Три ноты на самом краешке земли. Часть 2. Корабль-

В.В.Сидорин-Михеев

…О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
А.Блок

«ТРИ НОТЫ НА САМОМ КРАЕШКЕ ЗЕМЛИ»
Морская поэма



ЧАСТЬ ВТОРАЯ.   КОРАБЛЬ-ПРИЗРАК


СОДЕРЖАНИЕ:

  Глава шестая.  Шаги по воде
1. Прямо по курсу «Кэнем»
2. Уроки Цусимы
3. Без права выбора
4. Стрельба на поражение
5. «Но северный ветер мой друг…»


Глава седьмая.  Цивилизация  «НЕТ»

1. Сатанеющие небеса
2. Праздник у Хама
3. Предание о Великом Переходе
4. Соль Земли
5. На празднике  Луны

Глава восьмая.  Беловодье

1. Певец «любви без любви»
2. Паутина красоты
3. Белый свет, белый цвет
4. Старинный друг
5. Белый монах
6. Земная Пара и Уши Вселенной
7. Гимн Востоку


Глава девятая.  Тесные врата

1. Референдум
2. Обетованная Страна Россов
3. Оборванная нить
4. Навстречу крылатой ракете
5. Дитя человеческое


Глава десятая. Мерьте, мерьте, мерьте

1. Твой свет, не есть ли тьма
2. Эстафета  «братства»
3. Рать святая
4. Власть будущего
5. День скорби и непрощения, Радости и прощания 


Глава  шестая.  Шаги по воде


1.Прямо по курсу «Кэнем»


I

Ракетный крейсер «Дерзкий»  летел на юга на всех парусах самых смелых и отчаянных надежд, как волшебник, являя  их миру - и самые красивые, и самые подлые. Японское море, разрезанное надвое прямым, как струна, лазурным кильватерным следом, опадало позади за горизонт, покоренное и тихое. По могучему телу корабля пробегала дрожь, он играл мышцами, как боец, истосковавшийся по рингу. И вот он на пути к цели...
С каждой милей все ближе к тому уголку Индийского океана, где по нашему крошечному пункту базирования на крошечном острове больше месяца палят из орудий аборигены. Обстреливают спонтанно, не прицельно или неумело,  но крупным калибром, будто дети, непонимающие, что играют  с настоящей бомбой. Можно представить, с какой жадностью ловят землячки-морячки  новости,  обрывки радиопередач, которые могли бы поддержать в них надежду на благополучный исход из раскаленных до белой ненависти тропиков. Но соседство с Персидским заливом не сулит ничего хорошего… Тревожная неопределенность, которая убивает вернее пули.
Может быть, обиделась на них Родина? Кто-то решил, наверное, что их случайным ветром занесло так далеко от спокойного Севера, и  их здешняя служба неугодна никому?  Увы! Военные моряки не круизники-туристы и не авантюристы. Даль поглощает их как старых друзей, которые идут на помощь вопреки инстинкту самосохранения. Испокон веков  известно – если плохо на берегу, то обязательно с надеждой смотрят на море.
 Когда вы услышите от моряка похвальбу службой на каботажных галсах или у пирса на вечной привязи – не верьте. Каждое утро он просыпается с мыслью, что его качают океанские  волны, и встреча с Землей откладывается надолго, и что корабль его дом родной,  как и весь земной шар…
Если вы услышите от моряка злую «истину», что бросил он берег ради длинного рубля и  обещанных благ – не верьте. Он долго учился и мечтал узнать сладость неведомого за неуловимым горизонтом, ревущим или тихим, как линия на рисунке ребенка. 
Если вам скажут, что моряк не знает о всяческих кознях и мелочных делишках, которые всегда вплетаются в большое плавание большого корабля – не верьте! На корабле тайн нет. Но ничто не заставит моряка забыть смысл похода – это намертво связано с его возвращением на родную  землю, где его ждут и помнят.
_      _      _
   
Едва успел Снайпер умыться и одеться, как в каюту ввалились Мамонтов и Лейтенант, веселые и свежие, будто  вернулись со схода.
-   Поздравляю, Петр Кимыч Первый! Мы идем туда, где без нас трудно! –  сбросив альпак, Радотин  нанес не шуточный удар в железное плечо ракетчика, потом еще…
Кимыч принял вызов, стал в боевую стойку, причем лицо его исказилось такой  гримасой, что  Мамонтов упал на койку в приступе смеха. А «сожители» петухами пошли по каюте. Но не сделали и полукруга, как вдруг левый погон на кителе Лейтенанта подпрыгнул и повис со сломанными спичками, которыми держался в петлях. Через два шага то же самое произошло и с другим погоном. Лицо у Мамонтова вытянулось от удивления и любопытства, потому что слегка наклоненная вперед фигура Снайпера и ложные движения всеми частями тела скрывали момент нанесения удара.  А Лейтенант, подхватив погоны обеими руками, стал похож на скромницу-девицу, у которой случайно свалился лифчик, а в глазах его горели восхищение и злость одновременно.
-   Плохая примета, - насмешливо улыбаясь, сказал Мамонтов.
Но Лейтенант невозмутимо, как иллюзионист,  стал снимать  китель, а под ним оказалась  рубашка – белая с золотыми погонами. Воспользовавшись замешательством, Лейтенант набросил китель на голову Снайпера и, подтянувшись на бимсе, пнул его обеими ногами так, что тот завалился на койку и завопил:
-   Сдаюсь, свирепый!! Зря тебя не оставили на берегу!
-   Против того, кто рожден в погонах,  приемов нет!
Когда смех утих, молодой контрразведчик с оттенками покровительства изрек:
-  Тебя действительно хотели оставить… даже меня спрашивали.  Теперь не лезь на рога – а то  погоны  с кожей отлетят.
-    Только работы себе  прибавил, Серж, - и улыбка на лице Лейтенанта стала насмешливо-злой, –  я тебе благодарен не буду, не жди. Лучше скажи мне, что это за гуся подсадили к нам - капитан 1 ранга Мысин, на борту его что-то не видно и не слышно…
-  Подожди, услышишь. Несколько совещаний провел по кэнему. Как тотального явления…
-  Кэнем… Как  мы про него забыли. А  чудище  прямо по курсу.
В это время дверь каюты медленно открылась, и Толстый Зам, не входя, из коридора оглядев всех, объявил учтиво и степенно:
-  Радотин! Помогите командиру БЧ-2  - он  завтра выступает на митинге, памяти героям Цусимы. Чтобы емко и значимо!  Цусима -  рубежное событие в нашей истории, а флота особенно.
Снайпер из положения лежа таращил глаза на  коридорное видение, и Лейтенант поскорее согласился:
-   Хорошо, Иван Николаевич, до завтра  время есть…
-   В первой половине дня! - и старший офицер, не закрыв дверь,  растаял в полутьме.
А Снайпер, не поменяв вальяжной позы на койке, проговорил ему вслед:
-  Как они везде похожи друг на друга, эти политдеятели… Почему его не заботит то, отчего сгораешь ты, Никола? Сколько на Руси таких вот наглухо нейтральных людей?
Но Лейтенант  думал о своем.
-   Михалыч должен заявить на митинге о кэнеме! 
И будто граната разорвалась в каюте. Мамонтов подскочил к Лейтенанту и уставился на него  недоуменными глазами, явно не находя слов, только сипел, как пробитый шарик.
-   Не сходи с ума, Ник, слышишь! Цусима! Причем здесь кэнем?
-   Да что такое кэнем? – заорал Снайпер, приподнимаясь на койке, и волны заплескались за бортом так, будто шарахнулись от него в сторону.
- Кэнем? –  переспросил Лейтенант, присаживаясь в кресло. – Это хорошее слово – вьетнамское… или китайское… а может быть, малазийское. Взаимность. Взаимоудобный обмен… чем-нибудь полезным. Но у нас  изнанка:  ты мне – кесарево, я тебе – Божье. А ты чего подпрыгнул, Серж?  Пожары тебя уже не беспокоят?
-  Повторяю: ты у опасной черты. Не переходи, не вовлекай в пустое экипаж! Митинг – это… святое, не игра.
-   Наоборот, это я хочу вывести экипаж из вашей игры на святых понятиях, - зло ответил Лейтенант.
Мамонтов, не говоря ни слова, пошел из каюты, но перед тем как закрыть дверь, оглянулся, как астронавт, вовремя и навсегда покидающий опасную планету.


II

После обеда свободные от вахты вышли на верхнюю палубу. Многие зачарованно смотрели за борт в зеленые глаза волн, вовсе не похожих на своих северных сестер… Контраст со вчерашним морозным днем поражал:  корабль, пронизав невидимую и волшебную перегородку, преобразился сам  и под стать разлитой кругом солнечной благодати распластался в быстром беге, как птица в полете.
Михалыч, Лейтенант и Кипчалов расположились на вертолетной площадке по правому борту. Лицо командира БЧ-2 разгладилось, помолодело. Он даже достал цепочку – впервые за несколько дней – и крутил ее перед собой безостановочно, как пропеллер, то  в одну сторону, то в другую, и золото звеньев мягко и точно ложилось на указательный палец, а бронзовая красавица-нудистка принимала на нем самые непредсказуемые позы.  Со стороны  группа офицеров  выглядела тремя богатырями на коротком привале.
-  Недооцениваем мы влияние климата на людей, - философически со степенностью Ильи Муромца заметил Михалыч.  – Не задумывался, Лейтенант? Одни страдают от холода, другие от жары, находясь друг от друга в нескольких часах перехода! Привыкли, а зря.  Им бы только  титьку или бананы без устали сосать…
 Лейтенант – Алеша Попович - склонившись над леером,  неотрывно смотрел в воду, будто увидел там  кого-то.  За него ответил Добрыня Никитич, то есть Кипчалов, лениво и благодушно улыбаясь:
-  Смотрит  Солнце на  людские дела, удивляется да злится:  я даю им столько жару, а они еще  землю корежат,  сжигая ее кровь…  Небо коптят  и  дырявят. 
Ленивые ругательства было приятно слушать под мерный шум машин, плеск волн и ласки не по-зимнему теплого Солнца, будто подтверждающие  истину их слов.
-  Товарищ капитан 3 ранга, разрешите обратиться! – вдруг раздался петушиный голосок,   почти с середины вертолетной площадки. – Рассыльный дежурного по низам старший матрос Фролов.
-  Ты бы еще с юта мне крикнул, - мельком глянув на матроса, сказал  Михалыч и пальцем показал, куда он должен стать, а когда тот неуверенно подошел, скомандовал:  -  Напра-во!
Рассыльный повернулся, вяло демонстрируя строевые навыки, и вместе с приставлением ноги получил легкий, но весьма ощутимый шлепок цепочкой по спине. Причем ни ключи, ни «легкомысленная Дианка» в наказании  не участвовали, зажатые в кулак.
-  Пусть старшина обучит прикладывать руку к берету и вообще… подход-отход, обращение к начальнику. Не стыдно, Фролов! Полтора года  прослужил…  Нале-во! Докладывай!
-   Большой зам просил дать к вечеру план вашего выступления на митинге… завтра.
-  А план демонтажа коммунизма он не хочет иметь? – тяжело усмехнулся Михалыч. Отпустив матроса, он мрачно уставился в темно-зеленую бездну, над которой летел корабль…
-   А что, Лейтенант, под нами возможны уже родные косточки?
-  Конечно, - кивнул  Лейтенант, сам не в силах оторвать глаз от переливающей нежными цветами  воды. – Точной географии  погибели не знает никто… Эскадра была рассеяна, японцы, как шакалы, преследовали добычу.
-  Я о Цусиме знаю чуть больше школьной программы… видишь, зам не доверяет, план как у курсанта требует… Обнаглел.
- Страхуется Толстый Зам… - не поднимая головы, ругнулся Лейтенант. – На смерть посылать людей  не боятся, а вот на хорошее слово, так, чтобы истиной не погрешить, не решаются:  ни сами сказать, ни другим рот открыть.
-  Помнишь, ты как-то говорил, что смерть тысяч людей  подвигом нельзя назвать... Но когда я смотрю сейчас на эту морскую дорогу – она мне не чужая,  она не японская… А если бы наши подняли тогда белый флаг, сдались в плен,  я бы не считал, что этот путь  наш.
Лейтенант выпрямился и с удовольствием смотрел на своего командира БЧ-2: Илья Муромец был, конечно, не дурак и тем более не подлец. Но и он в ловушке!
-    И все-таки…. Погибли ка жертвы, беспомощно – и сразу в герои...
-   Что?  –  дернулся Михалыч.
-   Смерть или предательство - как мужественно звучит!  Но это истина для одного! А для тысяч, десятков тысяч – это заклание. Кто-то играл, кто-то торговался с сатаной, а тысячи  -  пожалуйте на эшафот…
-  Я тебя понял, - тихонько сказал Михалыч,  - если в фундаменте торг, то любой вправе выбрать жизнь …
Лейтенант вдруг перехватил  на лету выпуклые формы «Дианки», и цепочка оказалась в его руках. На такую дерзость вряд ли решился бы кто-нибудь еще.
-  Верно! И об этом завтра мы скажем громко.  Как мудро и красиво они рассуждают, как серьезны на митинге, как на молитве… Но приходят к ним и говорят: нужно решить вопрос, и они решают, не думая о нас. Они горды, что к ним обратились, что предложили хорошую цену, А нас ждет Цусима, и вечный подвиг без права на жизнь… Мне сегодня  на вахту. Пойду, проверю погреба.
И Лейтенант пошел в сторону бака, а Кипчалов спросил негромко, наклоняясь к  Михалычу:
-   Это правда, что у него третий номер по боевой заменяемости?
 Муромец выпрямился, щеки его будто раздулись от гордости, как паруса.
–  Я тебе больше скажу… Этот лейтенантик… дай ему даже в мирное время вот этот пароход  -  через месяц ты бы понял, что означает слово «Корабль». А почему? Да просто… Через день-два каждый моряк – каждый! – почувствовал, что это его Корабль, и что он него зависит здесь все. Я не шучу.
Не исключено, что слова Михалыча  о подчиненном слышал и Мамонтов, поднимавшийся к ним по трапу с юта. Лицо его было раздраженным и хмурым. Но «командир собора» уже не хотел  вести никаких разговоров и терять остатки благодушного настроения, такого редкого, как купания в открытом море. И он двинулся вместе с капитаном навстречу «абверу», и они разошлись на встречных курсах, причем пропеллер с беспутной нудисткой задел плечо информационного пылесоса.



III

 О ходовой вахте Лейтенант беспокоился не зря, и хороший сон помог ему. Корабль делал ночной бросок на юг по Корейскому  проливу, соединяющему Японское и Восточно-Китайское моря. Когда он поднялся на ходовой, радиометристы вели больше десятка целей, с которыми предстояло разойтись, и пеленг на них менялся очень медленно или вовсе не менялся. А на «хвосте» крейсера уже сидел фрегат японских ВМС. Командир метался по ходовому мостику, как раненый лев.
-  Быстрее меняйтесь, - поторопил он Лейтенанта.
Приняв вахту и с минуту постояв у экрана локации и у планшета, Лейтенант неожиданно предложил увеличить ход до самого полного. Командир посмотрел на него с едва заметной улыбкой в усы, кивнул и полез в  свое кресло и уже оттуда, как из гнезда орла, проронил:
-  Рули!
-  ПЭЖ – ходовому! Нам нужно полчаса самого полного.
-  Проблем нет, Лейтенант! – сразу откликнулся командир дивизиона движения Ходков. – Мы готовы.
-  Ходовой – БИП! «Орион», самолет-разведчик, пошел на сближение по пеленгу 180, высота пятьсот, дальность десять.
Двинув ручки телеграфа, Лейтенант пошел «читать» опасные цели, ощущая, как корабль покрылся мелкой дрожью, набирая ход. И в это время раздался гул и тотчас доклад с сигнального:
-  «Орион» прошел над нами, удаляется прямо по курсу!
-  Наглец, - закипел вахтенный офицер. – Сигнальщик, опаздываешь с докладом. Штурман, дали самый полный!
-  Третий раз забавляется…, - и командир смачно выругался.
 - Давайте экипаж взбодрим, пустим трассеры из автоматов… повыше, - Лейтенант подошел прямо к креслу командира, глядя настойчиво и решительно.
Из своего отсека «прокукарекал» штурман:
-   Предлагаю вправо три градуса по компасу для расхождения с рыбаком – на якоре…
Лейтенант метнулся к экрану, несколько секунд прицеливался:
-  Два градуса вправо по компасу! – подправил он штурмана и лично проследил, как рулевой отработал команду.
-   Ходовой – БИП! «Орион» слева по борту уходит на кормовые углы, дальность…
-   Товарищ командир! Случайные выстрелы!
-    Работай! – веселым голосом приказал тот. – Рискуем. Но молчать – тоже риск.
Лейтенант кивнул рассыльному: «Боевую!», а сам бросился к телефону. По кораблю уже летела грозная непрерывная трель.
- Михалыч! Готовь автоматы к фактической. Носовую и кормовую. По две коротких, трассерами… повыше, да! Разведчик за… долбал! Мачты цепляет.
   
Корабль проснулся мгновенно, но ни единым огоньком не засветился. Через несколько минут  артиллерийская  боевая часть была готова к стрельбе. «Орион» вели и на ходовом, и вахта  РТС, и ЦАП(центральный артиллерийский пост)  – самолет снова выходил на кильватерный след, обладая зрением совы.
Ночь взорвалась зрелищем  не для слабонервных. Корабль, как огромный невидимый кит, имея ход более тридцати узлов, выплюнул в черное небо фонтаны звезд-трассеров. Но еще более впечатляющей была картина на экране локации, когда самолет-разведчик, нацелившийся на корабль, вдруг падает в крутой вираж, опасно теряя высоту.
Моряки посмеялись, уверенные, что самураи  полетели домой, наложив в штаны и в противогазах.  Отстал и фрегат.
Не меньше хлопот доставляли японские рыбаки, беспечно ведя промысел на путях оживленного судоходства. Одного из них пришлось напугать, проведя корабль всего в кабельтове от посудины, стоявшей на якоре и светившей вокруг яркими, как  солнце, галогенными фонарями. Лейтенант дал к тому же гудок, и сонные рыбаки выскакивали на палубу, и свой же свет слепил их…

Часа через два и рыбаки остались позади. Они были последними живыми целями, напоминавшими о близости берега. Дальше кораблю предстояло идти в полном одиночестве, там, где даже чайки редко развлекают моряков своим излишним любопытством.
Командир из кресла перебрался на диванчик, а еще через полчаса Лейтенант доложил, довольно улыбаясь:
-   Горизонт чист, товарищ командир.
…Вскоре подоспела и смена. После короткого инструктажа нового вахтенного офицера командир  жестом задержал Лейтенанта.
-  Твоя четвертая Цусима – поздравляю… Присядь.  Горизонт чист, говоришь… -  командир иронично протянул последние слова.  -  Сладко звучит – «горизонт чист», а? Магнитом тянет, Николай Иванович?
Лейтенант присел в угол и сцепил руки в замок. Задушевный тон командира застал его   врасплох  - устал, но тут такой  шанс понять, чего хочет единоначальник после всех этих ЧП.
-  С твоим упорством и умом  стать  бы  комэском  хотя бы  – тогда и двигай свои теории. А ты  со стороны норовишь, снизу учить всех, не пачкая рук…  Рамки жизни ставить.  А она все равно шире… проще и шире.  Наверху - хитрость и обман,  но там и решается многое…  Ты себе ход туда закрыл – и что?  Вечная война?  Я прав, значит, остальные гавно – так преступники мыслят…  -  командир зевнул и потянулся,  мнение Лейтенанта его как будто  мало интересовало.
Лейтенант молчал. Но не молчание, а  его сцепленные в кольцо руки явно  раздражали командира: они не хотели договариваться, они заняли круговую оборону.   На ходовой заглянул штурман:
-  Товарищ командир, через пять минут поворот на курс…
-  Хорошо! Так что, «горизонт чист» – это только на мгновение, как мечта о чистой совести…  Не мани, не шатай людей, Микола.
 –  Дорогу не найти без чистой совести, особенно, когда горизонт чист, - усмехнулся  Радотин. -  Вас тоже наверх не пускают, я знаю. Там любая просьба начальника выше здравого смысла  - и ни тени колебаний, иначе вперед пойдет другой.  Потом уже и приказа не нужно, достаточно мнения… И тогда всякая подлость полна смысла, и жизнь - широка и проста…Это не я шатаю, товарищ командир! Верхи много на себя берут, и если качка…
 Лейтенант готов был встать, но  командир молчал, необычно хмурый.
-  Договаривай!
-   Корабля скоро не будет – в  самом простом смысле.  Растащат. Жизнь - это всего несколько десятков градусов по температурной шкале… Корабль -  доли градуса по боевой и нравственной.  Вот все заговорили о большом кэнэме.   Где тут место кораблю?
Командир сидел с прикрытыми глазами, только веки время от времени приподнимались, обнажая колючий взгляд. Он даже не ответил ничего вахтенному офицеру, спросившему «добро» на новый курс. Лейтенант сам кивнул тому, зная, что тут у штурмана ошибки быть не могло.
-  Вы же знаете эту грань, товарищ командир! – и Лейтенант решительно смотрел на сердитого начальника. – За которой корабль – это Корабль, моряк – действительно Моряк… Корабль идет по грани, он сам – грань… Вы делаете вид, что этой грани нет, просто - жизнь широкая… И пускаете в нее бесов… типа этого пиндоса Лацкого. И реальностью становится то, что реально для них. Пожары… кэнем, подтасовки, риск  чужой жизнью… Я в этой игре участвовать не буду.
Командир устало махнул рукой,  Лейтенант встал и вышел. Он пошел в кают-компанию и основательно подкрепился – жареной рыбой, горячим чаем и белым хлебом со сливочным маслом. Белый хлеб с поджаренной корочкой – одна из немногих радостей моряков в долгом походе… Корабль пахнет Родиной, пока на нем есть хотя бы щепотка  своей муки…

В каюту он добирался, как всегда после вахты, -  через ют. Восток заметно посветлел, и кильватерный след, прямой, как струна, отделял его  от черного, как чернила, Запада. И отличались они друг от друга так, как отличаются прошлое и будущее.  А рубеж  -  человек… Взгляд Лейтенанта притягивал только черный Запад, и он себя не обманывал:  прошлое имело над ним необычайную власть, тяжелую и таинственную. То был некий зарок –  ставить прошлое выше настоящего. Как Солнце  восходит на востоке -  так настоящее растет из прошлого, и чаще, увы, помимо нашей воли и участия.



                2.  Уроки  Цусимы



I

Митинг  памяти для Толстого Зама  -  как его личный бенефис  и большой праздник. Он  - и весь его актив  -  с утра суетились, набирая очки в глазах капитана 1 ранга Иллариона Илларионовича Мысина, без сомнения большого штабного специалиста по  массовым акциям. Все они выглядели умными и деятельными! Толстый Зам, как медведь, проснувшийся после зимней спячки, изрыгал энтузиазм, сиял и сеял налево и направо светлым и вечным… Однако, урожай получался мудрее сеятелей.
К обеду качка усилилась, и ют, украшенный плотным парадным строем моряков, венценосными  группами, походил на огромную люльку – так глубоко он погружался между волн и так высоко взлетал на их гребнях. Но никто этого как будто не замечал. Торжественными получились выступления и командира, и того же Иллариона  Илларионовича, и хмурого старшины из БЧ-7, удивившего всех неожиданными словами: «Цусимой мы не гордимся, но Цусима  –  наша глубина». И он же первый твердым шагом подошел к венкам и поцеловал – коленопреклоненно! – алую ленту с надписью: «Героям Цусимы от экипажа «Дерзкого»…
Дальше Лейтенанту не было видно. Но не надпись его интересовала, он таращил глаза на старшину.  Каким простым и чутким движением старшина опустился на колено! Будто обряд этот культивировался на корабле каждое воскресенье. Огромные венки из еловых веток с редкими бумажными цветами, прислоненные к башне, смотрели строго, как послы вечности, и вещали о скорби живых по живым, ибо память должна оживлять  -  иначе, зачем она.  Старшина поймал это  -   сам ли, или...  В строю, напротив, по левому борту,  сияло лицо командира радиотехнического дивизиона Романова  –  старшина был его подчиненный.
Блеснул красноречием и эрудицией штатный пропагандист корабля. На двух огромных схемах, пристроенных к башне главного калибра, он явил общую картину морского сражения, а вернее, ловушки для наших кораблей. То чуть не рыдая, то с праведным  гневом в глазах  он живописал коварство самураев…
- Наши могучие красавцы-крейсера так и не смогли достойно отстреляться!..  Неожиданность… Невыгодные позиции… Маломощные заряды…
Но после стенаний у плакатов вопрос «Почему?!» еще злее сверлил умы:  военные корабли  -  и войны не ждали…
Михалыч, конечно, понимал настроение экипажа.  И он сказал совсем не то, о чем говорили плакаты и чего ждал Толстый Зам.
 – Я не историк! – громыхнул по юту непричесанный голос  «бога войны».  -  И ни в какие сказки о премудрых самураях не верю. Да, точно и внезапно заняла выгодную позицию эта свора шакалов  -   били как по пристрелянным квадратам.  Они хорошо  знали возможности своих и наших орудий, точно держа безопасную для себя дистанцию. Никакие исторические трактаты, никакие схемы,  -   и Михалыч небрежно ткнул рукой в сторону огромных плакатов,  -  не разубедят меня в том, что разведка шакалов хорошо покормила чины  в Морском штабе на Дворцовой в Петербурге.  И те сделали  из наших кораблей добычу и мишени. Враг знал о наших кораблях все! Шакалы заморские в романтических масках самураев выполняли грязную работу, порученную им другими шакалами  из продажного Главного штаба и Зимнего дворца. Это была сделка, кэнем, доходная и кровавая  -  моряков не любили и боялись всегда их революционного свободолюбивого духа. Их истый патриотизм, их песни, их чувство здравого смысла  - это другая идея жизни, без шакалов  у руля! Знакома вам эта ситуация?
И тут любимец экипажа, здоровяк, как два старпома в одном, предложил тысяче ушам простенький вопрос  в виде психологической  головоломки: 
-    Почему легче принять смерть в бою с врагом и погибнуть вместе с кораблем, чем в мирное время плюнуть в морду тому, кто готовит тебе  такую  погибель? Каждому нужно определиться – с кем он. Здесь под нами  в холодной глубине лежит несбывшаяся Россия. Бездарные правители да хваткие  дяди в морской форме предали мужественных и честных парней, оторванных от Родины и настоящего дела. Предали лучших, чтобы ситуация была под контролем, а они чувствовали себя уверенными и  сильными, -  Михалыч  скосил глаза на кильватерный след и зависла тяжелая тишина, охраняемая шелестом волн.  -  Ты видишь,  что противник вытащил клинок и уже идет на  тебя, ты выхватываешь свой, но… у тебя вместо меча  в ножнах торчит обломок.  У тебя  огрызок вместо корабля… Эти устаревшие системы наведения, неудачная конструкция взрывателей, это плевое отношение к плавсоставу…Как они это терпели? не видели опасности от своих?!  А как мы терпим? Мы только начали поход, а на борту уже есть трупы и уже видна тень кэнема…
После этих слов Михалыча многие заметили  серость в лице капитана 1 ранга Мысина. И совсем уже нельзя было не заметить, как задергался Толстый Зам, и  что-то сказал командиру, и тот согласно кивнул головой. Но Михалыч и сам чувствовал, что надо закругляться, не дожидаясь «подсказки».
-  Да, нужна геройская смерть тысяч, чтобы искупить подлость одного. Но это она для нас геройская, а море смеется над нашей наивностью, неумением и бессилием воздать подлости при жизним, не умирая, не ценой жизни! Этот урок Цусимы – главный для нас!..  И за него мы благодарны тем, кто ушел в глубины с поднятым флагом, и сделал эту морскую дорогу не чужой для нас.

Великие организаторы массовых мероприятий поспешили свернуть митинг. Корабль замедлил ход. С правого борта вывалили парадный трап, и  венценосные группы подняли венки, зеленые  послы памяти. Их пронесли вдоль строя моряков, замерших по команде «Смирно!».
Даже на малом ходу непросто опустить венок в волнующееся море, нужна согласованность движений на трапе каждой пары. Поэтому вниз, к воде, идут самые опытные и смелые моряки. Лейтенант  видел, что лица их напряжены, движения замедленны: уж очень необычна и велика могила наших русских моряков – в самом сердце  Востока. И слишком редко выпадает случай живым потомкам склонить головы на этом просторе и омыть руки  колючей чистотой здешних вод…





II

Экипаж расходился по палубам, кубрикам и каютам в тихом  настроении, без обычного гама, мата, потасовок и острых шуток в адрес «фараонов». Добавил внутреннего энтузиазма   сытный и вкусный обед,  какого не бывает даже в самые большие праздники, включая День корабля. Коки сказали свое веское слово в поминовение предков, покоящихся на дне морском.
Лейтенанту показалось, что найдена некая ступенька, о которую можно опереться всем и попробовать «тащить» Корабль, как тащат самого дорогого друга, упавшего под коварным выстрелом в спину и  в упор. Особенно это нужно было делать ради молодых  - Корабль для них как первое пристанище их духовного бытия…  Да и у остальных моряков другого  «солнца» нет, если они  выбрали служение, а не азартный торг… Мнилась Лейтенанту перемена в настроении экипажа.
Но не прошло и пары часов и моряков  опустили  с небес на землю…  Опустили в ту же грязь, стреляя по-прежнему  в спину и в упор, из того же оружия, нагло, с вызовом, словно боясь даже зарождения мысли о приоритете долга.

В послеобеденный час отдыха  - «адмиральский»  -  по кораблю понеслись злые звонки аварийной тревоги, и дежурный по низам, полусонный мичман, вяло проговорил в микрофон: «…горит кладовая НЗ».
Да! Именно там, в корме, где еще недавно стоял экипаж, сцементированный прошлым крепче, чем настоящим, там вился над палубой едва заметный дымок и стоял запах гари. Они пробивались сквозь плотно задраенный люк, что говорило о высокой температуре горения… Об этом Лейтенанту сказал вахтенный офицер по телефону и добавил с каким-то странным смешком: «Консервные банки взрываются, как гранаты, заметая следы…»
Экипаж сидел по боевым постам почти час, пока работали аварийные партии, и тихо трезвел, созерцая, как оживает внутри чучело страха и обреченности, над которым раньше смеялись, как над цирковым номером патологически жадных, любящих наживу людей.  Да,  над ворами и живоглотами смеялись и считали слабаками, как наркоманов. А теперь эти люди внушали страх  -  не в виде дрожи в коленках, а в виде  ощущения, что они  дырявят корпус, ловко пользуясь корабельными расписаниями и служебными возможностями. Страх за Корабль,  за свою жизнь, до которой, оказывается, никому нет дела, кроме тебя самого.
Первый, кого увидел Лейтенант, поднявшись  из своего «бункера» и выйдя в коридор после отбоя тревоги, был Михалыч. Командир БЧ-2 направлялся на ходовой мостик  самым решительным шагом.
-  Они что,  издеваются? Мы – пушечное  мясо? Зайди ко мне сейчас.
Лейтенант кивнул,  и поторопился в корму, желая лично лицезреть результат очередной подготовительной операции к Большому Кэнему. И увидел знакомую черноту обгоревших  переборок, еще дымящихся тяжелым паром.
-  У вас только железо получается потушить, - незлобиво пошутил Лейтенант, обращаясь к командиру кормовой аварийной партии.
-  Там жарило, как в топке! Мы переборки держали, охлаждали, а туда лезть бесполезно. Как кто-то боеприпасов набросал, - и старлей виновато и криво улыбнулся. – Все сгорело…
Лейтенант тоже усмехнулся, на этот раз зло:
-   Все? Кто  знает, что там было? По факту?
И командир аварийной партии, он же командир трюмной группы – один из самых скромных офицеров корабля, совсем смутился, будто его самого уличили в чем-то нехорошем, и отвернулся, пряча глаза.

А у Михалыча  к приходу Лейтенанта уже сидел кворум «малого собора». Живописная картина ошарашенных и придавленных бедой людей. Но они явно собирались писать письмо турецкому султану и ждали писаря, чтобы справиться о здоровье султана…  Михалыч без всяких вступлений и довольно грубо предупредил вошедшего:
-  Только не надо нам никаких стенаний о финише, конце истории… - Михалыч явно волновался, что было чрезвычайно редким явлением: очевидно, что он тоже наивно ожидал после митинга иных событий и ощущений. – С твоей подачи мы знаем все… О взлетах и падениях личностей и цивилизаций, о войнах, как свидетельствах расчета и обмана, о религиях и сектах как признаках величия и беспомощности людей… И что? Мы-то все равно пешки! Они в наглую перегружают «НЗ» себе с загашник, поджигая  Корабль…
Михалыч атаманским картинным жестом обвел рукой поверх голов сидящих «соборян».
-  Мы знаем все! И  мы все равно пушечное мясо?! Кто так установил? Что, Цусима – это норма? Христу две тысячи лет, может быть, он еще младенец и у него впереди вечность…  А я хочу сейчас знать что-нибудь положительное… У меня есть выбор? Реальный! Чтобы не стыдиться детей?! Или опять утремся?
Забытые, валялись в углу коечки шахматы, непременный участник всех «соборов». Сидящие были готовы встать, стоящие немедленно выйти  -  будто зашли они сюда на несколько секунд, чтобы выслушать выговор-приговор или некую команду. Лейтенант сел без приглашения  на место хозяина каюты – в кресло-вертушку и ссутулился над столом. Спиной он чувствовал, что  на него смотрели с сочувствием. Они ждали определенности, но не знали продолжения. Как его не знал старшина Пашка Марсюков  -  или не захотел узнать.
-  Выбора, Михалыч, нет. Мы уткнулись в ту же мерзкую Тень, она тянется к Цусиме и дальше, в глубь веков.  Имя ей – Корысть. Ты можешь противопоставить ей только свою Жизнь… Это, конечно, не выбор, - и Лейтенант искоса посмотрел на своего командира, застывшего в позе удава перед обедом. –  Для кого-то это еще Корабль, для кого-то уже корыто, полное всяких многоценных вещей и даже вкусных.  Корыто для них – реальность, Корабль – призрак. Кто сильнее, кто прав – Цусима лишь маленький урок нам.  Не льсти себе и не утешай  -  мы заложники на корабле, если верим в его предназначение и реальность.
Помолчав, Немой Гуру  вновь не пощадил Михалыча:
- Быстро они ответили на твою речь на митинге… Теперь ждут, когда ты утрешься. И утрешься, если корабль намечен к жертвоприношению. Мы думали, только Марсюков приговорен, а он просто первый раскусил, что здесь деревья ломают и рубят, что здесь государственный интерес подломили под себя.
Тревогу и непокой источал весь облик Лейтенанта  -  Снайперу из угла каюты было хорошо видно. Скрюченная над столом фигура поворачивалась медленно, как парус по время штиля, и взгляды сослуживцев, настороженные и вопрошающие, били то в один его бок, то в другой…


III

  Лейтенанту в какой-то момент стало не до них, не до Михалыча. Он спасал себя. Как пловец в открытом океане, где волны, как вольные птицы, непредсказуемы и неориентированы… У них есть глубина, течение, ветер, перепады температуры и давления… У них нет только берега рядом!  Который бы строил их по ранжиру и управлял бы ими, подсекая их крутящую мощь и связь с глубиной. Моряки знают, как трудно держаться на таких волнах, когда вода перестает быть опорой и сама хочет опереться на тебя! Как живое существо, уставшее от раздирающего давления шквалов, Неба сверху и донных пластов снизу. Лейтенант  чувствовал, что одновременно взлетает и падает. Книжная мудрость, отцеженная в веках, в которой он легко плавал, как рыба в воде, и которая доказывала духовность природы человека и держала на плаву – она стремительно уносила его от берега… В очередной раз его выталкивали  за борт.  Камень,  на котором мирятся тело и душа  -   воля.  Если… ее  явить. Но как?
Грустный великан Кипчалов нарушил тяжелую тишину: 
- Они выпотрошат нас, а потом корабль. Мы будем кем угодно, но моряками не будем никогда. Старпом затаился, потому что на тропу войны выходят шакалы крупнее и наглее. Финиш, может быть, гораздо ближе, чем мы думаем.
 -  Вот этот каплей, - и Немой Гуру, не оборачиваясь, ткнул рукой в сторону Снайпера, сидевшего в отдалении от него, -  наш новичок… Он сказал как-то слово, которым пугают сейчас детей и взрослых… Фундаментализм. И попал в точку. У нас он тоже есть – морской фундаментализм. Каждый знает, что положил  в фундамент своего бытия на море. Море? Корабль? Тогда иди и стань рядом со мной. Если «земные» привязанности и пристрастия – останься на месте…
- Так, значит, выбор все-таки есть? – с издевкой улыбнулся минер Маренов, и в унисон ему насмешливо хмыкнул начхим Ананьич, нервно покусывая ус.
-  Выбора нет! – резко повернулся к ним Лейтенант. – Выбирать надо было раньше… когда день от ночи стал отличать! А сейчас нужна откровенность, ясность перед самим собой. Из двух «я» назови себя – реального. Какому тебе быть, а какому не быть.
И Лейтенант, откинувшись в кресле, выжидательно оглядывал всех. Но никто и не шевельнулся, замерев от неожиданного предложения.
-   Не смейтесь! Весь мир делится… Чтобы быть едиными,  надо внутри себя отделить главное от неглавного  -  ж-жирной чертой!
- Ты что, Лейтенант? Ты перегрелся! – и кудрявый красавец Костя Романов, командир РТД, подошел к самому столу, блестя цыганистыми глазами и проседью в черных волосах. – Я сегодня трезвый. Мы давно разделились. Ты что, нас к старпому и его «шестеркам» отсылаешь? Их десятка не будет…
Лейтенант на несколько секунд прикрыл глаза, будто припоминая и взвешивая вновь соотношение сил, а потом крутнул кресло назад, к столу.
-  Я не о тактике, Костя. Мир давно делится надвое – неровно и болезненно. Если в тебе есть духовное начало, то оно должно быть в основе, впереди всего.  Если в нас это есть, мы должны… пройти мимо Ханрана, этой красивой ловушки для Большого Кэнема, и идти прямиком к Сохлаку, на выручку тех, кто в беде, -  на выручку наших товарищей! Уверен, что так и командир считает, и в штабе есть такие…
Михалыч, сидя в углу своей койки, с шумом откинулся к переборке. Лейтенант в это время был повернут к нему лицом на своем вертлявом кресле и видел бурю гнева, вскинувшуюся в глазах Ильи Муромца, насупленных бровях, нависших как два ворона. Но уже через мгновение лицо его стало светлеть, и он оглядывал всех с гордостью, будто только что получил повышение по службе.
-  Ты предлагаешь нам плаху, - еще ниже опустил свой нос Ананьич, сидя рядом с Михалычем в своей излюбленной позе, подобрав ноги под себя, как восточный шейх.
-  Это крест! – тихо  удивился  командир РТД, и глаза его стали вянуть: то ли спросил, то ли догадался, и – обомлел.
-   Самораспятие!  – добавил минер с вызовом.
А Ананич опять усмехнулся, жестом показав: Маренов на кресте добровольно? – это нонсенс в квадрате. Рыжие волосы минера колыхались в такт его сомнениям. Один только старлей из БЧ-7, подался вперед, будто готовый  немедленно исполнить задуманное Лейтенантом.
Молчание затянулось. Но в каюте уже распластала крыла некая Новая Реальность. И держалась она только на вере в то, что все должно быть – и будет! – так, как сказал Лейтенант. И не потому, что это сказал он, а потому, что его услышали! Может быть, помимо воли, как слышат гром – предвестник давно желанной грозы.
-  И все-таки, – по-прежнему не поднимая глаз, но голосом почти веселым, чеканил свои сомнения Учитель, начхим Ананьич, – ты    же сам знаешь, что экипаж расколется… У каждого корабль свой. Для многих он только объект кэнема…  источник жизненных благ.  Плохо, но это есть и этого нельзя не учитывать.




3. Без права выбора



1

Лейтенант  удостоил Учителя  беглым взглядом.
-  Михалыч, - сказал он устало, - достань свою боевую  голую Дианку…  Пусть  каждый отвечает  за себя! Мерит себя бесконечно раз.
Не дождавшись цепочки, Лейтенант сам нашел дело своим рвущимся в бой кистям-птицам. Они подхватили из угла стола нетолстую книгу в жестком темно-коричневом  переплете – это было «Житие протопопа Аввакума» и стал быстрыми движениями вращать  ее на разные лады. И говорил в так им, жестко и смело:
-  Не надо так запросто определять, кто чем дышит… Только сам человек знает, насколько он скотина. Никакая организация духовностью не награждает. Там, где организация, иерархия, - там  иссякает личность. У моря есть зубы – соль, и потому оно море. У человека тоже есть своя соль – созидающий честный труд! Только через него духовность  обретает реальность, я утверждаю ее бытием –  и тогда я соль мира, его надежда и смысл. И если вы так же уверены в себе – мы обратимся по трансляции к экипажу, пройдем по кубрикам и посмотрим в глаза морякам. Вы думаете, глядя в глаза, можно ошибиться? Мы не партия, не секта и не заговорщики. Но это не значит, что мы должны молчать. У нас не роджерс  на грот-мачте, мы – государственники в исконном значении… Значение самого слова «государство» исказили, отдали бесам. Государство – это не кесарево, это божье! Иначе оно обращается в кэнем. Я не могу согласиться! Кто может?
Вопрос долго оставался без ответа.
-  Многие на вахте…, -  кряхтя и важничая, напомнил Михалыч, который был похож скорее на фельдмаршала, только что вскрывшего пакет, где однозначно было предписано разворачивать наступление. И он, кажется, был готов действовать, да вот генералитет медлил со своим мнением.
Лейтенанта удивило, что первым «восстал», если не считать реплик Учителя, командир БЧ-4 Кипчалов, белобрысый верзила, которому никак не шла его профессия связиста. Достав носовой платок, и бесконечно вытирая им  нос и ладони, Кипчалов наехал с неожиданной стороны:
-  Ничего у нас не получится, Коль.  Другая спираль раскручивается сейчас в человеке, подлая… Старый пример возьми – Вернадского. Какой прорыв в осмыслении мира и места человека! И где это все?  Нету! В космос залезли для того, чтобы себя показать и друг за другом, как в щелку, подсматривать, а нам лапшу на уши вешают, пугают масштабами Вселенной. Человек идет по пути самоублажения и самоуничтожения.  Уже первокласснику ясно, что проблемы климата  - результат прожигания верхних слоев атмосферы тяжелыми ракетами.  Но ученые молчат, как и все, потому что сами сидят в том же корыте да еще с ногами.  Извини… Нам не удержать повальный кэнем даже в масштабах корабля. А ты  глобальное что-то  задумал… Или антиглобальное.
Кипчалов едва помещался  на крохотной баночке и закачался вдруг, будто хотел встать во весь свой огромный рост. Потом успокоился, вытер еще раз нос, совершенно, впрочем, сухой, и спрятал наконец-то платок.
-  Что, Коль, обиделся? – и бело-голубые глаза связиста с красными нервными прожилками смотрели на Лейтенанта светло и мягко. – Ну нету  у человека такого органа, чтобы блюсти интересы всех…  Как только он выходит за рамки семьи – сразу слеп, как котенок. А важничает, цепляется за высокие понятия…
Лейтенант терпеливо слушал, хотя сегодня он не хотел теоретических споров – их не хотел уже никто. Но как сладка и неистребима надежда найти ключевое  Слово, чтобы разом определить всю несуразность ситуации, чтобы поверили, что нельзя так относиться к общей палубе, к кораблю…как к соске. Тут середины нет. Не может волк служить стаду, хотя он и силен и хорош. Как же это просто и как наивны люди… Сам-то он уже жил тем моментом, когда Ханран останется позади, по правому борту, и корабль останется  Кораблем.
- Вадик! – почти ласково обратился Михалыч к связисту, видимо, успокаиваясь и избавляясь от тяжелых чар  вещего пожара. – Вот если бы ты сидел на печи… или у очага семейного, как горец… Тогда и охраняй свою ж…  Но ты в море! Ты далеко в море – и не в первый раз. Твой корабль – ядерный щит Родины. И вот кто-то дырявит этот щит - это  не угроза твоей семье или Родине? Дырявят изнутри, теснят снаружи,  а ты – «рамки семьи…». Какой семьи?  Крышу над ней уже расколупали, она беззащитна! Они создают свои семьи-кланы и до общего щита  уже добрались…


II
 
-  Возражаю! – громко  протрубил начхим с койки, поднимая плечи, но не поднимая носа и блуждая взглядом по столу и палубе. Впрочем, последнее было видно далеко не всем, но Лейтенант знал об этом, знал природу театральности выступлений Учителя, которую переняли многие, в том числе и он сам. Прежде чем сформулировать мысль, начхим формировал жест и  позу, чтобы точнее и яснее  выразить и даже поразить ею. – Михалыч, Зевс ты наш, сейчас ты блеешь, как…шпиль, выбирая и травя якорь-цепь. Правильно он сомневается! Семья  -  главный рубеж! А эти басни про «щиты»  -  это ты старпому и его хозяевам расскажи. Ты сам в это веришь? Они эти правильные слова всю свою жизнь позорную талдычат. Блевотина вчерашнего дня. Он сам  -  и никто больше  - решает, что для его семьи безопаснее, а что опаснее. Свои шакалы нежнее кусают?
Узловатый палец начхима уставился в подволок на вытянутой вверх руке.  Повисший нос и прямая рука вверх составляли теперь одну линию – и это был символ полного и безысходного абсурда.
Лейтенант демонстративно похлопал в ладоши: он  понял, куда клонит этот книжник.
-  Поэтому да здравствуют ершистые чудаки, маленькие люди и малые народы. Логика самосохранения толкает их к обособлению, сепаратизму. Их доводят до сектантства! Вы думаете, - и начхим, будто молнией сверкнул взглядом по лицам товарищей, и вслед мысль его совершила невероятный кульбит, - что ООН, создав  искусственно одно государство, не могло бы создать и другое? И прекратить бессмысленный конфликт на благословенной земле, куда и мы премся? Нет! Им нужен тлеющий пожар войны за мировое господство, чтобы ввергнуть нас в технократическое рабство, уничтожая зрячих и слышащих чудаков, знающих грань между жизнью и смертью. Но если чистоты горцев и прочих малых хватает, чтобы видеть в государстве высшее единение, то нас не хватает даже  на семью. Семья, религия, государство  - ступени одной лестницы, а ты предлагаешь сойти с нее, соблазняясь показать роги монстру. Мы просто подставим себя и наши семьи.
На этот раз зашевелились все, будто тоже собираясь похлопать, что было бы большой новостью для «соборов». Даже Михалыч погладил одну ладонь другой,  не обидевшись на «блеянье». А Лейтенанту померещилось, что та заветная  грань человеческой зрелости уже сверкнула неумолимой чистотой  -  или-или…
 -  Я рад,  –  Лейтенант был готов к любому повороту в настроении товарищей. -  Именно эти сомнения  я и хотел услышать. Пусть каждый взвешивает на  тончайших весах, где он будет для своей семьи полезен. Знаете себя, знаете семью, ее мечты, ее возможности… Только учтите простое: они,  разворовывая и кэнемя корабль, тоже о своих семьях пекутся:  кусаются и рвут… А мы? На островке чести и долга хотим отсидеться  -  тоже стародавняя и удобная уловка, спокойная…
  И тут Шевелев-Снайпер  резко, как не принято на сборах  укорил командира БЧ-4:
 -  Они двигаются, Кипчалов! А вы…мы замерли со своими правильными мыслями и совестью, как перед удавом.
 -  Лучше вовремя сказать «нет». Самая пора!  -  тяжело выдавил из себя командир ракетной батареи Ребров.   -  Как? Кому? Это надо обдумать
-  Мы пройдем мимо Ханрана, - вдруг твердо заключил Ананьич. – Но нам нужен план работы с командиром, с другими начальниками.  Всех использовать и задействовать по слову великого французского поэта: «Последнюю тряпку на мачту высоко…»!  Нужен план поддержки гарнизона на Сохлаке. И план возвращения государства на свою почву  -  на божью ниву и семейный обряд. Лейтенант прав: государство  -  это божье, вершина лестницы духа. А кесарь – торгаш-себялюбец, и государство ему никогда не поднять и не удержать в  гребущих «до себе» руках. Оно неизбежно превращается у него в оружие разврата и убийства. Как старпомовский порядок, внедряемый вместо Устава. Так, Коля?
Улыбка, такая редкая на тонкоусом лице Радотина, мелькнула и тут же растаяла, как непрошеная гостья:
 – «Нет» - всегда шаг от пропасти, это уже не только слово. Не мне решать… Выслушаем всех.
Корабельный Ключник картинно откинулся, и его длинный нос восхищенно уставился на Лейтенанта:
 -  Вот и разгадка святой притчи, когда в ожидании  господина служанка отказывает всем в масле из своего светильника чтобы самой быть готовой выйти сразу навстречу с огнем. Браво, Никола! Если задумал Доброе, то слово «Нет», как божье масло в человеке!
Сидевший в сторонке и не проронивший до сих пор ни слова командир дивизиона движения Ходков  негромко напомнил:
-  Ханран мы, может быть, и пройдем… Но какой ценой? Так уж страшен кэнем? Давайте заявим протест письмом, соберем доказательства этого…посягательства.   Это же не просто головотяпство, у них все продумано, значит, оставляют следы. А когда вернемся…
 -  Мы не вернемся,  - жестко сказал Михалыч.  -  Здесь  кэнем, как смерть.  Сверх всякой меры. Он нас сломает. Ты на одном  котле корабль назад притащишь? Это будет Корабль?  Душа моя  всмятку – не соберу. Что детям скажу?
 -  Вот и плохо, Михалыч, что мы свое «Нет» скажем, как дверью хлопнем.  Давай их ломать по каждому факту – они что, крепче?  - вскинулся Ходков, схватившись за свою остренькую бородку.
 –   Конечно!  -  опять излишне резко ответил Кимыч.  -  Они  не мерят, они ломят, ничем не стесняясь, и все норовят ниже пояса. Ты для них не противник. Крепость  и сила проверяются на простых и конкретных вещах  -  мы все их знаем. Бросим товарищей на Сохлаке  -  это одна дорога… Попытаемся вытащить  -  это другая.
-  Да, - тяжелым эхом отозвался Лейтенант, -  все знают, где кончается кэнем-жизнь и начинается кэнем-смерть.  Мера – жизнь, отсутствие меры – смерть. Они не мерят  -  это точно.





