Под этими Атлантами на улице Гоголя в Одессе прошло моё детство.
В 1944 вернулась мама с двумя детьми в родную Одессу, а жить негде. Вместо дома - ровненькая площадка, ни одного камешка. Улица наша, Гоголя, коротенькая – всего два квартала. Мы жили в самом её начале, над обрывом, который спускался к самому порту. Только одна бомба упала на улицу, превратив в развалины часть флигеля последнего дома на улице, №23. А нашему дому не повезло, потому что в доме напротив,в ломе №2, известном как Ханский дворец, поселился румынский комендант города, и наш дом закрывал ему обзор гавани. И тогда он приказал по камешку разобрать его.
Приютила нас семья маминого брата, которая оставалась в оккупации,и прожили
мы у родственников почти год, пока не вернулся с фронта отец в августе 1945 года. Дворник по секрету сообщил ему, что в одной из квартир недавно освободилась комната и стоит она пока опечатанная, неровен час кто-нибудь вселится. Квартира в бельэтаже, никакого труда, чтоб залезть через окно. Что отец с помощью дворника и проделал. А через несколько дней получил и ордер на квартиру.
Комната была красивая, два окна, 30 кв. м. И даже был камин в одном из углов. С мраморной полкой сверху, по краям которой стояли две фигурки мальчиков-пажей в больших беретах с перьями. Квартира была запущена и захламлена до крайней степени.
Сколько дней потратили родители на вычистку тех «авгиевых конюшен» -сказать трудно. Жила там известная в городе шляпница, француженка, очень старенькая.
Видно, поэтому квартира была столь захламлена.
Мебель пришлось почти всю выкинуть, ибо клопов было видимо-невидимо.
Мама потом живописала всю эту эпопею. Колонии клопов висели гроздьями под стульями, столом и пр. Кровать пришлось поставить ножками в банки с водой, но звери ползли на потолок и оттуда ночью пикировали на спящих родителей.
Но постепенно от этих «квартирантов» удалось избавиться. Правда, как выяснилось, они мигрировали из комнаты в комнату, А комнат то было целых девять! Пять больших и четыре маленьких. Семь семей! Длиннющий коридор, в пол квартала. Когда-то жила здесь одна семья, поэтому все большие комнаты были смежными. И когда кто-то из соседей начинал травить клопов ( и соседей вместе с ними, ибо средство тогда было одно – керосин1) , они ( в смысле – клопы) переползали к соседям, правда, поредевшими рядами. Поэтому со временем, соседи стали договариваться и объявлять войну на всех флангах, что давало хороший результат.
Постепенно мы собрали кое-что из нашей довоенной мебели по тем адресам, что указала нам довоенная наша соседка и дворник. Брат особенно радовался 10 томам Малой советской энциклопедии.
Родственники сохранили нам большую картину 17 века в золоченой раме. Чтоб спрятать её от глаз румын, которые оккупировали Одессу, а, особенно, от
озверевших немцев, нахлынувших в город перед отступлением, они спрятали картину
под матрац и спали на ней. От этого она, конечно, поизносилась, местами посыпалась краска, но всё равно мы рады были ей, как уцелевшему члену семьи.
Она очень украсила комнату.
В этой многолюдной, шумной квартире мы прожили более 30 лет. Как же по ней скучали мои родители, когда стали жить с нами вместе в новом доме, имея
каждый по своей комнате. Общения им явно не хватало!
Кроме нас и судьи Лозовской, прокуренной насквозь, басом говорящей тётки, все были евреи. Мадам Финкель, мадам Вергилис, мадам Пейсахович, Рива Исааковна Боград, старушка –модистка Пичман. В то время было принято так обращаться: мадам! У почти всех были вполне русские имена. Евгения Борисовна была Геней Боруховной и т.д. (Об этом мы (детвора!) узнавали из списков избирателей, которые тогда перед выборами вывешивались в длинных застеклённых витринах вдоль тротуаров.)
Это надо помнить то время, когда быть евреем было страшно. Даже мой дед свою украинскую фамилию Скляр ещё до войны сменил на более украинскую, как ему казалось –Скляренко. Может быть, это случилось, когда в 1938 году он отсидел восемь месяцев в лагере по нелепому анонимному доносу – не знаю.( Случай с ним я описала в рассказе «История с географией».)
