Ч У Д О
Выпивать Иван пристрастился еще на фронте.
И вот уже сколько лет эта проклятая привычка не даёт ему спокойно жить и трудиться на благо общества.
На работе то и дело разбирают, придёшь домой - и тут не лучше.
Матрёна, последняя жена Ивана, первое время, правда, терпимо относилась к этой пакости. Делала скидку на расшатанные на фронте нервы. Даже, чтоб не тратится на казёнку, приловчилась выделывать свою, не хуже.
Иван, сперва, был доволен новой женой, везде хвалил её за привет, за хозяйственность и ласку. Да это так вначале и было. А потом начались притеснения. Если первый год их жизни Иван, по обыкновению, за вечер выпивал пол-литра, то теперь эта норма была урезана до предела: пол-литра на неделю. Как хочешь, так и вертись. Не хочешь – как хочешь.
Иван работал на самосвале, выпивать-то особо и нельзя. Но, учитывая, что завтра выходной, ехал домой и строил планы один грандиозней другого: как бы у Матрёны пупырь выпросить. Плановый-то был уже давно пуст.
Подъехав к дому, Иван лихо развернул свой ЗИЛ и со скрипом затормозил у самых ворот. Выключил двигатель, хлопнул дверцей, попинал скаты и пошел в дом. План у него уже был разработан.
Пока умывался, Матрёна собирала на стол. Краем глаза Иван видел, что желанного стаканяги на стол не ставит.
- Слышь, - обратился он к жене, вытираясь чистым полотенцем, - Сегодня Клавдее годовщина, да и сон плохой видел, помянуть, однакось, надо.
Сказал, а сам смотрит, какая будет реакция, стоит ли дальше мысль развивать. Но Матрёна была настроена не на ту волну, как определил Иван, не сходную с его настроением.
_- Ежлив начнёшь всех-то поминать, дак я скоро закукарекаю и в одной нижней юбке останусь. – отпарировала она, наливая в чашку дымящийся борщ.
Иван понял, что с этим планом получилась осечка и сражение проиграно. Надо делать обходной маневр или применить запасной вариант. Так и сделал.
- Собери-ка мне чего там с собой. Поеду на дачу. Там надо-ть кой-че исделать. – Сказал и стал одеваться.
- Навот, - запела Матрёна, - че это с тобой, какие дела счас на даче? Ты че!
И правда, стоял еще апрель и на даче, как называли они участок на острове за Матвеевкой, где они выращивали всякую огородину, делать было вовсе нечего. Еще снег не сошел.
Видя, что и тут не выходит, Иван оделся, взял из комода пачку папирос и вышел. Завел машину и тихонечко поехал. Надеялся, что жена выскочит и закричит в след, чтоб вернулся. Но Матрёна не выскочила.
Иван резко нажал на газ и ЗИЛ мощно загудел, понесся по рыхлому снегу в сторону протоки.
На даче у Ивана имелись кой-какие запасы.
Удивительно, но факт, проехал даже ни где не забуксовав. Открыл домик, включил мощный «козел» и удивился, что энергию на зиму, видимо, не выключили. Настроение Ивана еще больше поднялось, когда он, открыв крышку подпола, обнаружил свое НЗ на месте.
Закусывая солониной без хлеба, Иван скоро справился с НЗ, и пришел в неописуемый восторг. Даже рассуждать начал, что вот, мол, химия она и есть химия: крышка на банке хоть и плотная, однако, продукт за зиму потерял свое качество. Осенью ему хватило бы бутылки, а теперь выпил и ни в одном глазу.
У Ивана были кой-какие денежки, какую-то бабку утром подвёз до базара, на красненькую вполне хватит. Посмотрел на часы: еще можно успеть. И прямо, без дороги, чесанул к магазину.
Время было критическое. Продавщице надо было деньги сдавать, а у Ивана не было ни минуточки в запасе. И он стал просить, чтоб отпустила. Но та была на своём месте и знала, как с такой публикой обращаться. Когда Иван, в сердцах, назвал её охобазиной, она кого-то позвала, отогнув занавеску.
- Старшой, ты слышь, как обзывается. Свози-ка, охолони его.
Из-за занавески неожиданно вышел старшина милиции. Откуда он там взялся, Иван понять не мог.
Быстренько, махнув еще кому-то, Ивана взяли под белы рученьки и пришпандорили ремнями к сиденью «лимузина».
Напрасно Иван пытался что-то доказать в приёмном покое вытрезвителя. Его возмущенным воплям никто не внял. Иван рассвирепел, кричал, что он на фронте один с ротой вот таких, на рупь сушеных, одной левой делал. И что они тоже будут всю жизнь на таблетки работать.
Но эти героические речи только усугубили его положение. Сообразив, что тут силой не возьмёшь, пошел на хитрость. И, когда спросили его имя и фамилию, назвал адрес соседа, с которым не очень ладил в последнее время из-за курицы, пойманной в своём огороде.
Иван пробовал взять на жалость, сказав, что у него на даче «козёл» остался не выключен, может ЧП случиться. На что ему ответили, что такие алкаши как он, дач не имеют. А кто имеет, тот еще дома сидит.
Иван даже общество назвал, улицу и номер дома, но над ним только посмеялись.
Ребята в вытрезвителях не зря денежки получают. Позвонили куда надо, проверили. Да, дача такая действительно есть, но она принадлежит совсем другому человеку, и , кстати, нынешней ночью сгорела. Так, что Ивана уложили, прикрепили, чтоб нечаянно не упал с узкого ложа и оставили до утра.
Утром начальник пригласил Ивана на беседу. Но и тут Иван не остался в долгу. Орал, даже выражался и кончилась беседа тем, что получил пятнадцать суток.
А дача-то и в самом деле сгорела. Когда пожарные туда пробрались, там уже тушить было нечего.