III

И впервые взгляды Лейтенанта и Снайпера встретились. И Лейтенант снова почувствовал, что он не один. И высказался родоначальник «морского фундаментализма» вполне определенно, опередив связиста, у которого глаза уже налились гневом.
-  Вы с Лейтенантом сначала своих детей заимейте, а потом рассуждайте! – прорвало раскрасневшегося командира БЧ-4. Он не кричал, говорил отрывисто с паузами, но кричали его глаза, цвета весеннего снега. – Все мы хотим Смысла… Все хотим детям – всем! – добра. Но класть за это голову на плаху, чтобы заплакал конкретно – мой! – мне этого не хочется! Этого никто не захочет, ни за какие распрекрасные цели. Семья –  по силам человеку, а дальше – стихия. Пусть управляемая, но я не хочу быть моськой,  кусающей  слона за копыта.
-  Поэтому и похоронили себя  коммунары, – усмехнулся Ананьич. – Крови народной насосались, а даже в моськи не сгодились.  Лапки кверху  -  в кэнем ударились…
Михалыч  отмахнулся:
-  Вадик будет у нас среди сочувствующих… Пора обсуждать детали, теория подождет.
-  Нет, Михалыч, нет, - как-то совсем по-домашнему спокойно сказал Снайпер и встал. –  Сейчас такой момент… Если человек слаб, то насильники появляются естественно, со всеми вытекающими из этого последствиями. Если есть кэнем в таком масштабе, значит мы слабаки, нас просто списали. Возможность  преодолеть свой эгоизм  -  вот сила человека. Лично я слабым себя не чувствую именно по этой причине. Хотя  я и не представитель малого народа, у которых нам еще надо поучиться сочетанию  индивидуализма с жертвенностью… Но там с  теорией, с идеями не густо, их заменяет религия. А у нас? Вообще  -  пустота! Из-за кэнема, даже генеральского, я тоже не хочу рисковать своими будущими детьми  -  пусть подавятся нашим добром. Я хочу знать азбуку той альтернативной системы, где у кэнема будет свое маленькое место, и из него не будут вырастать чудовища, пожирающие человеческих детей…
Непривычно длинная для «соборного новичка» речь, причем сказанная без пафоса, хотя и стоя, усмирила всех. Лицом то ли кореец, то ли скиф, он, Петр Кимыч, легендарная на флоте личность, смущал своей категоричной претензией на принадлежность к великороссам. И столь же воодушевлял категоричным и определенным сопряжением себя, всего морского в себе и вне себя со служением чему-то совершенному… Будто служба для него была молитвой.
И в каюте вновь зависла такая плотная тишина, как монолит вечной мерзлоты, расковырять которую мог только острый и длинный нос Ананьича. И сказал он самое горячее, чего ждали уже замерзающие души путников.
-   По большому счету у человека нет выбора. Паскудничать, играть  с ворьем по их правилам  -  это вне человеческого поля, вне души.  Где уж тут нам выбирать?  Кэнем, в котором тонет один гарнизон,  обстрелы другого из тяжелых орудий … Это лезет наружу дерьмо, которое внутри страны. Как говорит одна старая поговорка   -  если враг в доме, не надо искать его снаружи. Наше «Нет» кэнему  -  это «нет» всему, что его порождает. Теоретическую базу Лейтенант оформит. Коль, ты можешь замахнуться  на  иную Конституцию,  на Гимн здравому смыслу, а?
 Михалыч, как-то неестественно торопясь, достал свой «кнут»-цепочку, потом опять засунул его в задний карман. Положив большие руки на стол, он строго посмотрел на присутствующих:  возражений и заявлений не поступило.
-  Мне только одно непонятно… - тихо прошелестел Ходков, - Как  мы убедим  командира?
-  Меня эта делать мало волнует, - резко откликнулся Снайпер. – Разберемся. Меня волнует он, - и кивнул на Лейтенанта, сцепившего руки в кольцо и сидевшего тихо, как обвиняемый в ожидании приговора. -  От него зависит, будет ли наш поход  камнем в фундамент государства – такого, каким оно должно быть. Близким и понятным… как любовь матери. Не семья – государство, а государство – семья. Возможно? Вот пусть мучается  этим. И я с ним, потому что верю: ему откроется то, как нас теперь называть…
-  Открытия я вам обещаю, - тихо ответил Лейтенант. – Но прежде я посмотрю в глаза каждому. И попрошу старпома пройти с нами по кубрикам и каютам…
-  Он это выдержит! – хмыкнул Маренов.
-  И хорошо. Пусть  все выслушает, если силы хватит. А иначе до кормы дойдет уже не старпом, а обычный иуда, голый бес…
-  Надеюсь, наша задача не только в этом? – скептически улыбнулся командир БЧ-4, успевший принять  обычный облик - белый айсберг, чутко улавливающий подводные течения.
 Лейтенант молча,  как по инерции, шевелил губами, вдруг побелевшими, как полоски на тельнике.
 -  Пусть живут хорошо, но не за счет корабля. Он, конечно, не дурак. Когда он пойдет по кораблю и посмотрит вам в глаза – он поймет все.  Но… – и Лейтенант сжал ладони до хруста, – для  таких, как старпом, и родные дети только прикрытие бесовского самолюбования.  Это вы учтите на всякий случай. И решайте.
-   Ну вас…  Черт возьми… Я знаю ответ. Но почему – мы? Они при деле, при теле – а мы? На фронт? – и отворачиваясь куда-то в сторону, вверх поднимая глаза, большой связист Кипчалов потягивался и собирался встать, но оставался сидеть.
Корабль сильно качнуло – раз, другой: в Восточно-Китайском море он догонял циклон. И теперь им так и суждено было идти дальше вместе, до самого Южного Вьетнама… А может быть, и дальше.
-  Ты не знаешь ответа, Вадим, - спокойно сказал Лейтенант. – Скажи: «Я не знаю, кто мои враги». Это будет ответ. Скажи – и тебе станет легче… Но ты не скажешь. Потому что ты знаешь  их в лицо – и это тебя мучит. Отделим себя от них – иначе, что такое честь, совесть…
Михалыч нервно повел плечами, словно отгоняя мрачные мысли, и подвел резюме.
-  Уже не до теорий и сантиментов… Потом! У нас три дня и три ночи, чтобы спланировать все до деталей, - и вдруг тяжелый взгляд Ильи Муромца упал на юного мичмана Володюка, просидевшего весь собор в позе воина, медитирующего перед последней  схваткой. – А как наши красные мичмана? Пятая колонна?
Мичман обиженно сомкнул губы. Отец двоих детей, цепкий в службе до фанатизма, из тех, кто не за флот, не за корабль, а только за один винтик с артустановки снесет голову любому. И ответил он старшему подобающе:
-   Мичмана видят и знают, кто что имеет.  Не надо их агитировать… Разберутся.
-  Нет, ерунда какая-то… -  нервно засмеялся Ходков. – А меня волнует все же, что будет со старпомом… с
4. Стрельба на поражение.


I
 
Торпедный катер, такой далекий и такой близкий, совершал хаотический танец на экране монитора.  В боевом посту наведения орудий главного калибра все взгляды были прикованы к нему.  Когда он скрывался на одну-две секунды за высоким гребнем водяной горы, у Лейтенанта перехватывало дыхание: ему хотелось, чтобы  кораблик не вынырнул… Но он упрямо выныривал, гордо задирая нос и все норовя показать им корму.
День стрельб выдался на редкость для тропиков хмурым, ветреным. Видимость была паршивой, но станция держала жертву устойчиво.
-  Мне его жаль. Сколько до него? – спросил Снайпер, стоя за спинами операторов, - больше пяти миль?  Порой мне кажется, я вижу кого-то на верхней палубе… Мелькает фигурки, как призраки…
Он не договорил. Ожил «каштан» будничным голосом Михалыча:
-  Пристрелка только носовой.
И тотчас с ЦКП дали «добро» на открытие огня. В посту было все готово и комбат Чепурнов, красный от волнения, нажал на педаль и замкнул цепь стрельбы. Корабль легонько содрогнулся, будто наехал на кочку, а четыре тупых шлепка скорее можно было угадать, чем услышать. «Ушли», - спокойно сказал Михалыч, будто он сидел рядом или за ближней переборкой, а не в далекой носовой башне, лично гарантируя стрельбу без задержек «по вине матчасти».
Томительные мгновения ожидания…
-  Падает! – «просигналили» с ЦКП петушиным голоском.
Но на мониторе уже  и без них видели всплески, а прибор тут же высветил параметры отклонений.
-  Меньше! Меньше 600! - спокойно, но довольно резко поправил комбата Лейтенант.
«Корректура введена!» -  «Контрольный залп!»
Как по нотам пролаяли носовая и кормовая пушки – мелодия морского боя скупа и отрывиста. «Накрытие!» - «Огневой налет! Стрельба на поражение… носовой и кормовой установками!..» -  «Меньше, меньше 50!»
В такие мгновения у Лейтенанта щекотало в горле. Такая мощь у них в руках: если добавить ракетную атаку – пол Африканского рога можно отбить, чтобы не бодали безвредных русских на забытом богом острове Сохлак…
-  Я видел прямое попадание! – вскрикнул Снайпер, будто целью мощной атаки был не старенький катерок, десятки лет верой и правдой служивший нашему флоту, а корабль-злодей, несущий смерть. 
В  поведении катерка действительно что-то изменилось… Он стал похож на поплавок удочки, подцепившей непомерно крупную рыбу. Но крен на корму еще был незначителен…И все же на ГКП ликовали, и было слышно, как Михалыч принимает поздравления, матерясь и  отплевываясь
-  Там борьба за живучесть!.. Ты видишь дым? – азартно продолжал Снайпер.
И это было правдой. Хотя Лейтенанту и это хотелось оспорить, сослаться на дымящие водяной пылью волны…
-   Пусть теперь борются, - потягиваясь, заважничал комбат Чепурнов, смешно оттопыривая губы. –  Мы свое дело сделали.
-   Неплохо, неплохо… И все-таки действительно жаль, -  и Снайпер продолжал вглядываться в экран так, будто видел морскую драму со многими участниками…
Почувствовав нечто  в словах каплея, замер и Чепурнов и задал  «философский» вопрос:
-   А кто решил…что он должен утонуть?
-   Жируют, -  мрачно и безразлично вставил старшина 2 статьи Ванин.
Лейтенант похлопал в ладоши, встал и похлопал комбата по плечу:
-  Потому что ты его подстрелил, и потому он утонет. Если бы мы всегда знали, кого и за что топим…

Но Лейтенант ошибался: их великолепная стрельба по маленькому упрямцу  ничего не решила,  она была только прологом в морском сражении.  Когда корабль-исполин подошел к своей жертве на расстояние полумили, все оторопели: катер уверенно держался наплаву и даже развернулся носом к врагу… Каких-нибудь десяток лет назад он выпустил бы пару «сигар» и от ракетоносца остался бы один пар… Наверное, прав был Снайпер, заметивший на катерке какое-то движение. Немало морских душ мог бы вместить он  -  свои прежние экипажи морских волков, ходивших на нем на охоту еще за хищными японцами  у Сахалина во вторую мировую! Что им две дыры в корме -  они выше ватерлинии и заделать их – семечки!  И возгорание было плевое, случайное и первые же волны помогли избавиться от него… Катер-торпедоносец  из морской гвардии входил в роль ваньки-встаньки, уверенный, что источник его силы и непобедимости неизвестен никому.
 И тогда свой шанс на лавры победителя получил комбат МЗА (малой зенитной артиллерии). Морское сражение вступало в иную фазу…
Снайпер довольно бесцеремонно удалил из кресла Чепурнова и уселся перед экраном монитора, как перед телевизором в ожидании супербоевика. Опытные артиллеристы понимали, что небольшая дистанция стрельбы – обманчивое преимущество, так как катерок ловко прячется между волн, которые плюются тучами брызг, ухудшая и без того плохую видимость.
Комбат МЗА старший лейтенант Терентьев, управлявший огнем из крошечной «норы» в чреве корабля,  был не вчерашний курсант и даже не позавчерашний.   Его голос из металла, а руки, как у хирурга. Многоствольные жерла его артбашен-истуканов со скрежетом и визгом чутко повиновались  намерению поймать катерок в верхней точке, над волнами… Подобной цели у старлея еще не бывало, но он был натаскан, настрелян на мишенях много  меньшего размера.
Он ударил из всех установок левым бортом, но…  Первая очередь ушла выше, вторая, изрыгнув сотни снарядов за  секунды, легла в полкабельтове от цели и пропорола бока десяткам волн… Гвардейский торпедоносец лишь снисходительно кивнул носом и смущенно скрылся в провале между волн, будто не понимая, откуда такой гнев  большого собрата, молодого и сильного…
Стало очевидно, что автоматика наведения установок МЗА не поспевала за хаотичными движениями малой цели. Еще две неудачные очереди, и комбат МЗА попросил у Михалыча разрешение на стрельбу с верхней выносной прицельной колонки (ВПК) и хотел послать туда своего лучшего старшину. «Добро» на стрельбу вручную, конечно, дали:  за «сражением» наблюдал с ГКП сам командир военно-морской базы Ханрана со своей свитой и с большим азартом ожидал эффектного конца.   
 И не только он. Весь свободный от вахты экипаж устроился на верхней палубе в укромных местах с того момента, как Снайпер уселся перед монитором. Даже молодым матросам негласно разрешили выглядывать из всевозможных щелей. А главный боцман вооружился мощным фоторужьем и, не стесняясь высокого начальства, давно фиксировал документально все промахи и попадания. Ему кричали корабельные шутники: «Героический поединок для истории!», «Современную Цусиму снимаешь, ГБ!», «Отстегни фото-  и пощелкай на ходовом!»
…Но на верхней палубе появился не старшина, а   комбат МЗА. « Не марай юных  паскудным делом! Добивай сам, потешь барина» , -  сказал Михалыч Терентьеву.
 Комбат  шел к прицельной колонке, как идет матадор на середину арены навстречу израненному быку, -  чернявый, коренастый и обреченный убивать, как бог войны  -  по трапам и площадкам, вверх и вверх  - и спина его была пряма как струна… Так герои идут в бой или… на плаху. Старшину он уже прикрыл своей спиной: в море не плюют, и в море не марают молодость.
 Михалыч  облачился в горячую мантию управляющего огнем, а корабль завершил разворот и лег на очередной боевой галс.
-   Восемь кабельтовых, - злорадно констатировал Снайпер. -  Чтобы он с нами сделал на такой дистанции!…
И слова ракетчика не были случайными. На экране было хорошо видно, как старается подбитый катер держать приближающийся корабль на носовых углах, словно готовил последний  торпедный удар…
Но уже первая и очень короткая очередь комбата накрыла беззащитную жертву. Потом еще и еще… Автоматы кромсали надстройку, в море летели щепа и детали… Казалось, еще одна очередь и все будет кончено. Но… понадобился еще один разворот, еще один галс!  Катер держался!  Он стал ниже,  размахивал остатками надстройки, будто хвалясь ранами, а волны все надежнее скрывали его за высокими гребнями. Заметно было и другое: комбат стал мазать. Снаряды все чаще вспарывали бока волн перед катерком, поднимая высокие столбы брызг…


II

И от этих брызг – или отчего другого – пошел над морем туман, легкий, облаком поднимаясь и опадая клубами, как дым. И когда корабль развернулся, чтобы в третий раз с близкой дистанции выйти в атаку на реальную цель,  -   сигнальщики просто не обнаружили ее. Молчал и БИП. Молчал ЦКП. Лишь приговоренный убивать комбат отчаянно крутил головой и как в кровожадном припадке просил и просил дать ему целеуказания…
Но центр напряженности быстро переместился на ГКП, где  царила растерянность. Первым, как и положено, преодолел ее командир корабля.
-   Командир БЧ-7! БИП! Наблюдаете?
Контр-адмирал в щегольской адмиральской курточке подскочил к переговорному устройству и тоже замер в ожидании. Но ответ из глубин корабля оказался отрезвляюще резок:
-   Я вас не понимаю.
У командира базы сползли с носа притемненные очки, и он забыл их поправить. Первобытный азарт охотника не хотел в нем остывать и понимать, что  добыча ускользнула.  Через несколько секунд  что-то нехорошее появилось в его облике.
-   Что вы наблюдаете? – гаркнул командир, гневно и совершенно не сдерживая голос. – На какой дистанции потеряли?!
-   Волны… волны…
-   Командира БЧ-7 к микрофону! Где катер? !
-  Мы не получали боевого распоряжения… - ледяной голос Первунина не оставлял никаких надежд на продолжение игры. – Мои приборы ничего не видят. Может быть, он у вас под… килем.
-  Командир БЧ-2! Включить все стрельбовые станции! Искать! – и кивком головы командир отослал вахтенного офицера к сигнальщикам. – Выставить наблюдение вдоль бортов!
Корабль развернулся,  чтобы выйти на очередной  боевой галс.  Удивительно, но никому и в голову не пришло, что катер мог просто затонуть, словно это означало признать существование того или тех, кто мог открыть кингстоны. И конечно, никто не удивился, когда с дистанции двух миль стрельбовые станции  вновь надежно взяли цель. Комбат Терентьев страстно заскрежетал своими башнями-истуканами, корабль резво пошел на сближение…. Увы! Выстрелов не последовало. Станции  вновь потеряли катерок, и визуально его никто не наблюдал.
Контр-адмирал  чему-то без конца кивал головой.   Его облик охотника померк, и он все больше походил на пойманного за руку воришку  -   молча делал короткие раздраженные жесты и только один раз спросил  потухшим голосом: «Что происходит?» На ходовой один за другим поднимались флагманские специалисты базы, их сияющие лица говорили о том, что они давно не видели такой успешной стрельбы. Но посмотрев на своего шефа, упитанные и загорелые фигуры в форменных шортах вяли и тихонько растворялись в большом помещении ходового мостика.
-   Экипаж недоволен, что не увидели корму катера, уходящую под воду свечой, - пошутил командир, но в голосе его звенело  напряжение.
«Досюсюкались »... – зло выругался и змеей прошипел в углу старпом, зачем-то тоже поднявшийся сюда из ЦКП. Впрочем, его услышал только стоявший рядом Мамонтов.
Командир базы колебался, как зверь пред хитроумно устроенной ловушкой… А потом все же скомандовал негромко:
-   Прекратить поиски… В район работы с лодкой!
-  Штурман! Курс в район работы с лодкой?! – и в голосе командира все услышали нескрываемую радость. – Отбой тревоги!
… И по кораблю пошло некое загадочное движение. Что-то происходило в кубриках и на боевых постах. Будто малочисленный и невидимый экипаж непобежденного катера поднимался на борт и сливался с большим кораблем и морскими душами живых людей. Корабль шел на вожделенный и опасный юг, все дальше от Ханрана, но ни Лейтенант, ни Михайлыч, сидевшие безвылазно по постам, никаких особых распоряжений не давали, а все или почти все моряки были уверены, что курс  -  на дозаправку в Сингапур, а потом дальше, в Индийский океан, в Красное море, к Сохлаку, на выручку своим… Это было то, что хотел бы услышать каждый, кто видел в корабле – Корабль. Воображаемое и  должное становилось реальностью, без усилий и даже помимо воли людей, как вода твердью под ногами верующего.

В  посту наведения орудий главного калибра,  в полной тишине, какая  может быть только после стрельб и отбоя тревоги, среди выключенных приборов сидели два бывших лучших, но опальных стрелка. Они по большей части молчали, или перекатывали друг другу фразы, как тяжелые шары.
-   Больные люди… Они добры, пока сыты. Истории для них не существует.
-   Как они любят  игру во власть,  давить и топить маленьких, зависимых.
Снайпер  мрачно  в упор смотрел на потухший экран монитора, тускло отражавший блестящие пуговки кителя.
- Ощущения своей мощи, физики бытия – это их костыли. Пожирать, стучать, насильничать  – это и значит для них «быть».
-   Реальны не они, а их костыли. И они крепки. Но почему я должен быть слаб? Нет такого закона, чтобы я должен терпеть их у руля и считать их людьми.
 – Нет, внешне это очень приличные люди  -  жизнерадостные, отзывчивые на все…семейные! И вдруг такое крохоборство  -  как совмещается? 
-  Все в одной телеге!  Едут весело, все личное  подчинено единому движению… в никуда.  Нелюди!
Лейтенант тер виски всеми пальцами сразу, откинувшись в кресле:
-   Вы думали, я пугаю вас большим кэнемом!  Три дня мы в Ханране и  все убедились… Корабль стонет,  как живое существо. Я-то знаю, на что он способен. А  они боятся этой силы, она им не нужна. 
-   Как далеко ни пойдут?
 -  Если грабить боевой  корабль для них как спорт,то…


III

Но Лейтенант  не ответил. Он услышал тяжелые шаги.  То был, конечно, Михалыч. Будто сам Архангел Михаил, посланный Небом, чтобы избавить их от неопределенности. Трап – вертикальные металлические жердочки с перекладинами – содрогался с каждым его рывком вниз.
-  Кто этот  очкатый контр-адмирал? – Лейтенант пытливо глянул на командира БЧ-2, уступая ему свое кресло, куда он с трудом втиснулся.
- Какой на хрен  адмирал?! Вы теряете время, ребята! – и, дыша неровно, Михалыч рассказал о переговорах командира БЧ-7 Первунина с ходовым . – Патрон в патроннике! А ты молодец, даже меня удивил, стрелял классно.
И мощная рука Ильи Муромца вытянулась вверх и назад, где поодаль стоял Лейтенант. И тот охотно пожал ее.
-   А последние залпы мазали!
-   Дистанция резко менялась, Михалыч!
-  Так и комбат МЗА объясняет… Молодцы! Эти жирные черви даже такой стрельбы никогда не видели… Но адмиралу нужен был факт… в притопленном состоянии он еще долго и далеко… Может, где и выплывет, а? Этот адмирал  -   родственник командующего флотом. А сынишка командующего  -   фирму  по торговле корабельным утилем сделал в международном масштабе. Усекаете?
-   Вот оно что! Мы никогда не узнаем, что мы сегодня пытались потопить и зачем.
-   Экипаж хочет это знать! Ты пройди опять по кубрикам, теперь ты не увидишь в глазах  никакой надежды. Всем известно, они тут все в ширпотреб и электронику превращают!  350 метров капронового конца пропало за ночь – хватит, чтобы всех нас перевешать. Пост РДУ разграблен… Несколько десятков тысяч «зеленых» за три дня – хороша кормушка! Все дозрели!
-   Я знаю, - тихо и твердо ответил Лейтенант. -  Они уже не остановятся…
-   А что  их остановит?  -  ярился Бакин.  -  Их благословляет наша беспомощность! Сначала корабли, потом они потащат все. Там какой-то референдум затевается   -  чтобы убедить людей, что страна на грани, а они, якобы, спасатели, знают, что делать.
-  И церкви рот заткнут подачками, как всегда,  -  зло усмехнулся Лейтенант.

Снайпер весело посмотрел на них и пропел неожиданно проникновенным голосом: «В далеком тумане растаял Рыбачий,  родимая наша земля…».   Лейтенанту сзади было хорошо видно, как вздрогнул Михайлыч и  повернулся весь к  ракетчику, своему  главноподчиненному, а тот, глядя ему  в глаза, снова приятно пропел ту же строчку военной песни, по плану  -  их пароль, означавший одно:  корабль идет на юг и только на юг.
-  Да! Да! Хватит подыгрывать им. Мы – вне игры!  -  и  Михалыч припечатал подлокотник пудовым кулаком.
Кому-кому, а ему было чем рисковать, решаясь на такую морскую «прогулку». И Лейтенант неожиданно предложил:
-   Михалыч, тебя  можно нейтрализовать на первое время, чтобы вывести из-под удара в случае…
Муромец не успел выматериться в ответ:  зазвонил телефон.  Снайпер снял трубку и тут же передал Лейтенанту. Хорошо было слышно, как вахтенный офицер сбивчиво сообщил: «Сейчас будет сыграна тревога… Лодка не выходит на связь… А командующий спешит в базу…Ты заступаешь, Коля».
С полминуты троица оглядывала друг друга в недоумении. Михалыч смеялся, вытирая пот чистым платком:
-   Их стиль. Лодку бросают, изображая поиск по тревоге. Крейсер – прогулочный катер для адмирала!  Знаете сколько лодке? 26 лет. Старая лодка не выходит на связь  - это же…
-   Это игроки по-крупному. Они и с нами так поступили. Дали телеграмму:  корабль не готов идти на Сохлак.  Им он  здесь нужнее, чем там, где наших бьют,  - Лейтенант прошелся по тесному отсеку. – Это вахта – перст судьбы. Лодка… Тревога… Мы подставлять никого не будем. Все выполняют команды с ходового… На югах  идут боевые действия. Почему корабль не может получить боевое распоряжение? Никаких обманов не будет. Будет опора на готовность экипажа идти  выручать товарищей.
Михалыч обернулся, и увидел… Уже свершилось. Не тогда, когда… А сейчас – сделан шаг! И голос, и взгляд… Этот скромный человек, робкий даже, этот книжный червь – он снова готов взвесить себя на подставных и подкрученных весах торговцев реальностью. Он готов быть с истиной и в истине – реализоваться! Но поразила Михалыча (как он потом исповедывался всем) не это видение Рождения, а та мысль, что этому «монаху» скорее всего на роду было написано быть деятельным, человеком действия  -  вожаком!  Но полудикие бараки на полудиком берегу Восточного Сахалина, где дожить до лета было счастьем  -   сделали его мечтателем! Там яркие признаки «человеческого» бытия навсегда загнали его в угол. Неужели он выгреб в одиночку, честно и чисто? Выгреб, хотя вырос среди тех, кто признавал  лишь необоримую  силу течения моря вдоль берега. Он выгреб – надолго распятый в первичном офицерском звании… Вчера лейтенант, а  сегодня?..
 
5. «Но северный ветер мой друг…»


I

Матрос Сенцов, приборщик каюты «опальных стрелков», нес прохладную забортную воду в алюминиевой бадейке небрежно, как обычный чайник. За несколько дней стоянки у пирса ему надоел и залив в раскаленной сковородке голых гор, и жалкие полоски тропической фауны по берегам. А эта вода за бортом? Да, в ней хотелось бы искупаться, но он не верил, что она может освежить. Разве годится она для первого омовения?! Нет, она бесспорно живая, в ней, говорят, столько всякой живности, но…Она очень теплая! Будто много раз уже использованная  и выжатая. Священный ритуал доставки  забортной воды превратился для матроса в пустую формальность.
Несмотря на ранний час в каюте никого не оказалось. Офицеры-рогатики любили ловить первые лучи Солнца  -  они  заменяли им молитву и утраченный смысл службы. Где-то на верхней палубе, а скорее всего на сигнальном мостике, физзарядка и несколько глотков свежего воздуха  -  вот все, что сулил им хорошего начинающийся день.
На столе каюты матрос увидел обычный после ночи беспорядок из книг, бумаг, тетрадей…  Повесив бадейку  на переборку рядом с умывальником, он подошел к столу. Неужели Лейтенант опять стал что-то писать? Стараясь  ничего не трогать руками без необходимости, Сенцов  стал быстро читать…

« Снайпер снова с охотой напел: «Но северный ветер мой друг…»
-  Точно! Записано  на пленку?  -  Лейтенант оживился.  -   И что нас теперь остановит? Кто? Нету  такой силы, чтобы устояла поперек Смысла. И – в кубрики! Моряки должны видеть глаза, лица офицеров, их уверенность и спокойствие…
Хлопнул входной люк. Над головой Лейтенанта, стоявшего у трапа и крепко сжимавшего одной рукой стойку, показались ботинки.  Резкий, с уклоном в визг, голос командира ДД(дивизиона движения) Ходкова  напомнил о кипении страстей вне этого полутемного отсека.
-  «От мест отойти», а вы затворились! Там БЧ-7 возмутилась… Слышали? Лейтенанта  на ходовой требуют! В экипаже волна  пошла, все обиделись за расправу над «малышом»!
Михалыч улыбался, важно надувая усы:
-  А ты слышал, что мы на Сохлак идем? Стрельба по реальной цели, торпедному  катеру, была как психологическая установка.
Каплей Ходков восхищенно и подозрительно оглядел всех поочередно. Лейтенант утвердительно покивал головой и пошел по трапу вверх, и уже оттуда, из-под подволока,  одобрительно  посмотрел на  Михалыча.
-  Мечтаете? Но… только это может объяснить то, что происходит на корабле,  -  Ходков суетливо нашел в углу баночку, примостился у стола и достал несколько листков бумаги из внутреннего кармана кителя. Он все норовил бочком усесться к Снайперу, чье каменное лицо выглядело отталкивающе-грозным. – Я вот тут пытался в письме Главкому изложить суть… То, что происходит с кораблем.  Даже Лейтенант  не предвидел такой вакханалии.
Михалыч смотрел на листки,  как на шары в руках клоуна, когда на арену уже выходят тигры.
-  Я давно хотел… ты же знаешь, - и без всякой паузы, не снижая тона и поглаживая черную бородку  «маслопуп» стал важно читать. – «Я… служу на ракетном… новом корабле. Мы с товарищами были уверены, что отношение к кораблям будет меняться соответственно курсу на возрождение России, авторитета плавсостава, фактической, а не показной мощи флота…»
Михалыч поморщился, хмыкнув, но Ходков  поднял руку и, не отрываясь от листков, строго одернул слушателей:
-   Не перебивать! «Горько и обидно признать, что «береговые»  моряки – с Вами во главе – по-прежнему обрекают плавсостав на уродование кораблей и боевой техники. Учиться и учить некому! Специалисты на кораблях заняты не своим делом! Они загружены обслуживанием берега. Тогда зачем нам корабли? Для карьерных и меркантильных дел чиновников от моря? «Минск» ходил 16 лет, «Новороссийск» - вдвое меньше, «Стремительный» - в 6 лет уже перешел в разряд неходовых… А Вы знаете, какие это были красавцы, -   наша слава и наша гордость!»
Михалыч, тяжело ворохнувшись в кресле, достал из кармана брюк носовой платок, чтобы предложить коллеге утереть слезы, но передумал шутить, зная, как зашкаливает Ходкова от неуместных острот.
-   У тебя две минуты! Нам пора в кубрики.
И писатель-«маслопуп» послушно пропустил два листа:
- «Нужна конкретика?  Возьмем БЧ-5. ГЭУ – главная энергетическая установка всегда в работе, что в походе, что у пирса!  На износ. Нет места кораблю, где он мог бы отдохнуть. У офицеров БЧ-5 по 30-60 человек в подчинении. Их нужно обучать, воспитывать, заботиться о быте, нести вахты у ГЭУ, наряды вне корабля, подменять товарищей, которые в отпуске, болеют… Расчетный рабочий день – никак не получается меньше 24. И тогда жертвовать приходится качеством службы… И даже те, кто любит корабль, губят его руками своих неграмотных подчиненных. Проще тем, кому уязвимый корабль – как источник благ… Но это не снимает главного вопроса: если корабли не нужны флоту, то нужен ли такой флот стране? Предлагаем подумать вместе… Хочу добавить: «Если такой флот нужен стране, то кому нужна такая страна…».
Михалыч все же утер  платком уголки глаз… То были «слезы» раздражения и нетерпения.
-   Что ты сказал им нового? Они все знают! И уже не корабль, а людей губят открыто.
Ходков  неторопливо сложил письмо и неожиданно заявил:
-    Ну, стрелять, так стрелять. Если это единственный шанс не быть свиньей. Мои движки всегда  готовы. Но...  – и он похлопал листками о ладонь, как о чью-то морду. – Это оружие – главнее!  Я так считаю. Если нам нечего сказать, то за оружие браться не надо. Лейтенант знает это лучше нас. Надеюсь, что ему есть что сказать.
Прозвенел сигнал обещанной тревоги. Ходков подскочил и стоял неподвижно несколько секунд, потом медленно проговорил:
-    Пойду. Готовить своих орлов… к приятной новости.
-    Слушай ходовой! Передай тем, кого встретишь, – тихонько посоветовал вслед Муромец и командир ДД  в знак согласия поднял руку с растопыренной пятерней, быстро превратившейся в кулак.


II
.
Видимо, считанные минуты оставались до первых нот суровой военной песни-пароля. В боевой пост наведения орудий главного калибра время от времени пушинками слетали офицеры, перебрасывались несколькими словами, смотрели пытливо прямо в глаза друг другу и вскоре исчезали вверху, как воины-ангелы, проверившие  свои крылья. А эти  двое до последней минуты пытались сказать друг другу самое главное, самое-самое… как перед расставанием навек.
-  Стремимся за горизонт… а я не знаю, - непривычно грустно признался Илья Муромец, - нужно ли человеку за  горизонт… В нем самом начало и конец вселенной, в той точке, где он находится,  -  которая поручена ему и только ему. Как нам  -  наш Корабль.
 Снайпер тихо улыбался и кивал, кивал… Он будто слышал дорогую сердцу песню, и ему очень хотелось и свою искру добавить…
-  Маленький человек , а откуда такая ярость…Посмотри ему в глаза – в них столько света! Лейтенант говорил, что он сам давно  как сжатая пружина. Значит, и другие…Чем «меньше» человек, тем больше в нем сжато  металла.
 
Они все предполагали нечто о Лейтенанте, мысленно слали пожелания ему, не зная, что он уже преступил черту. И так легко, будто честь была его профессией…
В эти последние минуты перед временем «Ч» старпому позвонил старший вестовой и доложил: миска с «дымящимися» маслами стоит у него в каюте на столе… Сработало. А Лейтенант, идя на ходовой мостик, попутно  заглянул в «гости» к Каменному Лбу: шел  на чай, а попал на плов… И через несколько минут Михалыч выслушал по телефону первую команду: выполнять обязанности старпома.  Лацкой в лазарете, повредил ногу, споткнувшись о комингс, да к тому же  поперхнулся  костью….

Первое, что  сделал Лейтенант, войдя на ходовой, набрал номер трансляторской и негромко, поэтично произнес, будто себе под нос: «Наши мертвые нас не оставят в беде…» Командир услышал и с любопытством посмотрел на своего лучшего  вахтенного офицера: что за вольность такая.  А радиометрист-штурманский, сменщик погибшего Кочнева, откликнулся тихо: «…Наши павшие, как часовые».
-   Товарищ командир, вас  к телефону  -  командир боевой части связи Кипчалов! -  твердо и решительно доложил Лейтенант, и удивление в глазах командира всплеснулось до краев. Его вопросы, которые были наповал сражены  тяжелыми словами  песни  -  плавали как глушенная рыба, блестящими ответами кверху.
Так и не произнося ни слова, командир отправился вниз… А через десяток-другой секунд по кораблю пронеслась странная, словно по ошибке включенная мелодия: «В далеком тумане растаял Рыбачий, родимая наша земля…»
-   Так… теперь пошли на боевые посты и в кубрики, - сказал себе негромко Лейтенант, отстукивая ладонью такт двойными ударами по подлокотнику кресла, за которым стоял, будто прячась от любых взглядов, хотя на ходовом, к тому времени не было никого лишнего.
Несколько раз Лейтенант поднимал трубку телефона – тишина. Работала только боевая трансляция с ходового мостика.
…Несколько минут показались долгими часами. Командир вернулся на ходовой со словами: «Новые задачи, Лейтенант» -  и,  не скрывая своей озабоченности, отправился к штурманам. Вскоре он вернулся, включил боевую трансляцию и поднес «каштан» близко к губам… Радотин  вытянулся и замер. С полминуты командир молчал, и весь экипаж слышал его тяжелое дыхание. Вот он  -  поворотный пункт в судьбе корабля! 
 -  Дерзающие!  -  голос командира не дрогнул, не сбился ни на одну фальшивую полунотку, хотя слово это экипаж слышал очень редко.  -  Мы идем на соединение с кораблями эскадры в районе Персидского залива!
Голова Лейтенанта поднялась выше пилотки! Свершилось! Сейчас  -  он был уверен  -  весь экипаж бросился обниматься.  Какой груз ответственности свалился на каждого, какую тяжкую высоту предстояло взять! А они радовались, как высочайшей награде.  И не могли поверить: кэнем  -  эта чертовщина, эта веревка  с петлей перед лицом приговоренного! -  помаячила и скоро растает  где-то в кильватерном следе как страшный бред… 
«Рули пока,  -  командир задумчиво посмотрел на вахтенного офицера, - я на несколько минут в каюту и  радиорубку». И будто ему на смену на ходовой вошел, широко улыбаясь, Михалыч. В глазах его  мелькала  несвойственная ему суетливость, он прогонял ее усилием воли, но она возвращалась, как косоглазие к глубоко забывшемуся человеку:
-  Неужели мы избежали  позорной участи просыпаться по утрам с одной мыслью: что украдено этой ночью , где и кем…
И командир БЧ-2,  неспешно  подошел к рулевому и, не отрываясь, смотрел на гудящую картушку гирокомпаса. Корабль средним ходом  шел все дальше от Ханрана. И он был весь – от гребных винтов до винтика на мачте, от живой души до последнего патрона – как один сжатый кулак, весь во власти своего предназначения. И экипаж  мог многое сделать  из того, о чем мечтал!  Разве  обязательно стрелять, чтобы доказать готовность выручить товарищей в беде, и каждому воспеть достоинство в себе. Связь с Небом  -  тяжкая несвобода и высшее счастье.


III

Лейтенант взял каштан, включил боевую трансляцию и два раза легонько ударил пальцем по микрофону. Потом взял телефонную трубку и набрал номер трансляторской:
-   Вторая… пошла, - и, положив трубку, резко обернулся к Михалычу. –  Какие мы… сентиментальные. Мне  сейчас вспоминается только одно: как я покупал смородину у ветхой старушки, видел ее иссохшие руки, которые собирали  смородину по одной ягодке и отдавали людям за копейки   -   черное золото, кладезь здоровья.  Мораль: не быть кровососом и попасть в такую страну, где не гулял Иуда…
На корабль как из космического пространства ворвалась на несколько секунд сначала мелодия, потом несколько слов песни: «Северный ветер - мой друг…»

И тут же из штурманской рубки, как кукушка из часов, выскочил штурман:
-  Новый курс – 163 градуса, время лежания на курсе…
Для чего-то поправив повязку вахтенного офицера, Лейтенант лично перевел ручки машинного телеграфа на меньшее число оборотов и приказал рулевому:
-   На курс 163 градуса!
Это был  курс в Тихий океан.
-   На румбе 163 градуса! – доложил рулевой.
-   Так держать! – и  Лейтенант сам  добавил оборотов машинам и излишне важно приказал помощнику командира лично проверить затемнение корабля.
-  Ты чувствуешь, как он идет? – это Снайпер неслышно появившийся на ходовом, подошел к командирскому креслу, где сидел « кэп», и говорил неясно, будто на таком языке, который понимал только Лейтенант. – Он нас вывозит… И так спокойно… Неужели она так близка и доступна – та реальность?! Даже твой друг «абвер» не подкопается…
-  Да,  всегда она рядом. Один шаг, один поступок, одно слово «нет»  -  и все будет сделано как надо,  -  Радотин  поманил Михалыча, сидевшего на диване в расслабленной позе и ярче других освещенного слабой синей лампочкой за шторой. – Идите по кубрикам. Все! Офицеры должны быть там. Через час смена вахты.  Ваши глаза должны сиять спокойствием и уверенностью… Знанием того, куда идет Корабль.
-   Прямо апостольское послание, - пошутил Снайпер, направляясь с Михалычем на выход.

Но выйти они не успели: по трапу, навстречу им поднимался, легок на помине,  «абвер»  -  старший лейтенант  Мамонтов, собственной персоной. Таким важным и задумчивым его не видел никто. За ним робко ступал  связист ЗАС, высокого роста матрос, с лицом чистым, как у девушки, и взглядом отстраненно- надменным. По сигналу особиста, матрос открыл большую холщовую сумку, надетую через плечо, достал малюсенькую бумажку и подал Лейтенанту. Журнала для росписи в ознакомлении с телеграммами не достал, а сделал шаг в сторону и замер, как столб.
Лейтенант сначала смотрел на бумажку в полутьме, потом соскочил с кресла, подошел к светильнику и отдернул шторку.  Долго читал…  Потом неожиданно включил полный свет на ходовом и еще раз прочел, и  осмотрел телеграмму как взрывоопасный предмет. И тут все увидели, что лицо его покрылось пятнами и исказилось не злобой, а скорее тоской, замешанной на самоиронии или самоиздевке. Он быстро и вплотную подошел к Мамонтову и едва выдавил из себя:
-   На дыбу бы тебя… прямо здесь.  Как твои предшественники  из жертв правду добывали,  кровью разбавляли и пили … Хотели сильными быть. Вижу:  твоих рук дело…
-   Клянусь тебе!  Еще вчера вышли!..
Снайпер и Михалыч подскочили к ним, переводя глаза с одного на другого: казалось, они готовы были выбросить за борт  визитеров с их ходового. Но и они быстро поняли, в чем тут дело.
Не поднимая головы, глядя куда-то под ноги Лейтенанта, Мамонтов говорил так, будто они были в каюте вдвоем и вели одну из своих нескончаемых, задушевных бесед:
-  Еще все можно переклеить, Ник… С Сохлака все эвакуированы. Я тебе помогу…  Смысла теперь нет идти дальше…
-  Что ты знаешь о смысле?! Бумажные кораблики вам клеить чужой кровью и потом и выдавать за настоящие!  Это у вас получается,  –  Радотин  в упор  смотрел на склоненный перед ним затылок особиста. Потом раздраженным движением отдал бумажку товарищам. Михалыч, прочитав, развел руки. Кимыч даже понюхал листок, быстро глянув на матроса-связиста:
-   Командир БЧ-4 знает?
 Медведев чуть ли не выхватил листок, отдал матросу  и сделал ему знак на выход. Снайпер отошел в сторону и, прислонившись к  смотровому окну, что-то обдумывая.
Корабль по-прежнему нес их галопом к одному ему  веданному  берегу. На ходовом мостике вскоре вновь появился командир, который, конечно,  уже знал о телеграмме. Он отдавал новые команды…  Но в его голосе и в помине не было прежней Радости.
…Но были в экипаже те, кто,  двигаясь вперед,  всегда готовы  к шагу назад, страхуя себя и других. Переговорив с Михалычем, Снайпер-Кимыч перед заходом в базу организовал настоящую охоту за  офицерами штаба, а точнее за содержимым их пузатых сумок, с которыми они всегда сходили на берег. Результат превзошел все ожидания. Колбаса сырокопченая!  Консервы-люкс!  Соления, мясо и сыры!..  Богатые трофеи «завоевали»  на борту те, кто получал зарплату в валюте. Сумки были опорожнены прямо в салоне флагмана, в присутствии командира и баталера продовольственного. Снайпер готовил алиби с ловкостью каскадера…»
  _  _  _

 Дочитав  лист, матрос Сенцов  медленно опустился в кресло-вертушку, чего не позволял себе никогда, и тут же вскочил и уставился в открытый иллюминатор. Все та же ровная гладь залива, молочно-белая в ранний час, и те же пальмы на далеком чужом берегу…Позавчера, вчера, сегодня, завтра… Нет, реальность осталась там, в море -  и в этих  листках. А этот отстой  в сонном заливе  -   игра  злого воображения и тупой  воли воров,  привязавших корабль к причалу, как на мели. Будто кита вытолкнули на сушу и обгладывают до костей.
Возможность другой реальности, близость другого бытия поразила молодого матроса. Оказывается, в  эту же минуту  этот же корабль как бы далеко отсюда, у него другие задачи. Значит, и этой глупой ночной тревоги от пропажи   ЗИПа  могло не быть! И он сам мог бы учиться вязать морские узлы и знал бы артустановку не хуже Лейтенанта  -  если бы не бесконечные построения и терзающие душу обвинения всех в воровстве.  Но обдирают  корабль единицы   -  под прикрытием и по плану сверху.
Владик Сенцов был третьим сыном в семье астраханских педагогов. Старшие братья были неудачники. Его удивляла их бесшабашная жадность к жизни  - сейчас, немедленно, быстро, больше… Без вариантов! А назавтра все разваливалось. Один даже отсидел несколько лет и  стал признавать только то, что глаза видят и руки щупают. Будто не было у них деда, степенного рыбака, который строил дом десять лет, а мечтал о нем, наверное, еще больше… Вадик подолгу смотрел на фотографию деда, будто он мог его научить идти не за суетой, а за мечтой.
Если бы было время, матрос Сенцов переписал бы прочитанное, чтобы не исчез  бесследно тот Корабль, на котором на самом деле они служили. А этот…  И он с тоской посмотрел в иллюминатор на сонный залив.






















