Часть 4
Принцип матрёшки
...Бюрн нагрянул с визитом нежданно и негаданно. Как только в раздевалке остались лишь Феликс и Олаф, он подошел к ним, и решимость блестела в его карих глазах. Ни раздражение, ни чувство превосходства, только уверенность и ничего кроме неё. Занятый обработкой полученных Олафом на арене ушибов и ссадин, Феликс лишь окинул подошедшего к ним преподавателя красноречивым взглядом и снова сосредоточился на премудростях десмургии. Олаф опустил голову и всем своим видом пытался показать равнодушие, но по его лицу пробежала краска смущения и ожесточённо задвигались желваки.
-Я думаю, никой пользы, если Феликс покинет нас и оставит сейчас наедине, никому не будет! – с места в карьер начал Бюрн.
-Насколько мне это известно, а вы поверьте, мне известно о студентах гораздо больше, чем значится в их досье! – Отто провёл ладонью по крепкой шее, вытирая платком пот.
-И ничего удивительного в этом факте, уверяю вас, молодые люди, не было и нет, – через короткий промежуток времени произнёс он, и голос его был спокоен и равномерен.
-Я являюсь одним из членов Комитета Надзора, а господин Олаф не раз уже мелькал в официальных документах выше обозначенного комитета. Это мне превосходно известно, как и то, что у господина Олафа явные проблемы с социализацией, и потому почти нет друзей. А те, из них, как тот же господин Виктор, прозванный в среде студенчества - Рыжая Буря, никакого положительного влияния, вследствие собственной неуправляемости и бестолковости оказать не в силах. Вы, Феликс, насколько достоверно мне сообщают сведения из личного досье, также никогда близким другом Олафу не приходились. Иной вопрос, имеются ли у господина Олафа хоть какие-нибудь другие приятели, имеющие хотя бы минимальный кредит доверия?! И ответ на этот вопрос – скорее нет, чем да!
-Премного благодарен за внимание к моей бестолковой персоне! - с издёвкой вставил реплику в речь Отто раздражённый Олаф.
-Ну, тогда, из благодарности извольте дослушать мою речь до конца, а не прерывать её в самом начале, – без тени гнева продолжил Отто фон Бюрн. И Олафу хочешь - не хочешь, пришлось заткнуться. А Феликсу даже стало интересно, во что же именно выльется этот монолог. Чтобы сообщить о наложении взыскания, Олафа вызвали бы в деканат, и приход Бюрна явно не вписывался в эту стандартную схему…
-Причиной моего сегодняшнего разговора послужила отнюдь не происшествие на практическом занятии, - Отто коротко взглянул на циферблат часов, висевших на стене.
-Это явилось не следствием противоборства, произошедшего чуть менее, чем 30 минут назад, а то, - голос Бюрна разлетелся по комнате, отражаясь от кафельных стен эхом, - что уже давно я хотел с Вами, Олаф, поговорить в более приватной обстановке, тет-а-тет. Однако вы всячески уклонялись от разговора с глазу на глаз, несмотря на мои настойчивые за последний месяц, попытки! Увы, боюсь, что, похоже, мне придётся коснуться некоторых не совсем простых моментов из вашего прошлого, которые вероятно и оказывают столь неординарное воздействие на ваше теперешнее настоящее. Хуже того, ваше будущее, весьма вероятно, будет омрачено теми же тенденциями, что начались ни вчера и не год назад!
-Чего вы от меня хотите?! – Олаф резво вскочил со скамьи и уставился прямо в лицо Бюрну.
Тот нисколько не смутился и не отвёл взгляда.
-А хочу отдать часть кармического долга, до того как на меня набежит штраф за просрочку, - ни мало не колеблясь, всё так же спокойно ответил мастер Молота!
-Какого ещё долга? – возмущённый голос Олафа резанул по ушам!
-Я что-то не припоминаю, чтобы задолжал лично вам или прочим профессорам. Моё поведение пусть порой и нарушает установленные нормы, но разве у вас не было совсем недавно отличной возможности прилюдно отыграться на мне на арене?! Вам этого мало?! - Олаф потёр забинтованные рёбра в качестве доказательства своих слов.
-Быть может, вы ещё решили поучить меня жизни?! Непреодолимое желание исследовать очаг заражения – вот что подвигло вас на пристальное внимание ко мне, а, уважаемый Отто фон Бюрн?! Или может быть, когда вы открыли досье и, прочитав в нём о моём неблагополучном прошлом, о моей семье и прочих пятнах из моего прежде былого, вы снизошли до жалости к несчастному мальчику, жертве немилосердных обстоятельств?! – голос Олафа сорвался на крик.
