(Dzemidovich Svetlana art)
– Штурман – хороший человек,– сказал Себастьян. – Правда, у него несчастье.
– Штурман – это кличка или фамилия? – уточнил Горенштейн.
– Кличка. Звать его по-другому – я не знаю как. Он недавно у нас работает, – объяснил Себастьян.
– А что у него за несчастье? – спросил Горенштейн и потер лопатками о выступ.
– У него ребенок сбежал из дома. Две недели уже – никак не найдут, – сообщил Себастьян и чихнул. – Извините, не должен был этого говорить, – тайна следствия.
– Он же не любит детей! – резко сказал Курочкин и потушил сигарету.
– Кто тебе об этом сказал?! А?! – возмутился Карамыслов и полез в нагрудный карман.
– Кто надо, тот и сказал! Человек один есть. Проверенный. Кстати, ты чихнул, Себастьян – будь здоров, – сказал Курочкин.
– Так что же у него случилось? – напомнил Горенштейн. – С такими соплями, как у тебя, Себастьян, черемуха хорошо помогает. Только не переборщи.
– Несчастье. Не-щасть-е,– задумчиво пояснил Себастьян, достал носовой платок, на котором было написан припев гимна Панамы, и высморкался.
Возникло молчание. Себастьян одевал ткань на мизинец, совал в ноздри, вытаскивал, и все нагибались смотреть.
– Вы не знаете жизни, – прервал Горенштейн и нарисовал веточкой круг.
– Что ты хочешь сказать?! – сказал Карамыслов, вынул кулак из-за пазухи и быстро завел его за спину.
– Философия, – объяснил Курочкин – и поднял голову в небо.
– Давайте не будем отвлекаться! – сказал Себастьян и убрал носовой платок.
В километре от них шел троллейбус.
– Давайте! – сказал Горенштейн. – Вы не знали Штурмана, как я.
– Вы имеете нам сообщить?! – улыбнулся Карамыслов.
– Дай человеку сказать! – заткнул его Курочкин. Голос его дрожал.
– Прошу! – сказал Себастьян – и поставил ногу на ступеньку выше.
– А вы не догадывались? – улыбнулся Горенштейн, и принялся скрести уголок щетинстого рта.
– Я ж говорил: он не любит детей! – заржал Курочкин, игриво толкая Себастьяна в плечо.
– Хватит вам! У него – несчастье! – Себастьян полез во внутренний карман куртки Карамазова, достал отвертку и приставил ее к горлу Курочкина так, что кожа прогнулась и побелела.
– Он ребенка убил! Или спрятал! – объявил Карамыслов, жикнул молнией на ширинке, отодвинул трусы и достал половой член.
– О-о, будьте добры! – Горенштейн расстегнул блузку и показал роскошную грудь в тюлевом лифчике.
Мужики зааплодировали.
Потом была пауза, – все слушали, как возвращался троллейбус.
– Если подумать, то Штурман – говно, а не человек! – заявил Карамыслов и обнял Барского за талию. Барский был низкорослым, стоял на зеленой лавочке рядом, как незаряженное ружье.
– Что и требовалось доказать,– захихикал Барский гнилыми зубами и лавка под ним зашаталась.