ГЛАВА  СЕДЬМАЯ.    ЦИВИЛИЗАЦИЯ "НЕТ»


1. Сатанеющие небеса



 Зимнее утро Южного Вьетнама  – это полуденный жар в середине лета на наших  югах. Сдав вахту, Лейтенант позволил себе на несколько минут растянуться на деревянных рундуках сигнального мостика. Закрыты глаза, из одежды – только военно-морские синие шорты. Очередное трепетное  бракосочетание со Светилом  -   то ли он растворялся в неге лучей,  то ли оно оживало  в нем вторым сердцем… Старый обряд-игра.  Он вспомнил о нем сразу, едва затылок коснулся прохладного дерева… Или кто-то напомнил? О тех мгновениях юности, сладких как первые поцелуи, когда он, настрадавшись за зиму,  обнимал Солнце и исчезал в нем и рождался заново  -   на теплых камушках скупого северосахалинского лета. Жертвоприношение себя Солнцу! Оно брало из него нечто? Или отдавало? Что? До сих пор глубокая личная тайна, неразгаданная им самим...
Пронзительный писк снизу словно разбудил его. Он наклонил голову и увидел, как с высоты многоэтажного дома, знакомую картину: на соседнем кораблике, стоявшем у пирса напротив,  вахтенный матрос, лежа в шезлонге, одной рукой листал журнал, а другой играл с маленькой обезьянкой, собачонкой привязанной к леерной стойке. Задирая хвост и неистово пища, она пыталась прорваться к яркому журналу.
-   Лукошин, дай-ка бинокль, - негромко окликнул Лейтенант сигнальщика.
Наведя резкость, Радотин убедился, что журнальчик у матроса все тот же  -   потертый порнокалейдоскоп. И, похоже, вкусы человека и человекоподобного существа непримиримо совпадали. Обезьяна гримасничала, возмущалась, призывала кого-то в свидетели  -  требовала свою долю зрелищ…
Вернув бинокль, Лейтенант уставился тяжелым взглядом на этот ухоженный кораблик. Видел не впервые и  всякий раз диву давался. На МРК (малый ракетный корабль) жизнь текла в ритме  пятизвездочного отеля!  На Сан-Марино нет дела до неблизкого Сохлака. Нет дела и до страшного вчерашнего ЧП, когда штабной водила задавил велосипедиста, вьетнамского офицера, отца двоих детей. Там  не знают и не хотят знать, как служится матросу  на соседнем крейсере. Впрочем, взаимное равнодушие…
Конечно,  кораблик-красавчик - островок везения – всегда предмет завистливых взглядов, заливаемых потом глаз.  Но  самый затурканный матрос крейсера считает себя выше командира этого карлика. Так, наверное,  волжским бурлакам,  была непонятна и презренна сладкая жизнь тех, кого они тащили, князя ли или трубочиста из Сан-Марино. Но это если крейсер  -  это Крейсер, а бурлаки  -  Ватага, знающая себе цену. Тот, кто везет, всегда выше и счастливее того, кого везут, каким бы заманчивым не казалось обратное.
Так первые лучи  Солнца подарили Корабельному Гуру  открытие:  лошадь всегда умнее своего наездника  -  на чужом горбу едут только в преисподнюю.

…После подъема Флага старпом, набычась, неспешно двигался вдоль строя. Длинные шорты  с пнями ног,  короткая рубаха, топорщится на животе, блин кепки с длинным козырьком – трудно представить себе фигуру более «невоенную» и чуждую кораблю.
-   Дерзновенцы!  Пришло время показать свой характер! Время пустословия прошло… И болтунов тоже… -  и он на пнях ног, как на траках,  подкатил к офицерам.  –  Радотин!  Убыть в штаб! В восьмой отдел… Остальные – по авралу… продолжаем делать из корабля песню!
Снайпер перехватил Лейтенанта у трапа, негромко посоветовал:
-   Они наверх не доложат. Трусы…  ты их знаешь. Не вздумай раздражаться, спешить и что-то объяснять…  Ты сам следователь и обвинитель – не забыл? – и он пытливо смотрел в совсем разбежавшиеся в разные стороны серые глаза друга и ничего в них не видел, кроме пустоты, от которой хотелось выть. –  Сейчас командир получил ЦУ – очередное корабельное учение по их плану… Они решили нас затюкать  -  и его в первую очередь  -  чтобы было легче обворовывать корабль. Так стреляются хорошие офицеры…  Их надо ошарашить здравым смыслом! Тем, что мы знаем всю их подноготную! Согласен?

Недолгой дорогой к штабу, петляя из тени в тень редких высоких пальм от невыносимо припекающего солнца, Лейтенант вникал в простую мудрость напутствия. Да, командира сделают крайним и еще кого-нибудь… И надо биться так, будто все впереди, а не позади. «Ты знаешь, где жизнь, и где обслуживание хамской жизни  -  знаешь! Не притворяйся! Перетаскивай  себя из той ночи, когда корабль имел свой курс… Это был не сон!». 
Но пред ним был тихий залив, он нежился в благодатных лучах любвеобильного Солнца. Пустынные пирсы, казалось, раскалились до бела. Только на далеком противоположном берегу  было заметно какое-то движение. Там угадывался городок, едва видимый  за прибрежными пальмами, а из-за длинного пирса поднимались мачты рыбацких судов. Мог ли  Радотин  предположить, что через несколько дней он будет там желанным гостем? Если Луна была ближе в мыслях, чем вьетнамские гражданские пирсы…
 Вдруг живописная группа женщин и мужчин, увешанных фото и видеоаппаратурой, вывалила с сухогруза, подошедшего сюда часа два назад. Пританцовывая от радости жизни,  они двигались по недавно отстроенному слепящему гладким бетоном пирсу, украшенному черными кнехтами. Наши моряки и морячки получили заслуженный выходной!  Они приветливо помахали ему рукой, приглашая с собой на прогулку. Лейтенант только улыбнулся в ответ  -  они сами знали, что их разделяет невидимая пропасть.
 Его  ожидал мираж, показавшихся вдали розовеющих  зданий штаба.  К ним змеей бежала узкая лента шоссе. А за дорогой  -   заросли, а дальше выжженное взгорье… Где-то здесь погиб вчера вьетнамский офицер. Скорость  движения по обманчиво пустынному шоссе зависит только от наглости и дурости водителя, которому вбили в голову некое превосходство постоянного состава базы над остальными.

В широких бетонных коридорах штаба гулял прохладный ветерок.  Откуда он? Радотин с наслаждением приостановился  -  мурашки по коже от свежести… Оказывается, все здания  здесь с двойным каркасом.  Первый принимал на себя удар палящих лучей, а внутренний обдувался сквознячками и нежил обитателей, как небожителей.
  За дверью указанного ему кабинета его встретил равнодушный взгляд из-под очков. Носатый капраз, похожий на старого завхоза почти утонул в кресле и сигаретном дыму. Погоны и форма шли ему так же, как огородному пугалу костюм от кутюрье. Едкий запах пепла, бумажный  хлам  царили в  небольшой комнате, видимо, подчеркивая напряженный интеллектуальный труд хозяина.
-   Нам нужно разобраться… без прикрас.  Известно, у вас в экипаже… - короткий жест в сторону стула, стоявшего так близко к столу, точно в кабинете  доктора.
-  И у вас! – резко вставил  Лейтенант, беря стул и усаживаясь поодаль от «врачевателя». – Откуда взялась у вас  шайка расхитителей – сам хочу разобраться.
Быстрый взгляд, ленивый потяг за сигаретой, важный отвал к спинке кресла… Но сигарету не зажег, а мял, мял  в толстых волосатых пальцах… И нос! Он царил и правил на лице, украсив себя очками  в дорогой оправе. Только знатный пиндос мог иметь такой нос!
-  Шайка, говоришь?
Дернувшись, словно сбрасывая липкий гипноз, Лейтенант излишне торопливо стал доставать из пакета бумаги, приговаривая:
-   Рапорт командира вахтенного поста, рапорт дежурного по кораблю… объяснительная баталера продовольственного… Украдено, когда, сколько… Все есть!  Может быть, сюда добавить данные о кэнеме? Сколько всего украдено?
Нос нависал, давил, царил… Маска-нос! Их тьмы и тьмы по кабинетам чиновничьей державы,  и за тысячи километров от нее.  Как вороньи клювы-пасти, торчащие из черных гнезд. Ворона  -  здесь, на берегу теплого моря? Она главнее чаек… Она правит!
-   Сколько? – повторил вопрос Лейтенант, изучая мясистый нос, как сардельку, в которую надо воткнуть вилку, понимая, что только так можно одолеть силу внушения, исходящую от человека напротив.
-   Мы оба хорошо знаем то, о чем говорим. Знаем! От этого ты… вы не уклонитесь, - капраз насмехался, как кот играя с птичкой в клетке.
-   Я скажу вам не больше, чем вы мне.  То, что знаю я, знает каждый матрос корабля.
Нос дернулся куда-то вверх и через мгновение перед Лейтенантом сидел обычный капитан 1 ранга, пожилой и грузный. Он задавал какие-то незначительные анкетные вопросы и строчил, строчил в тетради крупным неряшливым почерком.
…Возвращаясь на корабль, Лейтенант  не выдержал, подошел к небольшой роще невысоких эвкалиптов, вспомнил, как просили  друзья хоть пару веников для бани.  Но рука не поднялась и пару листьев сорвать.  У берега заметил небольшие скалы и хрустально чистую воду, а глубине ее угадывались кораллы и золотом сверкали рыбки…    Спустился к ней   омочить руки.  И только тогда почувствовал, что напряжение от «беседы с умным  штабистом» оставляет его.
К своему пирсу шел уже аборигеном, напрямки, не скакал  за1цем от палящих лучей.  Шел и приговаривал: «Ай да Снайпер, в точку попал, не целясь, и упреждение выбрал снайперское». Настроение у него было таким, словно сейчас за поворотом он увидит, как заходят в бухту корабли разбитого гарнизона Сохлака, а провалиться со стыда сквозь эту иссохшую землю будет невозможно.  И на корабле не спрячешься, там постоянные тревоги и авралы. 
«С корабля, который ходит и стреляет, много не возьмешь? – уже от двери спросил он у «полковника». – Его надо вымучить, чтобы  легче было раздеть, да?» Ответом ему было сопение в мудрый нос, с  которого съехали очки.

II

На пирсах перемен никаких.   Во всяком случае, на первый взгляд. К обеду жара становилась невыносимой, и верхние палубы были безжизненны и плыли в слоях раскаленного воздуха. Их красавец в эти минуты особенно напоминал страшный облик  «Летучего Голландца» с ютом, закутанным в парусину. И офицер ощутил, как знакомо запершило в горле от чувства гордости за принадлежность и слитность с этим «куском металла».
Вахта у пирса – мичман и матрос с плавмастерской -  встретили его странными извиняющимися улыбками. Они  пугалами  сидели  в тенистой беседке:  в ней душно, как в консервной банке, а все же не под солнцем.
-   Весь ваш экипаж на пляже, товарищ Лейтенант, -  смущаясь, сообщил матрос. – Корабль пуст.
Лейтенант посмотрел на потного мичмана,  тот кивнул и тоже пошутил, кривясь от того, что повод был удачен:
- Матрос решил дать экипажу выходной, возможность познакомиться со страной пребывания.
Лейтенант сразу понял все.
-   Кто?
-   Сосновский. Зелень. Но ушел с автоматом…
Лейтенант присел на скамейку, вытирая лоб пилоткой.  «Сосновский… Сосновский…», - мысленно повторял он, понимая, что никогда не вспомнит этого матроса одного из сотни новичков. Три месяца на борту. Матрос! С таким же правом командира корабля можно назвать космонавтом.
Как ни странно, но в каюте он увидел Снайпера, с полотенцем на голове: он лежал вниз лицом и то ли храпел, то ли стонал. Тяжело опустившись в кресло-вертушку, Лейтенант, преодолевая желание расслабиться в прохладе каюты, спросил излишне резко:
-   Где он взял автомат?
Стоны или рычания усилились, удваивая подозрения Лейтенанта. Снайпер сел на койке и взмолился:
-   У меня голова раскалывается. Спроси у Михалыча...  Вскрыл каюту помощника, взял один из дежурных автоматов, без патронов… Как ты?  Цел?  И штаб цел? Ничего лишнего не спросили?
Лейтенант сидел тихо как мышь.
-   Да ты не переживай! Пожалей меня – череп надвое колется. А они… Воду на помывку на несколько минут дают! Экипаж опять разогрет до предела… Они специально подталкивают к ЧП, чтобы моряки озверели и смирились с кэнемом. Своя политика-игра, как ты и предвидел. Наши планы противодействия проваливаются.  Кэнем становится неодолимым чудищем, если треть экипажа смиряется с ним!  Я тоже пас!
Лейтенант тихонько поднялся, внимательно оценивая состояние приболевшего друга, предложил:
-   Мне оставили бойцов и участок за танковым пирсом. Не заменишь?
В ответ он услышал только рычание, Снайпер уткнулся лицом в подушку.
-   Ладно, пойду, поищу, хотя тоже запарился, и голова пухнет.  Дети еще… Они уходят оттуда, где их не любят… как вода сквозь пальцы. Как чистый песок… бесследно.
-   Вода?! Дети? Где? – дернул головой Снайпер.
 - Пей отвар лимонника, снимает бред!  - и Радотин  хлопнул дверью.

 «Танковый пирс» – таинственная  часть пляжа на самой оконечности полуострова, образующего залив с севера. Там  американцы  выгружали танки и  прочая технику,  и она расползалась метастазами по побережью,  пытаясь покорить страну Взлетающего Дракона. Десятки лет не стерли с песчаных дюн напалмовую печаль и высокие надломанные пальмы  глядели в небо, как укоризненно  поднятые пальцы… На танковом пирсе мало кто купается:  на дне много ржавого железа да песчаных акул, полюбивших этот заброшенный и отравленный берег.
Туда и отправлялась  последняя поисковая группа, составленная из отловленных по шхерам  полусонных «годков», которые не скрывали злорадного отношения к происходящему. «Сбежал – значит, так надо», «Матрос-карась – штука тонкая» - изрекали они, рассаживаясь по- хозяйски в новеньком штабном автобусе. Без одного полтора десятка насчитал в своей команде Лейтенант. Он вошел последним и даже головы не повернул на игривый  окрик замкомбрига:
-   Все, что ли, сыщики?  - и маленькие глазки рыжего капитана второго ранга  оглядывали  моряков как товар. –  Небось, сами и загнали молодого в джунгли!  Корабль оставил на  боевой службе!  А присягу давал…
Весь обвешанный фото и видеоаппаратурой  штабист вальяжно откинулся на сиденье  - он собрался как на экскурсию. Под стать ему был и водитель, восседавший за баранкой как на троне, с надменностью  пендоса в лоснящемся лице. «Этот! Этот и задавил», - послышалось с заднего сиденья.  Лейтенант  запоздало резко ответил «туристу» в погонах:
-   От колес ваших и побежал.
Автобус к тому моменту разогнался под сотню километров, и замкомбриг зашипел на водителя: «Тише, тише». Но тот будто и не слышал офицера. Привычка ездить с ветерком там, где ходят пешеходы – она сродни привычке маньяков-убийц к одним и тем же инструментам.

Выгрузились в полусотне метров  от танкового пляжа. Автобус укатил вместе с надутыми «пендосами». Из воды на моряков мрачно смотрел остов некогда мощного причала. Песчаные дюны и глубокие ямы-воронки  поросли высокой травой.
Лейтенант, сняв сандалии, зашел в сонно накатывающие мелкие волны: вода была желтоватой и будто липкой.
-   Янчин – старший! Фронтом вдоль берега – интервал два метра! Тому, кто обнаружит следы – купание до вечера!
На последние слова офицера моряки ответили дружным смехом:  их давно уже поощряли только кнутом.
-   Не шучу!  Через час – привал с купанием!
И все радостно заорали от восторга.

За час они прошли не более полукилометра. Временами среди буераков в отдалении мелькали фигурки вьетнамцев, одетых как бродяжки: они пристально следили за передвижением цепи.
Обещанное купание было недолгим. Моряки в воде не задерживались – все признавали, что от моря  тянет чем-то нехорошим, каким-то мистическим непокоем.
-   Акулы сюда подходят  по привычке, - сказал Лейтенант, лежа на мокром песке. – Когда-то они находили тут много еды.
-   Трупы скармливали? – спросил большого роста матрос, который только поплескал на себя водой, и с отвращением смотрел на море и на стайку вьетнамцев, полукольцом окружившую купальщиков. – Как смотрят! Они  и нас считают за шакалов как того водителя? Если они подойдут еще на метр, я за себя не ручаюсь.
-  У нас нет ничего ценного, - лениво отозвался Лейтенант. –  И нас много. Успокойся.
И действительно, аборигены вели себя тихо и ближе двух десятков метров не приближались.
-   Особенно опасны их якобы показное праздное любопытство и спокойствие. На самом деле, я вижу, это хорошо организованная команда. У них есть главарь, есть захватчики, есть… перехватчики, которые помешают вам догнать тех, кто похитил ваши вещи.
Рассказывая о таких случаях, Лейтенант, приподнявшись на локте, внимательно всматривался в лица вьетнамцев. Они были приятны и оживлены. И только одно было неподвижно и напряженно. И взгляды их встретились.
-   По невидимой команде вот такого, как тот – в пиджаке, все мгновенно придет в движение – как порыв ветра налетит. Они будут перебрасывать добычу друг другу, как мяч, и удаляться со скоростью ветра. Могут вырвать из рук, с плеча, с шеи видеокамеру, фотоаппарат, кто-то бросится вам под ноги…
Тот – в пиджаке, темном, с зеленоватым отливом – как будто что-то прочитал во взгляде лежащего на песке длиннорукого офицера… И вправду было нечто хищное во всем облике Лейтенанта, кисти его вскидывались вдруг, как змеи, и он словно усилием воли успокаивал их.
Как по сигналу  стайка исчезла. Последним покинул несостоявшийся промысел человечек в пиджаке.
-   Они не похожи на военных! – то ли восхищенно, то ли удивленно протянул старшина Янчин.
-   А на партизан?  Очень даже! – оборвал Лейтенант и скомандовал сбор.

Освеженные купанием,  моряки (большинство из них были во Вьетнаме впервые) совершали чудеса следопытства. За первые же десять минут «шалаболки» после привала было найдено несколько интересных предметов, в том числе и гильза от М-16 и монетка,  того же заморского происхождения.
А еще через несколько минут раздался возглас из середины цепи, которого Лейтенант давно ждал. Он бегом пробежал мимо замерших (по инструкции) моряков и опустился на колени там, куда небрежно указывал рукой  матрос из РТС, известный своим жестким отношением к молодым. Удивиться было чему: в песке были видны две маленькие золотые черточки. Они были расположены так, словно указывали куда-то, или на что-то. Сделав предостерегающий жест, Лейтенант послал одного матроса наверх, поставив его в створ направления, указанного золотыми проблесками (то, были наши родные пуговки с золотыми якорьками, воткнутые в выровненный песок на расстоянии трех  ладоней). Направление получалось на один из длинных сараев, скрытых за дорогой в гуще деревьев – там была казарма вьетнамской воинской части, которыми был напичкан полуостров. Второй вариант Лейтенант отработал лично: быстро раздевшись, он пошел в воду и осмотрел дно, идя, плывя, ныряя – на добрую сотню метров от берега.
Вернувшись ни с чем, он, мокрый, обошел цепь моряков (ни один из них не покинул строя), остановился, осматривая всех по очереди. Перед ним стояли те, кто давно перестал  служить «по факту». Но сейчас странно блестели их глаза, будто они ожидали от своего офицера какого-то необычного замысла или приказа.
-   Что, будем брать? – усмехнулся самый отчаянный и неглупый  матрос Некушев, играя нешуточными бицепсами и кивая на казарму.
Предложение было несерьезным, но было очевидно, что каждый прикидывает свои шансы «истребовать»  голыми руками своего соотечественника. И Лейтенант смотрел и считал, примерял и взвешивал:  кто из этих бойцов увидел себя в реальном бою?   Кого-то  он наблюдал впервые, кое-кто будто воскрес для него …  Фантастическая возможность благого дела -   высшая реальность! -   уже  объединила  их,  наградила крыльями…
-   Слушайте себя, считайте свои шансы,  -  усмехнулся Лейтенант. – Это пригодится. Когда-нибудь …  в другой раз.




III

Не успел Радотин подойти к таинственному знаку, чтобы вытащить из песка пуговки, как из-за поворота стремительно вылетел штабной автобус. На этот раз его скорость никому не показалась излишней. Рыжий капдва сразу понял все, недослушал доклад и присел на корточки перед находкой.
И тут случилось невероятное. Потерявшие бдительность моряки отошли от офицеров к автобусу, чтобы поговорить «по душам» со спесивым водителем:  если землячок чей-нибудь, то ему простится спесь и выпендреж… И в это самое время, в сладкий момент знакомства и беззаботного трепа, к офицерам тенью метнулась маленькая фигурка, капитан 2 ранга вдруг смешно опрокинулся на спину, задрав короткие ноги, поросшие редкими рыжими волосами.  Его рык  «Кинокамера!» заставил всех очнуться. Но юркий похититель уже убегал, и  за ним из зарослей и буераков, прикрывая, рысцой уходил сообщники… В отдалении у самой кромки джунглей стоял тот, в зеленом пиджаке и, как показалось Лейтенанту, незло усмехался.
 Вскочив, нещадно матерясь, «турист» в больших погонах в погоню не бросился и никого не послал, а как-то мелко и быстро оглядывал Радотина, других подошедших моряков, будто подозревал их в соучастии. И, наверное, был  почти прав, потому что недавний рассказ Лейтенанта о шайке оказался ярким инструктажем, и сбылся на все «сто».
-   Присиловать и обижаться на них нельзя  -  они наши друзья,  -  заученно, как азбуку,  дважды повторил старший офицер, а сам все морщился и трогал шею, где еще недавно у него, такого сильного и уверенного, висела дорогая штучка на таком крепком ремешке.
 
Подтверждение   международной дружбе моряки  получили, возвращаясь на корабль после небольшого заслуженного привала с купанием, хотя «турист-неудачник» распорядился о   немедленном отправлении команды на борт, и все звонил и звонил по телефону, и вдруг бросился к автобусу и  умчался.  «Сейчас поднимут по тревоге всю охранку!»  -  презрительно бросил им вслед Некушев
 -   Рос корош! Янки вон! Рос тах-тах, ура!
 Будто из-под земли выросла перед ними группа вьетнамцев, на этот раз  военных, в защитных рубашках,  что-то радостно  и дружно лопотавших. 
Говорили недолго. О беглеце они ничего не знали или «не поняли». «Головорезы-годки» даже похлопали по плечам маленьких, но гордых людей, так не любивших янки, и хотели объяснить им, что у нас своих пендосов  развелось, как  тараканов… Но Лейтенант поторопил  -  «они этого не поймут».Обнимались  на прощанье, не отказываясь от приглашения в гости… Удивляло гортанное и восхищенное – «Рос!»

Но истинный смысл дружелюбия и немногих русских слов стал ясен морякам лишь в конце их долгой  прогулки по берегу. Едва поисковый отряд свернул от шоссе к морю, к военным пирсам, как вдали они услышали сухие щелчки выстрелов…
Остановились, оторопели – слишком явными были признаки близкой беды. Смотрели на Лейтенанта  -  тот слушал, ожидая продолжения… И кивал головой в такт своим догадкам. Все моментально забыли о нещадно палящем солнце, о том, что стоят на раскаленном песке.
-   Был бы автомат  -  патроны найдутся, -  почему-то с улыбкой сказал тяжеловес Некушев, отчего остальные дернулись, как от очередного выстрела, а Лейтенант наградил его длинным настороженным взглядом.
Пробежали они вдоль шоссе немного, даже до начала  ограждения штаба не добежали. Навстречу им вылетел армейский джип. Круто развернувшись, он стал поперек дороги, и из него высыпали с полдюжины бойцов спецохраны…  Они перекрыли дорогу и ближайшие подступы к штабу.
- Если бы здесь были озерцовцы, они бы нам все рассказали, - посетовал старшина Янчин. Лейтенант между тем и не думал уходить далеко. Он присмотрел на побережье высокую пальму,  и тут же к стволу приросла живая лестница. Тренированные акробаты позавидовали бы сноровке моряков, мгновенно понявших замысел Лейтенанта. Он был последним звеном, а шесть нижних, обдирая в кровь руки, вознесли его прямо на ложе пальмы. Редкие веера огромных листьев не мешали прекрасному обзору…
У забора штаба – в самом его начале – стоял новенький УАЗик с разбитыми стеклами. Он слегка накренился на бок, но самым страшным в его облике были отверстия в капоте, будто кто-то  сделал из него макет для киносъемок боевика. Лейтенант рыскал глазами вокруг, пытаясь обнаружить следы жертв. Но – ничего и никого.   Но в стороне он заметил группы бойцов, короткими бросками передвигавшихся в сторону горы, уже за штабом…
На соседней  низкой пальме  шипел, делал ужасные гримасы  Некушев, будто изображая из себя гориллу. Место у него было менее удобное, и он раздул свои мышцы, удерживаясь на гибких ветвях:  как такая масса оказалась на дереве  – загадка. Изловчившись, матрос показал на середину горы. Лейтенант поднял глаза и наконец-то увидел, куда так профессионально подкрадывались охранники.  Это был большой камень или небольшое плато, выгоревшее до белизны – южный склон все-таки.  Было на том плато еще что-то, кроме безжизненных камней… что-то неясное, какое-то движение или игра иного цвета.
Но, как ни всматривался Лейтенант – ничего определенного не увидел.  Расстояние от дороги до той площадки на склоне – не менее четырехсот метров. Если стреляли оттуда, то мог ли «зеленый» матрос так искромсать штабной джип?  Впрочем… Кто и что о нем, молодом, знает?  400 метров для «калаша»   - семечки.  Но стрелял с горы, значит,  обучен…  Стрелял  -  или все-таки  стреляли?
Обезьяноподобный Некушев не выдержал испытания  высотой. Изо всех сил цепляясь за ствол, ворча-рыча, он сползал вниз, изрыгая ругань на пальму, в упор, чуть ли не кусая ее. Быстро взлетевшая ему навстречу живая лестница спасла уже начавший кровить живот Некушева, по которому словно зубы акулы прошлась кора пальмы. И едва он коснулся земли, вверху охнул Лейтенант, и все подумали, что он тоже начнет сейчас падать.
Но офицер  забыл о высоте. Там, на склоне, среди камней, встал человек. И это был, несомненно, их  матрос, бело-синий, без головного убора… Он держал в руках автомат. Выстрелов Лейтенант не слышал, только видел, как заупрямился матросик, не желая валиться назад, удержался, будто сзади была пропасть, а шагнул - нет, едва  двинулся, но вперед!  И  -   полетел, покатился по склону живым камушком! Или…  скорее всего уже  неживым.
«Стража не  промахнулась»,  -  остервенело прошептал человек на пальме, но его услышали внизу, и стало тихо-тихо. Лейтенант сидел, не веря глазам своим, чувствуя, что краснеет от позора, глядя, как быстро задвигались группы бойцов, как охотники, идущие на подстрелянную дичь.
«Третий!» - стонал офицер, когда его подцепила живая лестница, и увлекла вниз.  Он  сразу сел в песок, на колени, прямо у темного ствола пальмы, как у иконостаса, к которому крепко прижал бледный лоб.
-   Кто - третий? Что – третий? – посыпались вопросы, резкие, без тонов субординации, а старшина чуть ли не тряс за плечи усевшегося под пальмой Лейтенанта. –  Их трое там? всех пришлепнули??
-   Марсюков…Кочнев… А этого я не знал. Мы никогда не узнаем – кто он был, каким… Он встал… понимаете? Зачем?! Против кого?
Мало-помалу до всех дошло то, что случилось с ними только что.
-   Зря вы так, товарищ Лейтенант. Если карась, так и выпрямиться не может? Это наш карась, крейсерский.
-   У всякого такой момент бывает… Встать, во весь рост выпрямиться – хоть всего себя наружу. Весь мир собой заслонить… А обычно – наср..ть на весь мир сразу!
Лейтенант поднял голову  -  старшина Янчин!   А  Некушев, неугомонный предводитель среди «годков», сняв робу и выставив исполосованный кроваво-красный живот, вдруг окрысился:
-  Загадка, товарищ Лейтенант?  Наущаете молодых на нас кидаться, себя отстаивать.  А мы их учим приспосабливаться к жизни, к обстоятельствам.  Мне тоже хотелось бы выпрямиться и стряхнуть все как страшный сон, себя показать, настоящего!
И был этот наглый матрос уж очень похож на одного из заводил бунтов в тюрьмах и зонах. Таким представлял Лейтенант  Горшка по рассказам Снайпера, быколобого, споткнувшегося о чистую воду  тихони Пашки.  Но кто сказал, что Горшок сам его не искал?  Может быть, тоже верил, что при других обстоятельствах сможет выпрямиться  и стать другим… Все совершают отчаянный рывок наружу!  Если долго гнутся, если не ломаются, если… Еще один матросик ждать не стал.
-   Настоящее свое, Костя, от обстоятельств не зависит. А у вас пока ничего своего  -  все наносное, приносное…  И этим пользуются взрослые дяди.
Глаза Лейтенанта были сухи и злы.
-  В колонну по три! –  приказал он старшине. – На корабль! Мы все равно не поймем, что здесь происходит. Пока будем думать, нас перестреляют как куропаток. Сосновского снял снайпер!  Вы не видите того, кто вас убивает…
Жара сморила голодных моряков, и они тупо смотрели на офицера, вряд ли представляя то, о чем он говорит. Как?!  желторотого матросика берет на мушку снайпер-профессионал?! Никто ничего не спрашивал, не уточнял,  строй неровно брел к пирсу по песку и по асфальту, как по жаровне…



2. Праздник  у Хама

I

На корабле  о печальном итоге поисков матроса узнали не сразу. Но предчувствие продолжения ЧП  витало по каютам и кубрикам,  как результат обреченности  экипажа на бесконечную карусель бессмысленных действий, имеющих цель измотать его. В такой обстановке воровать и кэнемить проще. Вечером командир лично (!) проверял, как подана вода на  помывку – и  понимающие моряки задумались: не  начало ли это конца его как командира. Естественный отбор: если ты не кэнемишь, то тебя скэнемят.   Сколько  светлых голов  завяло на подступах к большим чинам, не проявив в нужный час и в нужном месте соответствующую «шкалу ценностей». Командир – прирожденный мореход –  засуетился, лучше других знал он  аппетит береговых акул, знал, что пощады не будет.  Пытаясь собою кого-то заменить, лично проконтролировать… и все больше подставлял борт.
Чуя  всеобщее уныние и «навсечленоположение»,  Михалыч  заварил вечером особо крепкий чай, приправив  ягодами лимонника (подарок Лейтенанта, купленный им на маленьком рынке в Южно-Сахалинске – бутылка, доверху набитая красными бусинками в собственном соку.) Такой чай не раз спасал от хандры офицеров, и они выползали на его запах, как змеи на сладкую мелодию флейты после душного и несчастного дня.
И все-таки собрались далеко не все из завсегдатаев. К тому часу в экипаже уже знали о том, что молодой матрос якобы найден мертвым (официальная версия), знали и истинную причину гибели беглеца. У многих от такой вести опустились руки.
-   Какие там религиозные фанаты! Они и в подметки не годятся русскому, если  его загнали в угол… -  заявил от дверей начхим Ананьич, прижимая к голове мокрое полотенце: он плохо переносил тропический климат.  -   Мы фанаты от природы! Фантастические люди… Защитники самой Идеи Жизни.   Вчера наша пендосня вьетнамца раздавила. Сегодня матросик показал тем  нашим, которые уже не наши, кузькину мать!
Офицеры с подозрением косились на повязку начхима, опасаясь непредсказуемых завихрений в разогретой голове.
-   Полагаешь, он сразу имел отомстить за гибель вьетнамского офицера? – прервал начхима еще сильнее посмуглевший под южным солнцем Романов. Он уже давно сидел в каюте КБЧ-2, был очень трезв и внимательно оглядывал входящих, будто впервые видя их трезвыми. Он  успел отведать целебного чайку, был энергичен и вопрос его прозвучал резко и неучтиво.
-    Сразу-не сразу, - недовольно буркнул начхим, отворачиваясь от комдива РТС, которого считал отупевшим от пьянства. –  Какое это имеет значение? Он погиб с этой идеей, как…
-    Росс!
 И все благородное собрание дернуло головами в сторону Лейтенанта. А тот спокойно объяснил:
-   Так подсказали вьетнамцы. Погиб, как древний росс. Если идея праведности овладевает русским, в нем оживает древний росс, наследник богов… У нас ничего не получилось, а у него получилось все.
Радотин  медленно  и  подробно рассказал о походе его поисковой группы, о встречах с вьетнамцами… А когда говорил об «охоте» бойцов-охранников, многие недоверчиво уставившись на Корабельного Гуру.
-  Для них он пошел по категории «террорист»… не церемонясь, работают, - бодро прокомментировал Шульцев, тараща свои круглые глаза, которые в тропиках стали совсем как у рака.
-   А где это было? – уточнил очнувшийся от своих мыслей главный связист корабля. И Лейтенант   начал давать ориентиры так, будто все еще сидел на пальме… И видел  потерянность в глазах никогда не унывающего гиганта Кипчалова.
-  Вот увидите, мы все пойдем по этой статье, - развивал свою мысль Шульцев, -  Нас заставляют действовать опрометчиво, а есть и со слабыми нервами…
Но его никто не поддержал. Все видели, как впился взглядом Лейтенант в лицо КБЧ-4, лицо белое, с рыжими пятнами вместо загара, и ждал от него какого-то объяснения.
-    Мы шли из штаба с флагсвязистом… полчаса назад. И он показал мне на склон горы… Говорит, что днем еще ничего не было… Какой-то кусок трубы, черной, обгоревшей и ржавой, но довольно длинной. С припаянной кривой крестовиной. Кто-то поднял же ее!
-   Памятник мстителю! – хохотнул Шульцев и осекся, а потом все же добавил, - мы далеко пойдем, если…
-  Так он попал в кого-нибудь? – мрачно спросил Михалыч таким тоном, будто его особо интересовало «не зря» ли погиб матросик.  Он колдовал у стола над чаем – ложечка в одной руке, банку с ягодами в другой.
-   Нет. Они только выехали из штаба, и он стал кромсать асфальт перед машиной, - связист сделал паузу и мрачно  осмотрел всех. –  Перед! я не шучу! А когда они повыпрыгивали, как крысы, он расстрелял машину.
-   Жаль. Хотя бы одному яйца отстрелил,  -   Михалыч, пробуя чай, смотрел на связиста, с прищуром. –  Может быть, тогда отстали бы от корабля эти шакалы. Юный матрос с ружьем заслонил собой корабль от  воровитых дядей в больших погонах…
-   Опять героизация смерти  -  «заслонил», «у него получилось все»…  Бросьте красить смерть! Среди нас это не принято! – оборвал Ананьич «плач Ярославны» в исполнении Ильи Муромца. –  Они сейчас празднуют очередную успешную операцию по защите своего Дела.  Не бойтесь, смотрите прямо на то, как хамье здесь устроилось. Это система! Они коммунизм так понимают! Хорошо воруешь, рыло от кормушки не задираешь  -  правящий класс! Мы попали на праздник Хама, как обслуга, как гладиаторы…
-   Да! – рявкнул Михалыч. – Я это и хотел сказать. Мы видим, где они, а где мы. И уже смирились, что эти небожители  держатся на  нашей слабости, на кэнеме и своем дерьме.  Фасад  красят для командующего флотом, а изнутри все тащат! Как и триста лет назад,  при Петре, по-хамски.  Так я ему и скажу, пусть приезжает.
Последним на «собор»  прибыл командир БЧ-3.   Дверь приоткрыл чуть-чуть и протиснулся, будто за ним была  слежка, и сразу мелко-мелко перекрестился, серьезно и задумчиво. А Михалыч уставился на него, обиженно шевеля губами:
-   Ты чего такой… как румын? – смешок скользнул по  каюте. – Садись. Что там наверху?
-    Всех вызвали в штаб. Рулит помощник. Обос…лись все! – до ночи будут подмываться. Даже на спортплощадку схода нет.
-   Пусть их. Нам тоже есть что обсудить. У нас своя свадьба. Ужин совместим с чаем…
Но Маренов  продолжал стоять, недружелюбно оглядывая компанию. Рыжие усики его зло топорщились, и весь он был похож на гладиатора перед броском на противника – один против всех.
-   Оправдываться будете? Заговаривать свою тупорылость, а скорее всего трусость? Я вам говорил слушать Лейтенанта!! Тогда, в первый раз! Зачем заходили в Ханран! Мы бы уже  вернулись с Сохлака! И привели с собой всех. Что теперь п…деть и руками размахивать!
Романов махнул на «румына» рукой: 
-   Хочешь на одном галсе  всех причесать! Правильно тут гутарят, садись послушай. Хамье всегда правит. А где царство Хама, там и царство хлама. Всегда! Сейчас они уже не хотят маскироваться и прикрываться «шестеренками».  Проведут референдум и залезут на трон с ногами…
 -  Плевать!  -  ярился Маренов.  -  Экипаж идет вразнос, чепушки за… долбают. Мы профукали корабль…  Такой Корабль. Я не хочу подыхать! Они могут пойти на все, чтобы скрыть следы…  Гибель «Муссона» забыли?  Малым был ракетным кораблем, а мы большие и нас пожалеют!  Третья годовщина вот-вот  -   уже забыли?! Опять будем спорить, пальцами по воде водить …
-   Садись!  – жестко сказал Михалыч и потер виски  пальцами. –  Никому не верилось, что посягнут на такой корабль!  А «Муссон» …Да, это нам урок тяжелый… Но два часа у нас есть? Не взорвут и не притопят,  пока все не разворуют. Мы давно хотели провести «русский собор», чтобы хоть на словах свести концы с концами…
Легкое и нервное движение прошло по каюте.


II

Михалыч молча всех оглядел и предложил:
 -   Помянем  муссоновцев,   Может, кто знает детали?..   
…Когда все сели, тихо заговорил Шевелев, Кимыч-Снайпер: 
-  Мой друг, мичман, чудом спасся.  39 из 76 членов экипажа погибли, большинство мученически, запечатанные в задымленных боевых  постах. У крылатой ракеты, которую выпустили по ним как по мишени, забыли отключить головку самонаведения.  Или специально не отключили, испытывали ее на живых.  Или в штабе высоком кто-то зуб имел хотя бы на одного, кто был на борту МРК. Командующий флотилией у них был  -  злопамятный был старикан…
    -  Он нас провожал в поход со сворой  своих псов  -  замкомфлота сейчас!  -  прогудел Михалыч.  -  Карьера по головам: корабль потопить  -  что трубку раскурить. 
-   Да-да, Крапивин  рассказывал о его трубках…
 -   Крапивин?!  -  встрепенулся Лейтенант.  - Коля?  Мой тезка и  земляк! Как на Курилы его задвинули, так я его потерял!  Но сейчас, я знаю точно, он на Сохлаке, и по нему опять стреляют…
 -   Он из морей не вылазит!  Сколько раз  головой рисковал  -  когда-то может и не повезти. Хотя…  -  Кимыч откинулся к переборке и ласково улыбнулся, -  такого нелегко убить. Ты же знаешь, как зовут его в глаза и за глаза -  «Мичман-экипаж». Нет на корабле такой специальности, по которой у него не было бы мастера. Поэтому его бросают с корабля на корабль, с одной боевой службы  на другую.  Вот ты его и потерял…Земляк, говорищь?
 -   Да-а,  -  мечтательно протянул Радотин, тоже улыбаясь, будто все их  «неприятности»  остались позади,  -  мы с ним сахалинские, люди  восточные!               
;
Михалыч лично  разливал чай. Подходили по одному, брали кружки (кое-кто пришел со своей) и рассаживались на привычных местах. В каюте царил запах лимонника, а ягодки Илья Муромец отпускал по счету, не более четырех в одну емкость…Обычное чаепитие, если бы не печальный повод …
-    Немного таких осталось на флоте, но еще есть, -  неунывающий Романов, опорожнив еще полстакана «божественного» напитка,  неожиданно предположил.  -  Этот убитый матросик Сосновский  как Крапивин мог быть  -  задатки у него были, дай Бог…
Лейтенанта  перекосило:
-   Правда? А где ты был…
-   Крапивин уходит со службы!  - быстро вставил Кимыч-Снайпер,  боясь ненужного обострения разговора.  -   Это его последний поход независимо останется живой или нет. Мне бы тоже   пора  -  молодая жена, и  я уже большое дерево, на меня давно идет охота. С флота уйду, но за берег зацеплюсь.  Каждый из нас сможет семью прокормить… Правильно?
 Ананьич, неспешно отхлебывая чай  из широкой фарфоровой чашки, с прищуром всматривался в Снайпера, будто видел впервые. 
–   Сильно постараться надо, браток. И не темни  -  сегодня больной темы не избежать. Наша-то бесоборческая песенка спета. А Россия пойдет дальше. Какая  без нас?  Куда? -  прямые и резкие слова Корабельный Ключник говорил легко, со вкусом, как вприкуску к чаю.  -  Если  она не будет честной и сильной, ее не будет никакой.  А если все захотят быть такими  умными, чтобы смотреть на море  с берега и получать с того барыш? Это совсем уже не похоже на  Россию,  значит, выплакала она свои  глаза…
-   Не вижу флота без  Жени  Коновалова, старпома с БПК!  -   раздался всклик  неугомонного сегодня Маренова.  -   Роста небольшого, никакой солидности в фигуре, в лице! А какой экипаж сделал! Годковщина исчезла, задачи – на «отлично»… Помните? Седых капразов пригоняли к нему перенимать опыт, хотя они были не глупее его!  Он был честный и срывал маски отговорок, оправданий и шкурных интересов… Первым уволили в запас!  У нас уберут с корабля несколько человек – и экипажа не будет.
-   Мы, что, уже ни на что не рассчитываем? – строго осмотрел всех Михалыч. – Ничего не  можем предложить, если не прятаться за пистолеты и  ракеты?  Нам нет места?
-    Как декабристам! – усмехнулся Ананьич. – Старые вопросы, старые дела. Неистребимо все-таки племя тех, кто не хочет отдавать Божий свет в лапы негодяев.  То их свечками в пышных храмах ослепляли, то державностью давили, то на красную тряпку выманили… А сейчас, не стесняясь, предлагают зады «цивилизации»  -  чревологию, сексологию   -  вершины  человеческих интересов и возможностей!  Ну, а кто «не вписывается» - тех приглашают в преступники, чтобы «реализовать» себя… наравне с политиками. Вот она  -  парадная поступь Иуды-хама! Скоро референдум, скоро вы узнаете их настоящее  рыло. То царь им мешал, заставлял  подкрашиваться под этикет, то красная идеология моральным кодексом давила… И вот теперь они явится во всей красе!
- Стоп-стоп! – привычным жестом режиссера остановил всех Михалыч. –  Давайте договаривать. «Неистребимое племя…» Какое племя? О ком это вы?  Неудачники, убогие люди, решившие, что у них нет другого места, кроме как у бога за пазухой?  Если вы  о них, то туда им и дорога вместе со свечками, остатками имперского величия и красными тряпками.  Допускаю, что  глубокими чувствами  еще живут, но… недолго.  Мы же об этом не раз тут говорили!  Гениальный  Прото-Шекспир проиграл на пробу в комедиях и трагедиях все высокие чувства и доказал их  пустоту и потворство смерти. Достоевский подтвердил опасность духовности, если любишь себя или волей слаб. Где же племя?
-  Как ты, Михалыч, жаждешь готовых ответов,  -  не пряча злую иронию, ответил Лейтенант,  -  будто жизнь  это артустановка: или она стреляет или  нет. Гадить и пожирать другого  -  это еще не значит «стрелять». Хотя и в том есть азарт жизни, ощутимее он и реальнее прочих чувств  -  именно гадить и пожирать себе подобных. Но это уже другая цель и ничего общего с жизнью она не имеет. Высокие чувства ближе к корням жизни!  Хотя  и они не стреляют, но без них ты никогда не попадешь в цель, не познаешь Божий промысел. Высокие чувства  -  признак древнего племени, более древнего, чем хамово семя!
 -  Вот сцепитесь сейчас, единомышленники,  -  Ананьич недовольно закрутил носом. -   Понятно, что мир вокруг нас  -  это не мир Аввакума, Грибоедова, Чернышевского, Келдыша… Хамье их затоптало и продолжает топтать. Понятно, что Маска-Шекспир  прав.  Высокими чувствами можно играть. Но мы хотим знать возможность альтернативы, возможность выживания племени  -  да, племени!  - небесной закваски!  Может быть, мы и рабы, но божьи рабы, -  и ничьи больше. Где та русская знать, что думала иначе? Распутин им цена – и сгинули за ним. Альтернатива –  живой Христос, мы – рядом с ним, а на плахе у нас Иуда с надписью «30 сребренников – цена жизни». 
Все  вдруг зашевелились, будто и вправду  ощутили некую альтернативу всеобщему празднику Хама.   «…Желтоглазое племя мое!», -  лихо  пропел  бесшабашный Романов. Похоже, он уже знал  все ответы и все вопросы,  будто выпил не два стакана восточного чайку,  а чего-то более крепкого и более привычного для него.
-  Конечно, это племя, -  уверенно согласился Кимыч, торжественно всех оглядывая.  -  Только следы его нужно искать не в теле-, нарко-,алко- и прочих зависимых. А у истых моряков! Знаю, у моего соседа по каюте, вот у этого, у Николая Радотина, есть Песня о ней… Предание старины глубокой!
Все разом посмотрели на Лейтенанта. Михалыч даже встал и пошел по каюте  -  зрелище убедительное:  будто танк, потерявший управление. Все невольно жались к переборкам, а он ходил и приговаривал себе под нос: «Опять небось из Книги  Моря … Давайте легенды, басни, сказки  -  все! Только перестаньте мямлить.  Я должен понять и почувствовать родство с этим вашим племенем. Во мне нет иудовой закваски  -  и это я ощущаю  сегодня, прости господи, как изъян, а не радость…»
 -  Это предание-быль. Или предание-небыль… -  будто нехотя начал Радотин.  -  Но небыль не потому, что выдумка, а потому что те времена вне нашего поля...   Они брошены нами. И мы брошены ими. Но если мы есть, значит, были и тогда. Значит были всегда и будем  -   становое племя  людей, которые соединяют…  В каждой нации есть такие… с отражением небесной синевы  в глазах и темной глубины вод.  Они знают Меру жизни и держат ее. Именно племя … Сначала нас было много, теперь мало… Есть такой ген в природе человека, который оживает по сигналу с Солнца… или другой Звезды.
И ладони Лейтенанта неожиданно развернулись красивым пируэтом и превратились в ковш, на который он сам смотрел с изумлением, будто кто-то вложил ему в руки огромную каплю невидимой светлой воды и обязал хранить.
-   Такое вот племя, Михалыч. Я расскажу вам…  Но сначала выслушайте его, Маренова  -  о наших антиподах, об этой сволочи, возомнившей себя вершиной цивилизации. Он готовился!
Михалыч подозрительно покосился на  «румына»: он никогда не доверял его интеллектуальным способностям. И Ананьич еще ниже уронил свой нос. Но Лейтенант!  -  он с восторгом смотрел на колючего минера, будто пытаясь напомнить ему о том, что известно только им двоим. Но Маренов еще не остыл и не смирился с тем, что  остался только «треп», поиски иголки в стогу сена. Он  начал нескладно, мямля, как первоклассник.
-   Альтернатива мы или нет? Помочь сформулировать… Смотрю на вас  -  мне грустно, смотрю на них  -   мерзко.  Да, готовили сообщения… научный подход…  -  Маренов покрутил головой, помолчал, глядя перед собой как в пустоту, и вдруг  озлился.  -  Я мог бы одним примером всех их отрезать, как тесаком! Помните всегда: у них кумир  -  педофил, воспетый нашим земляком! Язык не поворачивается назвать его русским. Англоязычный Набоков, который до революции бабочек по белу свету ловил вместе со своим папашкой-царедворцем  -  и тратили на это состояния! Все свои мозги, образование  и таланты   -  все, чем их наделила Родина-мать. На все остальное они  плевать хотели!  Мы можем  понять их, гоняющих по жизни бабочек, когда Россия шла к катастрофе?!  Только как преступников. И вот теперь это стало нормой. Они обложились законами, прикрылись демократией и Библией и прочей благопристойностью - но внутри у них звенит «жизнеутверждающая» песнь педофила , от избытка азарта они все так же гоняют по свету бабочек.  Из мерзости Набоков сделал свою песню, и всю жизнь повторял как молитву: «моя девочка меня кормит!»  Мы ошибочно полагали, что на это способен  лишь русский, потерявший веру: если уж он стал на гадости, то она ему  вместо иконы…  Но нет! Корни там, на западе!  Там давно уже мало кому интересно, чем живет Бог, но там хорошо знают, чем   живет Иуда, предатель божественной природы человека.


