Тригорий и Иван

            

   
   Посвящается тем, кто не вернулся и тем, кто пришел, пусть искалеченным, но живым...
   
   Стремительное движение поезда вперед, линейное, то есть из прошлого в будущее, что было, есть и будет естественным, понятным, сопровождалось еще таким, что трудно поддавалось логическому восприятию. Парадокс заключался в том, что в этом поезде пассажиры могли ехать одновременно в разных, диаметрально противоположных направлениях. Собеседники спокойно, сидя на одной лавке, вели беседы, но поезд уносил их все дальше и дальше в разные стороны. Поезд, под названием жизнь, нес молодых вперед, в будущее, а стариков возвращал назад, в прошлое и только память их утешала...
   За окном мелькают дни - полустанки, месяцы - станции и годы - города. Резко рву на себя "стопкран" памяти и вот я уже мальчик, выхожу и возвращаюсь в мой милый городок, на нашу короткую улицу из тридцати дворов. Городок, каких тысячи, затерянных и забытых на великих просторах России, где улочки так похожи одна на другую своей простотой, покосившимися столбами, и заборами, глубокими колеями дорог после дождя, бродячими собаками, криками петухов и прочим.
   Девятого мая, тысяча пятьдесят восьмого года, дата, которая запомнилась мне навсегда, она впечаталась в мою память, она походила на выжженное клеймо и теперь все еще жгло... Тихий летний вечер, солнце постепенно заканчивало свой путь и уходило на Запад. Усталые люди, закончив свои "нескончаемые" повседневные дела, выходили на улицу. Садились на свою лавочку и ждали, тот, кто выходил первым притягивал остальных, собиралась компания. Вот и сегодня, как всегда, но было, что-то особенное, торжественное и в то же самое время тревожное. Сосед слева Григорий вышел первым, на его пиджаке звенели медали и отливала красным орденская звезда. Кряхтя устанавливал маленький столик перед лавкой, он знал, что сейчас придут те, кто приходил всегда в этот день. В глубине улицы появился второй Григорий, он шел медленно, широко расставляя ноги, угадывалась походка моряка. В руке он сжимал бутылку, в другой, что-то завернутое в газету. Третий Григорий подошел следом, уселся напротив первого на принесенную им грубую табуретку. Из дома напротив вышел Иван. Они молча разлили по граненым стаканам водку, стоя выпили, закусили килькой с газеты.
   Мне мальчишке, семи лет от роду, были очень интересны эти люди, люди легенды, настоящие герои прошедшей войны. Они вызывали восхищение. Мое любопытство брало верх, мне хотелось больше узнать о войне. Я еще не понимал всего того, что творилось сейчас, в этот момент в душах этих трех Григориев и душе Ивана. Я просил их рассказать о войне. Они молчали... Я смотрел на них и ждал. Григорий моряк не мог рассказывать, его левая половина лица, снесена осколком, теперь представляла сплошной страшный, грубый рубец. Отсутствие левого глаза прикрывалось черной повязкой, рот правой половиной улыбался, здоровые мышцы тянули угол рта вверх. Левая часть верхней и нижней челюсти отсутствовали. Язык мало повиновался, речь его была невнятной и эта улыбка искаверканого лица просто пугала. Я перевел взгляд на Ивана, он то же молчал. Тяжелая контузия мозга полученная в танке не позволяла ему быть многословным. Скандированная, отрывистая, медленная его речь была мучительной, как для него самого, так и слушателя. Он говорил громко, глухота от ранения сковывала его, часто нервно переспрашивал. Второй Григорий с тяжелым вздохом встал с лавки, одной рукой, левой пытался свернуть самокрутку. Табак рассыпался, клочок газеты выпал из ловких пальцев единственной руки. Лицо стало его медным, вены на шеи вздулись, в глазах стояли слезы. Третий Григорий смотрел в упор на меня своим единственным глазом, другой, как и у первого Григория, закрывала повязка. Почти шопотом он прошипел, что бы я помог второму свернуть цигарку.
   Мимо проходила соседка, она часто поздно возвращалась с работы. Работала много, растила одна троих детей. Мария тихо поприветствовала мужчин. Все стояли и молча провожали ее. Вдруг она резко повернулась и сказала - Что Тригорий и Иван, помянули!? По ее щекам текли слезы. Я знал, что ее Иван лежит в братской могиле под Москвой. Мария сделала несколько шагов назад к мужчинам, теперь она смеялась, но это был дикий, ужасный смех. В этом смехе смешалось все, улыбка и ужас одновременно корежило ее лицо. Теперь она уже кричала... - Что Григории, что три горя, Тригории молчите!? Расскажите ему, она показывала пальцем на меня, расскажите ему, как вам горько, какие вы несчастливые! Она плакала, опустилась на табурет, который подвинул ей Григорий первый. Тоскливо звякнули медали, она стонала и это была музыка написанная прошедшей войной. Это был аккомпонимент их настоящей жизни, она постоянно звучала в их душах. Мне стало трудно дышать, тогда я впервые понял, что значит война...
   Я стоял прижавшись лбом к холодному стеклу вагона, поезд уносил меня все дальше и дальше. Все чаше приходит понимание, что мне скоро "сходить" с поезда жизни. Я вспомнил эту историю и посчитал своим долгом рассказать об этом. О тех живых, считавших себя увечными внешне, но чистых и красивых душой и тех не увечных вдовах, которые вынесли все. И, о тех, кто счастлив по-своему и несчастлив, кто упокоился на полях войны. Все переплелось и перепуталось, и пойди пойми, кто тут счастлив и кто нет! Война не сделала никого счастливым...
   Только одно до сих пор не дает мне покоя, как так случилось, что на моей улице в тридцать домов, жили три горя, три Григория!? Как война выбрала их? Имя Григорий стало тому причиной или это случайность? Насмешка судьбы. Понятно, русского Ивана и Марию, тут нет загадки...