У всех было по одной комнате. Лишь у судьи , находящейся в разводе с мужем – думаю фиктивном – была ещё одна комната. И поскольку их комнаты были сразу
у входа – а вход был парадный, на мраморную лестницу и прямо на улицу, - то они отгородились от всех вместе с этим ходом, вынудив всех соседей пользоваться
только «чёрным ходом» через кухню во двор. Ну, конечно, с судьями в те годы ссориться никто не решался. Но лишь до той поры, пока у них не начались неприятности на работе. А тогда уж соседи организовались на борьбу за «достойный выход», или как сказал классик « низы не захотели жить по-старому»
Кухня метров 8-10 была одна на всех. С одной стороны на колченогих столиках стояли пять газовых плиток (кстати, с 2-мя конфорками и без духовок.
Пекли в кастрюле-«чудо»). А с другой, очень тесно прижавшись друг к другу,
такие же небольшие столики.Часто выясняли, кто к кому перемахнул свой мусор.
Судья готовила у себя в той части коридора, который превратила в кухню.
Иногда она с чайником в руках выплывала в общую кухню ( когда ей было лень разжигать керогаз, ведь газ провести к себе ей не разрешили) и учиняла скандал, требуя себе кухонного пространства. Ей тут же вспоминали парадный ход, и она, перессорив всех, с достоинством удалялась на полгода, знайте, мол, и цените мою доброту.
Самую дальнюю комнатку занимал одинокий полусумасшедший гражданин Климовский, неизвестно где работающий и кухней не пользующийся. Воображаю,
во что бы он превратил нашу жизнь в противном случае! Появлялся он к вечеру, взвинченный, наэлектризованный так, что искры сыпались, запирался в своей
комнате – и тут закрывай плотнее уши! – очень долго выкрикивал ругательства и лозунги вперемешку с угрозами в чей-то адрес. Нам приходилось хуже остальных:
наши комнаты были смежными. Пришлось в первую очередь закладывать кирпичами дверь.
С Климовским избегали встреч все соседи. А угроза встречи была ежедневно,
так как общественный туалет находился в том же дальнем закоулке, где и его квартира, прямо напротив. А он любил греметь вёдрами и с руганью перебирать всякий хлам у своих дверей, особенно если горел чей-то свет в туалете. Поэтому всегда выйдешь- прислушаешься, если «вокруг тишина» - быстро шмыгаешь в туалет,
но всё время гложет мысль, будет ли удачным выход из него. Нет, он ни к кому не приставал, он всех «в упор не видел», он как шаровая молния, катился по коридору, и все его боялись, мало ли что взбредёт в голову такому типу?!
Ну, а у меня была особая причина бояться туалета. На всю жизнь остался страх после того, как при моём появлении огромная крыса, сидевшая на унитазе, нырнула в него. Всё время, пока мы там жили, мне чудилось, что эта тварюга может цапнуть меня за попку. Даже теперь, в нашем прекрасном чистом туалете меня иногда посещает эта давняя тревога. Лишь присутствие моего кота облегчает мне жизнь.. (Прошу прощения за неуместные откровения, но как представить себе коммунальные прелести?!) Поэтому я, войдя в тот ещё туалет, начинала стучать громко по унитазу крышкой ( у каждой семьи были собственные крышки, висевшие на гвоздях вдоль стены), стучать ногой в пол, по окну, по стене, точь в точь, как тот же Климовский. Может быть, именно поэтому я с ним ни разу там не встретилась!
Исчез он как-то внезапно, непонятно, но навсегда. Дворник говорил, что его «посадили». Наверное, переборщил где-то с лозунгами.
Все евреи между собой ссорились, не разговаривали друг с другом..
Мой отец, нахватавшись одесских словечек, услышав очередной скандал в коридоре
или в кухне, говорил маме: «Опять подняли хай. А ты, Маруся, не встревай в этот хипиш, будь умнее». Но враждующие стороны всегда сами требовали маму в арбитры. Мама пользовалась у них большим авторитетом и ни с кем не ссорилась, хотя
говорила всегда всё, что думает.
Когда я вспоминаю нашу квартиру, мне кажется, что всё это я читала
у Ильфа и Петрова. Ну чем не их персонажем был муж мадам Вергилис? Он работал парикмахером, а жена набивала принесенными из парикмахерской волосами матрацы
и подушки. Муж мадам Финкель работал закройщиком в обувном ателье и приворовывал кожу. Однажды среди ночи маму и брата пригласили в понятые: у Финкелей двое неизвестных проводили обыск. Под матрацами у них лежали листы кожи, а в схованках масса золотых украшений. Короче, его посадили лет на 10 или 15. И мадам Финкель имела заботу: периодически пересылать ему для поддержания здоровья хитрые консервы, которые она при содействии моей мамы конструировала на кухне. Готовили на мясорубке смесь из орехов, чернослива, изюма и мёда и закатывали в банку с надписью «Икра баклажанная». Надо сказать, что вернулся он как из санатория, он там тоже немножко шил обувь.