 


III


Михалыч тихонько присел,  Кипчалов, наоборот, встал, Ананьич приподнял свой нос от стола  -  все почувствовали, что известная  им ненависть Маренова и Реброва к западным стандартам жизни может вывести на след… сгинувшего племени. Ребров сегодня отсутствовал, но ярости в глазах Минера плескалось и за десятерых. Он говорил, как тесаком размахивал:
 –  Я приглашаю вас на коронацию Хама! Легионы его подданных по умолчанию договорились о Боге, и возводят к нему только глаза, во всем остальном они свободны, свободны от Бога. А молятся выгоде и наслаждению, как высшим целям души… Обставить другого, а то и сожрать его втихаря, считается  успехом.  О, как это заразительно и соблазнительно!   Наш великий царь-самодур, поотиравшись на Западе, тоже подчинил себе церковь – это означало ее конец. Из церкви побежало все более-менее  значимое и чистое. И кончилось тем, что вместо царя-богопомазанника страной помыкал умный бес - поп-расстрига. Это вынудило божий народ  искать  жизни без царей и бесов, поверить, что грех  можно легко закрыть на замок  вместе с человеком…  Но это же Хамово изобретение с другого конца!  Народ хочет счастья без Бога  -  молодец, дайте ему сказку о всеобщей справедливости!
 –   Две руки одного и того же соблазна,  -  Кипчалов, не мигая смотрел на  Минера,  -   две тряпки  перед глазами людского стада – белая и красная, идеал свободы и идеал справедливости.     Гамбургеры и презервативы – под нос одним, песенки о всеобщем счастье – в уши другим.
Михалыч хмыкнул:
 -   Племя лохов-идеалистов получается… 
-   А тебе не нравится?  -  вскинулся вдруг Кимыч-Снайпер.  Он резко встал, подчеркнуто вежливо взял под локоть Кипчалова, легко сдвинул его с места в направлении  баночки и бесцеремонно усадил.  -  Ты разглядел то, что нужно… Но некоторым надо прочистить уши.
И вдруг сделал  лицо тяжелой восточной маской, чуть-чуть качнулся влево – вправо, чуть подпрыгнул – и ногу-то вроде невысоко поднял, а подволок загудел и на нем остался… след человека. Михалыч только рот раскрыл, забыв, что он, как хозяин каюты, должен бы возмутиться, несмотря на извиняющийся поклон «артиста». Потом все же медленно встал, оценивая трюк  – и только головой закрутил, глядя на отпечаток, как след снежного человека.
-   Ну и что? 
-   А то, что    след того племени вверху, на Небе!  Куда хамье уже и не смотрит! –  и Кимыч невозмутимо уселся и уже спокойно  сделал заявление.  -   Я свидетельствую: разница между людьми  – функционально-физиологическая, и она огромная. Может быть, младенцы-то все одинаковы  -  не  знаю. Но вот потом –  пути круто расходятся. Волею судеб мне доводилось немало общаться с трудягами, простецким народом, и даже с теми, кто тянул на поселении остатки срока. Жизнь потяжелее нашей. Но как они бывают веселы!  Какие живые разговоры, как внимательны они к живому…  Я смотрел на них, слушал  -  и тоска брала  за сердце Я видел – действительно видел! – за их грубыми лицами  тех, которых раздавили в них. То были прямые и смелые люди, иное племя! И даже жалкие тени тех людей не поклонились этому миру, они знали  другой. Они смотрели не только под ноги и в кормушку. Их  Небо держит Землю. Они уходят туда рано, непокоренными.
Михалыч несколько раз еще переводил взгляд со следа на подволоке на Снайпера, будто передним была некая тайна. «Тянуться надо, Юра,  -  тихонько подсказал, усмехаясь, Ананьич,  -  тянуться вверх, иначе не получится». Наверное, были бы еще советы, но Лейтенант  напомнил, что Минер не все сказал об антиподах.

-  Конечно, точнее всех поиздевался над корытниками тот, кто скрылся под именем Шекспира!  - торжественно, с нотками патетики начал вставший со своего места Маренов, - Он даже не оставил миру свой лик, заставив поклоняться физиономии жирного театрального дельца, по совместительству сочинителя дешевых пьесок.  С тех пор  там молятся только самим себе, удачливым торговцам с богом.  Великие трагедии Proto-Шекспира – это насмешки над лицемерием людей:  высоким чувствам  поклоняются внешне, но выжигают их смертью внутри. Злоключения принца Датского подвели нравственный итог инквизиторских чисток. Западный человек навек понял нечто сокровенное для него. И везде – на деловых конторах, частных и публичных домах вывесил невидимые, но хорошо всеми читаемые слова: «С тенью отца Гамлета в голове просим не беспокоить».
Оратор  засмеялся, показывая равные, но с желтизной зубы. Но никто его не поддержал, многие смотрели мрачно.
-   Нет, дальше пойдет веселее, в смысле живее, чем тень…
 Снайпер почему-то вспомнил высказывание помощника командира корабля о Маренове: «Этот румын огурцами стреляет… И самое интересное – попадает!». Сам помощник был известен тем, что не любил командиров БЧ, не мог найти с ними общий язык и язвительно подмечал все их промахи, но успехами в боевой подготовке гордился, особенно минерами.
-    Итак, злоключения принца Датского и несчастный финал его  праведной  души – это торжество  плодотворной инквизиции в странах Запада, которые сейчас так не любят насилия. Сталинские чистки – детские игры в сравнении с методами инквизиции: наказание – неотвратимое! – до третьего поколения! Не щадя женщин и детей. Века! И хитромудрые святые отцы добились своего: они вытряхнули из человека душу или  низвели ее до обыкновенного инстинкта – как время от времени сходить по нужде.  Прослезился - Помолился –  Забыл. Правило ППЗ:   не суйся в дела небесные, человек, тебе доступны только земные утехи, твое корыто.
И рыжий «румын» оглядывал каюту, как петух оглядывает курятник. А Снайпер сидел и гадал, где истоки такого яростного откровения… Или иронии?
-   И люди стали жить лучше, трудясь как муравьи, не отрывая носа от кормушки, всю свою сущность посвящая качеству потребления жизни. О «духовном» заботились другие. Но! Отяжелевшее без души тело почувствовало свое значение:  на хрена ей  вообще церковные басни? Мне хочется того, что хочется, я хочу свободы от всего и вся, свободы инстинктов! Моим инстинктам! Они мудрее всех апостолов вместе взятых!
Снайпер не выдержал и спросил:
- Ты утверждаешь, что у них исторически понятие свободы – категория сугубо материальная, а не духовная?
Несколько секунд Меренов без всякого выражения смотрел на него, кивая головой, но так ничего и не ответил.
-    А тут подоспел Колумб с его Америкой. Кстати, гнали его за моря те же самые позывы освобожденного тела, страсти требовали масштабов. Им не хватало места в  Европе. Пока это еще была страсть по достойной человека жизни, но в ней уже проглядывало желание устроиться во всю длину и ширину тела и во всю бездонную глубину его сладких потребностей, измеряемых только смертью. Хам обустраивался в масштабах планетарных… И все в старой Европе, что могло еще двигаться под гипнотическим взглядом инквизиции – все двинулось в Новый Свет. Но был ли тот Свет Божий? В поход двинулись и святые, и  преступники. Но еще «корытнее» были интересы и цели шедших за ними государств-метрополий. Уничтожение иной жизни было положено в фундамент нынешней блистательной «цивилизации» Хамья. Были сильные племена индейцев, разгадай мы их силу – сейчас это была бы иная Земля! По преданию один из вождей уничтоженных племен обрек белого человека: «Жизнь и Земля – одно и то же. Белый человек погубит Землю…»
И командир БЧ-3 схватился обеими руками за свои красные и густые кудри картинным жестом. Смотрел  и  удивлялся Снайпер:  здесь действительно витает  вещий дух дракона-истины!  Иначе откуда уверенность «на все 100», что есть некая организация, которая хочет скэнемить их корабль?  И она есть!  Что берег их, таких всезнаек-доброхотов, не ждет  -  и он очень не ждет… Они уверены, что им уготована в лучшем случае судьба скоморохов с бродячего корабля, в худшем – ритуальных самоубийц, которых при случае можно назвать террористами, модным нынче словом. В любом случае они готовят себя к публичному истязанию, к лобому месту. Будто это единственно достойный путь для нормального человека.
-  Чем больше накапливалось грязи, - продолжал увлеченно докладчик, - тем неистовее становились очистительные удары бунтов и революций. Правда, они быстро перерастали в свою противоположность, демонстрируя могучую поступь Хама. Ярчайший  пример – Бонапарт, великий сын маленького народа маленького острова… Он отменил итоги инквизиции, он мечтал перестроить Европу на принципах Разума… Попытка очищения достигла  некоей таинственной Меры, за которой притаился Соблазн. Он добавил к движениям души  тщеславие,  властолюбие и сластолюбие  - и движение к Здравому Смыслу превратилось в движение к смерти, в насилие над себе подобными…  Хам и его легионы возвели эту хитрость в аксиому…
Таинственный голос и маленькие неспокойные глаза Маренова  (светлые, они тоже отдавали огненной желтизной – так показалось Снайперу), быстро обегали лица товарищей. Он держал паузу, и у всех на губах зашевелился свой ответ, безмолвный, но несомненно один страшный…
-   Правильно. Если питаться чужой жизнью, то людей может  соединять и разъединять только Закон и Ружье. Разумному обществу они  не нужны.  Но если устроить райские лужайки и уголки, где слышно только чавканье и ликование беснующихся, то Закон и Ружье единственная возможность соблюсти благопристойность, чтобы не начали открыто жрать друг дружку…  Пред этим соблазном не устоит никто!  И воцарился Хам.  Но семя, божье семя  живо…  Ничто на Земле не исчезает бесследно!
В полной тишине все услышали, как Михалыч осадил себя шепотом:  «Нет, я люблю это племя». И Ананьич тихо подтвердил: «Сейчас они в своих прохладных и сытых  конурах празднуют смерть очередного мальчика из БЧ-7, посмевшего усомниться в их правоте, как будто он последний…»
Голос Радотина, резкий, будто влетевший через иллюминатор, заставил всех очнуться:
-   А теперь Михалыч, я покажу тебе это племя, потерпи…   Расскажу вам, может быть, самую древнюю Легенду о тех, кто уже долго идет, увы, по обочине, теснимый Хамом… Такую древнюю, что даже в Библии есть только намеки на нее.
-   А слово оппонентам, «западникам»?  -  иронично усмехнулся Шульцев.  И не дожидаясь приглашения, начал резко возражать, впрочем, несильно противореча Маренову.  -  Ах, какие мы умные, смелые божьи коровки!  Нехороший Запад втянул нас в пакостную историю, а мы лишь жертвы, мы выше, чище, мудрее… Наивно и смешно! Согласен:  Хам -  порождение Запада, и его цивилизация  -  антипод заповеданного Христом.  Но мы-то ближе к Хаму!  Там хоть телу и личности отвоевали некую свободу и достоинство, а мы поддались самому мерзкому соблазну, дав похерить и свободу, и достоинство, и «души прекрасные порывы».   Впрочем, порывы остались  -  в единичном исполнении.  Так что, будьте любезны, если идете от Хама, а не приближаетесь к нему, то  нашему человеку надо для начала отвоевать у него хотя бы десятую долю того достоинства и свобод, какие имеет западный человек.
Михалыч встал, имея явные намерения сильно возражать, но все остальные неожиданно согласились со старлеем.
 -   Материальная отсталость и нищета унижают не меньше духовной!   -   прогудел Кипчалов, итожа общее мнение.  -  Мы поддались на оба соблазна, и страдаем вдвойне и в этом виноваты только сами…
-   Давай легенду о моем племени!  -  полушутливо взмолился Михалыч.  -  А то я сейчас заплачу от своей вины!
И Радотин начал вещать, помогая себе своими руками-птицами, которые вскоре стали восприниматься всеми, как самостоятельные существа…




3. «Предание о Великом переходе»


I

-   Удивитесь, но начало Его было здесь, недалеко от этого тропического залива,  за чередой тех дальних гор,  видных нам в иллюминатор. Если подняться на высоту в три наших клотика и посмотреть на северо-запад, там ребристые скалы раздирают Небо, как египетские пирамиды, увеличенные в десятки раз и чутко ловят  дыхание Земли и Космоса…. Случилось это четыреста веков назад – примерно такой возраст тех скал! -   в ту эпоху, когда тучные стада обезьян, избавившись от страшных врагов, плодились как крысы и осваивали великие пространства обновленной Земли.
Они стояли у каменного пика…
-    Кто – «они»?!  –  необычно тонким голоском вскинулся  Шульцев, обводя всех взглядом, « не врубаясь» в начало сказания.
-    Я не пышно выражаюсь? -  повернулся  Лейтенант к Корабельному Ключнику, но тот только усмехнулся, и тогда сказитель ответил Шульцеву, спокойно, мимоходом:
-    Если бы я знал, я бы не легенды рассказывал, а на троне сидел.  Итак…

…Они стояли у каменного пика, почти отвесно уходящего в небо на десяток километров. Четыре черные фигуры, будто впечатанные в стену. Подвижная атмосфера переливалась высотным сиянием, готовая принять последних Творцов.  Боги покидали Землю. Они сделали все, чтобы Земля имела  самозащиту жизни. Но слишком много биосил было дано изначально этому прекрасному космическому телу, и оно тратило их безрассудно, расточительно  - любимое дитя богов. И они смирились с ее неуемной  плодовитостью и обреченностью на пышное цветение.
Последние секунды на Голубом Шаре… И вдруг из-под скалы, из близкой расщелины, снопом брызнуло пламя, играя всеми цветами радуги, неземное, могучее. Вмиг черные одеяния были прожжены, и из них пролился ослепительно белый свет, унося божественную мощь… Они застыли, пронзая небеса спокойными взглядами, в поисках причины, по которой они вмиг стали почти земными существами. Небеса молчали сорок дней и ночей… И только когда закрылись глаза от незнакомой усталости им одновременно была послана Со-весть: «Вы остаетесь!» Они поняли тотчас и навсегда, что принесены в жертву пламенному желанию всеобщей любимицы Земли  -  иметь от них  семя.
Их звали ЮТ, БУТ, ХРОС и МАГ. И стали они как братья, а возрастом своим они признали время пребывания на Земле. Удалением от расщелины, из которой обожгла их  радуга,  объяснялись особенные симпатии   -  Юта к Земле, Бута к Луне, Хроса  к Солнцу, Мага – наиболее обоженного – к Огню. А внутри каждого сиял спокойный океан вечности, не имеющей теперь выхода вовне.
 Ют двинулся на Юг, где Земля манила изобилием и доступными удовольствиями. Бут пошел на Восток, где так ласково и красиво играла Луна с Морем, Маг – на Запад, где огнем горели Великие пустыни Земли. Хрос смотрел им вслед, не понимая их поспешности, потому что Со-весть, единая для них, была слышна слабее, если спешить и удаляться друг от друга: «Земля будет открыта вам, но горе тем, кто соблазнится ее благами и забудет о вечном. Не соблазняйтесь и вечным. Вечность ваша в вечности Воды, омывающей Землю».
Юта ошеломила  пышность цветения на берегах теплых морей, красота юных дев-обезьян, вобравших в себя весь хмельной сок Земли.  Упругость вод и загадочность темных ночей, заставила его забыть о своем прошлом. Его род множился, и он двинул его на острова  -  дальше на юг, в поисках еще лучшего и сладкого… Но Земля, разгневанная его ненасытностью, разметала корабли, плоты и лодочки жадного племени, погубила и самого Юта… Остатки  любвеобильного народца высадились где-то в песках, на побережье Африки, спасаясь от бурь и штормов.
Еще более коротким оказался земной путь Бута, очарованного игрой Луны с земными тенями. Под Луной он бракосочетался с самой красивой обезьяной Востока… Вскоре их у него было так много, как фаз у Луны. И он уже не благодарил Землю за очередной подарок, полагая всему причиной свои личные достоинства. Он быстро обрастал потомством и ленью. И остановился, даже не обойдя всех морей своего Востока. Старый Бут позвал трех лучших своих сынов и велел им идти дальше, а сам остался у начала великих гор, уверенный, что само его существование уравновешивает буйные стихии Земли. Однако Строгая Дева незлобно, но мерно уничтожала деяния его и потомков…
Минуло не менее ста веков земного бытия богов-останцев  -  и мудрые потомки огнепоклонника Мага  обогнули весь голубой шар, оставляя за собой зачатки цивилизаций, прекрасные, но недолговечные. Было ли тому причиной их увлечение Огнем, который Земля считала исключительно своим слугой, или первородный грех, лежащий на этих красивых, но непочтительных людях, сделавших жен своими рабынями? Маг избегал греха, он  никогда не брал жен по своему желанию, а только по их побуждению и готовности… Он мыслил о вечности, заповеданной ему Небом. Но только мыслил, а дела его были земными и Землей судимы.

Все эти века Хрос находился в раздумии. А может быть, и в ожидании новой Со-вести с небес?  Горы рядом, как уши Земли,  слушали космос. Но Земля сама бесконечно слала ему свои сигналы-соблазны, которые упорно пытались вытеснить из него все небесное и стать единственной реальностью… Он смеялся в ответ, зная гордыню изобильной Девы, причину величия ее и возможных бед.
Племена – красивые и безобразные –  кружили перед ним как рой насекомых, занятых только собой… С удивлением видел Хрос, как скоротечна их жизнь, как беспомощны они перед смертью, потому что свое хаотичное и агрессивное отношение друг к другу они переносили и на Землю. Их смешные состязания в удовлетворении плоти не знали меры, а эгоизм – границ, и они совершенно не ценили Ее, как не ценят дети матерь в своем младенчестве. И Земля перестала дорожить ими.
Течение веков уносило перед Хросом в небытие невероятное богатство жизни, какое и не снилось другим планетам. Чрезмерная похоть – обезличенная смена самок у самцов, и наоборот – делало мелкими даже красивые особи, обессиливало их. Эгоизм дробил большие племена, а малые гибли под натиском больших и быстро исчезали, так и не поняв смысла своего появления на свет, не слыша и не видя, как из прошлого дня вырастает день нынешний…. Они знали только кормление и не поднимали глаз к Небу, чтобы через Него понять Матерь-Землю, ее сокровенное желание найти в них охранителей Жизни… Но они были только пылью, и ветер легко уносил ее, возвращая в Хаос.

И проник Хрос в то, что уготовано ему на Земле, любимице богов, где дух и тело могут быть соединены в одном существе, и оно может быть прекрасно и служить Жизни вечно. Он окончательно почувствовал себя жителем этой планеты, потому что пронзительная и сокровенная Со-весть нежданно пришла к нему не с Неба, как это было раньше, а изнутри, из сердца как второго Солнца  -   и осветило его Дорогу.  Он учил племена труду, учил власти над собственными слабостями и над враждебной средой и обстоятельствами, учил Пары верности и силе …
И с той поры в окрестных племенах стали происходить разительные перемены. В этих местах появились поселения необычных обезьян. Они были строги и спокойны, и хотя лица их еще не знали улыбки, но в глазах сияла радость. И Хрос был у них божеством, живым щитом, оберегавшим их от соблазнов. Ему доверили они самое главное в жизни – таинственный процесс сближения особей и рождения Пары. И сближение получалось таким плотным, что между страстно жаждущими друг друга особями помещались Небо и Любовь, которым не было места в обычной жизни, но они рождали их своим сближением. Хрос выбирал Ее для Него, Его для Нее и провожал Пару к их высокому месту. Он говорил с ними на новом для них языке… Он говорил им, что страсть их  друг к другу бездонна и безмерна, потому что она – не только жажда физической близости двух смертных тел. В ней оживает извечная тяга Земли к Небу. Через Пару Земля получает надежду обрести того или тех, кто оградит ее от Хаоса.
Он останавливал Пару резким жестом, будто отталкивая, припечатывал ее к скале. И, воздевая руки вдаль и вверх, а потом и к ним, приказывал:
-    Внемлите и обнимитесь, держа в себе весь простор  -   и крепость Неба, и  жар Земли. В вас самих отныне больше Неба и больше Земли – и они соединяются. Вы – проводники Небесного на Землю и Земного к Небесам. Между вами есть то, чего нет в природе ни в каком ином виде: Любовь, Мера, Нежность Тепла, без чего все превращается в лед или пламень – в Хаос. Соедините свои души так, как если бы от вас зависело, соединятся ли Небо и Земля или все поглотит Хаос. Тогда и тела ваши соединятся навек и будут всегда интересны и близки друг другу, и дети наследуют ваши тела и помыслы, и будут вам помощниками. Иначе – все вокруг вас будет прахом и в прах возвращаться будет.

И соединялись. И Пара спускалась с гор в долины и становилась двуединым утесом или двуединой скалой, ушами Земли, слышащими Небо. То была совершенная формула соответствия физического бытия непостижимому Единому Смыслу.
-    Вы – крона Земли!  -  говорил он другой Паре и мог повторять это сотни и тысячи раз, порой даже на непонятном языке, но с резкими и красноречивыми жестами. Бывало, и кричал, но непонятно на кого и кому (Пара стояла на расстоянии вытянутой руки): «Между вами рождается Свет и между вами гибнет Хаос. Вы – твердь небесная и жижа Земная, вы – граница Света и Хаоса. Как зеленый лист соединяет луч Солнца с соком Земли, так Пара бесконечным движениям Земли дает единый Смысл по вести с Неба. Так  соединяетесь вы! Но если вы соединяетесь только по зову тела, страсть ваша подобно огню, служащему только Хаосу – и его вы впускаете на Землю, обитель Света  и Воды. Тогда вы сухой лист и крона ваша безвременно падет, обрекая на гибель суть…


II

…Так в очень  далекие времена появился у полудикарей культ Пары, и светлые обряды Ее почитания, как рождения духовной сущности, несущей в мир то, чего нельзя увидеть, но на том   стоял сам  Свет. И атмосфера Земли  успокоилась от одного рождения  всего нескольких Пар, быстро усвоивших язык дерев и трав, и всяких тварей, а также ток подземных вод и движений стихии… Они были высоки, статны, красивы.
Века сложили ритуалы и  школы воздвижения Пар на пьедестал соединения Земли и Неба прежде соединения тел… Слабости и недостатки одних всей мудростью племени сочетали с достоинствами и силой других и гадали, какие Слова скажет Верховный Жрец той или иной Паре… И нарождался народ вокруг простых обычаев, и смерть обходила те долины и горы, юноши спешили вырасти, взрослые не старились, болезни были незнакомы ни старикам, ни детям.
Но Хрос – осчастливив многих – все еще оставался один и не принимал лучших из лучших дев, которых предлагали ему в жены близкие народы. Он не без удовольствия созерцал и оценивал их как прочные нити, устремленные от Земли к Небу, и отпускал, предрекая славные Пары. Сам же все больше задумывался, опершись о спину огромного медведя, жившего в его шатре, о том пути, указанном ему Со-вестью свыше,  и мысленный взор его всегда был обращен на Север. Те девственные пространства, оберегаемые Землей убийственными морозами, ветрами и непроходимыми чащами,  манили, как  девы, и обещали Небу соединения чудные, но и опасности грозные. Он понимал, что путь на Север – это испытание ему, его Со-вести, его внутреннему Свету. И племена, назвавшие его своим Жрецом, томились теми же предчувствиями. Они не несли его семени, они несли его духовное упорство, верность однажды услышанной Вести. Его восхищала их первобытно-фанатическая уверенность, что  все вокруг должно идти в соответствии с внутренним Светом, верой в то, что они  -  и только они!  - соединяют Небо и Землю и охраняют Жизнь. Мог ли он бросать доверчивых, но не закаленных, в пучину бесконечного пути?

В века сомнений и  смятений Хрос поднимался на высочайшую из гор и оборачивался на Север. Там даль яснела и плыла ему навстречу, будто Земля, понимая его намерения, изменяла ось вращения и несла  его к  сияющим снегам…. Он был потрясен и очарован красотой пустынного края, где за свирепыми холодами скрывалась Жизнь, полная неги и чистоты.
…Все племена – как один голос – прокричали ему одобрение и согласие. И только вождь дальнего племени опоздал, а потом смотрел на Жреца своими темными и блестящими глазами и ждал… одобрения своего решения служить здешним краям.  Хрос обнял его: кому-то надо было остаться, чтобы не была занята чужими племенами благословенная Земля у подножия Великих гор. Века спустя  вдогонку ушедшим отправилась самая беспокойная часть оставшегося племени. Но Хроса они так и не настигли. Но с тех пор народ, идущий туда, где Земля соединяется с Небом, ищет и не находит своего жреца-вождя.

Горные плато и пустыни, лесные чаши и крутые берега рек – весь великий путь Хроса и его племен  усеян могильниками и каменными истуканами. Племена его таяли век от века, движение было медленным  –  на каждое поколение не более одного перехода. И потомки Великих Пар  взроптали – они не понимали смысла движения туда, где меньше солнца, где меньше, как им казалось, жизни, и она более уязвима. Они не несли божьего начала и были слабы без солнца внутреннего. Самые прекрасные и совершенные Пары мечтали об оседлости, но лишь немногим из них Хрос разрешал остаться. Крепостью и величием Пар нужно было освящать все новые  и новые места обитания…А позади племена разбредались, воюя и сливаясь с местными племенами, или в поисках более теплых краев. Юная пышнотелая Земля поглощала бесследно божественные начинания Хроса.

И настал момент, когда к нему пришли самые верные и прекрасные Пары, родоначальники и патриархи. «Мы живем по твоему Слову, - говорили они, мы твои со-вестники, но наша крона сохнет… Почему нет среди нас детей твоих?» И понял Хрос:  то был голос самой Земли, уставшей от детей Хаоса, паразитирующих на ее плодовитости.
И в тот же век племена его подверглись жестокому предательскому нападению бывших соплеменников – отступников, гнавших впереди себя толпы кровожадных существ: Хаос и Тьма породили этих хамов. Трижды взывал к Небу стареющий Хрос, и беснующиеся были рассеяны в беспощадном сражении, напуганные ударами грома и ослепительными молниями. Последними уходили с поля боя  ставшие вновь бес-совестными  -   некогда прекрасные ученики Хроса, впустившие Хаос и Тьму. Белой стрелой пересекал долину огромный белый конь, легко унося двух всадников в черном. Но простер руку Хрос и замер конь на всем скаку, едва не сбросив седоков. Воины подвели покорного коня к подножию холма, и Хрос спустился к ним. За черными мехами он увидел знакомое лицо белого, как лунь, старика, некогда проницательного мудреца, любимца Неба, а ныне наделенного злыми серыми глазами. На поданную руку  отозвался всадник сидевший впереди – изящно соскочил… И вдруг дернул узду,  пытаясь поднять коня на дыбы и готовый вновь вскочить в седло. Воины попридержали резвого юношу, но тот и сам обмяк, видя, что конь будто уснул. Смелого всадника подвели к Хросу и сбросили черные меха. Перед ним стояла Дева.
-   Над нею ты не имеешь силы! – вскричал старик. – Она из рода последнего Северного вождя, могущественного до прихода уродцев-обезьян от твоего брата Бута. Ты не имеешь над ней власти!
-    Без ее воли – да!  - ответил Хрос с улыбкой и во второй раз подал руку и впервые увидел Ее глаза, спокойные, с долгим изгибом. Он смотрел в них, как в Небо, которому привык молиться, и они приблизились, и – о чудо! – цвет их менялся…
-   Ты забыла обо мне, Роса! – стонал старик-всадник, будто привязанный к седлу, но Она не обернулась к нему, глаза и руки ее были соединены с Тем, Кто слушает Небо.
-  Он обманет тебя, дочь моя! Мы поверили ему, что божественная правда в нас от совершенного соединения с женщиной во имя единства Неба и Земли! А сам он живет лишь по Слову! Ты не нужна ему, Роса!..
Последние слова гневный старик прокричал уже на полном скаку вдруг рванувшего аллюром коня  -   вновь  белой стрелой… А черный всадник с копной белых волос все еще что-то кричал и метал в небо дротики, вспыхивающие молниями – как символ власти, основанной на насилии. И к нему уже скакали его соратники, одуряюще трубя в длинные роги, оповещая рассеянные кучки дикарей, что вождь жив. Их никто не преследовал.
Хрос все смотрел в новое для него небо… И – о вера! – чем глуше были душераздирающие вопли боевых рогов, тем светлее становились глаза Девы, и вскоре они сияли, как две огромные капли росы на гибкой ветви цветущей сливы. В них, соединивших вдруг восторженный всплеск восхода и печальный блеск заката, в них он увидел свое близкое и далекое будущее, свой земной путь и путь своих детей, будто сама вечность откликнулась на его зов и обернулась во всей многозначности  Земного отрезка бытия.  Хрос сделал шаг ей навстречу, тем решительнее, что  его соединение и совместный путь с Росой были звездой  надежды в кроваво-черном мираже, поднимающемся над Землей.
Так и не отняв рук и не разъединив глаз, они вошли в шатер, устланный и увешанный шкурами зверей, образующих десятки удобных отгородок с лежанками и сиденьями… Но Хрос вел Росу в святая святых своего дома, где никогда и никто кроме него самого не бывал – в комнату с широким окном в Небо, которое не закрывалось в любую погоду. И здесь он, обняв Ее, почувствовал себя так, как у той скалы много веков назад в ожидании отлета в Небеса.
Да, это был тот самый миг! – весть о нем была истиной, переданной им Парам. Миг соединения с Росой был мигом познания вечного. Он проник в Нее так, как выныривает из толщи воды задыхающийся  -  навстречу своей жизни и радости, где вечное Солнце и легкий ветерок ласкают и благословляют  спасенного.  Да, так было, когда они возвращались к Единому Сущему из других миров, с других планет…
!
Он  и Она вышли  к народу в белых шелковых мантиях,  они мягко переливались и искрились всеми цветами радуги.  И кто видел их, передали  потомкам, что одна дуга радуги соединила два прекрасных существа, а деревья и травы зацвели среди холода, который вдруг обмяк от порыва теплого ветра. И тысячи полулюдей теперь знали:  Небо любит тех, кто любит Землю. И по примеру Любящих все Пары воздели руки и соединили их вверху – символ встречи в них Земли и Неба.



III               
… На Север!  -  они шли на Север. Это было медленное многовековое движение. Север не пускал никого в свою белую тайну, оградив ее  жестокими морозами. Плодородные долины с более мягким климатом манили и отклоняли, отклоняли их Западу, и движение к Северу получалось по огромной касательной. Они покоряли немногочисленные племена и вновь давали им свободу. Цивилизации расцветали  с ними и угасали после них.
Много детей родила Роса своему Мужу на радость племен и народов. По обычаю, до семи лет она лелеяла их сама, как все женщины, а потом все дети знали больше только жрецов-воспитателей.  Всегда одетые  в белое, самые мудрые из живых, благословенные самим Хросом, они учили  малых понимать свое тело, как древнейший  инструмент бытия, учили управлять им и находить себя  как кирпичики мироздания.  Им был понятен язык гор и морей, подземных вод и земных тварей… И главное  -   с двенадцати лет они уже знали свою будущую Пару, потому что знали свои склонности, тон своего  общения с Землей и угол отражения Неба в своих глазах – и все это в Паре должно было быть близко или даже совпадать. Они знали день и час, когда примут Небо в свою душу, и Парой, одев белое, выйдут к соплеменникам и подадут Знак верности Со-вести, соединяющей временное и вечное.

 Минуло не менее ста веков совместного пути Хроса и Росы. Они прошли великую равнину, осененную радугами и чистыми водами, в которые смотрелось Небо, как в зеркало, и вышли к морю, покрытому белым льдом, крепким, как камень. Здесь и скончалась Роса, великая спутница  полубога.  Ее опустили в студеные воды у одного из островов в богатых убранствах и в тесовом доме… И вдруг ожило ледовое море стенаниями необыкновенных зверьков невидимых с берега. Сдерживая себя, Хрос сказал своим народам:
-  Пока существует Белый Свет, страна позади вас будет называться страной Небесной Росы, а имя вам будет – россы. Я научил вас согласному, соборному управлению племенами  -  не отступайтесь! На поле брани один у вас начальник, в делах мира  -  собор старейшин. Не отступайтесь!  Люди  -  не боги, возвышение одного  -  ваше общее падение.  Власть одного заканчивается собиранием вокруг него нечистых, чтобы пользоваться ею и скрыть слабости возвысившего.  Счастье смертного человека стоит на трех китах:  Паре вековечной, Труде созидающем и Власти соборной.  Все это держите в своих руках и не отдавайте в чужие!..По силам вам смертным! Потому что ваши сердца открыты Со-вести небесной,а разум вмещает Меру-праведность земную. Несите их по миру. Со-весть и праведность хранят Землю вашу.

Открывая им путь, лежали горы, изрезанные глубокими ущельями и бухтами, в которых водились кровожадные прямоходящие обезьяны, хитрые и коварные. А дальше гордо нес свои воды океан, а за ним – Великая Ледовая Страна, самая близкая к Северу… Но земной путь Хроса закончился. Теперь телу его   -  рождаться и умирать в детях, как и всякому земному существу. Но мощный дух его не рассеялся и не отправился к мирам иным. Его видение являлось н е раз, рядом со своим ручным медведем, с которым он и ушел в одну из долгих и темных ночей п о берегу моря, покрытого толстым панцирем льда. Никто не знает, где он похоронен, но молва упорно указывала на отрова на Севере, а то и просто на Страну Небесной Росы, которую он, якобы, так и не покинул. Сохранилось и другое предание: будто ушел он в одиночку нйна Дальний Север, разочарованный людьми, любящими себя больше природы, и  оставил то ли укор, то ли короткий наказ:
-   На Востоке ваша загадка, на Севере разгадка. Вы божественны и бессмертны, пока ищите и идете к соединению Неба и Земли в вас, как в капле Воды.

Несколько веков выкуривали племена Хроса безобразных обезьян из пещер и ущелий, и все-таки вышли к берегу океана, к судоходным заливам. Но здесь, ослабленные, вынуждены были разделиться: самые упорные снарядили суда и ушли в Ледяную страну, а остальные повернули на юг, оставив на пройденных землях немногочисленные Пары, слышащих Небо.
Чем дальше на юг, тем чаще встречались народам Хроса странные люди. Они имели добротные поселения и внешне очень походили на них самих, но могли напасть с оружием в мирной  ситуации, когда не было повода к войне. То были племена потомков сладострастного и мрачного Юта, дошедших сюда по трупам дикарей и соплеменников, напившись крови жертв досыта. Жадность к чужой жизни навсегда врезалась в их глаза, темные как ночь. Еще южнее жили огнепоклонники - горячие потомки Мага. Везде возле теплых морей виделось великое смешение племен и народов, скопление пустых тел. Они в  удовольствиях видели вершину жизни, их бытие было сплошным состязанием в коварстве и насилии за сладкий кусок. Это были свободные народы, но их свобода была свободой стрелы, несущей смерть. Власть над себе подобными создавала в их глазах иллюзию своего могущества, силы как  единственной реальности под молчаливым Небом. Огонь был их союзник, смерть и болезни – судьбой.
Россы и те потомки Мага, кто помнил имя свое, покинули теплые и грязные места. Россы шли на Север – но теперь уже с другой стороны, описывая гигантскую восьмерку, и за пятьдесят веков до появления Великих Пророков они замкнули только первое кольцо восьмерки где-то у подножия молодых гор. А те народы, которые перенимали их обряды и обычаи расцветали быстро и ярко, но также быстро угасали,  когда теряли связь с Со-вестью.

…Мрачная тень  племен Юта преследовала россов. И они все больше понимали свою уязвимость. Все их сильные качества под покровом этой тени превращались в слабости.  Существа, зависимые от Неба и Земли… Признающие Блага, только добытые в Труде…Хранящие верность некой Со-вести, услышанной кем-то и давно… Укрывшие обычное совокупление высокими обрядами…  К тому же в любой живой душе они не могли видеть просто объект, годный для насилия и использования в любых целях. И тень потомков Юта  отбирала у них Небо и клевала, клевала,  как злой многоголовый змей, в самые уязвимые места.
 Культ могущества и таинства Пары таял  в веках,  и движение россов, даже забывших свое имя, уже больше напоминало бегство, будто кто-то могущественный из кроваво-красной стаи просто сплевывал то, что не пережевал.
Но перемолоть, проглотить и забыть то, чем тысячи лет жили потомки Хроса и Росы, оказалось делом напрасным. Как невозможно закрыть даже самой черной тенью все Небо!  Или поладить с Землей тем, кто видит и понимает только свой интерес!
И россы идут. Они движутся в сторону прародины.  Идея их сильнее и быстрее их самих. Она давно уже люба Земле, и из прошлого просачивается в настоящую жизнь потомков Хроса, Бута, Мага и даже змееподобного Юта.
Схватка смертельна. Всесильный хаос хочет полной власти над Землей с помощью слабых себялюбивых существ. Пока в его руках Время. И оно стирает из памяти народов все, стирает и сами народы. Сопротивляется лишь Слово о возможности иного бытия. Но его еще нужно научиться ценить…


4. Соль Земли


I

Корабельный Гуру умолк. Молчали и остальные, как на поминках. И только Шульцев тяжело проскрипел: "Праведность нести?  Надо бы сначала права обрести..."  Снайперу показалось – будто он на экзамене, где никто не готов к ответу. Он встал и открыл иллюминатор навстречу вечернему ветерку, который вместе с легкой свежестью  донес какие-то нелепые вскрики, песни, шум с музыкой вперемешку… «Что там?!»  -  тревожно вскинулся Лейтенант, наверное, слыша еще движение древних племен…
;  У вьетнамцев торчок,  –  тихо пояснил кто-то, –  празднуют свой Новый год. Их Луну не достал еще сапог цивилизации.
Снайпер понимающе покивал, видя, как  еще больше забеспокоился Лейтенант, тонкие усы его искривились…  Кимыч   напряженно всматривался в огни по берегу залива и темень над ним- - то была тень гряды гор, за которой истоки человеческого рода. И вот народ Бута ждет новой Луны и Нового года, чтобы остаться со старыми преданиями, а здесь, в тесной каюте, Великая Быль звучит, как сказка и небыль…  Но молчание и благой знак:  правду Предания можно легко заболтать и  развеять в ночи  -  а этого явно не хотелось никому.
  -   Ты вот, ракетчик, ответь прямо,  -   хозяин каюты очнулся первым, заговорил торопясь, будто каплей-каратист мог легко выпрыгнуть в момент в иллюминатор.  -  Что ты чувствуешь, когда видишь ракету, взлетающую с космодрома?
Снайпер   усмехнулся и даже не повернулся к своему непосредственному начальнику:
-   Понимаю… Бешенный шар пламени…  Рукотворный…  Ради выпендрежа…  Думаю, что тщеславный человек  -  это и есть сатана!
Михалыч встал, молча раскручивая на пальце цепочку, прошелся, поглядывая на Шевелева. .
-  Да, я ракетчик… Но ничего кроме мерзости и ненависти не чувствую от этого магического зрелища… Ну и что? Мне стыдно перед этими вьетнамцами, такими веселыми и беззаботными… что я ракетчик. Каждый взлет  душу  прожигает…  И улетучивается надежда, что у тебя есть Земля и место на ней, что она тебе мать, а не враг… Скоро она начнет восстанавливать свою атмосферу! Очень скоро! 
  Строгий начальник  как-то сник, подошел к иллюминатору, будто надеясь рассмотреть в четыре глаза хоть что-нибудь в чужом, но таком громком и манящем  празднике.
–  Ты нас сильно напугал. Что, осталось плакать над своей судьбой и гордится Преданием о своем племени?  Согласен, убедили ждать.   
-   Человек ныне жалок…  Ракетоносители, прожигающие священный купол атмосферы  -   жалкое зрелище!  -  необычно тихий сегодня  Ананьич сверкнул глазами и выставил указательный палец вверх.  – Мировое зло  в чистом виде. Вот куда испаряется наш труд, наши способности! В Хаос!  Человек служит Хаосу и Хаму.
 Гигант Кипчалов согласился с тяжелым вздохом:
-   В каменный век готовы кормушки ради! А потом изображать из  себя богов и пророков и водить  народы по пустыням -  спасать, спасать!
–   Новый год по Луне – счастливая пора,  -  блаженно, будто захмелев от чая, проворковал Романов. -  Они детей зачинают о сю пору несчетно, наши братья-азиаты, потомки Бута…
Корабельный Учитель вздохнул, печально осматривая свой указательный палец, сам не понимая, зачем он его выставил. Лейтенант внимательно  слушал, видимо, понимая, насколько велик  в умах товарищей  разброд, градус скепсиса и пессимизма  -  совсем непохоже на древних россов. Кто-то в уголке полушепотом вспомнил о чудесно мягкой рисовой водочке-«вьетнамочке», которая примиряет даже с каменным веком…

-   Думаете,  кто-то сможет утешить вас?  -  Радотин говорил совсем другим голосом, чем только что пел  о древней старине. -  Небеса беспощадны, потому что мы жалостливы сами к себе. 
Пытаясь заглушить суматошный шум далекого праздника, Лейтенант  поведал самое печальное:
-    Никаких  определенных черт не осталось от тех людей. Так  - нечто чудаковатое и настырное … Все поглотили сотни веков  движения по юной Земле.  Но тем реальнее скрытое.  С той давней поры люди несут в себе два семени – земное и небесное. Хамово семя сильное, великолепно приспосабливается… Но чем сильнее оно давит, тем упорнее пробивается второе, небесное. Почему у  нас  оно такое живучее? Значит, мы  -  россы?   И потому что  до сих пор движемся на Север, на Восток, помня свой исток?  И  считаем  любовь, соединение полов явлением духовным, священным?   Образ совершенства не мутится для нас от грязи,  потому что нам внутренний мир  всегда важнее мира внешнего.   Не сходит лукавая усмешка с лица мужика-росса: он знает Цену и Меру тому  сладкому бытию, которое куплено за иудовы  гроши.   
 -   Как хорошо! – громко  воскликнул Снайпер, вызывая улыбки и снова снижая градус общего напряжения. А на вопросительный взгляд гневливого Муромца ответил с детской простотой:  -  Мне его Легенда понравилась. И то, что мы люди поперечные, а не преступники,  имеем Меру. По-моему, больше и говорить не о чем. Мы – Соль земли!  Хотите или нет, отнекивайтесь или убегайте от себя…  На заборах:  «Лох – это судьба»  -  это про нас.  Катастрофа ждет Землю, когда исчезнут лохи, когда все научатся быть иудами. Поэтому… быть солью Земли – судьба для росса. Давать вкус, давать перец и смысл бытия.  И сдерживать хамье!
Снайпер приглашал всех в свое счастье, но Маренов его осадил и они сцепились:
-   Ты сильный, ты и рыло можешь отрастить. А мне как-то не хочется исчезать хоть россом, хоть святым лохом… Я хочу иметь шанс жить  -  и обязательно с лицом, а не рылом. Шульцев здесь прав: не принимая западных ценностей, тем не менее нужно достичь человеческого достоинства, какое есть там.  Иначе мы только рабы, хрюкающие о своем великом прошлом и светлом будущем.  А они легко превращаются в очередную ширму-соблазн, за которой просто свинское служение и бойня тех, кто сопротивляется.
-   Мы обречены, остаться!
-   «Я не знаю, где лицо, а где рыло»   -  пропето недавно. Это приговор. В двадцать не отличать лица от рыла,  в тридцать не знать своего  племени, а в сорок уже навсегда стать слугой Хама  -  вот судьба лоха!
-  Да, мы лохи  -  это праздник наш вечный!  -  примирял спорящих Романов. – Иметь внутри гораздо веселее, чем иметь снаружи.  Мы же…
И «цыган» пошел к столу выцеживать остатки чая в свою обширную фарфоровую кружку.
-   От чая захмелел, что ли?  -  Михалыч даже потянулся к нему от подозрения.
-   … лохи прирожденные.   В церковь мало ходим и матом ругаемся, но верим в божий суд, в совесть, в справедливость… Вот это бы в фундамент!  И тогда мы посмотрим, кто – кого.
«Цветного» комдива неожиданно поддержал Кипчалов:
-   Эти иуды-фундаменталисты от своей глубокой веры такой процент с нас имеют! А что мы?  Какой доход вы предполагаете? – и ни тени шутки не было в его вопросе.  – Надо реально видеть – где и что нам добавляет силу.
-   Ох, как хорошо быть лохом! Как на запасном пути.  В засаде!– опять весело воскликнул «цыган», с вызовом оглядывая всех.
-   Захмелел-таки от чая…  -  Михалыч смотрел на него как на идиота, но нарвался на резкую отповедь.
-   А что? От шила всякий захмелеет, а ты попробуй от чая или от воды, а? – и Романов непривычно дерзкими трезвыми глазами  смотрел на Муромца. – Чего уставился? Это и есть моя  духовность в действии! Мне хорошо, когда мне очень плохо. Вам плохо? А я живу днем завтрашним, как дерево зимой – не зацветаю раньше времени. Мне хорошо оттого, что я жив, а значит, могу вам чем-то помочь. Сберечь себя для лучших дней, свою способность цвести, тоже, знаете, сила немалая. Учитесь у японцев. Может, в наших интересах вернуться каменный век  -  и тогда мы своего шанса не упустим.
Кимыч  видел, как побелели пальцы Лейтенанта, сжимающие подлокотники кресла, как он выпрямился, готовый прыгнуть тигром на добычу:
-  Изгаляешься? Глубина манит самоубийцу! Ты не зацветешь ни зимой, ни летом  - никогда! Бережешь себя, консервируешься, поддакиваешь негодяям… Лох потому плох, что первым становится пресной наркопьянью и прочими просроченными консервами! Он  не знает  -  и для него неважно  -    лицо или рыло! Потому что не умеет говорить «нет» и  дешево сдает себя. А надо  вбивать  в этот  хамов мир  -   мир свой, мир древний и настоящий… Цветущий всегда!




II

Снайпер с удовольствием убедился еще раз, что, пожалуй, главное достоинство этих «соборов» в том, что здесь умеют выслушать, несмотря ни на какие потрясения.  На самом видном месте  вывешена общая Истина, и все  рассматривают ее со всех сторон и договариваются о ее цене.  Здесь  свято верят:  от того, как  сказано, как выражено, зависит судьба Истины.
Дождался своей минуты и Шульцев, забившийся в уголок, как в норку, и нервно потиравший подбородок, поросший сивой щетиной. Трудно понять, что означало  постоянное кивание  его кудрявой головы -  то ли полное одобрение услышанного, то ли  великое сожаление и укоризну.
-   Когда я был еще курсантом,  -   заговорил с  редкой самоуверенностью и даже хвастовством,  -  то на тренировках по гребле доработался до сердечного приступа. И потом полгода, даже больше, ощущал сердце…  И вот уже сколько лет я пытаюсь держать в сердце радость… как когда-то физическую боль… радость от того, что ты есть, что ты жив, что несешь уникальную весть об этом мире и передаешь дальше. В конце концов, нам недоступно, каков этот мир на самом деле – он многолик, многослоен, велик и бесконечен. Свой мир мы можем фиксировать только радостью или другими  чувствами, роднящими нас с небом. Как фиксирует боль состояние тела…
-    И получается?  –  Михалыч недоверчиво покосился на Шульцева.
-    Конечно,  -  быстро ответил тот.  -  Когда кисло, я помню о сердце и улыбаюсь как от луча солнца.
Шульцев и сейчас улыбнулся так, будто его признали чемпионом. Таким этого корабельного балагура Снайпер еще не видел. Другие тоже рассматривали круглое лицо весельчака недоверчиво, с ироничными усмешками. Но он выдержал эти взгляды и перешел в бесшабашную атаку  -  привычное для него состояние:
-   Каждый найдет в себе или слабость или недостаток. Аксиома!   Но мы прячем их даже от себя.  А потом оказывается, что сами прячемся за них, как за оправдание.  Преодоление слабости, как преодоление навязанной реальности  -  высшая радость. Нужен небольшой аутотренинг-молитва…
-   Э-э, нет!  -  мягко не согласился Ананьич, никого не удостаивая взглядом и размахивая над столом длинным носом.  –  Им, как и молитвами,   единицы спасаются. Мы их знаем. Великие праведники… Но миру они не помогли.
Голос Корабельного Ключника как скальпель хирурга отсек заманчивое и мощное понятие «аутотренинг». И сам он картинно откинулся, подняв плечи, излишне нравоучительно подчеркивая банальность своих слов. Но вдруг  напоролся на два кинжальных удара словом «нет». Сначала Лейтенант жестко возразил: « Не помогли, еще  не значит, не помогут».  Потом Шульцев нервно добавил:  «Духу нужны упражнения больше, чем телу». Все ждали, что Ананьич разразится очередной теоретической  отповедью, но он молчал, оставив без внимания эти комариные укусы.