-Так вот что, уважаемый, профессор, уверяю вас, я нисколько не нуждаюсь ни в услугах исповедника, ни тем паче в отпущении грехов, да и вы, если честно, совсем не похожи на Жреца Храма Искупления. Мне 24 года, я вполне могу отвечать за свои поступки, какими бы неверными, с вашей точки зрения, они не были бы!
-Я отлично осведомлён о вашем возрасте, Олаф, - голос Бюрна ни в чём не изменился, - а также на личном опыте знаю, как жалость унижает человека, и что сострадание ещё нужно заслужить. Я явился сюда исключительно по причинам личного характера. И начну с того, что с вашей персоны переключусь на свою. Надеюсь, хоть это не вызовет у вас приступа дисфории? – Отто грустно улыбнулся и, дождавшись молчаливого согласия, откашлялся и вытер лысину платком.
-Так случилось, что мой отец вернулся со Второй Имперской Войны героем. Героем, усыпанным орденами и медалями. Ветераном без руки, и со стальной пластиной в проломленном шрапнелью черепе. Мать моя, как и все мы, пятеро его детей, были этому несказанно рады. Ведь с фронта в то время возвращался лишь каждый пятый. И то зачастую лишь в качестве наполнения для дешёвого казённого гроба и причиной получить 500 причитающихся за утерю кормильца талеров. Нам сильно повезло – так мы все и решили поначалу.
Война подходила к окончанию, но так уж случилось - заслуги моего отца, ровно как и старания всех отцов того поколения не принесли ожидаемых плодов. Конец войны вместо обещанного в агитационных плакатах и речах просветления, принёс лишь новые грозовые тучи. Сакбония, испещрённая ожогами бомбёжек и оспинами боёв, была поделена между собой более могущественными конгломератами Империи. Разорение и нищета накинулись на всё, что когда-то оставалось от приграничной маленькой страны, волею судьбы оказавшейся между двумя воинствующими соседями. И, если во время войны наместники хоть как-то оказывали финансовую поддержку, надеясь, использовать нашу отчизну в качестве трамплина для очередного блицкрига, то Мирный Пакт Золотого Орла и Красного Льва вмиг оборвал связи и любую экономическую помощь извне.
Наше марионеточное правительство решило – стране куда важнее живые, чем полуживые и тем более мёртвые и сократило выплату пенсий и компенсаций до минимума. То есть, проще говоря, бросило умирать всех тех, кого ненасытная пасть войны по каким-то случайным причинам не смогла проглотить и переварить до этого.
Количество мужского населения страны сократилось в тысячу раз. На каждого мужчину приходилось 50 и более женщин. Итак, бремя обслуживания ненасытного аппетита военщины на многие года легло на натруженные плечи и сгорбленные от непосильной работы спины наших матерей. Но конец войны неожиданно стал концом всего. Вся военная продукция, что прежде шла на фронт эшелонами моментально стала ненужной. Ни оружие, ни техника, ни те, кто умели её ремонтировать и обслуживать. Империи зализывали раны и переключились на внешние колонии, высасывая из них все соки, как они делали до этого из Сакбонии.
А кроме военного производства к этому времени в стране уже давно ничего не существовало. Годами всё было пущено на поток. Всё не связанное с вооружением, было заброшенно и покрылось пылью и ржавчиной запустения. Крестьянство обращено в солдат, все городские – в обслуживающий заводы и фабрики персонал. Продовольствие переправлялось нам из соседних стран. Сакбония была полем боя, удобным местом для дележа власти. Иное стало несущественным и отмерло за ненадобностью без надежды на воскрешение за годы военных маршей и налётов громадных цепеллинов.
Героическое прошлое отца стало лишь дымкой от угасающего костра, который затушили налетевшие ветры перемен. Нищета и голод накинулись на нашу семью. Мы не были исключением, большинство семей переживали трудные времена, и чем больше были эти семьи, тем труднее становилось выживать.
Отец никак не мог вписаться в мирную жизнь, а точнее, он сам отказывался принимать эту жизнь вне рамок войны. Для него лучшее осталось там - в пылу боёв, групповых попоек, наград и марш-бросков. С годами приобретённая привычка ежеминутно рисковать, разрушать по приказу, убивать и крушить в одночасье вдруг стало анахронизмом. Соседские жены судачили, о том, что их мужья, потеряв руки или ногу, теперь осваивались кто как, всеми силами старались наскрести медяков на краюху хлеба. Кто подался в сапожники, кто вырезал мебель. Даже слепой артиллерист Янек, умудрялся заработать полкроны, играя на аккордеоне на площадях, частых похоронах и редких свадьбах.