Соседка Рива Исааковна Боград, весёлая, быстрая и коммуникабельная,
привезла в свою 10-ти метровую комнату сына Яника. Никто даже не знал о его существовании. Воспитывала его до 14 лет Ривина сестра. Очень смешным и
смешливым был этот Яник. Такой себе увалень, совершенно не спортивный и добрый. Рива пристроила его в какое-то мед.училище, и он часто вечерами приходил к нам
в гости побеседовать с моей мамой на медицинские темы.
Появился у него друг Генка, совсем взрослый парень, заканчивающий техникум.
Он снимал комнату во дворе, и окно его было напротив Яниного. Поэтому он всегда знал, когда Яня оставался один. Тогда он приходил и целый день торчал у Яни. Чем они там были заняты – неизвестно, но то, что Генка объедает Яника, знали все. А Рива, кстати, хорошо и много готовила – одних котлет жарила всегда полную кастрюлю.
Произошёл однажды смешной случай. Яник заканчивал жарить себе на кухне
полную сковороду картошки, когда Генка крикнул ему со двора: «Иду к тебе!».
Яник – за сковородку и быстрым шагом мимо своих дверей за угол, в туалет. Пристроил там на окне за унитазом картошку, думая, что сумеет быстро отделаться
от навязчивого друга. Но Генка заболтал его так, что Яня про картошку забыл. Напомнили ему соседи, но уже вечером, когда стали разыскивать хозяина деликатеса.
Со временем Яник женился. Привёл жену Розу, вдвое толще мамы Ривы, неряшливую симпатичную молодицу, над которой потешались наши опытные поварихи. Однажды все стали на кухне принюхиваться друг к другу, пытаясь определить
источник «вонючести». Это ведь не просто: пять хозяек готовят обед -
не заглянешь же в чужую кастрюлю! Вскоре вышла Роза и удивилась, почему так скверно пахнет бульон, который она варит для Яни? Курка ведь была сегодня
ещё живой!
А надо заметить, что тогда, в 50;ые, кур на Новом рынке продавали, в основном, живых. И надо было, купив, отнести её в птицерезку, там же на рынке.
Там мастера «резного дела» лишали петушков жизни и наспех ощипывали. А уж
хозяйки дома ощипывали их тщательнее, потом над огнём горелки так же тщательно
со всех сторон шмалили, мыли, потрошили и снова хорошенько мыли уже разделанную тушку.
Но Розу никто этому не научил. Она пришла с рынка, отрезала курке лапы
и голову, помыла под краном, засунула в кастрюлю вместе с потрохами и, закрыв крышкой, пошла подремать. Что ни говори – ароматный получился бульончик!
Мне очень хотелось иметь собачку или кошку. Детей в квартире, кроме меня и двух братьев Вергилис, не было, а я на целый день оставалась одна и скучала. Но коммунальные условия не позволяли даже думать о животных. Соседи всегда очень ругали меня, если я приносила со двора очередного котёнка. Но один все-таки прижился как-то. Вернее, одна. И стала всеобщей любимицей по имени Сильва.
Большую часть дня она проводила на кухонном солнечном окне, пока не приходила
из школы я, и не уносила её к себе.
Бедная Сильва! Что только приходилось ей терпеть! Я, бессовестная,
надевала на неё чепчик, закутывала в одеяльце и укачивала, как куколку. Однажды бедняжка не вынесла этих мучений и уписалась прямо на вышитой мамой диванной подушке. Я в ужасе пыталась затереть мокрое место, но запах был очень сильным,
и я побрызгала его одеколоном, Смесь была ужасной! Короче, мне досталось в тот день от мамули! А подушку она выбросила!
Мама меня никогда не била( вообще, меня никто не бил – мальчишек во
дворе я била сама!) Мама наказывала меня долгим молчанием и незамечанием –
что для меня было хуже всего. Лишь раз, даже не могу вспомнить из-за чего,
она меня отшлёпала. Потом легла на диван и долго плакала, жалея, наверное,
и себя и меня. А я подлезла ей под руку и рыдала вместе с ней. Возрастной период
у меня, вероятно, был тогда такой, что всегда хотелось последнее слово оставить
за собой, хоть простое «угу». Мама этого терпеть не могла.
Мне самой было противно, но умолкнуть не могла.
Приехав в Одессу, мама сразу вернулась на свою прежнюю работу в военный госпиталь №411, на улице Пироговской. Она была замечательной, востребованной медсестрой.