Снайпер понимал  -  наступила  кульминация. Или они остаются на празднике Хама с легкой местной водочкой  и тихой руганью в адрес кэнема. Или перетянет далекий Лунный праздник и какая-то  определенность,  хотя бы в слове выражающая глубину их проклятия и неприятие Хамья. Но в чем та глубина?? Лейтенант тоже призадумался  -  его отвлекал открытый иллюминатор, как яркий огонь:  он щурился на него, кривил  губы при каждом взрыве веселья на чужих причалах. Его выбор понятен был каждому без всяких слов. Но никто и предположить не мог, что скоро, очень скоро он обретет реальные формы.
Ананьич  тоже хорошо понимал, что именно его скепсис разлился по каюте вязкой жидкостью, давящей и сомнения и надежды. Именно к начхиму повернулся Радотин вместе с креслом.
 –  Что? Намечтались-наговорились? Погордились-покрасовались…  Теперь край, приперло  -  пора рыло в землю?   -  каким  мягким мог быть голос у Лейтенанта, если он очень злился. -  Тупик? Но для кого, Учитель? Ненавидеть человека… Но какого?  Яркий пример декабристы.  Они оказались слабы, они проиграли…  Но их мечта, их слово отозвалось и еще отзовется в веках. Пестеля повесили и его Слово  -  «Русскую правду»  - попытались похоронить, а она стала сценарием великой революции!  Через сто лет!  Так и «Житие Аввакума» будет бесконечно нас наказывать за утрату  народной религии и церкви.  Слово  -  исток силы и всего сущего, давайте это не забывать, помнить предания и праведников…
-   Красиво.  Но… сказка! Все сказка! – Ананьич обиженно поджал  губы. – Аксиому забыл: если ты начинаешь действовать, то соблазн уже рядом, и ты становишься одним из них …  сильным, но слепым. Все перерождаются,  если начинают жить только мигом борьбы, остальное становится неважным и даже нереальным.
-   Нет, не все!  Сочетание возможно!  Нужна школа.  Чтобы опереться на свой внутренний мир, которому открывается истина, опереться на Слово.  Тут ничего нового придумать нельзя: божий человек может быть вооружен только внутренним взором и Словом. Его чуткому сердцу нужна закалка  -  тут Шульцев прав! Она возможна! От корней надо идти.  Себе кровь пускай, будь беспощаден к себе, трудись и   молись…
  Шульцев сиял  чемпионом: 
-  Тут физиология!  Сердце никогда не будет сильным, «покуда кровь не пролилась», пока не погасишь его зависимость от ненужных импульсов. Какой из тебя боец, если ты  живешь не тем, что видят глаза, а всякими там шорохами, которые слышит робкое сердце.
-   Да, физиология, -  тихо согласился Лейтенант, – но очень тонкая грань. Закаляй сердце, тогда оно  способно сражаться, духовное превращать в  материальное через Слово …  Как Солнце вместе с теплом шлет живому  неведомый сигнал любви, так наша кровь несет телу мудрую силу, если сердце  сильно  и «светит». 
 Кипчалов,  широко раскинув руки, возвестил всем:
-   Вот почему малые народы тянет к независимости!  Они не хотят насилия над сердцем, только закалки его.. Что такое самобытность в исконном значении? Когда одно сердце слышит другое сердце, когда людей связывает не столько подчинение одному закону,  сколько открытость сердец друг другу.  Уверенность в  сердце соплеменника –  твердь небесная под ногами.
 
К воспеванию малых народов неожиданно подключился Маренов, хотя еще недавно  он считал  национализм  отрыжкой первобытности:
-   Шульц не договаривает…Он на тренировках и крови своей не жалел, и  в проруби обжигался … чтобы  сердце обмерло, а в яйцах колики. А,  Гена?   Прорыв к подсознанию, к предкам.  А малые народы за это всегда держатся. Не преступлением,  а простотой быта закаляются, суровостью природы.
- Да-а… - угрюмо молвил Муромец, не зная как примирить Корабельного Ключника и Корабельного Гуру. –  Может, нам объявить себя малым исчезающим народом  -  россами?! Установить генеалогия чуткого и крепкого  сердца  -  это хороший шаг, а?…Иначе эта свора глобальных кэнемщиков  проглотит  нас бесследно…
Михалыч посмотрел на друга Ананьича, но тот молчал, кисло свесив нос.
  Лейтенант  откликнулся сразу:
-     Предания, пророки и праведники  -  они должны ожить в нас, в наших делах, идеалах и ценностях.  Если религия и государство не помогают в этом  -  то не наша религия и  не наше государство. Если у тебя лицо, а не рыло  -  бейся за духовное государство.  Мы создадим цивилизацию «НЕТ»!
Михалыч охнул, начхим Ананьич клюнул носом, Кипчалов засмеялся…
-  А где конкретика, начальничек?!   -  пьяненьким голоском напомнил о себе трезвый Романов, убежденный лохоман.
Вот тут неожиданно взорвался начхим, словно заблудший на автобане:
-  Правильно! Не ходите вокруг да около, говорите прямо! Через воплощение религиозной веры в политические принципы, через  служение Общему  идет правда души во внешний мир. Не через церковь, не через культуру и прочие институты обслуживания власти… Только через само государство! А у нас ворье правит четыре века, благословляемое попами. Пусть в каждом дворе, в каждом селе  и на каждом корабле заседает теневое мини-правительство духовных самозванцев из честных и мудрых, которых знают и признают все. Это шанс.  Честность и мудрость соединяют, давя эгоизм – и они есть жизнь. Хамство  порождает  эгоизм   –  и оно есть смерть… Если цивилизация «Нет» основана на этом,  она выход из тупика.
-   И это утопия,  -  спокойно возразил Снайпер.  -  Лично я могу создать такое «правительство».  Но чтобы в масштабах страны…  Если на них не смогут наложить лапу чиновники или спецслужбы, то поручат это криминалу.
-    Они будут на виду и известны всем!  -  резко ответил Ананьич.  -  Народные комиссары!  И потом…  Ты не настолько оригинален, чтобы твой опыт нельзя было повторить.  У тебя будет школа, последователи…


III

Кимыча-Снайпера раздражал деланно-назидательный тон Учителя. Он видел, что и Радотина это коробит. Но было очевидно и то, что ценности сих апостолов корабля абсолютно совпадают, только длинна бикфордова шнура у них разная.  Впрочем, как и ценности большинства присутствующих. И совпадение это было той духовной величиной, которой они гордились.  Се, человеки, соль Земли! Дерзают дружить с «нереально» бездонным Небом. Но крепко ли?   Или пока  палуба под ногами вместо земли?
По корабельной трансляции прошло три звонка.
-    Командир вернулся из штаба…-  усмехнулся Кипчалов.  -   Организаторы кэнема  учили его пресекать  кэнем!
Никто даже не улыбнулся. А Маренов махнул на него рукой:
-   Командир тоже на распутье.  Тупик Ананьича реален, как бы мы не хорохорились. Человек меняется  не в лучшую сторону, его душа закрывается, делая его примитивным и непостоянным…  Элементарное достоинство  -  вот что нужно россам на этом этапе!
–   Конечно, меняется!  -  оживился  Романов.  -    Помните состязание певцов в захолустном деревенском кабаке, описанное Тургеневым?  Люди понимали красоту голоса как божий дар, как свидетельство Его бытия.  И  были крепки, тянулись вверх… Сейчас ничего подобного нет!..
 Радотин встал, подошел к иллюминатору и решительными движениями задраил его, пояснив с какой-то тоской:
-    Что-то  меня раздражают эти веселые крики…  Кимыч, добавь вентиляции.
Снайпер понимал состояние Лейтенанта.  Он рассказал дивное Предание, в котором открылось многое, а они вопят   -  «Конкретики!».  В ней дана система координат:   утром  -  лицом на Восток, вечером  -  на Запад, но мечтой всегда на Север… А они опять вопят  -  «А где мотивация, где достоинство?!» Он смотрел, смотрел на своего соседа по каюте и  почему-то (почему?!) был уверен, что у этого молодого человека с невеселыми глазами  обязательно есть  объяснение мотивации, как гирокомпас у корабля… Отчего же он неспокоен?
-   Нам дают дозреть до  мысли:   чем раньше человечество как вид исчезнет, тем больше шансов у Земли выжить  -  и Радотин вдруг засмеялся, натянуто, а глаза его  быстро обегали друзей…   И было нечто заискивающее в его взгляде  -  будто за иллюминатором, в полуметре, притаилась смертельная для него опасность, а он надеялся спастись…
-   Билет в  хамство за 30 сребреников Proto-Шекспир вернул, и с этой жизнью его ничего не связывает  -  даже имя.  Живет только его Слово. Он подтвердил нереальность этого мира. Реален тот мир, который рождается от Слова, от любви  в душе. Посмотрите вокруг: что из праха – то в прах и возвращается. Прочное созидается из якобы нереального – из любви, из души. Как Капля воды во Вселенной: она существует только из Меры, только как «НЕТ» чрезмерному, необузданному! Человеку дано «лицезреть» и  нести Меру – и это его соль. Иначе наша история так и останется разделом зоологии.  Через нашу слабость, через наше всегдашнее безвольное «ДА»  мрак подступает к Капле Жизни… становится реальностью. Реальными становимся и мы, но… только как опасность и угроза Жизни.
И через закрытый иллюминатор стал пробиваться шум от вьетнамских кораблей. Все вслушивались:  будто где-то рядом разбил свой  лагерь пионерский отряд и отдыхает у искристых костров. Михалыч показал на иллюминатор, и Лейтенант устало махнул рукой.  КБЧ-2 быстро поднялся  и лично приложился к винтам-барашкам, и они заструились в его пальцах, как блестящие игрушки. Воздух, влетевший в каюту из сумрака вечера, был по-дневному  сух и горяч, но полон тонких запахов от близкого остывающего моря и вечно зеленого берега.
-   Смотри, Лейтенант! Слушай! Они радуются, как дети, - толкал в плечо Корабельного Гуру Михалыч.  – И у нас так было! Почему мы теперь плутаем   среди бела дня – взрослые дяди? Для нас авторитет и объект внимания  -  ворье! Как они тусуются, какие навороты, как  они счастливы…  Но  меня воротит… выворачивает от того, чем они живут. Почему тиражируют и навязывают мне их образ жизни? Почему они – верх? Пока  мы сомневаемся  в своем «НЕТ» – они диктуют сверху свое мерзкое «ДА».  Скоро объявят настоящей жизнью – жизнь гомиков, бисексуалов… Бесы!
Лейтенант поднялся,  и крепко хлопая по плечу, «усадил» командира в кресло.
-    Не растекайся по эмоциям, как корова на льду. Соберись, Муромец, мы у огневого рубежа. Настоящего! - подчиненный наклонился над начальником, как врач над пациентом. – «А был ли мальчик-то?» - усомнилась царская интеллигенция   и исчезла в потоке «реальности». Вот он… -  и Лейтенант  подошел к Шульцеву. – Он сделал великое открытие… Простое, как формула воды. Оказывается, сердце не только физический орган, но и духовный. Только в нем есть место тому, что человека соединяет с Мирозданием… Имя этого эфира – Радость. И оживает он только в Паре юноши и девушки! Наш весельчак  когда-то  споткнулся о реальную пустоту там, где должна быть радость живого живому. Боль мы ощущаем физически и можем ее терпеть.  Но когда из сердца уходит радость, перетерпеть это невозможно, происходит крушение. И в сердце входит всякая чужая дрянь в виде стандартов жизни, глупых ценностей…
Лейтенант затих у иллюминатора, улыбнулся, поддаваясь чужому веселью:
-   Есть Мера радости!  Один Рад  -  это твоя любовь к собственным детям. Большая радость – но всего один Рад. Два Рада в тебе духовности – если и чужому ребенку ты рад не меньше. Ну а если сиротливая Капля воды в холодном Космосе для тебя не менее дорога, чем дерево, тебя питающее - это три! Больше – только у Бога-отца, и только потому, что у него есть Пара великая  -  Вселенная.
-  А если радость крадут? – не поднимая глаз,  грустно возразил Кипчалов.
Лейтенант хмыкнул,  и сложил ладони ковшом:
–   Потерять Радость ты можешь – по слабости обычаев народных! У тебя могут ее украсть – по слабости твоего сердца… Но объем! Таинственный и великий объем в сердце, предназначенный для Радости, никто у тебя не отнимет помимо твоей воли. И много людей на Земле, которые объем этот держат, хотя в нем давно ничего нет. И особо несгибаемые среди них – потомки россов.  Остался лишь объем.  Утрачены образы жития, обряды, как удержать содержимое. Остались лишь конвульсии в виде подвигов многотерпения и праведности… Вот и бунтуем.  Против того, что и Он.  Но что мы можем предложить? Евангелие? За две тысячи лет к его иносказательному стилю так ловко приспособились иудообразные, что оно будто написано или сказано о них и для них.  Слово, которое убережет нашу Радость, нашу тонкую способность соединять все живое в непрерывную нить – «Нет».
Притихли соборяне, устали. Лишь Шульцев негромко то ли возразил, то ли поправил:  «Есть у Блока пророческое стихотворение о  забывших радость свою.  Это о нас».
Уж скоро вечерний чай, а они не ужинали. Кое-что им, конечно, разогреют, остальным они жертвовали ради  «загадочного» слова «Радость». Лейтенант пытался резюмировать, найти хоть какую-то практическую составляющую из их осведомленности, начитанности и жажды отстоять Корабль, попавший в тонкие, продуманные сети Большого Кэнема, смотрел на всех и  каждого, будто соломинку-отзвук искал в них, чтобы удержаться на плаву.
-  Вы хотите конкретики?  Но мы ничего выдумывать не будем. Иуда говорит «Да!», Христос говорит «НЕТ».  Христос принес меч отсечения излишеств, чтобы мы были солью Жизни. Земля нуждается в помощи человека, в его способности к Мере. Он созрел к самоограничению!   А вырастает иудина цивилизация «Да». Мир разнуздан, как никогда раньше, и свободен в своих необъятных потребностях. Свобода - его кумир, свобода даже от того, что его породило. Он говорит «ДА» даже собственной смерти во имя азарта свободы. Но разве так свободен был Христос?
В каюте слышен был только шелест вентиляции, притихли и вьетнамцы…
-   Мы ничего выдумывать не будем. Во-первых, мы расшифруем Его «…будьте как малые сии» до самых простых наказов. Во-вторых, труд созидательный будет поднят до божественного откровения, а вся другая деятельность поставлена в зависимость от него. «В поте лица добывай хлеб свой» -  все остальное за гранью «НЕТ»! В-третьих, «Входите тесными вратами…». Если Жизнь существует в жесточайше узких рамках среди хаоса, то в какие рамки должен вгонять себя человек  -  сам! свободно!  -   чтобы считать себя частью этой Жизни. В-четвертых, в светильнике всегда должно быть масло  -  так он учил. Масло  -  любовь ко всему живому, как явлению Бога.  В-пятых, все это мы поместим в Конституцию.  В Ней мы ограничим конкретной цифрой количество управленцев и прочей обслуги и скоморохов… В Ней мы объявим труд, семью и государство божественными субстанциями…
-  Это утопия… –  Снайпер встал и тихонько, как и говорил, пошел к «президиуму», хотя Ананьич махнул на него рукой: «Дай ему договорить!».  -  Коля! Я никогда еще не слышал от тебя утопий. Зачем они тебе? Не течет вода вверх, не те-чет!
-   У Земли нет верха и низа.  А мы на самом краешке Земли, – Лейтенант весь напрягся, словно к нему приближался сам край света. – Но  страшнее, что   мы на краю здравого смысла. Надо идти по воде!  Россия… россы гибнут от кесарства, от чиновников с иудовой печатью… Сотни лет народ  пытается жить иной жизнью, чем они.   Россия покажет, как можно избавиться от них – или погибнет.
-   Да! Дай нам Конституцию, Гимн!  -  восторженно выдохнул Шульцев. -  Это будет как знамение!
-   Нет-нет, не надо все сводить к лозунгам, -  строго остановил его Михалыч.  -  Лейтенант много чего нам говорил и обещал.  Помните его определения национальностей по приоритетам и главным чертам?  Напротив русского клеточка осталась пуста!..
-    Запиши, Шульцев,  -  тут же откликнулся Радотин.  -  Русский  -  это…  В голове   -  Слово, а в сердце – Дело.
Все охнули. Минер Маренов прошипел ядовито: «А надо наоборот!».  Кипчалов усмехнулся: «Результат многовекового насилия и терпения.  Хорошо хоть что-то в голове осталось».
 Ананьич  выдавил из себя горький и опасный итог:
-    А в руках  -  Пустота! От путаницы в духовном строе.
Лейтенант молчал. Похоже,  он услышал что-то  необычное в ликующих криках, вновь доносившихся издали. И, словно боясь спугнуть то торжество, тихо договорил:
-  Если мы альтернатива, мы  двинем мудрецов в школы… Уже во втором поколении  выправим это, будут другие люди, знающие в юности и могущие в старости. Для этого не надо крови и бунтов, надо восстановить связь времен и народов… То, что дано от рождения, не нужно добывать кровью и  смутой.








               


5. На празднике Луны


I

В тот же вечер события потекли по новому руслу и в ином  ритме, будто где-то и кому-то надоела болтовня морячков-«соборян»,  бесконечно обгладывающих косточки очевидных врагов корабля, при полной неспособности им противостоять. Уже и далекую  Родину рвали на части акулы «демократии и свободы», а по сути доморощенные пендосы,  в союзе с западными, беспощадно кэнемили ее в угаре наживы.  Как в начале века из кабинетов царской охранки, так в конце его из мутных коридоров зарубежных посольств явились фигуры с отточенными зубами. Они хорошо знают, что нужно  хозяевам и имеют  в голове только одно дело:  разрушение страны, стоящей на высокой идее.  «Да!»- «Да!»- «Да!»  -  кричат они, шепчут и поют  на разные лады, почуяв добычу и отталкивая честных коммунистов, трудяг-работяг:  «Слабо по головам – да?»
Воссияла  свобоДА  очередных обманщиков.  Разве сравнить   угар азарта  и наживы кукол из партноменклатуры  и кукловодов из посольств с  кружками  «соборян», мечтающих о мощном «НЕТ»?  Веками отточен приход подлых наверх, а эти… кто такие  -  тягловые лошадки! Референдумом их позабавьте, заодно вычислите тех, кто способен противостоять!
 И в тот вечер,  будто по тайному приказу, некто  передвинул волшебный рычажок вперед. Реальность плавно обошла теории и стала устраивать  неясные судьбы « соборян» на свой лад – на первый взгляд необычный и даже невероятный.

После чая-ужина Лейтенант и Снайпер по пути в каюту вышли на верхнюю палубу.
-  Послушаем чужой праздник жизни? – лениво предложил Кимыч, так как с  правого борта, с полубака, было не только слышно, но и видно: неясные всполохи над пирсами аборигенов сопровождались вскриками, и в такт им трепетали в тугом еще жарком воздухе слабо освещенные флаги расцвечивания.
Здесь и нашел опальных стрелков вездесущий и повеселевший в последние дни  Мамонтов. Он, конечно,  заметил напряженность в  молчаливых фигурах и «не заметил» косой взгляд Снайпера.
  -   Здесь все располагает к наготе и простоте… А вы все усложняете, усложняете, - игриво упрекнул особист и пристроился рядом в той же позе,   опершись спиной отеплый металл. Он имел вид раскормленного курортника, жадного до новых впечатлений. Снайпер посмотрел на него в упор,  не скрывая издевательскую улыбку.
-    Поздравляем, Сергей Васильевич,  -  бодро произнес Кимыч.  -  Не было случая лично засвидетельствовать восторг от блестяще завершенной операции…
Особист не ожидал такого откровенного выпада,  и холеное лицо исказила мгновенная гримаса неудовольствия. Лейтенант деликатно заговорил о другом:
-   Не могу привыкнуть к бесконечному дармовому кайфу…  У нас на Сахалине тепло было несколько недель в году.  В начале августа песок на берегу залива разогревался,  и в середине дня мы купались не в море, а в нем, как в маминых ладонях…
Мамонтов  уже счастливо улыбался, будто это о нем рассказывали…
-   Коль, к тебе  гости приходили… Твой старый знакомый с вьетнамского тральщика  -  товарищ Нанг, помнишь? командир БЧ-5? Да-да! Он все  там же служит! Стеснительный такой, -  и  Мамонтов великодушно засмеялся, - дальше КП ни шагу. Я сам к нему вышел… Приглашал тебя на праздник. Командир не возражает. Даже наоборот… Каково?
Лейтенант медленно выпрямлялся, а Снайпер с усмешкой разглядывал Мамонтова, недоверчиво и настороженно.
-    Своевременность вброса информации безукоризненна! Специально обучают?
-    Не надо преувеличивать мою роль!  А роль случая – преуменьшать,  -  и особист важно помолчал, что-то припоминая.  -  Корабли с Сохлака придут завтра, максимум после завтра, и вы убедитесь, что никакой мистификации не было.  Вы сами…
-    Корабли завтра?!  -  охнул  Радотин. 
-   И с ними Кр…  -  с восторгом закричал Кимыч.  -  Он нам поведает все… Надо подготовиться к встрече!
-    Как же… Нанг?  -  напомнил особист.
-   Может быть, судьба и… этот господин дарят нам прощальный праздник  на этой благословенной Земле Взлетающего Дракона?..
-   Прощальный?  Дракона?  Ура!  -  еще громче возопил Снайпер.  -  Я  уже знаю его давно!  Симпатичный такой о трех головах!

…Через полчаса они с удовольствием резали пряный воздух по темным аллеям, и Снайпер бесшабашно размахивал небольшим пакетом, в котором поместились две банки сгущенки, палка сырокопченой колбасы и бутылка водки, самой обычной, Владивостокского завода. Там же, завернутые в чистую ветошь, лежали фирменные дротики – гордость Лейтенанта.  Снайпер звонил командиру и ходил к нему, а Лейтенант  судорожно рылся в ящиках, в тетрадях и  что-то нашел  и бережно уложил в нагрудный карман кремовой рубахи. И теперь у обоих было настроение, будто они забрали  с собой все без остатка,  что накопили  за морские годы, и возвращение назад представлялось нескорым и совсем необязательным.
-   Тебе не кажется, что это похоже на какую-то хитроумную проверку? – спросил Снайпер, когда они уже повернули к пирсам, наряженным по-карнавальному.
-   Может быть. Они это умеют… Но они же тупорылые… Я им тоже приготовил сюрприз. Они не знают этой страны… «Страна пребывания» -   говорят они  и ставят точку. А для меня здесь…  родина свободы!  Исторически! Не понял? И сразу захромал от испуга  -  что с тобой?!
-  Нет, от удовольствия! Страх, как надоело под колпаком у твоего Мамонта. Сразу старое растяжение ступни обострилось. Кстати, у этих аборигенов есть, я думаю, целебные мази, они мастера колдовать  над телом…
У самого пирса перед ними, как из воды вынырнув, появился крошечный солдатик и грозно окликнул, потрясая висящим на груди автоматом. Лейтенант молча смотрел на него – пауза затянулась. И Снайпер уже хотел вмешаться, но заметил, как сузились глаза товарища, как замер он, словно перед ним был инопланетянин. Молчал и солдатик (или матросик), глядя только на Лейтенанта, и постепенно что-то менялось в его лице, искаженном гримасой тревоги.
-  Нанг, – наконец произнес Лейтенант и показал на тральщик, а потом на себя и на Снайпера и соединил  кисти  в кольцо.
От кораблей уже бежало несколько таких же маленьких людей, заметивших чужаков. Однако никаких заминок больше не было. После нескольких слов  на лицах  появились улыбки, зазвучало имя «Нанг» и, окружив русских, они повели их к своим кораблям, как почетных пленников.

Пирс сиял в разноцветном освещении. Вечерний свежий ветерок поднимал волну. Длинная словно вырезанная из бумаги гирлянда корабликов лагом друг к другу, хаотично колыхалась, как шеренга солдат, пьяных вдрызг, танцующих каждый свой танец и не теряющих равнение!  Зрелище веселое, завораживающее…
-   Ты где с ним познакомился? – некстати стал расспрашивать Снайпер: видимо, строгость военного приема заставила его вспомнить о свирепости драконе. Но  Лейтенант  счастливо улыбался и долго не отвечал  -   будто шли они на сияющий межпланетный корабль, чтобы улететь вдруг в Мир Согласия и Радости, а тут надо было вспомнить, как достался им этот редкий билет.
-   На спортплощадке! Она же здесь общая, интернациональная… Он отлично знает русский – пять  лет учился в Питере, там жену себе нашел, вьетнамку из первой волны беженцев. Мудрый, как тибетский лама. Первое, что он мне объяснил - устройство пачки сигарет. Он долго держал ее перед моим носом: «Предмет один, а видим мы разные стороны. И спорим, не умея увидеть суть и гадость содержимого».

Тральщик стоял первым корпусом, и, когда они подошли к сходне, на юте уже стоял худой и строгий офицер. На трапе Снайпер, прихрамывая,  поотстал:  ему казалось, что он поднимается на сцену, где главный герой Луна…
Ют тральщика возвышался над остальной гирляндой кораблей, и на нем было особенно людно. В одежде и облике танцующих, смеющихся, сидящих за небольшими столиками не  обнаруживалось ничего военного.  Бросались в глаза гибкие женские фигурки. Украшения, обильно развешанные кругом, как снасти, разделяли ют на уютные уголки, и в каждом звучала своя музыка, был свой столик. Еще более таинственно-веселым интимом притягивала оснастка ютов других кораблей, которые тоже, танцуя, возвышались на волне и опадали, и вновь появлялись, каждый раз в чем-то другие  -  все здесь двигалось и менялось мгновенно.  Приятно удивило Снайпера и то, что их появление на юте не внесло никаких изменений в ход ночного карнавала. На них смотрели, чаще приветливо улыбаясь  -  и продолжали веселиться.
После рукопожатий Нанг сразу решительным жестом пригласил их вовнутрь корабля. В коридоре было чистенько, но свежей краской здесь давно не пахло. В тесной кают-компании их уже ждали. Три серьезных человека сидели чинно, с важностью в лицах. На гостей они  посмотрели настороженно, и будто стеснялись своей настороженности.  Один из них, в военной рубашке, и вовсе напоминал самурая, в лице которого  застыли суровые черты...  На столе было несколько тарелок с закусками, и стояла бутылка рисовой водки, уже ополовиненная.
Нанг между тем что-то весело «лепетал», показывая рукой на гостей и улыбаясь неподдельно жизнерадостной улыбкой. Снайпер  рассматривал его в упор и вдруг понял, почему они здесь и  почему так «сошлись» вьетнамский и русский моряки. В лице Нанга было столько тонкости, что оно казалось воздушным.  Дай ему длинны и получилось бы изображение Рублевского Спаса из Звенигорода. Особенно удивили Снайпера  усы:  тончайшие, иссиня-черные длинные волоски словно были подрисованы к неясному наброску рта. А в глазах сияло такое спокойствие, что казалось никакой шторм не достанет до их дна  -   только радость и готовность к услужению источали они.
Но и Снайпер в свою очередь явно привлек внимание хозяев  своей восточной внешностью.
-   Командир наш в отпуске. Замещает его товарищ Дэн, - и Нанг сделал легкий жест в сторону «самурая».  –  Наш заместитель командира по воспитательной работе товарищ Тянь. И наш штурман товарищ Янг… Скажи, Ник, как представить твоего друга? Он - кореец?
Лейтенант усмехнулся и покосился на скулы Снайпера.
-    Капитан-лейтенант Шевелев… Скажи так: главный ракетчик корабля, а  может быть… и флота.
Нанг стал быстро переводить, офицеры, братья по оружию, оживились,  еще раз пожимая  руки с еще большим энтузиазмом.  Снайпер почувствовал, что вьетнамцы смотрят на него «все вдруг» с едва прикрытым восторгом, как на артиста цирка, исполняющего смертельный номер.
-   Они очень рады… Очень. Такая честь… - быстро перевел Нанг.
Скоро появился вестовой и стал расставлять дымящиеся блюда с каким-то мясом, покрытым густым соусом. Выставил и непочатую бутылку рисовой.  Лейтенант к тому времени достал и свои подарки. Продукты он отдал вестовому, жестом показав, что сделать с ними, а дротики развернул и положил на край стола, любуясь матовым отливом благородной стали.
-    С Новым годом,  друзья!  С Новой луной!


II

Снайпер удивлялся: в поведении Ника-Лейтенанта, в его голосе не было и тени стеснительности, будто он был у себя на борту. На вопросительный взгляд Нанга он стал длинно и с явным удовольствием объяснять, что дротики  -  спецзаказ, а оперенье  -  искусство корабельных боцманов. Метание в цель его любимый досуг, отлично тренирует волю, концентрирует дух… И в конце концов попросил у Нанга – не дожидаясь перевода – какую-нибудь доску. Но тонкоусый сначала все,  не спеша и с улыбкой, перевел и стал ждать ответа, глядя только на товарища Дэна. «Самурай», видимо, неплохо считал до четырех и разбирался в званиях, он очень тихо и подчеркнуто миролюбиво что-то спросил, глядя только на Снайпера. И тот, не дожидаясь перевода, выставил руку с большим пальцем вверх и с таким азартом, будто тоже не представлял себе жизнь без этих длинных «иголок».
-    Товарищ Дэн спрашивает, не ракеты ли это? – засмеялся Нанг и вызвал вестового. Но тот только со второго раза принес подходящую «доску» - короткое весло с широкой лопастью.
-   О! – азартно подхватил знакомый предмет Лейтенант, быстро поставил его рядом с сиденьем у переборки,  первым поднял стакан...
 Вьетнамцы были смущены: они не понимали, кто же старший из  гостей. Наверное, им хотелось, чтобы это был ракетчик, так похожий на них...   Но  в голосе и поведении длиннорукого лейтенанта было нечто начальническое, что удивляло хозяев, привыкших, конечно, к строжайшей субординации.
 Лейтенант, не торопясь, медленно отстегнул от нагрудного кармана булавку, приколотую изнутри,  невидимую для постороннего взгляда. А отстегнув, вдруг подошел к своему сослуживцу и, сложив большой и указательный пальцы кольцом, показал эту конструкцию Снайперу. Тот сразу понял, о чем идет речь, но не поверил в эту мысль, покачал головой, пожал плечами. Но неожиданно для себя снял обручальное кольцо, которое носил вопреки всем приказам, и отдал Лейтенанту. И тогда Кимыч впервые подумал о том, что Михалыч прав: перед ним прирожденный вожак, неизвестно как и кем назначенный в мыслители и  опрометчиво плюнувший на свое дарование повелевать.
Пришпилив булавкой кольцо к веслу, Лейтенант отошел к двери и взял только одну пику из пяти. Снайпер смотрел на вьетнамских офицеров (Дэн сидел ближе всех к мишени – через стол): они выпучили глаза. Корабль легонько покачивало… Два легких движения руки – как взмах крыла, глухой мягкий стук, отскок  кольца, и искоркой мелькнувшая булавка падает на стол... Где кольцо?  Снайпер, не веря глазам, сразу подошел к веслу: кольцо еще мелко дрожало, нанизанное на иглу. Решительным движением он освободил его и стал внимательно осматривать золото. Внешне оно было девственно чисто, а на внутренней поверхности появилась ровная, словно станком просеченная бороздка.
-   Видишь, у тебя есть некие таинственные планы, о которых даже жена не знает, – Лейтенант все еще стоял как вкопанный у двери, а глаза его, суженные, и вздрагивающие  веки выдавали небывалое напряжение.
-     Царапина глубокая, - задумчиво ответил Снайпер, оглядываясь на «стрелка» и вновь удивляясь остроте зрения товарища., –  Физическая мощь, отраженная золотом…
Вьетнамцы, вдруг отрезвевшие, притихли и во все глаза смотрели на «пьяных» русских. А Лейтенант уже со спокойной и как будто высокомерной улыбкой подошел к Снайперу и снова забрал у него кольцо.  Поднеся его бережно. двумя пальцами к столу, опустил в стакан с водкой и подал его товарищу с четким наклоном головы. И тут же обратился к Нангу:
-    Это древний обряд… Материализация памяти. Только вместо водки была чистая и холодная вода. Предмет, опущенный в нее после… испытания волей и даже кровью, становился одушевленным. Плотью твоего духа, его овеществлением. Он годился для бесед, молитв, откровений… для опоры бытия духа,  твоего истинного «я».
Снайпер смущенно склонил голову: такой закрутки  Корабельный Гуру не позволял себе даже среди своих.  Можно ли вообще надеяться на перевод такой пульсирующей на грани абсурда мысли? Однако Нанг что-то «щебетал» синхронно, будто заранее знал, о чем хочет сказать русский друг. Ник-Лейтенант меж тем не унимался:
                -   «В соснах ветер немолчный,
                Светел облик Луны в воде.
                Здесь отсутствие тени
                Да и вещи самой здесь нет.
                Так и тело людское
                Неотличимо от тел других:
                Мы в пустотных пустотах
                Ищем отзвука в лад себе»
Написано  тысячу лет назад, здесь, среди ваших гор. И до сих пор мы ищем опоры в пустоте, отзвука себе. Но он только в нас самих, в нашей памяти, оживляющей камень. Мы оживляем мир таким, каким хотим его видеть.
Снайпер поднял голову: так говорить мог только человек, который давно и тщательно готовился к этой встрече. Но откуда он знал о ней?..
-    Мы пришли, чтобы в Новый  год выпить  за успех этих вечных поисков, общих для нас и вас. Похоже, мы хотим одного,  -  и Лейтенант сжал растопыренную ладонь в кулак, поднял стакан, поджидая, пока тесно сидевшие офицеры  поднялись, и все проговорили одну и ту же фразу поочередно, очень вежливо  -  кажется, они поняли, кто здесь старший. Перевода не потребовалось.
И   сам Снайпер  удивил хозяев. Он вдруг проговорил  слово  на незнакомом ему языке: «Синьтяо!». Глаза вьетнамцев расширились и стали похожи на простецкие славянские.  Снайпер  опорожнил стакан,  «на ходу» определяя вкус рисовой нежности, и тут же достал «одухотворенное» кольцо  и водворил его на место.
Мясо, к которому уже давно присматривались гости, наконец-то дождалось своей очереди. Оно освободилось от подливы и показало румяные бока – нарезанное ровными кусочками,  равномерно поджаренное со всех сторон. Но вкус у него было неожиданным, будто в рот попало что-то постороннее, и Снайпер едва не оттолкнул от себя блюдо. Нанг хитро улыбнулся, а штурман Янг – самый молодой из них – засмеялся, спрятав глаза, как пулеметы в окошках дота.
Покосившись, Кимыч заметил, что Лейтенант нажимает в основном на гарнир – простецкую лапшу, обильно политую соусом, и только изредка берет мясо, откусывая неспешно, будто боясь уколоться. Применив ту же тактику, Снайпер приступил к трапезе…
-    Они спрашивают, кто твои папа и мама и откуда ты знаешь вьетнамский язык, - мягко, как к старому другу, обратился к Снайперу Нанг.
Но тот ответил не сразу. Жуя, он внимательно наблюдал, как бережно разливает Дэн рисовую по узким  стаканчикам, а в самурайском лице  проступило русское выражение: благоговейное отношение к каждой капле… Теперь уже Лейтенант  косился на друга, и тот ответил ему вполголоса, загадочно улыбаясь:
-    Мне тоже захотелось удивить этих симпатичных людей в честь их праздника. Или ты против? Я знаю это слово от Крапивина, перевод забыл… но что-то очень бодрое и приятное –  видишь, как они помягчели,  -  и  Кимыч важно откинулся на тесном сиденье и, отодвинув от себя блюдо,  негромко и ласково обратился к переводчику. –  Скажи так:  вьетнамский я не знаю, папа и мама у меня русские, а вот бабушки и дедушки – не уверен. А это  слово у нас передают друг другу как пароль любви к вашему народу.
Лейтенант, положив последний кусочек мяса в рот, тщательно вытер руки и достал из нагрудного кармана рубахи маленький конвертик из  пожелтевшей газеты:
-   Будем по очереди их удивлять! 
 Из ветхой бумаги показалась  фотография со старомодной резной каймой.  Радотин бережно передал ее Нангу, и тот сразу прочел  на обороте надпись по- русски: «Твой друг Ле Вьет Тыонг. Баку. 1972г.» И чуть ниже – фраза по-вьетнамски.
Услышав имя, вьетнамцы дернулись разом и подались вперед, к фотографии. Улыбка на лице Нанга впервые растаяла, он напряженно ловил взгляд своего командира товарища Дэна. И эта немая сцена длилась не меньше минуты. Потом Дэн как-то  нерешительно протянул руку за фотографией.
Еще на несколько  минут  зависла тишина. Четыре пары глаз вонзились в фото, как пики-дротики Лейтенанта. А сам он сидел рядом и не скрывал своего торжества, как человек, ждавший много лет этого момента.
-    Ваш боец…  повлиял на то, что я стал военным моряком. Веришь? Мне  было десять с небольшим, была экскурсия в училище, когда возили нас на экскурсию  на Кавказ… А в Бакинском военно-морском в летние месяцы в общежитиях жил этот удивительный народ – опаленное войной поколение. Мы, мальчишк, им завидовали, их  поразительной общительности между собой, братской дружбе, жизнерадостности…. Тогда я не все понимал, но то, что у них есть враг, а у меня его нет, как-то задевало… Как шумны были их собрания… И веселы!
Нанг переводил. Полушепотом, не отрывая взгляда от фотографии, синхронно и без улыбки, без которой он выглядел совсем другим человеком.
-    Потом и у меня появился враг:  я жаждал мести за  насилие над любым маленьким народом. Тогда для нас насилие существовало где-то далеко. Мы были комсомольцы, мы верили… в отличие от райкомовских сук. И я пошел учиться громить врага на море… Пока не понял, что внутренний враг страшнее.  Когда я убедился, как уязвим от него наш шарик-Земля и мой  объем Радости, подаренный мне Богом.  Само слово «голубой» враги вымажут в грязь, забыв, что это цвет одновременно и Неба, и Земли…
Радотин умолк, видя, что все  смотрят на него.  Снайпер улыбался и молчал   -   гордился наивно-откровенным другом, будто бы сохранившим для простых смертных некое послание.
-    Ты… вы… его видели еще… когда-нибудь?  -  заикаясь, спросил Нанг, непохожий сам на себя...
Снайпер и Лейтенант переглянулись, чувствуя что-то неладное.
-    Нет, конечно. Но…  Вы, что, знаете его?  Он жив-здоров?
Нанг снова онемел как рыба, переведя ответ-вопрос едва разжимая губы и не обернувшись к остальным, которые круглыми глазами продолжали рассматривать  то гостя, то  фотографию. Наконец, товарищ Дэн что-то сказал, отрывисто, как отрапортовал. Одними губами Нанг перевел:
-    Товарищ Тыонг – один из руководителей крупной провинции…
Снайпер обмяк и  хотел  рассмеяться:  эка, невидаль, чиновник! хоть и крупный. Но что-то заставило его забыть о смехе и шутках, и на лице своем он ощутил вдруг почтительное выражение.
-    Ну что ж, за это надо выпить,  -  нашелся Лейтенант, тоже обескураженный смятением вьетнамских товарищей.  -  Уже тогда он выглядел  недюжинным вдохновителем и организатором – а росточком  чуть  больше меня… мы были как ровесники!
 Снайпер самым непринужденным движением пододвинул стакан к бутылке рисовой:   наша-то как презент ушла в «НЗ» боевых друзей.  Нанг  разлил, товарищ  Дэн вдруг широко улыбнулся, поднял стакан  и провозгласил что-то звонким и ясным голосом.
- За здоровье ветеранов партии, товарища Тыонга и его советских друзей! – не менее радостно воскликнул переводчик Нанг, и глаза его вновь засветились, словно Солнце вновь осветило его лицо.
Такой сияющий  лик у этого  вьетнамца-«маслопупа»,  какое  чинопочитание  -  и кажется непритворное!  Нетрезвому уму Снайпера это наблюдение показалось очень важным, он хотел об этом говорить, как об открытии. Но «самурай» Дэн, собравший остатки своей мрачности, уже несколько раз смотрел на часы. Его подчиненные выглядели скрытыми именинниками, а добросовестный Нанг в который раз пытался обстоятельно рассказать Снайперу о быте офицеров, их семьях, с которыми они чаще всего в долгой разлуке…
-    Поэтому на празднике так много девушек, -  вспомнил Снайпер гибкие фигурки танцующих на палубе, неясные длинные взгляды.
-    Это военнослужащие-соседи!..  Матросы у нас холостые. Так праздники слаще… Они так редки …

Наконец Дэн сделал решительный жест, офицеры поднялись – до полуночи оставались считанные  минуты.  Когда они  вышли на палубу, корабли были уже затемнены. Все замерло – и удивительная тишина повисла кругом:  будто именно она связала в единое целое все, что вмещало в себя это огромное пространство – небо, горы, воды и…массу восторженных людей, замерших перед уходящим мигом вечности и  пытающихся отразить  в себе его величие. Стояли тесно, и Снайпер чувствовал себя как на молитве…

Первым вздрогнул от невидимого поворота колеса времени рыбачий город на противоположной стороне бухты: сноп фейерверка и сотни ракет разом превратили небо в сверкающий шар.  И тут же слева, с причала, ударили ракетницы военных моряков, и дальше, над танковым пирсом, тоже показались всполохи… Снайпер не помнил, откуда у него появился в руке большой и полный  бокал, все кругом смеялись и кричали нечто подобное нашему«ура!», и «ура!» кричали тоже…Заиграла музыка, хотя свет еще не включили. Он на время потерял из виду Лейтенанта, потом увидел его танцующим и не удивился. И тут же собралась вся группа офицеров, выпили легкого вина, под последние вспышки фейерверка. Трогательные рукопожатия, объятия…
Включили освещение, и все стали перемещаться на ют. Там, в полутьме, среди праздничных убранств танцевали, пели, уединялись, звенели посудой, закусывали…  Оглянувшись, Снайпер увидел Лейтенанта в тесном обществе юной грации – они двигались медленно, в такт тихой мелодии. Но не успел он произнести и звука, как его самого мягко увлекла в уголок группа молодых людей, где пришлось выпить с ними за именинницу Луну, а самая высокая из девушек смело и непринужденно предложила ему танец… И праздник вмиг переменился, когда он обнял упругую, как бамбук, девушку:  чужое торжество вмиг превратилось в нечто близкое… Рука, обнимавшая талию, горела огнем: он чувствовал только одно – та царапина на кольце словно перешла на палец и болела, и будто кровоточила. Что за чушь! – и он поискал глазами Лейтенанта. Не найдя, решил послать его к черту и… повернув голову, увидел его стоящим в нескольких метрах: Гуру улыбался, показывая на часы и на сходню. «Бамбуковая веточка» выскользнула из его объятий, подхватила его правую руку и легонько пожала ее, а пальцы задержались на мгновение на металле кольца. Он поклонился, недоумевая, она ладошкой и пальцами, что коснулись кольца, шлепнула его по груди.   Сладко заныло сердце и захотелось… домой, к ней. В общем,  конец торжества получился  для них похожим на легкий полупьяный бред.




III

…»Домой», к родным палубам, они пробирались теми же густыми  пахучими аллеями   -  днем таких запахов  не услышишь. Проводили их тепло, без особых церемоний, как очень близких друзей. Это озадачило и без того тонущих в новых впечатлениях моряков.
-    Что это было, Коля? – поступь Снайпера была  неровной, он чуть отстал и шел, как тяжелая баржа на коротком буксире. Мазь от хромоты ему дали и обещали приготовить более сильную, и это больше всего «легло» радостью на его простую душу,   Кимыч стал болтлив, будто пил «Московскую», а не рисовую.
  –  Как  путешествие во времени или пространстве! Или мы побывали в ином измерении? Но я ощущаю себя отлично… Я не знаю, как выразить  – но… он опять со мной, мой волшебный шарик моей бессмысленной радости…То есть шарик выше, он всегда выше, он причина, но появляется  не по своей воле!  Что-то значат…  есть смысл… 
-    Пока его не собьют,  - мрачно отозвался Лейтенант, не останавливаясь.  -  Мой-то шар покрепче, его труднее…
-    Брось, я не склонен шутить. Со мной что-то произошло… Я где-то побывал
-    На своем берегу ты побывал, Кимыч! – резко повернувшись и подхватив Снайпера под руку, неожиданно зло прошипел Лейтенант. – Я это знаю – эту тоску, эту маяту от бессмыслицы… Когда дерево гибнет, корни его еще живут.  Чтобы иметь шанс ожить, надо возвращаться к корням… Здесь тоже наши корни!  Понимаешь?
Снайпер остановился и обмер, вперив взгляд в темноту,  вытянул палец:
-    Здесь?! Мой Берег?  -  и вдруг поднял руку и закричал в темноту.  -  Земля! Земля!
И пахучая ничем подобным не тревоженная тишина тропической ночи засмеялась в ответ, раскинув черные усы необъятных кустарников. Видать, понравился комплимент на незнакомом языке.
-   Да! Такое  измотанное состояние было… Я возвращаюсь, Ник, здоровым.  Ты прав.  Ты чаще всего прав, к сожалению… Это -  Берег. Беловодье где-то здесь… я чувствую.
До пирса они шли не меньше получаса, шли, как жонглеры по канату да еще  с чашами, полными Воды, в которых плавала молодая Новогодняя Луна. Дойти и донести лунную физиономию!  Шли и  трезвели с каждым шагом, рассуждали  и удивлялись, что позади остался некий центр равновесия, а впереди,  где стоял родной корабль, там, казалось им, была умело устроенная дешевая западня.
-    Западня! Запад-ня! – громко подхватил Снайпер, делясь с чужой ночью горькой обидой.  - Запад-няня!.. Няня-убийца!