Все пытались измениться под гнётом реалий изменившегося мира, все – кроме моего отца. Когда он слышал в разговорах о тех, кто из героев перестроились в писари, столяры или плотники, он тут же приходил в ярость. Называл других – мягкотелыми слабохарактерными слизнями. Заявлял, что не за тем проливал кровь и мотал кишки на штыках, чтобы теперь опуститься до мелкой сошки. Не собирается скрипеть пером за конторой, или за две кроны днями напролет стаять у станка за мизерную подачку от жирного босса.
Всех тех, кто пытался выжить, он объявлял пораженцами. Упорно твердил, что Император не позабыл о своих верных и мужественных сынах. Он был убеждён - нам просто надо подождать и награда со временем найдёт своего героя. И тогда, ни сегодня, так завтра мы будем купаться в роскоши и изобилии. Но проходили месяцы, пенсии всё урезали и урезали, и никто из Имперской верхушки и не думал вспоминать о герое штурма Блавикетте. А когда объявили, что Гюнтер Рейх III официально издал меморандум о выходе Сагбонии из числа Империи, он начал буквально ежедневно прикладываться к бутылке и посещать торговцев «звёздной пыли».
Уже на фронте он регулярно употреблял просто лошадиные лозы этой чёртовой пыли, надеясь заглушить боль от ран и сомнения в завтрашнем дне. Говорят, что привычка - вторая натура: «звёздная пыль» стала новой натурой моего отца. Все деньги он начал спускать на новые порции «героических сновидений», так он их называл. И когда однажды мать посмела упрекнуть его в напрасных тратах, когда дети не кормлены, отец, будто давно ждал наступления этого самого момента…
Феликс хранил молчание, боясь неловким словом нарушить цельность потока искренности, льющегося сейчас из уст Отто фон Бюрна. Олаф тоже сидел и молчал, но Феликс заметил, как подрагивали его длинные пальцы, судорожно стиснутые на коленях.
-Он с упоением бил мать! - без запинки рассказывал Бюрн, словно спеша сбросить с себя груз давно пережитого и выстраданного, не раз обдуманного и возможно впервые произнесённого вслух.
-Как бил когда-то вражеских солдат, бил нас, попавших «под горячую руку», и кажется, насколько я помню его лицо, в эти минуты был вновь счастлив и доволен жизнью. Словно старый снаряд, ржавая неразорвавшаяся бомба, он был годами заточен под одно – рвать в клочья, убивать и разрушать всё, до чего мог достать и дотянуться. И одной руки ему вполне хватило, чтобы ломать кости и ножом вспарывать животы.
Мой старший брат Альберт ударил его бутылкой по голове, когда он с перекошенным бледным лицом душил мою младшую сестру Кристину, свою единственную дочь. Это не остановило живучего ветерана пятнадцати крупнейших сражений той войны, и брат получил очередную порцию ножевых ударов. Я помню, как прятался под кроватью, мне было 14-ть, от постоянного недоедания я был куда мельче и слабее своих сверстников, соплёй перешибить можно. Слышал крики и звон битой посуды, видел, как падают в крови те самые мои дорогие и любимые люди, с которыми десять минут назад я садился за бедняцкий ужин из лукового супа и скудной порции отрубного хлеба.
Отто остановился и вытер платком набежавший пот с лица.
-Не знаю, что послужило толчком к действию, может то, что к тому моменту почти вся наша семья была мертва, возможно, то, отец повернулся ко мне спиной, наклонившись, чтобы вдохнуть со стола перепачканную кровью и брызгами лукового супа горсть «звёздной пыли». В памяти осталось только одно - я выскочил из-под кровати и вонзил ему в спину нож, случайно обронённый им на пол минутой назад. Я бил и бил, крича с закрытыми от ужаса глазами, и ничего не видя перед собой, до тех пор, пока не поскользнулся в луже крови и не упал, ударившись затылком об пол.
Отто фон Бюрн опустился на скамью и прислонился спиной к холодной стене, покрытой плиткой кафеля.
-Не знаю, сколько времени я был без сознания. Может час, может сутки. Меня нашел Готфрид Швенмейер, полицмейстер, бывший боевой товарищ отца, и когда-то лучший друг нашей семьи.
К этому времени он успел прикрыть тела погибших простынями, завернул меня в одеяло и перенёс в соседнюю комнату. Увидев, что я очнулся, он достал из своей потрёпанной сумки краюху хлеба, и маленькую бутылку молока, всё, что составляло его рацион на сутки, и настоял, чтобы я поел. Наверно в тот момент я ещё не мог осознать, что моей семьи больше нет. Того, что больше никогда моя мать не испечет нам пирога с яблоками. Альберт никогда не возьмёт меня на рыбалку, а Кристина никогда как прежде не будет смеяться над моими дурацкими шутками...
продолжение следует...