Годы войны заставляли меня и брата испытывать постоянный страх за маму.
Но это отдельная тема. Я просто «болела», когда её не было дома. Папа тоже уже работал бухгалтером на заводе им. Марти, брат занимался в спецшколе ( кстати, вместе с будущим космонавтом Георгием Добровольским) и неделями отсутствовал.
Что мне было делать одной дома? И раза два в неделю я, ученица 1-го класса, шагала, одна, пешком через весь город, с Гоголя на Пироговскую,
к мамуле. Трамваи не ходили. Была ещё одна причина, правда, по которой я любила туда ходить: меня там кормили!
Стараясь не попасться на глаза маминому грозному начальнику неврологического отделения Кантарнику ( одна его фамилия наводила на меня
ужас, хотя все его очень любили), я незаметно проскальзывала в раздаточную,
где мамина довоенная подруга работала диетсестрой. Она на тот случай,если
кто зайдёт, усаживала меня под стол, накрытый белой скатертью (скорее всего простынёй), где она резала хлеб, и давала мне тарелку супа и кусок
восхитительного белого хлеба, который я ела впервые!
Что ни говори, а армию в СССР кормили хорошо.
Раненые меня опекали и старались чем-нибудь угостить. Некоторых на
носилках выносили во двор погулять, а я там за ними присматривала, бегала на проходную за передачами, относила письма. Они плели мне из одуванчиков веночки и фотографировались со мной и мамой.
А вечером мы вдвоём топали домой. Зимой было очень холодно. Мама сшила из папиной шинели мне пальто, утеплила его толстым слоем ваты. А сама куталась в коротенький кроличий полушубочек, служивший ей ещё в Кахахстане. А шапка у меня была знатная! Из своего коричневого бархатного сарафана мама пошила мне капор,
а по краю пришила рыжий мех хорька, черный хвостик специально был оставлен и свисал сбоку. Хорька этого убил камнем брат в казахской степи, причём лево
рукой, когда тот хотел броситься на брата. Мама сделала из него чучело, которое было моей единственной игрушкой и куклой. Приехало оно с нами в Одессу и тут стало шапкой!
Мы очень медленно выбирались из нищеты. Из сравнительного благополучия мы были отброшены войной в нищету на долгие годы. Очистки от картошки скрупулёзно собирались за неделю или две, а в воскресенье я брала ведро с ними и шла на Новый базар, где крестьяне покупали за пару рублей на корм скотине. Мне было стыдно, неловко стоять там с ведром, но таких, как я, там всегда бывало ещё человек пять, и я сносила этот позор, что было делать?
Трудно представить даже, что в 1-м и 2-м классах тетрадь настоящая была роскошью. А блокнотики и черновики мама делала мне из бумажек из-под порошков. Раздаст порошки раненым, а бумажки соберёт, разгладит и сошьёт!
Двор жил своей жизнью . В течение дня в нём перебывало много разного люда.
Долго звенел колокольчик мусорщика, и всё торопились с вёдрами, со всех этажей,
и стояли в очереди, общаясь друг с другом и наблюдая, кто что выбрасывает.
Потом звенел колокольчик керосинщика, и опять все стояли в очереди – ведь многие ещё пользовались и примусами и керогазами.
Потом приходил старьевщик, этакий Аршин-мал-алан, и протяжно тянул
« Стары вещи покупаю-ю, меняю-ю!». Потом раздавался призыв паяльщика «Чиню! Паяю!». Потом ходили торговцы рыбой, кричали: «Чирус! Чирус! Свежий
Чирус!». Чирус – это годовалая скумбрия.
- Ой, Марь Андреевна, Вы только гляньте, какие сегодня качалочки!» - хвастается мадам Вергилис, только что купившая жирную скумбрию.
И вот уже изо всех открытых во двор кухонных окон тянет свежепожаренной рыбой. Мама разрезает чирус вдоль, но не до конца, разворачивае его пузико, вынимает хребет, обмакает в кляр и жарит ароматную отбивную!
Всегда летом мы ждём-не дождёмся сезона зелёного горошка и духовитой, сладкой «пшонки»,т.е. кукурузы. Мама – отличная кулинарка, возиться на кухне
ей нравится. «Работа – она дураков любит» - приговаривает при этом она с улыбкой.
Состав квартиры с годами менялся. Уезжали наши весёлые соседи, кто в Израиль, кто в Америку. Другой состав был уже «не одесский». Мы вскоре тоже
покинули ту квартиру. Но память о годах, проведенных в весёлой и тесной коммуналке, по-прежнему греет сердце!
2012 г.