«Запад-няня» встретил их не ко времени шумной разноголосицей у беседки дежурного  по пирсу. У зданьица неподалеку мелькали фигуры, летел оттуда мат-перемат, а на дороге к пирсу стояли две машины с включенными фарами: явно штабные «уазики». Подгулявшие невольно замедлили шаг и ушли в тень:  встреча с «бригадными»  не казалась им новогодним подарком…
Ждать пришлось недолго. Машины, рыкнув, как злые псы, укатили, искромсав ночь фарами. Ушли на корабль и несколько офицеров плавсостава. Лишь дежурный мичман Сечевой с плавмастерской – давний знакомец Лейтенанта – остался сидеть в беседке. Полуночники тихонько пристроились рядом, видя, что мичман вздулся, как перегретый самовар.
-    Что забыли здесь слуги фараона, Валера? – тихонько спросил Лейтенант после долгой паузы, когда огни спящих кораблей утомили их однообразием.
В ответ взорвалась бомба, начиненная хорошо поставленным флотским матом. Мечевой служил вещевиком, был моряком бывалым и тертым, и вывести его из равновесия считалось делом невозможным. И внешность у него была соответствующей:  вполне довольный собой и службой моряк – краснощекий, плотного сложения, с постоянной улыбкой, хитрой и веселой одновременно. И во Вьетнаме он не впервые.
Только третья фаза «матового» приступа содержала  связные фразы:
-    Эти б… е… г… заставляют писать объяснительную, на х…  бы мне это было нужно!
Лейтенант встревожился, даже постучал мичмана по плечу: не подавился бы матком.
-    Вы, Коля,  когда сходили, видели дверь этой кандейки? Она была приоткрыта, так? -  мичман повернулся к ним весь, и в маленьких глазах его кипело бешенство.
-   Она и сейчас открыта, Валера…
-   Да, но там было две бухты ценного кабеля!
-   ??
-   А сейчас их нет!  Но я их не охраняю, я не подписывался!
Ночные путешественники тупо уставились друг на друга, потому что услышали то, что знали давно:  кэнем только разворачивает крылья.  И этот кабель в конце концов повесят на ближний большой корабль, т.е. на «Дерзкий».
-   Не на того напали! Я им … козлам… покажу, кто козел. Знаете, что они с вашим кораблем делают? – и Мечевой действительно выглядел человеком, готовым на все. – Подождите чуть-чуть, я скоро сменюсь, мы пойдем к нам на пээмку, и баталер продовольственный документально покажет вам, какую кормушку сделали из вашего корабля. Какие вы лохи! И мы…
Окончательно отрезвевший Снайпер смотрел на взбунтовавшегося мичмана подозрительно:  явный делец, он, конечно, не раз бывал в таких ситуациях и проглатывал обиды и плевое к себе отношение начальников – иначе ему бы никогда не пробиться снова в «дальний поход», на «боевую службу», на валютные хлеба… А почему сейчас прозрел и решил постоять за себя? Взбешенное лицо мичмана – загадка. А вот лицо Лейтенанта – разгадка. Рядом с таким лицом мало кто проглотит пинок под зад. «Ходячая альтернатива, - решил Снайпер, - каждому встречному второе «я», честное и смелое».
-   Я не ангел, Коля, ты же знаешь… По мелочи кэнемим… Чаще своим имуществом. А эти… У них система – по-крупному! И хотят быть чистыми, а чтобы я в их грязи измазался, сидел тихо и спасибо им говорил! Нет, сейчас позовем Левченко…
  И Сечевой действительно стал звонить по телефону.
-  Ты отметил наше прибытие? – грубо спросил  Снайпер и встал. –  Завтра ты пожалеешь, что погорячился… Они тебя припугнули, чтобы ты молчал.  И все.Идем, Коля, спать. И так   давно ясно – гребут лопатой!
Но Лейтенант сделал предупреждающий жест. И мичман, обращаясь только к нему, скороговоркой продолжал:
-    Ты  себе на уме, молодой, тебе пригодится. Слушай. Я видел раскладку по кораблям –  сколько продуктов заказывают экипажи и  сколько получают. Все посудины, включая вашу, стоят на довольствии в Сингапуре. Там ваш валютный счет и все ваши денежки.  Что они придумали? Два способа «законного» отъема денег… Первый – как можно меньше брать заказов на продукты под самыми разными предлогами. Например, нет судна, или есть буксир, но мал. Или – негде хранить скоропортящиеся продукты. А из того, что все-таки закуплено в Сингапуре и завезено, – под любыми предлогами загнать на склады базы. А оттуда вы получаете уже не сингапурские продукты, а вьетнамские! Но… по цене сингапурских! Улавливаете? Корабли не выбирают 50 и больше процентов валюты. Вот где простор для аферистов. В конце срок пребывания корабля они найдут, куда и на что их списать. Мимо  своего рта не пронесут…
С Лейтенантом происходило что-то непонятное: он  делал резкие движения руками, как  боксер на ринге. Снайпер кивал головой, как заведенный, свысока поглядывая на мичмана. Но тот с небрежной ухмылкой выкладывал то, о чем многие лишь догадываются.
-    Второе… менее  масштабное… но жутко показывает всю их подлость и жадность. Вы знаете, где стоят на довольствии офицеры бригады?  У нас на плавмастерской!  И будьте уверены, они получают сухим пайком хорошие продукты и в полном объеме.  Но и питаются горячим почти всегда!

И тут появился Левченко, мужчина зрелых лет, лысый,  в мятой кремовой рубашке, не застегнутой снизу, там, где живым существом выпирала «вторая грудь». В руках он держал тоненькую папку, явно чужеродный предмет для такой фигуры.
-    Уехали? Давно? – полусонно спросил баталер продовольственный, грузно устраиваясь на просторной скамейке.
-  Успокойся, Васильич, - бодро и деловито обратился к нему Сечевой, быстрым движением отбирая папку. – Меня на испуг не возьмут!  Мы вовремя с тобой поработали над документами. А то вот офицерам с «Дерзкого» многое в диковинку. Ты помнишь тот случай с окороком? Расскажи!
Левченко усмехнулся, криво  и злобно,  нехотя, но  рассказал:
-  35 килограмм деликатеса… В кают-компанию не попало ни грамма. Сухой паек береговые получают у нас, а попробуй не покорми горячим, когда они здесь. А они всегда здесь… Получается – питаются на камбузе и сухим пайком получают – лучшее! Окорок, деликатесы…  А нам не хочется?! До сорока процентов продуктов выдаем им через бербазу, остальное доедают здесь. Возвращают только капусту!  Так что окорок – это  мелочь…
И Васильич устало прикрыл глаза, отдуваясь от ночной духоты. А Сечевой меж тем, быстро заглянув в папку, отдал ее Лейтенанту.
-    Бери. Тебе пригодится. А то, действительно, передумаю… к утру.
Снайпер поморщился:
-    Зачем тебе, Ник, чужие грехи? Ты и так все знаешь, оставь…
Но Лейтенант подхватил папку из рук мичмана,  встал и пожал ему руку:
-    Письменные свидетельства о рукотворном дерьме, которое выдают за  трудности службы! Твой благородный порыв оценят потомки, Валера.
Все натянуто улыбнулись. Офицеры неспешно двинулись к сияющему , как звездолет, кораблю,своему родимому, мощному и непобедимому для них, и   -  обыкновенному корыту для береговых крыс.
Мичмана, как капитаны ночи, расслабленно откинулись на лавках: наверное, им мнилось, что они действительно совершили подвиг или хотя бы содействовали ему.









 





































ГЛАВА  ВОСЬМАЯ. БЕЛОВОДЬЕ




1. Певец «любви без любви»


I

Они вернулись в свою каютку, дышащую покоем и прохладой, упали на коечки  и безмятежно уставились  в подволок.  Наверное, им хотелось быть еще там, где начат отсчет новому году по Луне… Наверное, они слышали в себе те новые часы, запущенные параллельно и случайно… Во всяком случае Лейтенанту не давали покоя какие-то новые мысли и впечатления, от которых не хотелось отвлекаться. Но две бухты ценнейшего кабеля! И необъяснимо «нереальный» подвиг баталеров  -   картонная невесомая папочка! Это мешало думать о том, о чем хотелось думать. Будто вылезли новые рифы на пути к желанному берегу. Наконец, он сел и отшвырнул папку по  столу, чистому,  как взлетная полоса, пнул ногой кресло, и растерянно улыбнулся:
-    За…долбала эта катастрофа, которая всегда со мной… Все  по краю, да по краю… И сегодня умудрились украсть праздник. Одна тонюсенькая папочка… Слова это одно, а когда у тебя документ о распродажи   имущества Родины!..
-   Да,  здесь  воняет большой бедой и большими деньгами, -  Снайпер и стал разбирать коечку, устало потягиваясь. – Держи объем, Гуру! Другим легко советовать.
-   Везде хитрят, приспосабливаются, воруют даже… но у всех есть материк общего, где молятся общему, тому, что соединяет. Это не обязательно Бог, но чтобы вместе… - слова и движения Лейтенанта становились путаными и безотчетными, и он сам это сознавал, не зная, куда деть свои руки-хищники.  – Государство разве можно отдать тем, кто молится частному, мелкому?! У нас не может быть вора в жилетке! По определению! Если  уж кого-то сделали вором, то он будет вором  без остатка, не успокоится, пока шар земной не утащит. У нас не может быть цивилизованной морды у чиновника-мошенника. Он будет тащить, пока не рухнет флот, пока государство не превратится в бессмыслицу, в свою противоположность. Не может быть у россов государство кровососов!  Или будет духовное государство или, в конце концов, не будет никакого… неметчина, один из штатов иудова семени. И… и…
Снайпер выглянул из-за занавески, где умывался и чистил зубы. Таким он еще не видел Лейтенанта. Два часа назад, веселый и решительный  -  сейчас  сидел бледный, разведя руки, будто собираясь воздеть их к Небу.
-  … и все будет так, как есть,  -  забулькало из-за занавески. – Все будет хорошо, но не для тебя. Не для меня… Нельзя стоять у самого края так долго, даже держась за истину. Надо  -  или- или! 
  Лейтенант уловил новые интонации в голосе друга.
-    А ты уже выбрал?
-   А что? – голос за занавеской был невозмутимо бодр до высокомерия. – Я даже по внешности азиат – мне легче. Я только две минуты был в прострации от контраста. Праздник Луны мне понравился больше, чем праздник наживы. Черт возьми, я не собираюсь копаться в себе, выясняя так долго, отчего жирный кусок для меня неглавное, и я готов его уступить!
И Снайпер вышел из-за занавески, закутанный во влажное полотенце, всем видом показывая, что не желает продолжения разговора. И Лейтенант молчал.
-    Я – питерец. Мне все родное – от Запада до Востока. Но когда убивают настоящих певцов, а потом «продвинутая бабушка» заказывает по радио песенку о каких-то бананах, которые слопала бомба… И вся страна сотрясается под железный ритм ее челюстей! Нет, извини, это уже не моя страна, это – чужое. Здесь все заказано, все скэнемлено. Ты зря суетишься. Искусство слопала заказная «бомба». Попробуй, высунься – и тебя слопает.
Улегшись, Снайпер разгладил одеяло и миролюбиво предупредил:
-    Я уверен, что за тобой уже плотно охотятся… Тебе доступна правда, но стать на ней ты не можешь, еще веришь мамонтовым и прочим. Игра увлекает и тебя, и интересует больше результата.  Вот если бы у тебя была Пара, второе крыло….
И Снайпер уснул. А Лейтенант еще не меньше получаса сидел за столом, что-то набрасывал в бумагах и писал, а потом все летело в корзину, так ловко пристроенную приборщиком у стола, как ловушку. По законам «жанра» преследования, если Снайпер прав, завтра его ожидали сюрпризы. И он попытался их предугадать…
Где-то рядом все еще шумел праздник Неба и Вечности, а еще ближе, на палубах красавца-корабля, оживилось движение, которое тоже претендовало на звание вечного. То была еще одна ночь Большого Кэнема, еще одна попытка насытить то, что насытить невозможно, как невозможно наполнить нечто без дна и без формы. То было всесильное движение Хаоса, превращающего Божье Нечто в сатанинское Ничто.

… Командира корабля утром не узнавали моряки и шарахались в сторону, по углам и к переборкам: взъерошенный, с суетливыми движениями, он ни на кого не взглянул на подъеме Флага и никому руки не подал. Весь экипаж уже знал, что ночью срезаны фланцы отдачи льяльных вод, исчезли контакты с водоотливных насосов, выпотрошены ящики с ЗиПом… Но вахтенный офицер, командовавший подъемом Флага, смотрел гусем: именно он обнаружил в тамбуре, недалеко от  сходни, новенький электродвигатель, запакованный в спортивную сумку. Герой!
Командир пригласил офицеров в кают-компанию.  Начальники хорохорились, перебрасывались шутками –  пока  шли по коридору – но имели вообще-то кислый вид. Младший начсостав откровенно потешался, ничего не ожидая от этого экспромт-мероприятия, как и  от всех предыдущих и последующих. Но болезненный азарт, мелькавший в глазах, говорил о том, что лейтенанты  и старлеи не хотят быть зрителями, но еще меньше хотят быть игроками. Может быть, виноват был возраст, но им хотелось Правил  прежде, чем самой игры. В экипаже уже  воцарилось недоверие, и теперь был его пик. Кто-то из присутствующих, конечно, «играл» в кэнем, исходя из простой житейской мудрости – если что-то нельзя остановить, то  надо возглавить. Этот «кто-то» сидел в кают-компании среди всех. И все горячо подозревали всех. И все подозревали, что командир не хочет конца кэнема:  он смят бессмыслицей пребывания здесь и согласен жертвовать Кораблем, чтобы дать выжить экипажу и кое-как вернуться домой.
Собрание получилось коротким, как планерка.
-    Мы же в большинстве  коммунисты, мы способны выработать нечто общее. Я готов вас выслушать... -   при первых словах командира старпом, сидевший рядом, дернулся, как подстреленный. Был он в последние дни не в меру задумчивый.  И, похоже, к нему было обращено острие «отчаянной» речи командира.
-   Мне советуют поостеречься полагаться на старые методы… У офицеров, мол, достаточно прав и обязанностей. Старые времена ушли… А я уверен:  всегда  нужен пример и направление, а не кукареканье по трансляции между прожевыванием мослов, - громыхнул командир, и десятки пар глаз распахнулись как от сигнала трубы. – Начхим и…  лейтенант Радотин!  Все дела  о хищениях корабельного имущества  -  мне на стол! Для прокурора! Если закон понятнее, чем совесть… Невзирая на чины, получит каждый!
Но через пять минут у себя в каюте командир лишь мельком взглянул на аккуратно сколотые бумаги расследований, бережно положенные начхимом и Лейтенантом на краешек стола, и неожиданно заговорил о другом.
-    У меня к тебе, Радотин, поручение… небольшое,  -   и голос его никак не мог вынырнуть из серости официального тона. –  В госпитале лежит гражданский строитель – человек уже в возрасте. Ему бульдозером повредило ногу… отрезали. Простой советский человек, ему тяжело, на Родине не был пять лет. Надо навестить, понести продуктов…с  Родины. Понимаешь? Он пишет стихи, песни… в общем, поговорите с ним, отвлеките от тяжелых мыслей. У нас ведь есть поэты  и среди личного состава?
 Дверь широко распахнулась,  вошел командир БЧ-5. Хитро взглянув на нештатных дознавателей, он прошел прямо к столу, сходу брякнув (такое поведение невозможно было бы представить несколько недель назад):
-    Свежо питание, да с… с трудом! Извините, товарищ командир, но чего мы будем яйца себе отпиливать на смех  береговым?! На одном котле, но дойдем домой – не мы первые! Потом на нас навалятся в базе – ну и пусть! Мы будем дома! А сейчас давайте расслабимся – как на других пароходах, все устаканится само собой, без репрессий,  -  и премудрый главный «маслопуп» Яковенко снова оглянулся на Лейтенанта, нагло подмигнул, прося поддержки. Но глаза его  магнитом притягивала ровная стопка тонких папок – из них добрая половина посвящалась подвигам его подчиненных.   -  Конечно, и проститутка может мечтать о любви,  если у нее куриные мозги. Корабль был обречен до того – все это знают, а разворованную лохань кто любит?! Моряк не любит. Чего требовать, законом размахивать…
-    О, как мы запели! – то ли удивленно, то ли брезгливо протянул командир и бросил на Лейтенанта усталый и уклончивый взгляд. – Но… ты иди. С тобой два матроса, они готовы… и гостинец готов. Скоро на жилую площадку пойдет автобус из штаба. Ждите на шоссе.
 Лейтенант только плечами пожал. И не без удовольствия покинул общество людей, которых он не понимал.   В их присутствии не думалось, а хотелось без промедления что-то сделать. Хотя бы уйти, если есть возможность.



II


…Дорога проходила недалеко от пирса, почти сразу за спортивными площадками. Она, как тонкая нить, пронизывала  заросли   пальм и тенистых эвкалиптов. На противоположной стороне дороги  из-за деревьев проступали контуры монументальных домов, мало напоминавших вьетнамскую архитектуру. То были памятники многолетнего квартирования  янки, обожавших комфорт в любом климате и месте.
 В ожидании автобуса «поэты» старшина и матрос  развалились в тени огромной пальмы, на подсохшей травке, примеряясь к неимоверной духоте, которой отчаянно сопротивлялся организм северян. Лейтенант присел рядом, и в течении получаса никто не проронил ни слова.  Тень Большого Кэнема - как идеологии бытия в здешнем раю  -  разъединяла моряков больше, чем соединяла тень пальмы. Срочники ни разу не посмотрели в сторону Лейтенанта и не задали ни одного вопроса. Такое было бы невозможно еще месяц назад – куда подевались их любознательные глаза и задиристые голоса, рассудительность и догадливость, плещущие через край. А что было бы  с Пашкой, и с Кочневым в этом море беспросветного кэнема?
Но сегодня  было легче уходить от черных мыслей.  Новый лунный год  приподнимал над тем, что вчера казалось  непроходимым. Будто Нанг в сотый раз демонстрировал ему пачку сигарет… или гильзу от американского патрона: «Каждый видит свое… Прав тот, кто знает суть. Но для этого нужно общаться, говорить на одном языке  -  языке уважения к человеку, его достоинству…»

Из-за поворота дороги, разметая в клочья тропический зной и покой разморенной природы, вырвался необычного вида автомобиль с высоким кузовом, битком набитый людьми. Они сидели и стояли, держась друг за друга, и что-то  кричали, пели… Мчались и  -   смеялись, смеялись так заразительно-весело, что вся зеленая масса кругом еще долго шелестела восторженно  вслед счастливым людям.
А вскоре подкатил и их «цивильный» автобус, чистенький и полупустой:  внутри  были  остатки суточной вахты штаба, те, кто не поместился в более комфортном транспорте. За рулем –  перекачанный «сарай» с лицом биоробота.
- Садитесь! – бесцеремонно подхлестнул моряков каплей, весь аккуратненький, напоминавший юного агента «007».
Автобус рванул с места, как на гонках, и помчался с такой скоростью, будто за ним гнались террористы. На гибель вьетнамского офицера-велосипедиста эти пендосы  имели, конечно, свой взгляд. Можно представить, как пугали мамы окрест своих малышей вот этой дорогой. И она была чаще пустынна  как проклятая.
…Жилая площадка постоянного состава базы находилась на другой стороне полуострова в широком безлесном распадке, плавно сходившим к пляжу.  Песчаный берег желтой лентой уходил на север и окаймлял лазоревое водное марево с неясными очертаниями островов вдали. Невысокие дома-модули нежного розового цвета точно вписывались в безмятежную картину тропиков.  Встречные жители,  разодетые  гавайскими курортниками, ступали важно, будто небожители. Морячки-корабелы, «переменный состав», от увиденного земного рая совсем притихли и сникли.  Новая форма-«тропичка», которой  они гордились на корабле, повисла  на них,  как доспехи на Дон-Кихоте…
Автобус остановился как раз у госпиталя. Лейтенант вышел первым и оглянулся:  прямо на него ниспадала из автобуса роскошная брюнетка-мичман, и он  протянул руку ей навстречу. Она приняла помощь и даже приостановилась на ступеньке с улыбкой телезвезды, и оттого мини-юбка, казалось, стала еще короче. Рука у нее была слабой и нервной, видимо, от истомления бессонной вахтой.
-    Вы бы в семьях  были  такими галантными, -  сказала она через его голову, и в тот же миг ее расслабленная фигура качнулась, и Лейтенант едва успел снова ее подхватить.
-    Осторожно, у вас высокий каблук, - смело подсказал он, - и… нога. Все в  форме.
Она с интересом глянула ему в глаза, и не спешила отстраниться…
-   Здесь достопримечательностей нет,  -  тут же подскочил к  ним каплей. – Автобус пойдет назад в штаб в 17.00. Не опаздывайте.

Госпиталь – ослепительно-белое оригинальное здание – сиял, как на рекламном буклете, окруженный лужайками с клумбами и экзотическими растениями.  Прохлада за дверью ошарашила моряков. Как из подводного аквариума оглянулись они сквозь прозрачные стены на  зной позади, и он показался нереальным. Моряки пошли по коридорам, чистым и прохладным, как в богатом музее, и им хотелось идти вечно – ни одного больного, лишь несколько белых халатов вдалеке… Флотский госпиталь в главной базе, где  лежал Никонов, теперь представился Лейтенанту  приютом  для нищих…
Их, очевидно, ждали.  В приемном отделении  с большой готовностью назвали палату и объяснили, как пройти.  На этаже хирургии, где  врач и медсестра, как из стен нарисовавшиеся, с неприкрытым любопытством разглядывали моряков, как заморских птиц. А в палате…
О, госпитальная одноместная палата с кондиционером и видом на синюю даль моря!   Куда там нашим санаториям с их обветшалой мебелью и неистребимой пылью. Коврики, звенящая чистота, белый столик с раскрытыми тетрадями и парой книг, в углу японский телевизор – что это? Дом отдыха?творчества? Навстречу им из кровати выпрыгнул невысокий крепкий человек и стал трясти им руки  -   моряки едва успели подхватить белоснежные халаты, упавшие с их плеч.   К удивлению Лейтенанта  старшина и матрос вмиг повеселели, потянулись к инвалиду, как к отцу родному. А он двигал им навстречу стулья, сам передвигаясь рывками, и перехватывая сочувственные взгляды на пустую калошку дорогого спортивного костюма.
-    Запарились, мореходы? Сейчас я вас угощу, - и он скакнул к холодильнику и достал двухлитровую бутыль темного напитка, расставил разовые стаканчики, разложил свертки.
-    Да мы бы сами, скажите только… - запротестовали ребята.
-    Ничего, я  залежался, мне пора бегать,  -  и, посмеиваясь, он рассказал, как зовет в дом-модуль жена, как от скуки здешней научилась готовить и печь так, что хоть в ресторан ее отдавай… И он закатился в мелком хохоте.
 –   Но врачи меня держат, за кости мои боятся, вцепились как псы, дай им бог здоровья.
Выпили яблочного морса, закусили сочными пирожками – действительно вкусными и нежными, и стали знакомиться.
-    Зовите меня дядя Боря - Борис Егорович Говорин. Мы – тверские, из крестьян… до сих пор тоскую по русской деревне. Но теперь уже скоро встретимся, - и несчастный мужик поглаживал тетради, сдвинутые в уголок стола, так любовно и осторожно, как соломинку, которая должна его спасти. Возможно, ему хотелось заговорить о стихах и песнях тотчас, но он смущался, как и всякий непризнанный автор, ждал и искал повода.
Моряки тоже представились  -  «Алексей… Егор… Николай».  достали  гостинцы и… томик Блока.
Инвалид схватился за голову и полез целоваться:
-    Я знал, что мне повезет! Мне говорят, пришел современный корабль, может быть, надолго… И я подумал: там должны быть поэты, это мой шанс. В здешней библиотеке с поэзией кранты.  А у меня проснулась к ней душа, надеюсь, заработал не только  на колбасу,  -  и он любовно поглаживал  томик Блока, а сам все тянулся к окну, словно ожидал какого-то знака, унявшего бы его «поэтическое» волнение. И наконец, он воскликнул, как мальчишка, показывая пальцем. – Вот она! опять! Ох-ох-ох! Какая цаца!
Моряков будто волной швырнуло к окну. А там было на что посмотреть!  По тротуару ехала детская коляска, а рядом – о! – едва держась за нее рукой, шла юная леди в коротенькой кофточке и таких же шортах, которые в любой миг могли взорваться от выпуклых форм. Пройдя несколько метров павлиньим шагом, она вдруг наклонилась к остановившейся коляске – и моряки в ужасе отшатнулись от окна: если бы леди вдруг оголилась, то не поразила бы  так своей чудесной попкой, нацеленной прямо в их окно. Не меньше минуты стояла коляска – но это была вечность. Они успели рассмотреть все – и даже больше! И удивительно: ни одной вульгарной линии, никакого намека на вульгарность и доступность… Нет! Все в ее движениях кричало о скромности, натуральности…
-   Смотрите, смотрите… это русская красота, -  шептал дядя Боря, будто она могла их услышать, уходя своим царственным шагом. – Каждая ее черточка зовет к любви,  ей знакомы иные вершины, кроме вершины оргазма…
Моряки переглянулись и, избегая смотреть на Лейтенанта, вернулись на свои места, потупившись. Но горячего инвалида это явно не устраивало, и он неожиданно заявил:
-   Эта мамочка вышла прогуляться в таком виде не случайно. Значит, ей что-то очень нужно… купить. Здесь столько  красивых и дорогих вещей…  И она, сами видели, очень красива…  -    внимательные круглые глазки одноногого  следили за лицами моряков, как за полем боя:  тетради были забыты,  Лейтенант откровенно взял в руки пилотку-кепку, играя огромным  козырьком, продолжая, впрочем, вежливо слушать.  –  Я надеюсь, на современном крейсере служат не юнцы в розовых очках?

Старшина и матрос снова переглянулись и впервые посмотрели на Лейтенанта, словно испрашивая «добро». Лейтенант брезгливо улыбнулся, понимая, как глубоко зацепил их «старичок».
-    И сколько ей дают зеленых? – простодушно спросил матрос Егор Плевич.
-    О! – поощрительно воскликнул поэт.
-     Вы случайно не состоите в клубе «Большой пенис»? – вальяжно откинувшись к спинке стула, поинтересовался первостатейный старшина Алексей Карнауров.
-     О!  А! У-у! – сначала опешил дядя Боря, а потом скакнул к шкафчику и быстро  достал красивую бутылку с малиновой жидкостью. Восхищение его было настолько натуральным, что моряки залились хохотом. Инвалид с азартом, но опустив глаза, расставлял рюмки и попытался как-то парировать атаку. 
 -   Не состоял, не привлекался, но… по этой части я, пожалуй, состоялся   -  и даже в поэзию потянуло именно с этой стороны!  Как Пушкина! Предлагаю за вдохновение  -   ликеру  по капельке!
Военные отказались. «Капелька» была у инвалида не менее полста ста граммов, и осилил он ее мигом, посмковав. Лейтенант все внимательнее вглядывался в нового знакомого.
-    Я, молодой человек… Алеша, да? Старшина  -  вижу! Я нигде не состоял, но рос в русской деревеньке. И никаких иллюзий о любви у меня с молодости нет. Это внешняя приправа к довольно простым отношениям между полами, которой можно и пренебречь. Клуба по размеру пениса у нас не было, но своеобразные курсы  у нас проходили все. Не верите?
Молодые смеялись, довольные тем, что зацепили «старика» не меньше, чем он их.
-    Нравы у нас простые были. Каждый парень на деревне знает о любой молодке, если не все, то почти все: как у нее песня начинается и как заканчивается. Соответственно и подход к ним разный. Ничего друг от друга мы не скрывали – это как есть и пить. И каждая молодка знала достоинства каждого паренька, даже самого молодого, и глазками стреляла не наобум. С той поры далекой я нахожу в любой женщине бесконечное число тонкостей и достоинств, каких в другой нет, зато есть другие…
-   Если  дело тонкое,  без приправы нельзя! – перебил «поэта» Лейтенант, а молодые прыснули, как девицы, и снисходительно посмотрели на дядю Борю: уж они-то знали, что переспорить Корабельного Гуру еще никому не удавалось – в любой области!
Наверное, что-то понял и дядя Боря. Он неопределенно пожал плечами,  ничего не ответил, и вдруг заботливо спросил:
-   Что это я все о себе… А как вам служится?  –  но в его участливости даже молодые могли  прочесть лукавые нотки неискренности. Однако им старик нравился, и они наперебой стали живописать авральное бытие корабля. Получалась сплошная бессмыслица. А вот о кэнеме – единственно  эффективном «деле» – умолчали, будто его  не было вовсе.
Лейтенант слушал с удовольствием рассказ о корабле как  сказку. Некогда жила-была большая любовь, вместо которой вырос один большой кэнем-секс, но о нем не принято говорить, тем более при первом  знакомстве. Да и о любви тоже, потому что ее не осталось. Но  дядя Боря, видимо,  умел слышать больше, чем ему говорили…
-   Вы холостяки, мои дорогие, у вас интересная, но искусственная жизнь, - горестно воскликнул он. – А настоящая там, где рядом женщины. Люди разделяются только по одному признаку – половому. Я хочу, чтобы вы это поняли и сняли розовые очки. Рядом с мужчиной всегда должна быть женщина и, желательно,  не одна. Нельзя петь  и слушать  всегда одну и ту же песню…
-   Это вы не о мужчине, дядя Боря, это вы о бабнике говорите! – неожиданно звонко рассмеялся  Лейтенант: он еще не знал, как относиться к попавшему в беду человеку, которому, скорее всего, просто хочется, чтобы его похвалили за насыщенную жизнь, которая чуть не оборвалась. Ему прежде всего самому хотелось поверить, что это не случайно, что  его сберег сам Бог, что жизнь его правильная…
-   Это как? – вытаращил глаза инвалид, потешая моряков, игрой в наивность.
-    Бывает такая любовь-судьба  –  каждой юбке кланяться. Но прелюбодеяние, как ни крути, преступление против любви. Половина человека остается  -   лишь та, которая применяется, а остальное улетучивается.
-    А как надо?
На дядю Борю было страшно смотреть – так выглядит человек, который боится высоты, а его убеждают, что у него надежный парашют… Старшина и матрос налили себе еще по фужеру морса и ушли на диванчик, развалившись на нем, как в креслах. Они веселились, они уже поняли, что этот замысловатый старик влип  со своей интересной теорией:  Гуру с ним быстро  разберется.
-    Надо любить, любя, дядя Боря, со смыслом, с прицелом на возможных детей, иначе вас унесет как легкий материал не к тому берегу. Иначе, как у нас говорят, вы полюбите кэнем на корабле больше, чем сам корабль.
-   Так-так-так… Значит, со смыслом надо?  Как это интересно…


III

Моряки на кровати колотили друг друга, чтобы не смеяться слишком громко: прохлада госпитальной палаты подействовала на них, как березовая роща, да и тема после увиденной из окна прелести  казалась  самой важной на свете.
-    Со смыслом  -   с устремленностью в будущее… и в прошлое, ее и свое.  Ты не голы забиваешь, не точку ставишь, а линию ведешь. Духовность работает, ты – связь, звено… Иначе, извините, дядя Боря, онанизм получается какой-то… Вы себя только обслуживаете с помощью женщины.
Инвалид схватился за свои тетради, он смешно надувал щеки и крутил головой, как футбольным мячом, не зная, кому отдать пас.
-    Тогда вы моих стихов не поймете…
На кровати притихли, а вид автора мог вышибить слезу. Лейтенант подал знак, и к столу подошел Карнауров,  укоризненно покачав головой.  Инвалид все твердил о своем:
-     Разве мое восхищение интимными особенностями женщины, мое умение их находить, воспеть – это не поэзия о любви? Я, может быть,  помогаю кому-то найти тропинку к своему счастью!
Гуру молчал. Но весь облик его,  взгляд в никуда, который в экипаже называли «зеркало» -    не сулили инвалиду никакого снисхождения.  Облик этот говорил довольного ясно:  ответ ты знаешь сам, посмотри в себя…  «Поэт» обернулся и, увидев рядом  старшину, выпрямился, как обвиняемый в ожидании приговора от вошедшего судьи.
-    Алексей лучший спец в экипаже по стихам… правда, особо увлекается «серебряным» веком.
Инвалид молча протянул тетради старшине, и тот сразу стал их листать, присев на стул рядом. Все затихли, словно в ожидании чуда.



-    Вы не против, если он озвучит, что понравится?
Дядя Боря рассеянно глянул на Лейтенанта, кивнул и снова принял грустную позу обреченного на неуспех автора. Несколько раз Карнауров вскидывал голову, словно лошадка, жаждущая тронуть воз с места, и как-то быстро сникал  и  -   листал, листал… Благо спешить было некуда, и все же Лейтенант чувствовал легкое раздражение – наверное, от нарастающего любопытства.
-    Хоть слово, Леш.
-     Есть тут… некоторые выражения… «Как лань перебирает ножками при виде хищника, ей кажется, она летит…».   Или  –  « В любви она любила власть и волю, как будто поглощала мир…»  Тихонько закрыв тетради, старшина положил их на стол, кривя губы, будто сдерживая смех или обиду. – Мне мешают имена! Есть интересное… хотя много плоских повторов, наворотов… Пошлости на удивление мало. Но имена… 
-    Что – имена, молодой человек? Они звучащие… да и смысловая нагрузка на них!
-     Мне они ничего не говорят.
Лейтенант меж тем тоже успел взять тетради и полистать.
-    Нет, интересно, бесспорно, интересно, дядя Боря! Молодость судит прямо и строго. А как посвящения  - просто превосходно.
Лейтенант кривил душой, беспокоясь за самочувствие больного. «Стихи» ему не нравились, и даже больше: ему хотелось поскорее избавиться от этих тетрадок, где без устали и хитромудро прославлялась женская любвеобильность с зашифрованными намеками на интимные  детали «процесса». И имена, имена…
И вдруг…Вдруг представилось, что он держит в руках поэтический каталог красоток базы «постоянного состава»… И рука будто сама захлопнула тетрадь, но он тут же открыл ее. Запомнить имена?  Но зачем?
-    Да не надо меня успокаивать!  –  вскинулся вдруг «соловей, ненасытно клюющий розу».  –  Мне главное – чтобы нравилось тем, для кого я пишу. И им нравилось – будьте уверены.

Дядя Боря как на шарнире повернулся к Лейтенанту, впервые выставив культю и как рычагом орудуя ею, подвинулся и дружески  наклонился к офицеру:
-   Вот тебе, лейтенант, не хотелось бы услышать, как одна рыдает в самый сладкий момент, а другая…А третья – поет! А четвертая…
-   А вам бы не хотелось, Борис Егорович, так нежить одну и ту же, чтобы она вам, то рыдала, то пела?..
-    Это невозможно!
-    Потому что тело   без души  работает как одноразовый шприц!
-    Если бы могли в такие минуты думать о душе… Человек так устроен… Но насчет одноразового – это ты обидел старика!
-    Бесы, которых вы знаете в лицо, вдолбили вам в голову, теперь вы другим передаете – легкое отношение к жизни. Иметь, пользоваться, потреблять…
-    Да!  Потреблять, как хочется потреблять,  -  сладко заулыбался «поэт», но что-то  плутовское мелькнуло в лице, простецком и добром.  –  Какой это подарок божий – быть здоровым человеком! И тут яйца курицу не учат!
На кровати молодежь хихикала  –  они тоже рассмотрели в поэтических откровениях дяди Бори  каталог дам на любой вкус – и часто притихали: видимо, расшифровка удавалась. Но и схватку Гуру с «земной силой»  успевали отслеживать своими локаторами.
-   Бог дарит нам душу, умильный вы человек, - заулыбался и Лейтенант, -  в первую очередь для соединения в совершенные  Пары, а потом уже Пара может торить дорожку к Богу и рассчитывать на Его милости…
-    О-хо-хо!  –  горестно покачал головой дядя Боря.  –  А у меня душа – или бес – не знаю, на самом кончике…   И это тоже от природы. Так народ живет, не я один.
-    Скорее всего,  в вашей родовой деревеньке,  -  и Лейтенант  понизил голос до шепота, но так, чтобы юные орлы слышали все,  -  баре в свое время пользовались правом не только первой ночи, а регулярно имели всю деревенскую красоту.  А вы, может быть, потомок предводителя дворянства и самой красивой крестьянки, а?
В первый раз дядя Боря засмеялся так заливисто и громко, что заглянула сестра. Он ее отослал, потом позвал, сделав знак морякам полюбоваться на нее, и  снова отослал. Крепостник в палате люкс!
-    Как ее зовут? – горячо вскрикнул Карнауров, листая тетрадь, но дядя Боря только пальцем пригрозил сквозь смех.
-    Почему бы вам не описать противоположное?  –  тихо продолжил Лейтенант, улыбаясь одними губами.  –  Иметь молоденьких –  это приятно,  спору нет, тело торжествует  и поет. Плюс это вдалбливается всей многовековой псевдокультурой как высший критерий жизненного успеха! Какая гонка! Все к подножию этих побед, этой торговли…  Какие поэмы сложены! Но вы-то, с вашим опытом, расскажите о другом:  какие наслаждения – и  сугубо плотские в том числе  – дает верность в любви! как глубока страсть  постоянной любви!
-   Я этого не знаю, - нахмурившись, быстро ответил инвалид. – Любовь, может быть, и есть, и она ярка… и прочее – но  все же это исключение из правил.  Поэтому о ней так болтают без дела.  В общем…  Если у вас остались вопросы, то ответы  найдете на пляже. Вы увидите, как ведут себя женщины, когда у них есть выбор мужчин…
И он захихикал, уже совершенно не пряча плутовского выражения глаз. Они расстались, совершенно без розовых очков по отношению друг к другу. Обошлись без теплых рукопожатий.
-    Почему-то на малых кораблях ребята более понятливые, -  стрельнул им в спины дядя Боря, с культей забираясь на кровать. – А на  крейсерах больно чудаков много.
-    Потому Россия и большая страна, - сказал Лейтенант, виновато пожимая плечами.
-    Была…  Референдум скоро, слышали?  Встретимся еще. Пообедаете здесь.






                2.  Паутина  красоты


1

Конечно, на пляж!  К морю! Они торопились  как школьники, прогуливающие уроки, чтобы подольше покупаться на дальней речке… Даже дорогу не спрашивали, шли туда, куда больше уклон. А городок меж тем очаровывал – ухоженные, утопающие  в зелени коттеджи-модули, современной архитектуры дома, приспособленные к тропикам – жилые квартиры в них прятались в бетонной оболочке, продуваемой ветрами, подобно зданию штаба бригады.
-   Почем хлебушек? – игриво спросил Карнауров двух девушек, отходящих от окошка пекарни с булкой хлеба на двоих.
-   Нам бесплатно, - засмеялись они.
-   А нам?
-   Если вы здешние!
Проверять не стали, поверили симпатичным, что в поселке победил коммунизм, пусть и не для всех. Спешили к морю, на пляж! Там, наверное, все равны.

Пляж…  . Он открылся вдруг за песчаной дюной, с раздевалками и солнцезащитными навесами и размеры его поражали: золотая линия песка уходила лентой, а потом уже желтой ниткой вдаль, насколько видел глаз. И народу вблизи спуска было много, будто это был пляж  большого  курортного  города.
Свита Лейтенанта раздевалась на ходу, и  к воде  он подходил в компании двух голопузых долговязых пареньков, одетых в казенные трусы казенного размера. Они были загорелыми (не караси все-таки, не только на сковородке авралов жарились), но на фоне отдыхающей публики казались белыми, как привидения. Прямо у линии прибоя, где хозяйничала волна,  они оставили на песке свое бесхитростное обмундирование и, получив от офицера  кивок-«добро», помчались в воду, прозрачную, хрустально-изумрудную.
Отводя взгляд от обнаженных до последней черты женщин, Лейтенант, забрав все вещи, медленно пошел в гущу тел, мимо шикарных полотенец и покрывал, раскинутых на песке, тонком и мягком.. Он расположился возле большой компании мужчин и женщин, респектабельных и ухоженных, сверкающих золотом и вооруженных массой дорогих вещей – аудио-, видео- и фототехники.  Все его движения стали вдруг неприятно медленными, словно кто-то мешал ему и подозреваб в нехорошем.  Он с нарочитой педантичностью разложил одежду в строгом порядке и, накрыв все рубахами, пошел к воде. Женщины смотрели  на его сухую, состоящую из одних мышц фигуру прямо, не скрывая интереса.   И сам он примечал особую утонченность и красоту дам,  нарочитую картинность их поз…  Кажется, нечто подобное он уже видел  в кино или на рекламном ролике.
Докучные мысли  мгновенно испарились с первым касанием волны.  Он так любил стать на сырой ее след и ждать,  когда вся мощь океана тонким языком поцелует его.  И сам в этот миг заключал его в объятия, весь, без остатка…
Он поплыл далеко.  Темный силуэт в синеве моря превратился в зеленый остров, и он уже различал на нем желтые ребра скал, а пляж тонкой лентой из девичьей косы мелькал позади за волнами. Море быстро признало в нем своего. И когда он подолгу лежал на волнах, отдыхая, оно что-то рассказывало ему чередой таинственных звуков из глубины, подкрепляемых шлепками снизу. А то вдруг сами волны начинали о чем-то шептаться, смеяться и тут же сердито вскидываться… Не существовало в такие  минуты ни прошлого, ни будущего, ни тем более настоящего.  Он был частью той формы бытия, которая знает только Свет и больше ничего…
Его отнесло вдоль пляжа на сотни метров, и он вышел на пустынный берег, устало плюхнулся в мокрый песок, и волны сразу вцепились в ноги, они звали его обратно…

…Старшина Карнауров и старший матрос Плевич встретили его укоризненными взглядами.  Без Лейтенанта они чувствовали себя среди спесивой публики совсем чужими и, видимо, тоже  сидели больше в воде: трусы их были мокрыми, четко вырисовывая их мужское достоинство. Но они этого ничуть не стеснялись, как дети, чем явно восхищали окружающих дам.
-   Проголодались? – и офицер опрокинулся в песок, достал часы из кармана шорт: он плавал почти час.
Моряки тоже нырнули в песок, к «старшому», голова к голове, образовав трехконечную звезду, и зашептали ему восхищенно:
-    Тут столько первоклассных блюд, товарищ Лейтенант, дядя Боря-инвалид прав…
-    Девчата тут такие гордые, отшивают сразу…
 Лейтенант засмеялся, кладя голову на руки, зарытые в горячее блаженство: он представил морячков-ухажеров в трусах почти до колен, порхающих от цветка к цветку… А потом поднял голову и  спросил:
-  А чем  этот пляж отличается от других? – и увидел, что привлек и без того повышенное внимание к своей группе, но моряки подхватили его игру сразу:
-   Здесь мало жуют…
-   Здесь мало пьют…
-   Здесь мало детей…
-   А чего здесь много?..  Ни слова, гусары!
И все трое уронили головы в приступе беззвучного смеха.  Плевич оказался наиболее выдержанным, он вдруг сделал серьезным лицо  и шепотом сказал:
-   Дядя Боря на в самом деле не инвалид, знает толк…   Посмотрите, товарищ Лейтенант, как здесь ходят женщины - это же сосуды со священной жидкостью. И еще… Мне все мерещится, что в выпуклых формах этих красавиц, в их нежных складках – самых интимных – извивается знак доллара. Вот посмотрите…
И он валютными знаками набросал на песке несколько пленительных форм.
-    Молодчина!  -  ахнул Лейтенант,  -  Ты разгадал тайну происхождения символа американской валюты.  Змей-искуситель в каждой банкноте!  Это вас любвеобильный поэт  вдохновил…
Говорил, но припоминался офицеру Север, заснеженный ют корабля и рисунки на снегу Пашки Марсюкова, распознавшего тайну другого символа – еврейской шестиконечной звезды…
-    Дядя поэт вообще прав, только цену в каталоге не указал! –  подхватил шутку Карнауров, сдерживая порыв смеха…
Дружно смеялись, и также дружно стихли, утомленные купанием и навязчивостью образов  одноногого поэта.Три пары ног образовали невидимую окружность, которую старательно обходили загорелые самодовольные люди.  И лишь одна не погнушалась вступить в не нарисованный круг. Это была она.

Пляжный гомон вдруг необъяснимо притих, Лейтенант насторожился, не в силах вырваться из плена сладкой дремы. Вскрик Плевича, нарочито болезненный и раздражительный, заставил  вскинуть голову, и тут же закрыть глаза: в метре от него волшебной гроздью явилась обнаженная грудь нимфы, склонившейся  к «мальчишке» в извиняющейся позе. Через мгновение, когда он снова открыл глаза, она уже повернулась и пошла дальше. И тогда он убедился, что едва ли не полпляжа смотрит ей вслед, на волшебный танец тела под золотистой полупрозрачной накидкой.
-    Она сломала мне ногу!  –  кричал матрос, кривясь и готовый догнать ее, но боящийся посмотреть пристально вслед обидчице.
-    Тихо, Ёрик, - прошептал восхищенно  старшина. – Это же Она!  Та, с коляской, только разделась…
-    А коляска где?
-    Там, где и ребенок…
-    Хорошо. А то коляской бы наехала…
-    Да ты сам ногу ей подставил! – захихикал Карнауров.
-    Я хотел убрать, Леха, она же прямо на нас перла, клянусь, я предчувствовал, ногу вдруг запекло нестерпимо….
-     Господи, богиня! Увидеть и умереть!  –  Карнауров, не обращая ни на кого внимания, привстал, пытаясь рассмотреть, где приземлилась спустившаяся с Олимпа. В лице его появилось вдохновение, будто он собирался декламировать стихи дяди Бори, отвергнутые часом назад. – Это она, товарищ Лейтенант! Что вы молчите?
Гомонил по-прежнему пляж,  оставив без последствий падение яркой звезды прямо в толпу.  Мужская половина соседней компании вульгарно выпустила пар в двух небрежных фразах:  «Вроде не кино у нас, а ноги и ж…   -  настоящие», «Никто ее не знает пока, зато все знают, сколько она стоит».
 Лейтенант и сам не мог расстаться с ее явлением.  Она была совсем ребенок – выражение глаз не может обмануть, лицо чистое, как горная струя, сказочные шелковые волосы – и вдруг эта великолепно развитая грудь и дерзкие бедра  женщины!  И как умело она их показывала… Забыты  трактовки и тени красоты и любви, только желание увидеть еще раз, приблизиться!  Чтобы… хотя бы развенчать отпечатавшийся образ. Многое бы он отдал, лишь бы переброситься с ней словом! Даже если   пришлось бы свеситься в бездну.  Только бы узнать истинную цену...   Но даже умозрительные попытки представить ее рядом с собой натыкались на робость и сопротивление, и… острое недовольство собой.
  Откуда? Почему? От понимания своего  неумения запросто познакомиться и добиться внимания? Или  то бунтует в нем  тысячелетий опыт и подсказывает – она не Пара тебе, парень! Но ее дерзкое предложение себя  сильнее всех доводов: она вошла в него, как поток света в пустоту…
Он снова упал головой в песок… Да,  объем любви в сердце, как и объем радости, не заменить и не заполнить никакой холостой духовной работой!   Все обращается в прах. Все летит в бездну от одного только видения ее божественной груди, когда купальник и прозрачная накидка не скрывают (открывают?!) линии  бесконечности и вечности…

-    Товарищ Лейтенант, нам пора. Окунемся еще раз, а то на обед опоздаем!
-   Почему красив алмаз, Карнауров? – не поднимая головы, глухо спросил и тут же ответил Лейтенант.  –  Потому что прозрачен и луч света свободно гуляет в нем. Его суть снаружи, но не наружность его суть…
-    Я вас понимаю, товарищ Лейтенант. Вы нас проводите и вернетесь сюда сверять суть с наружностью… Но, по-моему, это все-таки та, с коляской, которая по словам знатока здешних красот…   -  юные смеялись, им отчего-то очень нравилась сильная озабоченность Корабельного Гуру.


-   Даже если опоздаем на обед, на пароходе всегда найдем что зачифанить!  –  хорохорился Плевич. Но, кажется, им и вправду не хотелось возвращаться в госпиталь, чтобы не смазывать праздника души от купания без надзора. «Дядя поэт», может быть прав,  но им такая правота не нравилась.


II

Этот вывод ободрил Лейтенанта. Отправив моряков на попутной машине на корабль, он возвращался на пляж  той же дорогой и пытался представить, каким останется этот день в памяти его спутников – старшины и матроса. Наверное, море так и не отмыло их  от липких стишков «певца любви». Приключение позабавило их.  Сексуально умудренный старикан решил, что им мешают какие-то розовые очки… Они, конечно, почувствовали, как ловкие руки совершили подмену под влияние чар  юной мамаши:  вместо дальнозорких им подсунули очки для близоруких. И нынешний пляж  стал для них неким манежем для «светиков», «людистиков», «ирисочек»… Да, здесь женщины-сосуды демонстрировали свой дорогостоящий напиток. И кто его  знает, будет ли теперь для моряков пляж обещать встречу с морем, а стихи – петь о любви…  Пашку на этот  трюк с «цветами жизни» было не поймать, он знал цену дальнозоркости…
Пашка… Он дальнозоркость свою не отдал! Эти блошиные танцы, эта свистопляска, прославляющая миг жизни  -  молох, низводящий человека до обезьяньих кривляний. Что ему противопоставить? Любовь? А если не увидишь вовремя и не расслышишь?  Или  обнаружишь, что она безответна?   Тогда появляются «поэты» нижней части тела.   Друзья Пашки и Кочнева быстро обнаружили в «стихах»  змееподобный знак валюты соблазна, поиздевались над убогостью творчества старика, подмятого бедой. Ловко разоблачили избитую подмену любви сексом, когда  не остается в душе сил для любви.