Через трое суток нашли хозяйку, привезли.
Она как увидела вместо домика кучу золы, а рядом Иванову машину, так и села прямо в грязь и запричитала : - Милый ты мой Иванушка, Золотая твоя головушка. Да что ты натворил, да зачем ты так всё исделал. Да на кого ж ты меня спокинул. Да я ли тебя не тешила, да на што ты так обиделся. Да, виноватая я, виноватая, не дала тебе эту проклятую четушку. Да ты бы не поехал сюда, да ты бы сердца на меня не держал. Да ты бы меня, сиротинушку нещасную не оставил…
И долго еще вопила дурным голосом, вытирая сухие слёзы фартуком и мотая головой из стороны в сторону. От избытка горя
…
Прошло девять дней.
Пришли мужики с Ивановой работы, пришли соседки – товарки Матрёнины. Сели за стол. Помянули. Вспоминали Ивана только хорошо. Жалели Матрёну. Мало было у ней хлопот, так еще добавилось. А помощничка-то и не стало. Никто теперь дровишек-уголька не привезёт. Никто оградку не почистит и не выметет. Никто скотинушку не напоит и сена ей не накосит. Придется коровушку со двора сводить.
Мужики как могли Матрёну утешали. И дрова, и уголь завсегда привезут. И сена коровушке накосят.
От их слов Матрёна разжалобилась и еще налила. Еще помянули. Даже спели любимую Иванову «Эх, путь-дорожка фронтовая». После этой песни Матрёна и вовсе разчувствовалась и налила еще. Разошлись поздно, заполночь…
Матрёна осталась одна. Мутными покрасневшими глазами смотрела на икону в углу, ничего не видела, и говорила про себя;
- Нет, не правильно я живу. Сколько раз замужем была, всяких повидала. И за волосы меня таскали, и черезседельником драли, и не одну оглоблю об меня изломали. А такой как Ваня первый попался. Ему кроме пупыря особо-то ничего и не надо было. Иногда даже про свои обязанности в постели вспоминал, - и тут Матрёна истово закрестилась, -Прости меня, Господи, про это ли счас думать. Всё ведь у нас с Ваней ладно было. И во дворе, и в дому, и в люди было не стыдно выйти. Вон скоко всякого матерьялу лежит, до смерти не износить.
- Тут она снова закрестилась. – Ой, про что это я. Да, было дело, иногда и поцапаемся, так и то только до постели. Как легли, так и забыли. Прости меня, Пресветлая матерь божия. Всё чегой-то на грех сбиваюсь. Всё в твоих силах, господи. Сотвори чудо. Возверни мне Ванюшку. Век тебе молиться буду. Ни разу ни в чем не согрешу. А его, сердешного, никогда даже словом не обижу. Не так уж долго жить-то осталось. Полжизни на фронте оставил. А я ему стопку пожалела. Да рази счас бы я так исделала. Да ни за што, господи. Исделай чудо! Ты всё можешь. И дело это поганое брошу. Ведь говорили добрые люди, што всё это добром не кончится. Всё хотела, да всё отодвигала. Вот и наотодвигалась. Господи, первый раз в жизни прошу! Всегда своими силами обходилась, а теперь мне самой не пособиться.
И Матрёна встала на колени перед иконой…
Прошло еще пять дней. Матрёна не молилась больше. Даже на икону не смотрела. Молча делала свои дела по дому. И только иногда, делая что-то не свойственное её обязанностям, впоминала Ивана. И ей становилось горько и обидно. Первый раз за всю жизнь попался толковый мужик да и то не уберегла.
- Нет, - сокрушалась она на трезвую голову. - Теперь бы я сроду так не исделала. Пришел бы он домой, а я ему: устал, поди, родимушка. Давай, умывайся, вот тебе свежее полотенчико. Садись давай. Тебе супу или сразу биточки? Не хочешь супу? Ну, и ладно. Тебе, может, для аппетиту стаканчик налить? Давай, налью. Весь день, ить, за рулём. А дороги нонче какие, все рученьки вывертишь. А машин-то какая прорва! Не ты, дак тебя зацепят. А там этим гаишникам доказывай, что ты не осёл. Все нервы вымотают. Давай садись вот тут, к окошку. Или нет, там дует. Опять спину прихватит. Она и так у тебя с фронта простужена. Давай, пей да ешь, а я буду смотреть. Люблю смотреть, как ты ешь. Серце радуется. А сама-то я у плиты одним духом сытая.
Ох, нет, - обдумывалась она, - Чудес не бывает. Никто теперь за этот столик не сядет. Никто не выпьет, не запоёт – эх, помирать нам рановато. Тьфу-тьфу, прости меня, господи…
- Ой, кто-то, кажись, воротами брякнул! Во! В сенцах уже. Я что ли не закрылась на ночь? Ой, ктой-то?
Матрёна кинулась к двери, да так и обмерла. На пороге стоял Иван.
- Живой! Божечка! Да как же это? Вот чудо-то! Дошла моя молитовка до тебя!
И Матрёна бацкнулась перед Иваном на колени.
- Че это ты? Спятила, что ли? Жрать давай! Две недели на сухом пайке. Да налей че-нить! Не жмись!
А Матрёна все еще стояла на коленях, водила глазами за Иваном и все не могла понять, правда это или ей блазнится…
Неисповедимы пути твои, Господи! Вот чудо-то! – Матрёна встала с дрожащих коленей, повернулась к Ивану, и как всегда, сказала сердито:
- Не можешь ты ей подавиться! Нету у меня ничего. Последнюю вчера куме отдала. Навязался ты на мою голову, идол редкозубый.
- Всё, мать, последнюю. Хватит чудить. И так уже начудил. Не расхлебать.
1982.