попытался сострить, но его тут же, языкатого, оттерли вглубь сцены: каждый стремился выложить свое – сокровенное.
«А у жены нашего сослуживца ребенок, как у курицы, вылупился из яйца».
«А у моего шефа племянница жены родила десять лет назад мальчика без языка. С одной стороны, хорошо: уже столько лет в доме тихо, с другой – грустно, хочется с кем-то поговорить».
«А вот в Горбовске, – слышали? – родилась троица, единственный, уникальный случай в мире, – сиамские близнецы, и на всех – одно сердце, одна печень и десять рук».
Тут голос подал стоявший отдельно от всех гражданин, на которого до сих пор никто не обратил внимания. Лицо его, сморщенное, дополняли угасавшие в сумраке глаза-угли, указывавшие на принадлежность их хозяина к роду закоренелых несчастливцев. Руки машинально перебирали нижнюю пуговицу рубахи – и было заметно, как давно они потеряли покой.
«У моего друга, – произнес он трагическим тоном, с трудом выталкивая слова, отчего всем стало понятно, что друг этот – он и есть сам, – третий ребенок рождается похожий на соседа. И каждый раз это копия другого соседа».
Это было уж слишком. Пупырин замечает, что после последнего признания ему захотелось взвыть. Галерея мужского населения района встала перед его глазами. Страх, что дело разрешится разрухой в сердце, мешал свободно дышать. И этот проклятый страх, кается Иван, толкнул его на импровизацию. «А вот у директора магазина, где мы обычно покупаем кефир и спички, родилась девочка, у которой вместо пальцев был разводной ключ».
Пупырин говорит – с ехидцей, подковыркой, слегка издеваясь, чуть-чуть преувеличивая, – что, как и было после каждого сообщения, возникла пауза, вполне себе так – средненькая, размером в три минуты, обставленная будущими молодыми отцами разглядыванием своих конечностей. Все что-то выискивали между большим и указательным пальцами, то сводя их вместе, то разводя.
Иван делает интересные выводы к своим заметкам о прошлом. Вот они: «не для всякой запятой есть место в тексте», «в глаза, в которых отражается только грусть, будущее не заглядывает» и – вот, главный: «корова, покрытая быком, о рекордном надое не думает». Что явно указывает на счастливый исход того дня, ставшего уже для семейства Пупыриных легендой.