… На пляже народу сильно  поубавилось, и Радотин  без особого труда убедился, что ее на побережье нет.   О чем он хотел спросить ее? Что она могла сказать ему такого, чего он не знал?.. Тупо и долго сидел он на песке и чего-то ждал. Если она и приманка по логике Кимыча, то такую  еще надо заслужить. Она склонилась над «растоптанным» матросом нарочно и  открылась им вся. Ее можно было усадить рядом, и одного вопроса было бы достаточно…
Загорающие и впрямь, будто таяли от палящих лучей и уходили в песок.  Самые морелюбивые отправились под навесы и оттуда все смотрели и смотрели на изумрудные волны, в  бело-синюю  даль, на череду островов, фантастических, неясных очертаний  -  будто то были и не острова вовсе, а ноты на белой палитре неба. Или зубы дракона, торчащие из  океана… Отгоняя навязчивую магию синей дали,  кто-то делал необычные упражнения, а откуда- то  послышалась протяжная славянская песнь…
 Оставив одежду прямо у прибоя, он  пошел в воду. Плавал на этот раз еще дольше, растеряв все мысли и связь с днем настоящим. Его отнесло течением на полмили не меньше, и возвращение на берег было подобно возвращению из другого измерения… Солнце исчезло с легких тучах, берег посуровел, недовольно оскалившись белой пеной у прибоя.
Придя в себя  на  мокром песке,  Радотин побрел назад по песчаной воде, щекотавшей ноги, как мелкая рыбешка.  Пройдя метров триста, он почувствовал какое-то беспокойство, будто заметил чье-то  наблюдение за собой. Осмотрелся  -  никого и ничего. Был тот палящий послеобеденный час, когда пляжи даже на наших югах пустеют… Но сейчас солнце спряталось, и вдали, под защитным навесом, было заметно какое-то движение, да прямо у берега плескались несколько фигурок и – пустыня! – до высокого песчаного вала-дюны, стеной, опоясавшей пляж с тыла. Взгляду не на чем было остановиться!  Но пройдя еще десяток-другой шагов, он вдруг обнаружил среди песка  перед дюной «глаз», будто черное дуло нацеленной на него пушки. То была бойница! И ноги сами понесли его к ней.
Вскоре он остановился, не веря глазам своим: перед ним в каких-нибудь сорока метрах набычилась голова дота – «Пашкиного» дота! Как перед живым существом замер  и Лейтенант. Ему хотелось крикнуть: откуда ты взялся здесь, твердолобый? И знаешь ли ты о своем северном брате-близнеце, о его грустной истории, как он из богатыря превратился в плаху-голгофу? Дот  смотрел  и притягивал  к себе, как огромный магнит, обещающий приоткрыть страшную тайну.
Вблизи дот выглядел смирным и запыленным, как пьянчужка на обочине дороги, на которого не обращают внимания ублаженные достатком достойные люди. Но Лейтенант-то его знал, знал его возможности и то, что его сотворили те же люди, что и северного брата. И он подходил к нему, чуть ли не раскрыв объятия, быстро взобрался на  лысину и растянулся во весь свой немалый рост.  Лоб ко лбу, щека к щеке – так встретились они, два придорожных жителя, знающих себе цену и цену жизни, которую им защищать, когда «достойные» люди  прячутся в щели, предоставляя  им право сгореть ради продолжения Жизни. Бетон дота под его щекой тихо шелестел…

Очнулся он от неприятных уколов, неясного шума и, не поднимая головы, понял – начался дождь. Через несколько секунд он превратился в ливень, а потом белая небесная твердь обрушилась на него сплошным потоком. А он так и не пошевелился, вжался в парящий бетон и чувствуя себя распятым и пригвожденным к доту  накрепко. 
Вода с неба мешала вспомнить то ли сон, то ли видение…  К тому же вместе с водой на него обрушились  мысли, перемешиваясь со сном...   Вот оно  - откровение!  Идущего на крест спасает распятие, если  он  воздвигнут и вымучен самим!  Как сладко припасть к нему в тяжкую минуту, как унимает он невыносимую боль, как соединяет с миром чистым, прямым.   Оказывается это так просто! Распятие – обретение  твоей душой целого мира… Пригвозди себя  к своему  Предназначенью!  А Пашка? А тысячи и тысячи? Тьмы и тьмы сразу цепляются за любовь, как за единственную соломинку, которая  может вынести их из грязи как по волшебству.  Вместо того, чтобы учиться плавать, искать крепость в душе, не быть рабом и бесом, хоть в кровь раздирая руки…Дозреть, прозреть, а потом  Любить! Любовь  -    только тоненькая ниточка между твоей душой и миром. Как легко она  рвется, если душа не привыкла трудиться. Рвется, золотая, соблазняя  даже великих. Но  спешат  в широкие ворота:  сладко ошибаться  молодым, они спешат определиться  -  строя не на том. не с того края, страдая от пустых хлопот… Нет, он выбирает крест знаний и верности, крест как графическое Христово «НЕТ» дому на песке, золотой нити  паутины…

Его  едва не смыло с круглого лба дота – такой силы был ливень. Сначала вжимался в шершавую бетонную кожу, а потом расслабился, как под колючим душем. Такой бани, такого душа для души у него не было еще никогда, – а уж случалось многое. Через полчаса он лежал выполосканный, выстиранный и снова сполоснутый небесной водой, а через четверть часа  высушен палящими лучами   -  и осматривал пустынное побережье удивленными глазами. Он не узнавал пляжа:  на этом диком промытом насквозь  и забросанном водорослями и ветками берегу в любой момент мог появиться динозавр или дракон вынырнуть  из океана.
«Одежда!»  Будто кто-то толкнул его,  и он уже  хотел прыгнуть вниз…
-   Карашо, кусно, росс!
Радотин  нервно оглянулся. За спиной в двух метрах от дота стояло странное существо, выряженное в полуфранцузский мундир чуть ли не наполеоновского образца, застегнутый на все пуговицы. Может быть, это был  вьетнамец, но уж очень худой и черный, и миндалевидные черные глаза  белками горели под высоким, синим котелком. Его можно было испугаться, если бы не широкая улыбка, обнажающая крупные с желтизной зубы. Нет, вьетнамцы умеют приветливо улыбаться, но этот… будто золото предлагал даром. В руках он держал клетку-ящик, в котором сидело несколько крупных ящериц. На них и показывал странный человек,  причмокивая: «Карашо, кусно!»
Лейтенант закрутил головой, невольно отпрянул  не находя точного  ответа.
-    Пайдем!  Карашо, росс, - и он помахал рукой, тонкой, как у девушки. – Кусно, росс!
-    Нет, нет! Спасибо! –  на доте он чувствовал себя в безопасности. Не человека в старомодном он опасался, а ящериц, которые трехголовым драконом пристально смотрели на него,  и им очень не понравилось его «Нет». Хотя… не таких ли он ел вчера, на празднике Луны? Радотин криво улыбнулся  (а хотел приветливо!), но когда поднял глаза – солдата уже не было. И вдруг стало стыдно за свое неумение вот так же широко улыбнуться в ответ, сразу протянуть руку... 
После ливня пляж   -   натуральная пустыня!   И под навесом никого.  Только на жердочках висела его одежда, кем-то заботливо спасенная… Лейтенант стал торопливо одеваться – на часах было время, когда по его расчетам в госпитале заканчивался тихий час…  В начале пляжа он едва не споткнулся о человека, который сидел в позе «лотоса», похожий на обгорелый и обветренный  чурбан.


III

…Дядя Боря новому явлению крейсерского офицера не удивился, самодовольно улыбнулся, широким жестом приглашая располагаться… Вопросы о пляже и купании Лейтенант невежливо оставил без внимания. Одноногий и этим остался доволен.
-    Скоро, наверное, домой, Борис Егорович, в Союз?
В ответ короткий, как выстрел, тупой взгляд, а потом  сладкие,  взахлеб, слова:
-    Вода здесь бархатная! Особенно когда идешь к ней, нализавшись бархатной кожи, которую пил, как воду… Знаешь, как принимает тебя море после любви? Как бога!..
-    Она в картотеке вашей есть?
И тут поэт лобзаний, уже ничем себя не стесняя, откинулся на кровати, задрал голову, беззвучно засмеялся, будто подставлял свой  плотоядный рот для вознаграждения, как в цирке дрессированное животное.
-    А как же! Третий стих с конца… Дать?
«Не читайте  этих стихов, товарищ Лейтенант!» -  посоветовал юнец Плевич, уходя.
-    Да ты не крути, милок. Думаешь, ты один такой умник? Знают многие, как опасно и глубоко затягивает – давно знают! Да противоядия не знает никто! Влечет? Это и есть твоя судьба, отдайся влечению – это и есть жизнь. Она выведет тебя на новые горизонты. Вокруг чего самая крепкая мужская дружба? Вокруг сугубо земных, материальных влечений – власть… украсть… сласть… Союзы – деловые, политические, могучие и слабые – все оттуда, милок. И самые духовно одаренные… Гете знаешь?  Ничего в жизни не упустил – и бога держал за бороду, и девок той же рукой щупал. А наши царедворцы – все они таланты, все они поэты  -  как они крутятся! И при царе, и сейчас  -  изображая государственно озабоченных людей.  А сами только такой любовью и живут, развлекаясь до умопомрачения...
-    От которого только на кэнем мозгов хватает,  -  зло добавил Радотин.
Короткий смешок, пытливый взгляд и выжидательное причмокивание, а потом отеческая строгость:
-   Ты меня тут учил при пацанах… Может быть, ты уникум…  Может быть, ты найдешь рецепт соития  по любви… никак по-другому. Но только для одного. Наверное, только для себя. Это в лучшем случае. Но тысячи  пойдут за ним, родимым  - за зовом плоти, страшным по  силе. И у них на дороге лучше не стоять.
Предупреждение дружеское прозвучало натянуто, и дядя Боря отчего-то заволновался. И Лейтенант тотчас это заметил.
-     Вижу, Борис Егорович, что вы знаете обо мне больше, чем я вам рассказал…  сочувствую.
-    Ты понятливый парень. Я тоже никогда не скажу, что страсть  - это благо… кругом беды от нее. Страсти  - бред, согласен.   Забвение себя… Но хоть что-то в этой жизни, чем ничего!
-    А вам решать – что?
-   Не угадал. Человек не выбирает. Я тебе приведу еще один пример. Откуда взялся «Плейбой» и его процветающий хозяин? Банальный случай – в молодости от него ушла жена. Как?! Любовь, нежность, душа в душу, а она ушла утешаться с другим. Он был несчастен. И был несчастен до тех пор, пока не понял, что женщину можно иметь и без любви. Он понял сам и сдернул розовые очки с миллионов, доказав  -  наглядно! - что женский половой орган прекрасен сам по себе, без всякой там любви… Женское тело…
-    И стал счастливым миллионером, сделав несчастными миллионы…
Теперь они совсем по-другому смотрели друг на друга, будто знали друг о друге все.
-   Ты упрямый… и слишком, милорд.
-    А вы… Вы много видели, дядя Боря, и не только в «Плейбое» - я не спорю. Но вы… ты - по нормальным человеческим меркам всего лишь стукачок. Это и есть красная тебе цена и твоим рассуждениям…  Тук-тук-тук – и здесь, за границей, вроде при деле, при хозяине… Может быть, их взяла, завлекательны они, как бесы, но Наполеонов среди твоих хозяев нет и быть не может. Поэтому даже меня боятся…
-_  Да!   С этим и иди, милок, а я посижу… - инвалид устало махнул рукой,  потом опять вдруг ожил.  -    А клевая баба, а?  Посмотрим, далеко ли ты уйдешь.
-   А как ее все-таки зовут? – уже открыв дверь в царственно просторный и пустынный коридор, спросил Лейтенант.
Поэт- инвалид съежился на кровати и смотрел куда-то в угол, будто «стеснялся» своих недобрых чувств, которыми провожал моряка.
-    Вспоминай ее как Принцессу.  Такой  больше не встретить, одумайся…
На автобус Лейтенант опоздал, потому что опять ходил к морю. Не смог уехать, не омывшись, чтобы не принести в экипаж тлетворные микробы болезни не менее опасной, чем кэнем.
Он долго ждал попутную в полном одиночестве среди множества уютных домов, чужих, будто в них жили инопланетяне.   Вспомнилось Пашкино: «И это солнце, и это море для негодяев такое же, как для меня!? Мерзость, от которой не отмыться». А сам плавать не умел и не учился. Не познав силу Моря, распял себя на чужих грехах.









3. Белый свет, белый цвет…


I

Новолуние уплотняет время, новогоднее тем паче.  Это подтвердилось  на корабле, и даже раньше, чем он ступил на палубу. К пирсам с комфортом доставил его штабной новенький «уазик»,  с дотошно и  пошло украшенным салоном. Три кряжистых тела внутри – и ни слова за двадцать минут.
-     Они что, уср…лись дорогой? – рассмеялся Снайпер, который поджидал Лейтенанта в беседке дежурного по пирсу. – У них  видок, будто они по десять лет прослужили в расстрельной команде.
-  Или в Мальтийском ордене, - подхватил смех дежурный, незнакомый мичман с плавмастерской. – Строят из себя особо посвященных, а сами обычные барыги!  Кто умеет тащить, те – здесь! Страну разворовали, теперь хотят референдумом глаза народу замазать:  мол, с народом советовались, а сами сделают по своему, как уже решили самые большие кэнемщики!
-    Референдум?  -  уставился Кимыч на Лейтенанта.  -   Тот, о котором давно трепались полушутя? Да, брат похоже не только мы в тупике…Ну, давай рассказывай!
И Снайпер усадил Лейтенанта в угол беседки.
 –     Заметь, о референдуме этом все говорят, а у нас молчок.  Не наш вопрос!  -  горько усмехнулся Лейтенант и стал рассказывать коротко о береговых приключениях.
-    Я тоже огорошу тебя береговыми делами,  -  объявил Снайпер.  -  И меня  замел абвер! Полдня терзали в штабе, но догадайся – почему?
Снайпер покручивал золотое колечко, опять удивляя Лейтенанта новой энергией, исходящей от всего его облика.
-   Завтра к тебе… к нам   -  ответный визит!  Или нечто подобное…  Как быстро объявился твой вьетнамский друг!  Из меня все соки выжали:  кто, что…  Я ничего не скрывал, видя в какой они панике,  передал весь наш восторг от Лунного Нового года…
 -   Ле Вьет!   -  Лейтенант откинулся к старенькому ограждению беседки. -  Не верю, что  все само собой так быстро провернулось, а?  Ты веришь?  Меня трясет от этой поездки,  непонятно откуда свалившейся на меня.  Теперь  с неба спускается прошлое! Я увижу Ле Вьета?! Столько лет – просто фотография на память… Я чего-то  мать вспомнил.  Как она хотела взять в семью вьетнамскую девочку-беженку  -  тогда искали желающих. Но заболела…
Видя необычную задумчивость Ника, Кимыч категорично предложил:
-    Идем в келью, расскажешь о культпоходе подробнее, особенно о Принцессе. Да  не журись! Можно сделать так, что руки у них  будут короче. Мамонтов возле меня трется, как лучший друг. По дороге поужинаешь, я предупредил вестовых  -   голодный, небось?  Есть еще новости! – и, выходя из беседки, Снайпер пропел из своего гимна. – «Крутится-вертится шар голубой, крутится-вертится над головой…»
 Лейтенант вдруг вспомнид:
-   Как много сегодня совпадений… Мы шли там по дороге, и  перед самым поворотом нас обогнал мотоцикл. Две девчушки сидели на нем… Та, что сзади, обернулась и помахала нам рукой и кричала  «Синьтяо!», а сама смеется во весь рот, словно узнала меня!..  Передняя дала газу, и над ними вспорхнула шляпа и парила, как нимб или воздушный змей… или твой шар, только волшебно-золотистый.

За ужином Лейтенант постарался в деталях обрисовать поездку, но получилось опять сбивчиво. В кают-компании довольно громко работал телевизор, и Снайпер сел поближе, понимая, что произошло все-таки нечто необычное.
-    Я не спал на доте, но я видел сон, и такой… готов был пощупать все, что видел.  Никогда не удавалось сны рассказать, хрупкие они и скользкие, а сейчас помню все…Слушай!
Снайпер едва сдержал скептическую улыбку, но не перебил только потому, чтобы не испортить аппетит другу, который ел и без того мало и неохотно.
-    Я знаю, ты в сны не веришь… Но я видел море таким, каким видел только в детстве, и то раз или два: с утеса  -   штормящее, в солнечную погоду… Но теперь я влетел в него сверху и падение продолжалось – как на водных лыжах  -  как-то по касательной. Огромные валы прозрачно-золотистые неслись навстречу и расступались. И вдруг я увидел ее… нет, сначала я увидел коляску. Детскую, большую, как одноместная лодка. Потом жгут ее черной косы, которая плавно колыхалась,  как якорная цепь… Это была Дианка. Она не обращала внимания на шторм, она кого-то искала в лодке. Странно, я так мчался, а не мог ее догнать, хотя люлька будто бы стояла на месте, но - то исчезала среди валов, то вновь появлялась. И все время впереди… Потом вместо Дианки я увидел вдруг оголившийся из-под воды металл, темно-серебристый, остов мошной конструкции или... скалу искусственного происхождения. Мутный блеск металла, от которого быстро отлегали волны, поразил… Мне очень хотелось коснуться его – это точно! И еще точно помню ощущение, что это совсем инородное тело. И я в этом не сомневался и с каким-то счастьем мчался на него, не боясь разбиться… Но в самый последний миг – я уже мог бы дотянуться  -   пролетел мимо. Я видел его сбоку, сзади, но меня не разворачивало. Потом волны сразу посерели, как погасли…
-    Да-а… Пора нам определяться, - мягко, явно сдерживая себя, протянул Снайпер. – И что, ты дот осмотрел?
-    Я очнулся от прикосновения, резко повернулся, но этот оловянный солдатик с маленькими драконами стоял в пяти метрах от дота… Чудеса!

Закончил свой рассказ Лейтенант уже в каюте, устало вытянувшись в кресле:
-   Не знаю, есть ли у них тут клуб «Большой пенис», как предположил полушутя Карнауров, и насчет Мальтийского ордена сомневаюсь, а вот сообщество «Большой плут» они оформили точно… Или союз «Каменные яйца», а?
Снайпер смеялся:
-    Я многих здесь знаю – с кем-то учился, с кем-то служил… Обычные офицеры, но спесь, конечно, так и прет. Откуда? Уж «каменные яйца» – в точку! Отобранные  ребята! Ушлые.
-   С ними  -  ясно, с нами  -  нет… – и Лейтенант задвигал локтями, как рычагами, усаживаясь снова и никак не находя удобного положения в «вертушке». -  Но … молодежь, морячки-то  наши! Ты бы видел их глаза в госпитале, в гостях у стихоплета. Им предлагают жизнь простую и понятную, как этот стол, на котором они  -  шарики: катаются, их гоняют из угла в угол, забивают в лузу… Не согласились ребята с плоской жизнью! Они – кто? Ненормальные, как и мы? Им за Пашкой и Кочневым отправляться?
Кимыч  в упор смотрел на профиль Радотина… Было в нем что-то колючее и отталкивающее: видимо, с каждым днем боевая пружина в этом человеке – а он ее холил и берег – сжималась все сильнее и сильнее, хотя куда уж больше!
-   Молчишь?  Молодыми поколениями забивают прорехи своей жизнедеятельности эти…  нормальные люди.
Снайпер молчал.  Сегодня никто  не был расположен к спору, так как явно жили уже днем завтрашним, предчувствуя перемены. Но очень, очень хотелось подвести какой-то итог, обрести какую-то ясность.
-    Не вижу для них реальной альтернативы…
-    Христос альтернатива! Будда, Мохаммед…  Я с ними.
-     Эк, ты сегодня режешь. Хорошая компания...  На твоем Сахалине столько народу сгинуло  -   вот ты и восстал за них. Как тот корсиканец  -  у него клочок земли был, остров, но все Небо   - за него! Сколько в таких оживает традиций, обычаев предков… Твое Предание прекрасно!  Но где твоя Пара? Они туда и наметили клевать, неужели ты не понял? Не получится, они придумают нечто другое. Наглы,  хитры… Доказательство пришло сегодня из Индийского океана, на госпитальном судне…


II


-   Что?!
-  Слона-то ты и не заметил!  Стоит рядом с плавмастерской. Много интересного рассказывают. Убийственного! Например, как отдыхал  в плавгоспитале штаб тамошней эскадры во главе с командиром. Попробуй хоть одна медсестра не приди в кают-компанию на веселье – нога ее не ступит на берег! Без шмоток заграничных останется и  без законного кошта!  Гуляют все! И как такие бабы будут потом растить детей, когда они через «петровские ассамблеи» прошли...  Они, конечно, вырастят деток! Но очень непохожими на твою  компанию. Круговорот греха в природе!
-     Для меня это не новость.  А что говорят о кораблях  Сохлака?
-   Идут. Действительно идут… очень потрепанные.  Завтра-послезавтра, может быть… По срокам почти совпадает. Абвер, скорее всего, не соврал… Мы опоздали.
-   Опоздали? – и горькая, как от жеваной полыни, усмешка судорогой повела челюсть Радотина.  –   А они успели погулять… Ты знаешь, сколько добра они спишут на них? Гульба требует бешеных денег.
-    Есть еще одна новость, Коля… Небывалое!  Красавчика старпома отправляют домой.
-    Шутишь? Не может быть!
-     Но это не по твоему ходатайству,  -  усмехнулся Кимыч.
Но Лейтенант уже вскочил, потом плюхнулся назад в кресло и рванул ящик стола, схватил папку и сыпанул на стол листы.   Смешные дельфиньи морды уставились на них одноглазо, выжидающе, будто готовые выполнить любую команду.
-    Смотри!.. Я только сейчас заметил…
-   Да? Ты тоже? Она ни разу не нарисовала пару, а всегда только одного. С ней что-то  случилось? С боевой… отзывают? отпуск?..  Невероятно,  -   и Лейтенант пронзительно-боязливо всматривался в товарища.
-   Почему ты спрашиваешь? Ничего неизвестно! Чего ты всполошился? Я все сказал!
Но Лейтенант не поверил, он по одному рассматривал тетрадные листки, будто видел впервые, и повторял:
-    Это был не сон.  Если бы я спал…
-   Я уверен, что Лацкой и сам не знает. Ничего конкретного на боевую службу не сообщают, просто отсылают в случае чего… Коль, чего ты?
-      А ты его видел?
-      В штабе толкался,  самолет  ждет, среди своих. В райском месте, как ты рассказал,  – и Снайпер наклонился к Лейтенанту, не выпускавшему из рук листки  с рисунками, словно  ниточку надежды,  и добавил мягко:  -  Ты бы, Ник, о своей шкуре подумал – самое время.  Видение – для тебя реальность, а то, что ты осиное гнездо нащупал  и шурудишь  – это вроде древней сказки о  сражении с нечистой силой, где побеждает правый. Это слишком… беззаботно. Я тебе один поучительный случай расскажу – как они любят расправляться с чужаками. С поэтической выдумкой подходят… Это было со мной, послушай! Со мной!
И Кимыч, уставившись в ночные огни залива, стал говорить таинственно, но  Лейтенант будто не слышал, перебирая рисунки…

-    Южный Сахалин, залив Анива, Корсаков…  Там  в августе такая  жара! Душный вечер, я стою перед открытым иллюминатором… как сейчас.  У меня сход! редкий выходной! На корабле - четверть штата, служба за троих… Но я очень молод, и все виделось иначе, мне казалось, что мои подвиги на вахтах где-то и кто-то засчитывает… Но оказалось, считали мне другое.
На редких сходах я  снимал номерок в рыбацкой гостинице, которая недалеко от военного пирса, прямо над рестораном.  Нет, необязательно ****и, любил и один побыть, книжку полистать, поваляться на кровати, чтобы никакая сука меня не высвистала,  музыку включал … Обычное дело  -    в баню-сауну успевал, откисал от моря!..
В тот вечер я успел везде… Но вот любимого типа женщину в ресторане не наблюдал и поднялся ненадолго в номер… передохнуть, чтобы попозже быть менее разборчивым. И что? Сразу же звонок телефона и обалденно приятный голосок с легким восточным акцентом: «Скучаем?»… И  мигом представилась «японочка», как на  чудных календарях. Она предложила встречу – «подруга в рейсе, квартира пуста…». Я не ловелас и не авантюрист, но…  Эта душная ночь выталкивала меня из себя! Что? Что может вообще получиться из такой ситуации?   А вдруг крупно повезло?  Как всякий русский вмиг домчался  в мыслях и до женитьбы: моряку так и пристало жениться… вдруг и сразу! В конце  концов, примерно так  и женился …
Договорились встретиться на центральной площади, напротив театра  -   время-то довольно позднее, не меньше десяти вечера. Не знаю, как и кто надоумил меня обойти театр по выской отмостке, и я оказался над улицей, которая уходила вниз… И именно по ней они и приехали.
Марку машину  в полутьме не разобрать, девочка  какая-то выпорхнула из машины…  Ничего интересного, и я хотел уже отвернуться… И вдруг следом ей грубый голос: «Не ломайся долго, чтобы взяли тепленького и голенького! А то Пал Палыч обидятся…» И соленый мат! Я от неожиданности прижался к прохладному камню стены. Во! Театр под открытым небом! Пал Палыча  я знал  одного…  Замкомандира бригады по тылу. Именно его я мазанул  на какой-то конференции его же дерьмом. Половину ГСМ, поступавших в бригаду, умудрялся продать – половину! А у меня знакомые в топливном отделе, я поинтересовался дебитом-кредитом. Скандал был! Но удержался гад на золотой жиле!
Я эту девку уломал и затащил к себе в номер уже из азарта, обманом. Мол, возьму кое-что и полетим к тебе, милая. Ну, хороша оказалась! Любовница  местного чина. Она потом уверяла, что била  по роже того, за болтливость… А меня ласкала за осторожность и догадливость!  «Мне нравятся мужчины, которые опережают события…». Я запомнил!  Запомни и ты: опоздаешь – они тебя не пожалеют. Представляешь, что бы они со мной сделали в постели? Берегись! 

Снайпер умолк и прошелся по каюте, но так, будто хотел пробежаться. Потом вдруг предложил:
-    Душно. Идем на  сигнальный. Там  -   ветерок.
И не ошибся. Экипаж барахтался в тяжелом липком воздухе знойного вечера, не в силах отогнать миражи кинобоевиков, которые уже запустили по корабельному каналу – как обычно в этот час. А на сигнальном мостике -  блаженный покой, там  ближе до фиолетового неба.
-    Я вижу, куда ты смотришь…
Но там, куда смотрел Лейтенант, и где вчера можно было видеть крошечные фигурки кораблей вьетнамской флотилии, там сиял огнями огромный и прекрасный корпус любвеобильной «Лены», плавучего госпиталя. Радотин смотрел на него  настороженно, как на представителя враждебной цивилизации. Снайпер снова заохал:
-    Они у нас на хвосте…  Чувствую уплотнение времени  -  как в ту ночь в бухте Адониса. Ты еще эту папку взял… да свои бумаги приплюсуй. Да еще  старпом «представит» нас в штабе флота! Нас не полюбят уже на  высоком уровне. Так? Надо что-то делать… - и Кимыч, отвернувшись, подставил лицо ветерку, дующему с моря, теплому, но живому, с запахами богатого улова  вьетнамских лодок, стоящих в какой-нибудь миле от них. 
Лейтенант расслабился на рундуках и долго не отвечал. И вдруг вскинул руку, будто поднял флаг:
-    В голове сейчас сплошной белый цвет…  и прогнать не могу.  И  пурпурная полоса по краю,  -  и он стал водить рукой, и  белое полотнище с пурпурной полосой колыхалось перед ними во все небо. – Такими цветами праздновали древние римляне совершеннолетие своих сынов. Пурпур снимался, и оставался чисто белый цвет одеяния… Знак мужества и зрелости. Где он сейчас, Рим?  Он был могуч, потому что  знал таинственную веху физического и духовного возмужания,  и никогда не пропускал ее… Они утверждали свое на века, они соответствовали своему времени… А мы? Где у нас вехи физического совершеннолетия?  Все существенное для народа выветрилось из государства, из народа, опошлилось…Даже римского в нас и следа нет, все растеряли…  Чтоб хоть  тарелку супа перевесило!  А пора бы уже добиться, чтобы Небо  питало  мудрых мужей … Мы деградируем, Кимыч!
Снайпер тоже уютно устроился на деревянных рундуках, он полулежал и  представлял все так, что  с древними и с древней историей его соединяет только этот чудесный ветерок с моря. Лениво щуря глаза на слабенькие звезды, он стал размышлять вслух:
-    Пока ясно одно – Христос по-прежнему один на кресте… а вокруг толпа, для которой он – один из разбойников. Не больно-то много возжелало шагнуть следом за ним… Норовят в святые попасть, противостоя  только плоти своей. А он Пилату противостоял! Кесарю считай! И прямо призвал божьего кесарю не отдавать! Так?  Так.  Мы, конечно, не Иисусы, но нас они  загоняют в разбойники!.  Неосознанно?  Нет, осознанно – потому что они те самые, из породы  душегуба Вараввы, которого толпа спасла вместо Христа. Вараввы, ставшие ныне кесарями повсеместно… Какой уж тут прогресс. Ты прав! Ты кругом прав… но что толку?
Лейтенант обернулся к Снайперу и неожиданно подсел к нему:
-    Петя,  ты объясни мне… Почему ты не среди них? Почему ты пляшешь под своим шариком? Почему он не лопнул или не улетел? Вырос в большом городе, девчата у тебя были… –  такие  правдоискательством занимаются недолго. Для меня один вид родной убогой бухты с дощатыми развалюхами рыбаков-«туземцев» –  как тысяча святых икон взывает… Как перст, указующий прямо с неба и прямо перед моим носом. А ты? Ты свободен как древний кельт! Откуда в тебе воз условностей? Да еще шарик сверху…  На вертолете вы так рисковали!  Ради чего?..
Снайпер сидел, отвернувшись к морю, глаза прикрыты и только кадык два раза дернулся, а широко раскинутые руки по леерам гирями надавили на них.
-  Не сдавайся, Ник, задавай свои дурацкие вечные вопросы…  Белые одеяния совершенства… совершеннолетия. Тебе хочется найти достойных…или хотя бы самому соответствовать, хотя бы к 33 годам!  Но тут я тебе не союзник. Я твоей грани между людьми  не видел… Даже в пороке рожденный - в нем от Бога много!  Ему труднее сохранить  то, что глубоко в нем! Там оно скорее всего и будет похоронено… Вот тут  -  спеши!. Тут копай! Белые одеяния  не отнимай ни у кого. Они не шакалы,  служат грязному, но… о белом они тоже мечтают.
            Лейтенант молчал,  в упор глядя на широкоскулого друга, и показалось ему, что Петр был ближе к вершине, к которой он пробивался с другого склона.



III

-   Ходовой  -  сигнальному!  -  напомнил о себе вахтенный сигнальщик.  -  Цель, справа двадцать, дистанция два кабельтова. Курсом… на северо-восток.
-    Что там, Кольцов?  - лениво спросил Снайпер, и матрос охотно сделал несколько шагов в их сторону.
-    Джонка, довольно большая. Вчера их тут  было! Мы их с Новым годом поздравляли…
-  Не отвлекайся, Кольцов,  -  строго одернул вахтенного капитан-лейтенант.  -  Хотя и нас послушать, конечно,  полезно.
Матрос отошел, но  слушал, не мог не  слушать офицеров, которых так любили в экипаже.
-    Я вспомнил!  -  негромко сказал Радотин.  -  Мне было  -  вот как ему и даже меньше:  первый курс училища… Мы прибирались  в каком-то кабинете кафедры марксизма-ленинизма. У открытой двери  услышал громкий разговор в соседнем кабинете. Начальник кафедры не потрудился даже дверь прикрыть  -  первокурсники для них были еще тенями.  Говорили взахлеб о  мебели:  достать – продать – достать…Оказывается, как я разведал вскоре, этот чин занимался перепродажей мебели. И этот шакал учил нас высоким понятиям, у него погоны  -  и у меня погоны… А между нами пропасть!  Тогда впервые я хотел уйти, просто хотел повернуть в другую сторону.
-     Было и у меня нечто подобное…Да, все через это проходят, спотыкаясь… Только  ты это определяешь как смерть при жизни, а я – остановка.  Я могу с этими христопродавцами… пиво пить! Но… до определенной грани. И грань та подвижна, особенно в молодости. Вот! -  и Снайпер выставил сухую, как топор, ладонь, изображая грань.
-   Значит, все-таки грань! – вскинулся  Лейтенант. -  Не врожденная, но острая грань. Откуда?
И они уставились друг на друга, будто оба одновременно наблюдали нечто вроде молнии озарения.
-    Быть или не быть  -  это не вопрос о  физическом бытии,  -  Корабельный Гуру продолжал азартно, будто только сейчас почувствовав возможность, убедить боевого товарища в главном.      Быть или не быть  -  твоему миру, твоей правде!  Или ты отказываешься от них и   -  утверждаешь собой мир чужой! Вот и референдум они затевают, потому что мертвы, потому что Хам пришел в каждый дом и заставляет жить кэнемом.
  Кимыч  выпрямился, но продолжал молча смотреть в черную бездну ночи.
-    Иуда  пример для них.   Предать мир Христа ради свободы плоти можно легко и незаметно, и ты уже за гранью, ты служишь Хаму.  С каждым из нас в мир приходит Христос, и в каждом из нас противостояние Иуде только начинается.   
Теперь оба надолго замолчали.

-   Твое  Предание, словно звездами выбито…  Оно тоже из Книги Моря?  Я бы все древние источники, в том числе и Библию, заложил в большую вычислительную машину, чтобы она составила одну, без противоречий, версию… А может быть, из нее вышло бы  это Предание или… чистый лист, а?
И Снайпер  смеялся, запрокинув голову к звездам.
-   Что-то грандиозное скрывается в прошлом… эти эпохи, эти массы людей под тем же небом, что и мы, на той же Земле… Куда все это исчезает, Ник?
Лейтенант как-то неестественно потянулся, будто из него вытягивали что-то клещами, и проскрипел нехотя:
-     Туда же, куда и мы, Петя, исчезнем…
-   Есть люди, которые идут к совершенному бытию… их путь, их помыслы не могут исчезнуть, они ведь нематериальны. Обезьянья суета -  пыль… Естественно то, что она исчезает. А движение духа? Естественно, если оно сохраняется…  Вот тебе и ответ: я,  выбираю homo грядеша, я хочу идти из прошлого в будущее, не хочу оставаться и хозяйничать в настоящем, будто я… хозяин его.  Не хочу быть homo soseша, и тем более прислуживать таким.
-    Стяжание духа святого…
-    Что?
-    Не «что», а «кто». Это Серафим Саровский о сути жизни, ее смысле и венце… Личность из тебя должна выплавляться. Каждый кирпичик бытия  выпиливается, шлифуется, высвечивается, как драгоценный камушек и – в фундамент пирамиды, к Небу… Бе к Богу! Я знаю точно одно – это возможно только в Паре, только вместе с детьми… Иначе – лучше как Пашка!  С грязью не смешался, но и жить не смог.
-   В Паре! Вот!  А сам в бобыли метишь! В теории все у тебя правильно, Ник. Но такое ощущение, что бьешь все мимо, как во сне.. Ты ведь тоже из породы вожаков. Где-то мы с тобой проморгали  или нас придержали  -  давай признаемся.  Уступили дорогу козлам, шакалам, хамью… иудиным последышам. Закон природы  -  не посадил злак, значит, вырастит злющий сорняк. Изначальный просчет! Вековой. Давно ведь так: сеять не умеют…
-   Пожалуй.   Как святость за толстыми стенами монастыря – кому она светит и чему учит? А в школах не хватает учителей. Странно, да? А в Легенде – я  кое-что подсократил – много сказано о школах племен Хроса. Четыре начальные ступени – познание себя, познание себе подобных, познание Земли и познание Неба. Познание себя было на испытаниях – голодом, холодом, водой, одиночеством, радостью, кровью… В двенадцать лет слагались – духовно!  - Пары! Пара одному явлению радуется одинаково –  вот закон!  Так подбирали. Ты понимаешь?.. А потом труд. Они знали о растениях, наверное, больше, чем сама Земля, для которой они росли. Блюда, лекарства, строения, украшения, служение водотокам, растениям и камням – знаешь, какой за этим труд стоит? И радость, радость бытия была полной. Радость оттого, что в тебе встречается Небо и Земля – это вершина духа!.. А мы ползаем…
-    Да! Если этого нет, то люди живут, как могут. Если присосался к чужому – убивать, что ли? Каждый волен защищаться сам. А поднимать оружие на другого из предположений, что он за гранью…  -  Кимыч развел руки, но как-то спокойно, словно потягиваясь и обнимая черное небо. – Чем больше мне нравится то, о чем ты говоришь, тем больше я боюсь, что все закончится банально. У них пистолеты, потому что им не нужны Слова. Если мы возьмем пистолеты, то и нам Слова будут помехой… А имею в виду настоящее Слово, а не бесовское… Тогда чем мы будем отличаться от них? Скажи мне лучше – давно хотел тебя спросить…
Снайпер грустно уткнул  голову в ладони и смотрел на тихий залив: 
-   Почему они шли на север?  Льды своей духовностью и совершенством растапливать? Ты не мог не думать об этом, Ник. Может, Беловодье там? Тогда на хрена я здесь? Опять же  -  Пара в 12 лет… как это?
-  На Востоке  -  загадка, на Севере  -  разгадка. Там иной обмен энергией, там наработанное в настоящем  меняли на прошлое и будущее.  А Пары… Видишь ли, это веками вырабатывалось. Интересной в чем-то девочке обязательно находился  мальчик,  способный оценить ее особенности.  А силу они  обретали в постоянных испытаниях духа и тела.  Только одно скажу:  они резали  себя за каждый промах, пускали кровь… Но это уже постарше  -  16-17 лет.  Молодые мужчины  были в розовых шрамах, они знали цену крови…
 
Вахтенный сигнальщик прохаживался в передней части мостика,  аккуратно, в такт паузам в малопонятном ему разговоре…





4.   Старинный  друг


I

Утром, выходя на подъем флага, все моряки  с удивлением смотрели  на залив:    вчера еще мутный и рыжий   до неприятности от тропического ливня,  сегодня он сиял небесной синевой как новорожденный – глаз не отвести. И возможность любоваться искоса окрестностями появилась полная – на корабле объявили аврал, покраску  от ватерлинии до клотика. Начался  большой праздник для ГБ и его команды. Так сказать, бенефис главного боцмана, к которому он, словно предчувствуя, готовился уже неделю, подбирая колер, готовя инструмент… И теперь сразу после подъема Флага – десять минут на переодевание –  весь экипаж превратился в мальчиков с баночками и кисточками. Грозный мат ГБ, слышимый то на баке, то на юте, а то и за бортом, куда вывалили сразу две беседки для самых умелых маляров – вносил осмысленность и порядок в работу сотен рук.
Лейтенант забрался на самый лоб носовой башни главного калибра,  не доверяя никому лицо «красотки №1».  Да и криков, суеты на баке было меньше, а великий покой залива и пальмы на противоположном берегу - ближе. Под музыку, с  легким ветерком от воды дело спорилось. Несколько раз подходил главный боцман и неизменно менял  гримасу гнева на скупую улыбку одобрения. Он важно кивал Лейтенанту в  благодарность за щепетильное отношение к тому, что так дорого душе старого моряка, и спешил дальше.
 
Часа через два с башней было покончено. Матросы снизу чмокали от удовольствия, отойдя на несколько метров:  шаровый цвет отливал ровным стальным блеском… С левого шкафута донесся отборный мат главного авральщика, и всех как ветром бросило по своим местам.  Лейтенант, разминая затекшие ноги, направился на ходовой мостик, чтобы  позвонить и хоть что-то разведать о старпоме.
За  десятки метров  до открытой двери он  услышал  необычное «ржанье»: кто-то очень веселый и смелый в аврал развлекался, не боясь накликать беду в лице ГБ. Это покоробило и службистскую душу Лейтенанта, для которого ходовой – святое место.  Он с кривой усмешкой перешагнул комингс, уверенный, что сейчас придется применить пинок,  незаменимый аргумент во флотском бытии. Но то, что он увидел, озадачило: чье-то грузное тело в белом висело на рукоятках визира и, не отрываясь от окуляров, извивалось и хохотало неудержимо. Пришлось мимоходом, идя к телефону, посчитать несколько ребер, и тело сразу смолкло и отвалилось от визира:
-    Что?! А… Извините, товарищ Лейтенант…
То был старшина 2 статьи Вася Соловьев, когда-то минер, а сейчас старший вестовой, он же член сборной корабля по футболу и сладкоголосый баянист – личность бесшабашная и веселая, авторитетная во всем экипаже. 
-    Вы посмотрите! Посмотрите! –  Соловьев сиял  и даже придержал  офицера за локоть, что  тоже необычно… Но в глазах старшины мольба, что исключало баловство!  Лейтенант подошел, взялся за рукоятки…  Повел прибором влево-вправо, поймал обычную грузовую джонку, опять повел туда-сюда – ничего больше!  «Завтракаешь мясом…»  -  начал со злой усмешкой Лейтенант, но Вася, упитанный, как пингвин, томясь в азарте, переваливаясь и пританцовывая,  мягко оттер офицера от визира.  Вскоре он снова закивал ему головой, улыбаясь и приглашая к окулярам. Лейтенант быстро припал к ним. Он увидел все ту же джонку, вернее уже половину ее – она довольно быстро уплывала из поля  обозрения прибора. Ведя ее внимательно, с полминуты, он снова не нашел ничего необычного. И тогда Вася заговорил,  почему-то негромко, словно боясь, что их услышат в лодке:
-    Поднимите слегка!.. увидите от воды – чтоб только борта и лица людей видеть…
Лейтенант насторожился, напряженно всматриваясь, старшин гудел в ухо, как наводчик:
-    В лица посмотрите… Не поняли? На их скарб, выражение глаз…
Увеличение прибора позволяло рассматривать ничего не подозревавших людей, плывших в миле от корабля, как при фотографировании на паспорт. Что-то было в тех лицах такое, будто послышалась далекая песня:   слов не разобрать  -  а  все-таки понимаешь: родное это, свое.
-    Неужели не узнали?! Это же наши… из средней полосы… на подводе… наши крестьяне!  –  у нас в деревне вот так и ездят, нагрузятся под завязку и отдыхают пока едут – блаженные какие-то!.. Ха-ха-ха… Они даже в наших ватниках!
И тут Лейтенанта словно прострелило,  на лице  сама собой появилась широченная улыбка, потом  он засмеялся. Картина была верной на все сто! Поражала схожесть в выражении лиц, отрешенных, мечтательных и… грубоватых, простоватых!  Выражение лиц делало похожими и сами лица – где-нибудь в российской глубинке  такие же широколицые крестьяне бороздили проселки в бесконечных заботах... Тут семья  – мужчина за рулем, старуха, женщина, двое детей постарше, а малых только головы мелькают, и ворох скарба выше бортов: наверное, перебирались на новое место жительства.
  Лейтенант  смеялся  и не мог объяснить себе, почему так радуется…   А  Вася  рядом  -   будто получил письмо с Родины!
    - Теперь заноза прямо в сердце, товарищ Лейтенант...  Поверните прибор на 180 градусов, на берег!  Выше, выше!
  Повернул, поднял...  Лысые скалистые склоны высокой горы наводят уныние раскаленным видом, с расстояния в несколько миль ощущается жар камней...  Может быть, ушлый морячок пониже у берега нашел живую картинку?
 -  Вася, лунный пейзаж!
-   Да вы найдите клочок земли...
  О, орлиный глаз нужен, чтобы даже с помощью таких линз отыскать среди валунов согбенные фигурки, машущие матыгами.  Они били мерно, то ли сажая, то ли убивая сорняки.  А пекло неземное убивало их  -  в тени у воды 41!  А там, на горе?  И где земля их  -  желто-коричневые пятнышки?!  И она кормит людей...
  Моряки смотрели друг на друга, понимая, что получили некий урок на всю оставшуюся жизнь...
 Сказать, однако, друг другу они ничего не успели: раздался один звонок колоколов громкого боя, потом другой… третий… четвертый.
-     Базовые начальники пожаловали, - медленно проговорил Лейтенант, присев на диванчик и глядя на Соловьева так, будто напряженно вспоминал, о чем это они только что говорили.  Старшина, жестом извинившись, исчез с ходового,  отправился вниз и Лейтенант. Далеко он не ушел, на трапе его перехватил рассыльный дежурного по кораблю.
-    Вас в каюту командира, товарищ Лейтенант,  -  улыбаясь, оповестил он, и добавил тихо: -  Замком базы… сердитый.

…-   Я такого решения принимать не буду! – услышал он раздраженный незнакомый голос через открытую дверь командирской каюты.
Вошел и сразу встретился глазами с моложавым и поджарым капитаном 1 ранга, с лошадиным лицом в рыжих усах, который тут же, повышая тон и не дожидаясь, пока вошедший представится, повел огневой налет.  –  Пусть за тебя отвечает командир! Это мы потом – но очень скоро!– выясним, как это быстро  наводишь контакты в чужой стране…  Мне кажется,  нельзя отпускать. Уже  есть данные...
Неожиданно Лейтенант, глядя на начальника в упор, сделал к нему полшага, как  от внутреннего напряжения:
-    Я попрошу… Говорить мне»вы»!
Лошадиное  лицо вытянулось еще больше и вдруг, будто потеряло всякий интерес к  теме разговора:
-     Пройдусь по кораблю… Решайте… Того – можно, а этого…
Командир корабля сделал жест Михалычу, исполняющему обязанности старпома,  сопровождать начальника.  Небольшая свита удалилась, и они остались наедине – Командир и Лейтенант. Первый, не спеша, уселся в кресло, второй стоял все в той  же  боевой стойке  -   «фронтом на врага».
-    Не журись, - спокойно сказал командир, но чувствовалось, что спокойствие дается ему трудно, и улыбка никак не могла занять привычное место в усах. – Есть корабли белые, а есть корабли серые… Назначенные в белые и назначенные в серые  -  по списку.  Они нас дожимают и, наверное, дожмут… А тебя ждет на пирсе машина… Шевелев уже там. Друг у тебя объявился… видать,  шишка немалая,  забегали  -  давно их такими не видел.  Друг  -  откуда?  Потом расскажешь… Надолго я вас отпустить не могу – аврал, мы в готовности, ты же знаешь… Но до отбоя – добро.
-    Что со старпомом?.. –  спросил Лейтенант, не поблагодарив командира.
-     Не знаю,  -  оборвал командир совсем другим тоном. – Темное дело, как все у них… На Мамонтова жалко смотреть, выдрали его за ваших вьетнамцев… Хотя  -  и этим не доверяй, они артисты.  Как это вы там отличились? Говорят, из посольства звонили. Но ты повода не давай, прими как испытание – еще одно…
-     Я прошу разрешения! – и тут только в голосе Лейтенанта мелькнули теплые нотки, и командир в ответ улыбнулся, и улыбка получилась такой, какую помнили и так любили в экипаже…

II

На пирсе стоял серый автомобиль, не новый, скромной марки. Возле него, как два брата, прохаживались Снайпер и невысокий господин в ладно скроенном светлом костюме. Даже на расстоянии ощущалось, что оба взволнованы и в напряжении… Увидев Радотина, Кимыч просиял своим  интернациональным лицом.  Заулыбался и вьетнамец, всматриваясь в длиннорукого хмурого офицера.  На трапе лейтенант приостановился:  да, это был  он  -  посол из отроческих лет! 
  Лейтенант, не называя себя,  сходу обнял крепыша-товарища, выглядевшего господином: «Не узнаешь, Ле?».  Забыв свой административный лоск,   Ле  Вьет Тыонг  залился детским смехом и говорил почти без акцента: «Николай…  Лейтенант.  Ра-до-тин, да-да! Ты какой стал, Коля!».
-   «Лейтенант Николай»!  Если выбросить середину, получится «Ле Лай. Товарищ Ле Лай!»!–  засмеялся Снайпер,  и он запросто положил  руку на плечо нового знакомого.  -   Правда, мы похожи?
И тот именно этой фамильярности и простоте радовался, вглядываясь в лица, протянув руки обоим…  Догадываясь, как мало времени у моряков,  пригласил их в машину. Снайпера он посадил рядом с водителем и обращался с ним и впрямь по-братски.   Такую быструю трансформацию человеческих качеств Кимыча в дипломатические успехи трудно было предположить.  Сердечность, помноженная на расчет?  Праздник Луны и в самом деле пошел ему на пользу, еще раз с удовольствием отметил Лейтенант, открывая заднюю дверь.
-    У нас время – до вечерней поверки, Петр Кимыч,  - успел сказать он  и… слегка оробел: на заднем сидении уже находился пассажир –  темноволосая девушка, похожая на паренька, с грустными глазами, полными любопытства и тихого восторга. Он слегка отпрянул от двери, уступая место Ле Вьету, но тот настойчиво усадил его,  и сел рядом. Машина мягко тронулась.
-    Не переживай…Не стесняйся… Буду видеть вас сразу обоих! Она у меня всегда  в уголке, у окошка…  Вы, Николай, заочно  с ней знакомы…
При этих словах Кимыча на первом сидении мигом развернуло назад.
 -   Мы торопим, едем обедать. Не домой, мы живем далеко… К знакомым. Теперь я знакомлю тебя со своей дочкой...
-    Я помню! Ты о ней рассказывал тогда, помню!  -  вдруг радостно воскликнул Лейтенант так необычно для себя, что Снайпер чуть ли не перепрыгнул к ним весь.  -   Ты много говорил о ней, о своей пятилетней дочурке, а сам  -  мальчишка!  Это она?  Невероятно. Сейчас я вспомню ее имя…  Революционер великий…
-    Че Гевара!  -  брякнул Кимыч  -  и угадал.
-    Да!  Че!  А я  -  Николай,  -   Лейтенант повернулся, но не решился подать руку девушке.
Ле Вьет охнул от изумления:  «Помнит!».  Вытягиваясь в струнку, корабельный отшельник  всем корпусом повернулся к девушке, как тертый гусар в дешевом порыве эталонной страсти. Она тоже  выпрямилась и  оказалась вдруг повыше папы  -  вся словно выточенная из светлого гранита, глаза   широко распахнулись,  делая ее совершенно не похожей на азиатку.
-     Че, да! – ответила она быстро и  протянула руку, тонкую, ничуть не смуглую…
-      Мне очень приятно. Она знает русский, Ле?  -  не отрывая глаз от девушки, растерянно спросил Радотин.
-     Ты посмотри на ее ресницы,   -  тихо восхитился Снайпер.  -  Это же два веера, меня сейчас сдует. Видать, и тут мастерицы красоту клеить…
-    Нет,  -  посерьезнел Ле Вьет.  -  Никакого клеить… Она немного понимает по-русски.
 Лейтенант меж тем окаменел перед протянутой рукой. Эта пауза могла быть неверно истолкована!  Но  разве им ведомо было  -  куда, кому была протянута эта рука?! Зависшему над пропастью,  утопающему в  неразрешимых сомнениях…  Можно ли объяснить, как рванулось  все его существо, давно ставшее подобием боевой пружины, скрученной  волей и трудом  долгих корабельных лет? И вот она выпрямилась от обычного жеста вежливости…
Он подхватил ее руку снизу, стараясь быть мягким, второй накрыл ее ладонью сверху, потом хотел поцеловать – удержался, чувствуя  такие пристальные взгляды, к которым не привык.  Она сузила глаза, и ресницы будто оттолкнули его, они царили на овальном лице, как два крыла, которые никогда не могут быть сложены, или… как мечи, не имеющие ножен.
-    Мне очень приятно, мы заочно давно знакомы, Че,  -  правда!
Ресницы вновь взлетели вверх, девушка улыбнулась и будто пропела едва слышно: «Хорошо».
 Ле Вьет счастливо рассмеялся и достал рукой, погладил дочку по темно каштановым волосам и чуть отвел челку со лба, как у меленькой девочки.
-    Не будем ее смущать…  Она у меня замкнутая… закрытая. Война сожгла… опалила  ее изнутри, в самом первом детстве.  Она старше нас вместе взятых…
Лейтенант на некоторое время вновь окаменел, тупо глядя на дорогу, и  вдруг твердо попросил:.
-    Переведи,  друг, Ле, переведи эту весть, постарайся. Ты же читал в Баку много стихов, помнишь?
И даже водитель приподнял голову и повел  в их сторону, когда  в салоне поплыли тихие слова:
Древо огонь таит,
        Изначально храня.
Множество раз
        Рождается он изнутри.
Как утверждать,
          Что в древе не скрыто огня?
Вспыхнет огонь,
          Лишь древо о древо потри.

Ле Вьет начал переводить возвышенным тоном, а Че уже захлопала в ладошки, просияв и пропищав сквозь восторг:  «Нго Тян Лыу!»
 -    Дальше она знает…десятый век…. Но  ты, Николай, откуда … взял?. Ты больше друга мне, я слышу, ты  -  брат! Моя дочунька по губам читает, на мои смотрит  -  перевода чуть-чуть надо.
И действительно, она всматривалась в Лейтенанта  так,  будто хотела что-то прочесть, заглянув под забрало средневекового рыцаря, которое он чуть-чуть приподнял.  Рыцарь не отвел глаза.
У Снайпера  вырвалось  негромкое:  «Да ты и самом деле Ле Лай!»  -  он вмиг проник:  ничто иное в подлунном мире не вернуло бы замшелого корабельного монаха к реальности своего бытия.  Она  -  случай? А откуда у него древневьетнамский  стих с двойным, тройным смыслом? А мигом обрусевшее лицо почтенного чиновника-папаши, когда он наклонился  и что-то  быстро говорил дочери?..  Дух Предания и  заповеданная в нем святость Пары стали оживать на глазах, стали осязаемы, как те высоченные пальмы, мелькавшие вдоль дороги.
Лейтенант между тем медленно повернулся и откинулся на сиденье, стиснув ладони коленами и наблюдая, как исчезают  чахлые пейзажи военного полуострова. Пауза была настолько красноречива, что Кимыч не выдержал:
-    В Союзе  бывал… с той поры, товарищ?
-    Нет!  Должность дает заниматься с русским… только иногда.  Русский сильно забыл, -  Ле откликнулся живо и  докладывал, как пионер, подавшись вперед и держась обеими руками за сиденье водителя.  -  Но одного раза хватит, чтобы не забыть советских никогда. Нас учили тогда  воевать… для народа и работать для народа. Закалка такая и… а! – закваска! – вот!
Снайпер закивал, даже не улыбнувшись, и процедил сквозь зубы:
-   Сейчас уже… увы! Прокисла закваска. Кэнем в почете…
-    Да-да, мы знаем ваши проблемы, сильно запереживали!  Кэнем и милые улыбки,  то хорошо  сторонам в деле…  Но опасно, как трясина, когда все кэнем!
-    Особенно, если кэнем  -  ворованным!  -  и Снайпер выругался, но уже неслышно…
Они  говорили и вспоминали  вьетнамскую войну и переполох в Союзе в связи  с ней.  Лейтенант слушал и не слышал. Он хотел достать фотографию, с которой все и началось, но… Плечо от ее прикосновения окаменело и горело до боли. И он, удивляясь такому наваждению, повернул голову, и она одновременно повернулась к нему – и им стало еще теснее. И оба улыбались, словно, подозревали в чем-то друг друга:  кто-то же  жмет  и даже давит так, что перехватывает дыхание… Странно, но вблизи лицо ее представлялось ему  славянским,  но тонким до прозрачности. И нос  – словно вырезанный из слоновой кости, к низу ширококрылый…
Она тоже его изучала урывками, уже без любопытства и восторга во взгляде – из чего он сделал вывод, что  она  трезва умом и зрела.
А дальше начались совсем чудеса: они одновременно пожали плечами, наверное, пытаясь сбросить оцепенение. Но ничего не получилось. И тогда он положил свою длинную ладонь полусогнутыми пальцами вверх, и это было похоже на игру с ребенком. Она смешливо покосилась и медленно опустила свою руку.   Подушечки их пальцев соприкоснулись – и сразу обоим стало легче, глаза  заискрились … 
Наконец-то «товарищ Ле Лай» извернулся  -  и вот ветхая бумага в его руках, он осторожно развернул ее и протянул фото Ле Вьету.  О, как он начал смеяться  -  чисто малыш!   Глаза его совсем пропали, он чуть ли не щипал себя  -  не спит ли…  Че что-то спрашивала и говорила, но отец смеялся долго, приговаривая: «Такой у меня не сохранилось, смотри, какой я был отчаянный красавчик, какой прилизанный…». И дочь его поняла, обняла…


III

Машина уже шла по поселку, в котором была, наверное, одна улица-шоссе, А за ней только отдельные строения.   Но какая это была улица! Пальмы, эвкалипты, магнолии делали ее огромным зеленым тоннелем, с одной стороны за деревьями мелькали дома с магазинами, лавками и кафе, с другой  -  берег залива со множеством лодок, больших и  малых. Очень скоро они свернули раз и другой - и оказались у светло-серого здания, довольно большого и плотно укрытого зеленью, вокруг – узкие аллеи и цветники… цветники:  совершенно фантастической расцветки.
-    Обед–экспромт, европейский обед, - извиняющимся тоном повторял Ле Вьет. – Мы живем далеко. Будем вас ждать там….
Но офицеров не трогал обед.  Их восторгало уже то, что они здесь, и видят эти волщебные цветы, птиц и обезьян… Лейтенант подал руку Че, выходящей из машины, и они пошли рядом, за высоким и маленьким азиатами -   один двигался торжественно, как на параде, другой то и дело озирался и разводил от восторга руки.
-    Вот! – ткнул Лейтенант рукой в сторону нежного цветка, не зная как его назвать. Потом  показал на  рот и обвел все вокруг широким жестом, а в конце помахал ладонью как языком и пальцами коснулся своих ушей. Она поняла:  «Рассказывай обо всем на своем языке, я пойму», и стала щебетать, показывая рукой то в одну сторону, то в другую, без остановки, но с выражением, то и дело поправляя идеальной прямоты короткую челку, украшающую ее выпуклый лоб. Она и вправду оказалась довольно высока, стройна - одетая в светло-коричневые брюки, такую же жилетку и белую блузку, на которой горел овал темных волос.
Лейтенант шел, как по минному полю, степенно, не доверяя мгновению, глазам, пытаясь призвать все свои чувства. Он  откровенно любовался ею и слушал ее голос, как самую сладкую музыку  -  ничего не понимая из ее слов. Но ему казалось, что он понимал все! Немного дней было в его жизни, которые он мог бы сравнить с этим. К ним, смеясь, обращались Ле  и  Кимыч,  отец сказал дочери что-то по-вьетнамски.   Но Лейтенант догадался и возразил, показав на глаза, мол, зачем мне знать еще и язык, если я не слепой. Но отец поправил:
-     Я ей сказал, чтобы она перешла на стихи! – и все засмеялись.
Сам обед запомнился гостям  семейным теплом, хотя обедающим прислуживали, и было похоже, что они сидят в отдельной комнате дорогого ресторана. Но, конечно, это было не так. Ле Вьет  пояснил, что обычная комната стала обеденной именно по этому счастливому случаю, а еда  -  из кафе поблизости. Просто,   мол, угощают от души, плюс научились сервировать, пускать пыль в глаза – и засмеялся, добавив:  «К сердцу идет  то, что выходит и сердца» .
За большим столом поместилось восемь человек – двух мужчин и двух молодых женщин, он представил как своих двоюродных братьев с женами. Из европейских блюд на столе побывала только жареная курица и ее пахучий бульон, а остальное – сплошное царство морепродуктов – в горячем и холодном виде, до которых моряки были большие охотники. Пили рисовую водку, мягкую и вкусную, говорили тосты и впитывали радость, которую без конца излучали два старинных  друга.  Те, Которые  встретились вопреки войне, расстоянию, годам.  Снова и снова показывали родственникам фотографию юного Ле Вьета, надпись на обороте.  Слезы мелькнули в глазах вьетнамского друга, когда тот напомнил родным, что русский человек хранил фотографию  много лет, носил с собой и те годы, когда  шла жестокая войн…  Снайпер  наклонился к Лейтенанту и тихо сказал: «У нас войны тогда не было, но, кажется, и ты  горел и тонул…»
Женщины пили какой-то напиток, или слабенькое светлое вино, но своих разговоров не вели, а рдели смущением, улыбались и слушали. Неожиданно одна из них  поднялась, и все притихли. Она, не поднимая глаз, хотя только что блестела ими как молниями, стала что-то тихо говорить высоким напевным голосом.
-     Почтенная Ши приветствует  почтенных гостей и спрашивает,  -  перевел Ле Вьет недолгую речь красавицы, -  что понравилось им в нашей стране? Я, конечно, ей объясню сейчас, что военный пирс вам особенно понравился…Ха-ха-ха!
-    Особенно потому что больше мы нигде не были!  -  подхватил шутку Кимыч.
«Ле Лаю» понравилось, что  русский друга  становился чище.  Встал Петр Кимыч, желая ответить, с  любовью всех оглядывая,  пока Ле Вьет, не видя его, что-то объяснял «почтенной Ши».
-    Надеюсь, ты не отругал ее? – и Снайпер сделал паузу.  -   Переведи так: кроме женщин и вина нам  понравилось ваше море....
 Ле Вьет со смехом перевел, вызвав веселое смущение у дам.
–    Мне нравится пронзительная чистота, которая видна в природе и в людях. Я ищу ее всю жизнь, в ней легко трудиться, легко любить, легко дышится… Наверное, это от того, что у вас легкой жизни не ищут, жирующих за счет других нет… Вы  -  Вьетнам, над вами нет чужой тени, вы принадлежите себе как и десять тысяч лет назад.  Мы пьем за вашу великую осмысленность вашего бытия!
Ле Вьет был растроган, переводил с запинками. И вызвал волну какого-то детского восторга,  даже  в ладошки похлопали. Лейтенант встал, чувствуя на себе строгий взгляд Че, и без всякого вступления прочел:
- У древних деревьев в тени ветвей
  На час привязал я лодку.
  Монашеский домик пустынно тих
  Вверху, в головах потока.
  На будущий год в этот самый день,
  Кто скажет, будем ли живы.
  Мне радость пока на гору взойти –
  Проведать старого друга.

Едва Ле Вьет перевел, как со своего места в порыве встала Че и стала говорить, глядя прямо в глаза Лейтенанта, и ресницы ее трепетали, будто хотели взлететь… Перевод был такой:

-  На прибрежные травы осенние
  Сыплется дождь проливной.
  Слышится ночью: капли тяжелые
  Бьют о навес за кормой.
  Зыбкий огонь фонаря одинокого
  Вспыхнет едва – померк.
  Десятилетье стремлюсь за высокой,
  За необъятной мечтой.

На минуту все притихли, потому что переводчик-отец стал вдруг серьезен, впервые серьезен, а может быть, по их меркам рассержен?  Может быть, у них стихами изъясняются в… любви? Но Лейтенант, будто не видя ничего, поднял бокал:
-    Давайте все встанем. Выпьем за хорошие пожелания моего друга, за нашу любовь к вам, за ваш героический народ и его ненапрасные жертвы!  -  и, обойдя всех с бокалом, выпил.
 Кимыч,  не закусив, обратился к другу своего  друга.
 -    Поверь, уважаемый  товарищ Ле Вьет -  это не пустой звук! Но… есть в нашей любви и корыстная нотка.  Мы ищем у вас истоки… Наше Беловодье. Надеемся на помощь… Твою помощь!
Лейтенант видел, что его товарищ захмелел и, может быть, за столом не надо было о… сокровенном до наивности.  Ле Вьет еще больше нахмурился, выглядел озадаченным и даже  растерянным. И когда обед завершился, он, ничего не сказав, исчез почти на полчаса. Снайпер, рассказывая что-то о Курилах, о русском Дальнем Востоке и завладел вниманием компании, -  один из молодых мужчин  тоже неплохо понимал русский и быстро переводил. А Лейтенант «уединился» с Че в уголке, и там продолжалась их игра: они мило беседовали и читали стихи древних поэтов, и со стороны казалось, будто оба в совершенстве владеют и русским, и вьетнамским.

…Ле Вьет вошел и сразу подозвал офицеров, приглашая их на выход и церемонно раскланиваясь с хозяевами….
-     Сейчас  час около. На дорогу - три… Там будем быстро спешить. Вам… повезет.
-     Где? Что? – всполошился Снайпер, впрочем, негромко и даже артистично.
-     Мы едем в горы, к чистым водам, к… далекому Одинокому человеку.
Че подлетела к отцу и поцеловала в щеку, ловко изогнувшись, а он смущенно отстранился и что-то сказал по-вьетнамски, а потом и по-русски:
-    Видите, она читает по моим губам даже чужой язык. Совсем  девчонка… В машине расскажу  о том месте.
Багажник уже загружали какими-то продуктами. Че успела переодеться: на ней были теперь довольно широкие шаровары вместо брюк.  Ле Вьет с дружелюбной настойчивостью усадил Лейтенанта рядом с водителем, а Снайпера на заднее сиденье рядом с собой. И машина пошла резво, как конь, почуявший дорогу к дому.
-     Я сам давно не бывал… хотел советоваться, - и Ле Вьет внимательно смотрел то на дорогу, то на свою дочь. – Это совсем святое место. Так неожиданно… Как и наша встреча.
И офицеры видели, что он волнуется, и дольше обычного подбирает слова. Молчали.
-    Она у нас самая старшая, у нее два братика и две сестры. Мама болела и она, Че, была всем мама. А сама… Как? Замыкалась? Да-да! Замкнулась!  Нельзя...
Че, не понимая по-русски, тем не менее, несколько раз прикладывала пальчик к губам отца и была весела необыкновенно, а Лейтенант старался реже оборачиваться.  И у него это получалось. Но с каждым таким усилием она становилась ближе, словно волшебный узелок уже опутал его и ее и затягивался тем быстрее, чем больше он сопротивлялся.
-    Беловодье… Так?  -  Ле Вьет задумался.  -   Конечно, я знаю что-то…Но  мало. Там есть воды… Иногда они белые и тайно … тайно связаны с другими. Это же давно было. Великие племена бывали здесь. Одинокий человек, конечно, знает больше.
Снайпер тронул за плечо Лейтенанта: «Давай свое Предание!.. дорога долгая».  Тот, не оборачиваясь, согласно кивнул:
-      Ле Вьет, я расскажу вам кое-что о тех племенах…
 И потекло  Сказание, вонзаясь в пространство  со скоростью гораздо большей, чем ехала машина. К тому времени они уже свернули в горы, и машина шла плавными разворотами, в сплошном зеленом венце.
Снайпер слушал и удивлялся: это была  другая Быль об одном из племен Хроса, о людях, оставшихся у горной Ледниковой воды… Сильно укачивало, и было трудно сопротивляться сладкой послеобеденной дреме. Скосив глаза, он видел, что и вьетнамских друзей разморило. Че положила голову отцу на плечо, и он тихонько переводил ей печальный рассказ об исчезновении великих людей – родственников Богов.









5.   Белый  монах



I

Два часа на машине и  почти час пешком… Доехали лишь до обозначенного тупика, дальше миновали два поста, пустынных, но тоже с табличками, предписывающими движение только пешком. Идти было трудно, ощущалась высота, но жара не была такой липкой, как внизу. Этот час подъема достоин отдельной повести по богатству впечатлений. Шли двумя «связками», Лейтенант с Че – в замыкающей. Если один примечал что-то интересное, то останавливались все и любовались: то небольшими  водопадами, то диковинными деревьями, то животными. Чаще всех останавливалась Че,  и Лейтенант сначала любовался ею, уже не скрывая своей симпатии, а потом уже поднимал глаза туда, куда она показывала.
Ле Вьет время от времени что-то бормотал, и Снайпер не выдержал:
-    Ты поешь или материшься?
Чиновник, путешествующий пешком и без помощника, остановился и долго смеялся, а на очередной «Че-точке» очарования признался, отдуваясь как колобок:
-    Не могу надуматься, какой подарок  сделан  мне к сорокалетию!
-    Да ну?! Когда?
-    Месяц еще… и я родился.

Приют Одинокого Человека открылся неожиданно: он был ниже тропы за поворотом склона, среди скал и деревьев. Хижина, пугающая своей ветхостью,  дворик, сад и огород  на фоне сурового пейзажа.  У самого обрыва беседка!  Все просилось на холст и  заставляло вспомнить, что есть на Земле места, где хочется сразу стать на колени и поклониться природе и силе человеческого духа…
Они так и сделали, преклонились…    Через некоторое время из хижины, стоявшей на возвышении, появился человек, как белое неровное облако. Путники сразу поднялись.  Ле Вьет прошел в легкую ограду и пошел к порогу. Старик  сделал несколько медленных  шагов навстречу. Они говорили недолго, вернее, слышен был голос только Ле Вьета.  Наконец, он обернулся и  жестом позвал  остальных. Офицеры, пропустив  вперед Че, гуськом потянулись за ней, озираясь, а Лейтенант несколько раз постучал кулаком себя в спину, взбадривая и запоминая каждую мелочь.
-     Как только он узнал, что здесь русские, он сразу захотел с нами говорить. Помните! Время торопит и нас, и его! – Ле Вьет без сомнения сробел, что было непривычно для него самого, офицеры тоже стушевались, и лишь Че быстро двигалась вперед, как мотылек к свету. «Ты только переводи, дружище,  -  успел сказать Радотин Ле Вьету,  -  все переводи, хоть с ошибками, но переводи…»
Старик стоял лицом на восток, склонив голову и шепча. Повернувшись к ним, он слегка приподнял голову и продолжал шептать,  чуть-чуть громче.  Лейтенант к великой своей радости увидел, что Одинокий Человек совсем не дряхл. Глаза его пронзали, они светились задумчивостью и иронией. Но был он весь седой и в белом широком халате. Редкая бородка струилась длинным белым ручейком.
-     Он говорит, что давно ждал русских, потому что часто думает о Северном брате…
Старик говорил ровно и очень тихо, и поочередно рассматривал гостей, как картины, нарисованные  божьим провидением  на одной из его скал.
-     Он часто смотрит на Север и видит, как над вашей страной поднимается дым сомнений и страданий…
Че он рассматривал так же, как и чужестранцев, даже еще внимательнее, глаза его лучились, он произнес несколько напевных фраз, и девушка, стоявшая чуть ближе к Лейтенанту, вдруг отшатнулась непроизвольно в сторону. Голос отца ее, переводчика, стал звонче:
 Я лишь рукой ее коснулся -
Подняв глаза, она мне улыбнулась.
Я по спине едва ее похлопал
Ко мне она придвинулась немедля.
Как будто в сердце что-то закипает…
Послушай! Как бы не было беды!
-     Это  древний стих. И еще он добавил, что наши женщины, к счастью, способны без остатка раствориться в муже, в услужении ему. Учитель приглашает нас… на открытое место, в Глаз Дракона….
Че первой отпорхнула, пряча смущение и, наверное, страх, поднялась к беседке и… замерла.  И было отчего!  Вид со скалы на небольшое озеро, водопад, ближние и дальние горы, заставлял смотреть и… слушать неслышимые напевы, забыв обо всем. То была симфония земной красоты, роднящая ее с Небом  и низвергающая дух до Земли. Открытое место… Здесь само время оставляло тебя наедине с Со-вестью… Поневоле поверишь, что это место мог бы облюбовать  и всемогущий Дракон и оставить здесь навсегда свой невидимы глаз... Так это представилось Лейтенанту.
-     Может быть, мы все здесь некогда родились,  -  тихо сказал он. Его могла услышать только Че, смотрящая с такой радостью, будто это великолепие нарисовано или придумано ею. Она скользнула по нему чутким взглядом и пошла навстречу старику, который присоединился к ним, как пастырь, загнавший ягнят  в загон. А вместо запора он бросил им   -  или в пространство?  -  несколько гортанных звуков.
-    Здесь учатся летать, - перевел Ле Вьет, -  и убивать себялюбие  навсегда.
Старик  пригласил всех сесть на лавки, устроенные в виде  буквы «С». Че  удивила всех. Она вдруг села в середине прямо на истоптанный песок, поджав под себя ноги, и вся, как стрелка, нацелилась на старика. Он как будто этого не заметил, и другие сочли это как должное.
-     Он просит называть его – Говорящий Ло, точнее…Учитель Ло.  Я представил всех нас. Он спрашивает, кто твои, Петр, родители? И как вы нашли дорогу к нему?

Ему рассказали все, и даже фото юного Ле Вьета показали.  Много слов не понадобилось. Кимыч говорил о Беловодье, как своей тайной мечте и легенде о будущем, заикнулся было о Предании, но Радотин остановил: «Он знает это лучше нас». И пока товарищ отдувался за свое восточное лицо, Лейтенант хорошенько осмотрелся, запоминая каждую мелочь.
 Беседка была довольно вместительной и больше походила  на миниатюрный лекционный зал на свежем воздухе. Здесь  большинство слушателей могли разместиться прямо на песочке  -  как Че теперь  -  у ног сидящих на лавке. Девушка это быстро поняла, как будто она  бывала  здесь не раз. Беседка опиралась на толстые стволы бамбука,  они сияли как лакированные, а пальмовые ветви свисали ниже крыши как острые когти дракона. В углу стоял плетеный столик, работы тонкой, сложной…  А главное  -  вид из беседки!  Озеро было в нескольких десятках метров, к нему по скалам с пенным шумом бежал поток. Настоящий водопад  был виден и в отдалении, на другом конце озера. Угадывалась близость перевала, за которым дорога на север…

Ле Вьет-переводчик смолк.
Учитель Ло  вдруг встал и повернулся на Восток и несколько минут молчал. И первое слово, произнесенное им,  офицеры поняли  и без перевода  -   оно было произнесено с ударением, как клич.
-    Россы!  Где ваши вожди?  Из народа идущего среди гнуса, вы превратились в народ, который всегда на распутье, которому гнус выел  глаза…  Вы не можете сделать выбор  -  и не надо! Вы не Восток и не Запад, вы – Север. Вы – хранители  чистоты и праведности… Вас пытали рабством,  воровством, бесчестили ваше имя, а вы божьего не отдали: вы его ищите, к нему идете и им живете…  не называя его и  не зная. Но гнус вас одолевает!
Удивительно, но Ле Вьет переводил почти без акцента, почти без ошибок и, надо думать, точно. Не меньше удивляло и поведение Че. Старик говорил с придыхом, очевидно затрачивая на каждое слово энергию, соизмеримую с днями жизни. И эта девчушка вытягивалась в струнку, будто она и была тем инструментом, с помощью которого и извлекалась та чудовищная энергия. Она ловила каждое движение губ и глаз вещуна, как тончайший локатор, читающий пульсацию далеких звезд. Она помогала ему! И звучал таинственный ансамбль, сложившийся мгновенно  -   так дуновенье  ветра с гор находит  зеленую листву.
-    Неприятие  мерзкого дано вам от  природы. Праведность и Мера  бунтует  против мира  пороков и свободы низких страстей.   Помните урок: у людей Запада был иммунитет от тех болезней, что они завезли индейцам. Идеи и искусство  очеловечивают и облагораживают  лица вампиров. Содом и Гоморра их обычный финал!  И вашей кровью омывают свои грехи и кормушки.  Вы слышите, как вопиют миллионы безвинно сгинувших… Но!  Вы поверили  сказкам о свободе потребления без меры и совести, будто собода первопричина  счастья человека. Бросились за ней  как дети, тогда как свобода  человека   -  в самопознании и самоограничении,  чтобы расти не ширь, а ввысь. И идти, обрастая новыми мудрыми поколениями…
Учитель Ло прерывался для вздоха и теперь смотрел только на Че, без всякого выражения, может быть, ее и не видя, и Ле Вьет перевел очень едкие слова.
-    У вас на теле  тучи свободного от совести гнуса и нет плодов труда,  достойных великого народа. Вы станете   навозом, забыв, что вы – фундамент.  Разве каждое поколение должно увидеть падающие авиабомбы и наглых завоевателей, узнать запах напалма,  чтобы опомниться? 
На Снайпера жалко было смотреть. К ругани на «малых соборах» он привык и выработал иммунитет к высокой риторике о наших вечных бедах. Здесь хотелось выпрямиться во весь рост, взглянуть кругом  и  как равный  прикоснуться к местам, так близким Небу…  И вот он слышит и здесь… Лейтенант никогда не видел товарища таким раскисшим и мрачным, сидевшим как-то боком, будто плечом защищаясь от потока откровений или… обвинений?
-    Они  уже творят спрос и самого потребителя.  Гнус управляет Благородным Оленем!  Если  ваши духовные возможности не будут  явлены,  вас ждет судьба американских индейцев. Вы первые из народов поставили Слово в начало любого дела, ваши съезды партии рабочих и крестьян, как ни помпезны  они не были, обладали таким Словом и энергией.  Но потом  -  строительство завода легковых машин, когда нет автобусов и дорог, достойных великой страны!  Я плакал, когда услышал об этом…


II

Недипломированный переводчик будто споткнулся – раз, другой … Старик замолчал,  сложив ладони  пред собой, отвел глаза от Че, повернул голову к озеру, словно призывая всех прислушаться. Пауза длилась еще несколько минут после того, как Ле Вьет закончил перевод и переглянулся с дочерью… Лейтенант успел заметить, сколько любви и благодарности было во взгляде отца.
Пауза затянулась. И тогда Радотин, горя как-то откликнуться на  подвиг вьетнамской девушки, давшей крылья великим  словам, а заодно и выручить поникшего товарища, поднял руку, как в школе или на партийном собрании.  Учитель Ло взглянул на него, поощрительно кивая.  Лейтенант встал.
-     В бабушкином саду тоже была беседка, маленькая, - начал Радотин, не видя ничего, кроме светлых глаз монаха, смотрящих прямо ему в душу. –   С краю, под самой крышей висела кормушка из консервной банки. Туда мы сыпали зимой семечки для синичек. Я любил наблюдать, как проворно, в строгой очередности  и по одной садятся они на краешек, берут семечку и улетают, чтобы не задержать следующую… В саду не было гусениц, благодаря этим веселым птичкам с дельфиньим писком. И я никогда не видел, чтобы на кормушку сел воробей: то ли потому, что она сильно раскачивалась, и им не хватало ловкости, то ли потому, что плотная карусель синичек не давала им возможности встрять… Они сидели на ближайших ветках, галдели или прыгали внизу в надежде поживиться утерянным… Но вот однажды я подошел к беседке и обомлел. В кормушке сидел толстый воробей и питался, нещадно отгоняя всех птиц.  И тогда я взялся за камень… Но вместе с воробьями улетели и синички. Только воришки вернулись, а птички-дельфинчики нет!  И в саду появились гусеницы…
Лицо старика делалось все грустнее, будто Лейтенант рассказывал  о страшной беде. Как зеркальное отражение   -  потухли  глаза Че.
-    Ты напомнил  нашему Учителю его юношеские годы. Когда он размышлял вместо ужина в обществе  голодной кошки. Ночью она спала в ногах, но нередко вдруг исчезала, а потом возвращалась… И тогда он сделал эксперимент. Он накормил свою кошку до отвала, а она все равно во сне водила ушами, и вскоре все-таки ушла. И тогда он понял, что хорошо спит только тот, кто не слышит, как скребутся где-то мыши, подбираясь к закрому.  Чувство голода лишь усиливает то, что вложено Промыслом Божьим! Он стал мучить себя вопросом, что ж такое духовный голод?  Ведь знает кошка свою способность слышать и ловить мышей и исполняет свой долг. И человек хочет знать себя и свою роль, если он Человек! Он представитель Бога на Земле,  и только он может знать, что полезно ей, а что во вред. Твой  камень  попал в синиц, потому, что ты ослеплен  самомнением и гневом!
И старик долго кивал головой  -  так сильно  опечалила его  судьба синичек.  О чем-то его спросив,  Ле Вьет сделал знак Че, и та быстро поднялась. Офицеры поняли:  сейчас будут подарки и угощение.
 Ле Вьет поднес чайный столик поближе к учителю Ло.  Че тем временем достала из сумки небольшое, но изысканное угощение, в которое входила и корабельная сырокопченая колбаса, воспринимаемая повсюду как абсолютный эталон деликатеса… А потом побежала в хижину за чайником,  но ее задержали, чтобы она захватила что-то еще… А очаг находился тут же, рядом с беседкой. И Ле Вьет направился к нему, чтобы развести огонь.
-     Ле, спроси досточтимого Учителя, нам можно пойти к озеру и попробовать воду… искупаться? Недолго…
Учитель Ло заулыбался, слушая Ле Вьета, и вдруг выкинул руку вперед с большим пальцем вверх  -   и на секунду Лейтенанту показалось, что перед ним мальчишка.
-     Он рад!  Сам купается там  -   возле дерева, на восходе и на закате. В другой стороне у него сеть! Но будьте осторожны – вода ледяная, говорит…
И офицеры отправились, слыша, как за спиной, возясь с огнем, Ле Вьет что-то говорил Учителю без остановки, волнуясь.

Задумчивый вид воды успокаивал, небольшой поток, стремительно соединявший свои воды с озером, ободрил.  Снайпер сразу присел на корточки и подхватил в ладони упругие струи и тут же высыпал их на горячие камни:
-    Такую водичку  тебе в бадейку и – на яйца. Как бычок скакать будешь… Но купаться…  Очень холодная.
Лейтенант, однако, не задержался ни секунды, на ходу разделся, пошел по мощному стволу дерева, уходящему в глубину плавно, как тело чудища, прошел недалеко и плюхнулся в зеркало небес, растопырив руки, спиной, осыпав брызгами Снайпера, серебристыми и тяжелыми, как осколки снаряда. Видя, как машет кулаками мокрый друг, он погрузился с головой и сразу как бы потерял ориентацию, потерял ощущение, рук, ног, головы и, расчлененный, бесплотный, он медленно оседал в воду, только в первые секунды показавшуюся холодной, как лед. Нечто похожее на страх глубины, шевельнулось где-то далеко от него, где плавало его сердце, донеслись какие-то звуки… И оттуда же, как прозрачным сквозняком, тянуло присутствием Огромного, Живого, Светлого! Ощущение того, что ты в  самой середине истока жизни, было  плотным, будто все твои частицы сами начали источать свет, разнесенные по всей Вселенной и поднимающиеся к Свету… Но он опускался на дно!   Отчаянно рванулся  наверх очнувшийся организм, и в тот же миг ощутили холод воды  вновь обретенные бренные члены...

Когда вынырнул и плыл к берегу, а потом шел по мягкому меху-мху камней, вода в озере показалась ему белой, как непрозрачный лед в ладонях. Он даже показал на нее Снайперу и Че, которая – вот диво! – стояла на берегу с полотенцем, маленьким как салфетка. Но Кимыч,  не поняв его восторженных  жестов, пошел к беседке. А девушка, загадочно улыбаясь и ничуть не стесняясь, смотрела на него, тоже что-то показывала ему, быстро жестикулируя:  глаза… вода… под водой… Он должен был смотреть под водой? Или она спрашивает: смотрел ли он под водой? Нет! Но она уже торопила его к чаю, смешно показав, каким он вкусным получился и какие большие глаза он сделает, едва попробовав… Но самое забавное  - вмиг согревшее его  -  ее ласковые и смеющиеся глаза, когда она ловко показала, как нужно выжать плавки и где…
-    Ты долго нырял! Потомственный моряк! – живо встретил его Ле Вьет, глядя прямо в глаза с нескрываемым интересом.  -  Как вода  -  правда, чудесная? Мы тоже, но после чая…
Лейтенант кивнул в ответ, заметив, что и Учитель Ло смотрит на него пристальнее и  приветливее, и  сказал с откровенностью, которой сам от себя не ожидал:
-    Да, потомственный.  Отец так долго плавал, что  от семьи уплыл далеко-далеко, -  говоря это, Лейтенант сел на песок  перед собеседниками туда, где еще недавно сидела Че .  -  А матери траулеры рыбацкие все здоровье выпили, но она так и не решилась уехать от моря - всю жизнь на Сахалине.
-    Сахалин?! – восторженно повторил отец Че,  все переводя старцу. – Я бывал там! Какие там снежные пики! И маленький поезд протыкает их, как иголка с ниткой,  и тормозит там, где вид особенно необычен… Любуется.
Удовлетворенно кивал головой и Учитель, словно именно это он и ожидал услышать, и что-то сказал Ле Вьету, и тот ответил быстро, и прозвучало несколько раз слово «Сахалин»…

За чаем колбаса, увы, пользовалась меньшей популярностью, чем крабовое мясо с непередаваемо вкусным соусом. И  -  вяленая рыба, которой угощал гостей учитель Ло, им самим пойманная и приготовленная почти без соли.  Сам он съел два тонких кусочка колбасы с торжественным лицом, а прислужившая ему девушка  -  значительно больше. От чая шел пьянящий запах, от которого хотелось смеяться и откровенничать. Хотя, возможно, были на то и другие причины - у свежевыкупанного моряка, вновь  оказавшегося рядом с   Че,   наверняка.   Петр-то в какой-то момент успел шепнуть товарищу:  « Будь смелее с ней. Я это знаю точно!»
После чая оживился и Снайпер, и предложил  вьетнамскому другу  окунуться в озере.
-     Именно окунуться! – с энтузиазмом подхватил Ле Вьет. – Мне нравится это слово – не могу понять почему.
-     Окунуться  -   приобщиться, - откликнулся Лейтенант, наверное, излишне громко, по-мальчишески. –  Окунуться  -  прикоснуться к истоку, как заново окреститься…
 Учитель Ло меж тем беседовал с Че,  усадив ее рядом с собой, но она, ни капли не смущаясь, отвечала весело, хотя вопросы явно ставили ее в затруднительное положение, и она, серьезная, задумывалась, не отводя взгляда от старика. И было в ее лице нечто победно-праздничное,  как и у Лейтенанта  -  будто знали они что-то такое, чего не знал никто.
-      Он расспрашивает ее …  интересы, наклонности,  -   коротко и неохотно пояснил Ле, видимо, отгоняя какие-то невеселые мысли.  –  Да, она засиделась… в невестах. Но она прелесть, да? Имя у нее революционное. Однажды я жалел об этом.
-      Не жалей! Ты что? Ничего не видишь кругом?  –  и Снайпер качнул головой в сторону Лейтенанта. – Такая прелесть, что нам морякам смотреть на нее страшно. Одинокий Человек повеселел – бери с него пример. Она любви не избежит и, может быть, очень скоро. Щирой любви! Знаешь такое слово? 
Кимыч  принялся разъяснять, гордясь за язык, выражающий самые тонкие оттенки чувств, а сам почти не отрывал взгляда от Белого монаха: он ждал от него хоть какого-то утешения после услышанной отповеди их амбициям. Но тот, оставив в покое девушку, надолго задумался.


III

Они  направились к озеру, но Учитель  Ло  трижды легонько хлопнул в ладоши, словно объявляя ученикам, что пауза завершилась. Ле Вьет тут же подсел к нему. Че опустилась на песок,и «Ле Лай» вдруг сел рядом с ней, получив  приветливый наклон головы. Отец сделал вид, что не заметил, а старик умудрялся смотреть на них как на одного. Всех ждал сюрприз  - оказывается, отшельник кое-что ( или многое?) знает по-русски!
-    Учителю не нравится одно популярное  русское слово  -  «пока»,  -   включил  аппарат синхронного перевода Ле Вьет.  –  Оно его… мучит своей неопределенностью. Им и ваш  гений грешил… «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…».
Лейтенант видел боль, большую боль в глазах Белого монаха  -  говорил он тихонько, и все больше выпрямлялся,  вскидывая  резко очерченный подбородок с прозрачной бородкой.
-   … Как мало времени он отвел для чести  – как проблеску юности, как простому ее заблуждению.
 Лейтенант чуть не вскочил, чтобы  возразить:  Пушкин  знал хорошо, что потребности тела душат потребности души, и только в юности они не сдаются… Близость девушки сдержала.
  -    Я часто думаю о Северном белом брате…
Старик откинулся к ограде,  стал сумрачен, как туча. Примолк и переводчик. А бедненькая Че  тянула шею навстречу неведомым глубинам:  кажется, она всерьез была намерена собой тушить некий огонь.
-      Если Северный брат не найдет применение своему сердцу, в котором всегда есть место для чести, то будущее наше темно. И чем сильнее увлечение «пока-расцветом» и «пока-успехом», тем вернее беда… Для всех нас!
Кимыч увидел сразу: последние слова уколи Лейтенанта больше, чем упоминание Пушкина. Внешне он еще хорохорился, и выручало соседство нежного цветка Востока. Но убийственный вывод монаха  имел конкретный адрес.   Именно   вот этот неглупый парень,  моряк в пятом поколении  -   ну никак не может найти «применение своему сердцу».  И  накрыла беда, он уже на краю…  Кимыч никак не ожидал, что его друг  сам заговорит об этом.  Неужели прорезается второе крыло?
-    Ле, нужен совет,  я хочу его спросить… -    Радотин встал,  выпрямился.  -  Самый главный вопрос…  На кону все! 
-  Коля!  -  живо откликнулся Ле Вьет.  -  Зря переживаешь! Он поймет. Прямее только… Не жениться же ты собрался! 
 И отец натянуто улыбнулся, Снайпер счастливо  засмеялся, Че насторожилась, впервые отведя взгляд от Учителя. Но Лейтенант стоял без тени улыбки, как на подъеме Флага. 
 -     Учитель Ло!  Я спрошу, если можно, о самом мучительном для меня… как лезвие у горла,  -   твердо и спокойно обратился Лейтенант.  -   Какая сила заставляет  человека строить дом на подлости, на воровстве?  Я с этим не согласен.  Это моя слабость и я по ошибке считаю ее честью и силой  духа?  Стать вором, чтобы был дом, и росли дети, в обмен на честь  -  это высота или падение?  Хороший кэнем?
Снайпер напрасно пытался  мимикой и глазами унять запальчивость  друга…   Лейтенант не видел и не слышал ничего: он говорил о том, что составляло грань, отделявшую его жизнь от смерти.  И не только его! За каждым словом разбитые судьбы, годы раздумий, разочарований…
-    Внешне выглядит так… -  едва прошелестел губами старик, так что его мог услышать только переводчик и надолго замолчал.
 Ле Вьет сидел, не шевелясь. А Че откинулась назад и косилась на Лейтенанта, серьезная и красивая.   Она   не ожидала, что этот забавный офицер поставит в тупик ее божество.
-     Ты залез на уступ скалы и думаешь, что ты поднялся. А ты спрятался! Таково свойство  доброго сердца,  оно не хочет признавать злых духов. Просто прячется  за свою духовность, за свою доброту, принимая  силу злых за недоразумение… Если вы не признаете их реальными, они делают вас слабыми. В стране, где много храмов, верящего в злых духов считают ненормальным, значит, воровство никогда не осудится.  Честь – это свобода от злых духов, которым сначала дают приют в доме, а потом они селятся в нем и разрушают легкими привычками и пороками.
    Широко раскрытые глаза старика под косматыми бровями несколько раз прошлись по лицам собеседников. И наконец-то Снайпер рассмотрел их цвет… они были черные, но… полные белого сияния. Они остановились на Че и  засветились радостью. Старик наклонился и что-то сказал Че, поясняя слова жестами. Девушка вскочила и, как подросток, и метнулась к хижине.
-     Войти в женщину недостаточно  -  нужно найти ее в ней же!  -  быстро стал переводить Ле Вьет не менее быструю речь Учителя.   -   Признать Бога мало  -  нужно знать  злых духов и не служить им. У западных народов есть мудрая поговорка: «Наибольшая свобода  -  не  быть слугой порока».  Но  делают там как раз наоборот:  свободой считают службу пороку.   Потомки россов!  Ваши женщины активны и хотят действовать сами. Они хотят и могут быть особенно близки мужу… Если  не находите их,  значит – теряете.
Голос старика становился все жестче, Лейтенант продолжал стоять, Ле-переводчик смотрел на него, будто припечатывал словами и спасал глазами.
-     Не находите лучшего на Западе, чтобы идти дальше, а обезьяните. Вы знаете!  Вы всегда знаете, в отличие от других, где и в чем упали  -  значит, можете встать.  И не встаете!  Потому что злые дух живут у вас на полном пансионе, но вы считаете их умеющими строить Дом.
И старик вдруг погрозил Радотину пальцем, сухим и длинным.
-     Но дом  -  это всегда Пара! всегда дети!  Если строишь на воровстве, то и женщину крадешь и никогда ее не обретешь, потому что в доме злые духи.  У вас говорят:  дом, у которого два хозяина  -  не устоит.   Россы стали великим народом, когда видели в женщине вечность свою, а не предмет похоти и воровства. Помни всегда:  ты силен тем, что способен к соединению с женщиной в любви и в чести. Это твой главный  удар по злым духам и по своим сомнениям.  У тебя нет Пары  -  значит злой дух сильнее тебя, и ты смирился с этим...
Прибежала Че и с поклоном отдала Учителю какой-то небольшой предмет, который тот стал быстро и бережно поглаживать.
-    Он прощается с нами. Говорит «спасибо» за угощение. «С годами у аппетита зубы острее» – смеется! А надо питаться дыханием Неба… Учитель дарит вам…
Старик жестом подозвал Лейтенанта, и с каким-то необыкновенно широким замахом руки  прочертил в небе полукруг и вложил в руки офицера камень: то была яшма с тусклым зеленоватым свечением и широкими белыми прожилками.  Окаменевшая капля воды!.
-    Это его любимый камень. Он спрашивает тебя,  Николай о встрече с водой в озере…
Лейтенант едва не выронил камешек, не в силах скрыть удивления. Че  стояла рядом и весело смотрела на оторопелого офицера. Он быстро соображал, не будет ли смешно откровенничать о мысли-переживании  -  светлом, но никогда не видевшем света. То были наблюдения, которые составляли его внутреннее лицо.
-   Видите ли, Учитель … - Лейтенант посмотрел на Че и увидел, что она смотрит на него, вытягиваясь в струнку. Под этим взглядом он очень хотелось сказать все. –  Еще в ранней юности я пробежал десять кругов  и, пройдясь, остановился у края заброшенного стадиона, открытого к морю – оно виднелось в ста метрах. Рядом росло небольшое дерево – с длинными и тонкими ветвями. Было утро, и была весна, и Солнце, яркое и живое, шевелилось в ветвях дерева и будило и восстанавливало силы. С ощущением здоровья и благодарности тело тянулось к Солнцу, я закрыл глаза и будто слился с ним, весь до последней клеточки пронизанный его лучами…. Потом,  в море, в волнах холодной воды, я вдруг вспомнил тот миг и почувствовал легкое сотрясение, будто мое тело снова растворяется в солнечных лучах. И с тех пор это повторяется время от времени, как только я соприкасаюсь с любой проточной водой, подставляю ей лоб, лицо, руки: вмиг я оживаю – тот, здоровый, бодрый и счастливый. Потом я решил для себя, что живая вода, видимо, имеет память, в ней отпечатан наш образ, и она сохраняет его долго... или вечно? и мы можем в любой момент от соприкосновения с ней вернуться в себя, прежнего… Может быть, великое таинство крещения на этом основано… В озере я снова увидел себя, юного, будто не было никакого временного промежутка!
Старик  встал, привлек и вдруг обнял Лейтенанта, и тот почувствовал будто его коснулись ветви дерева – солнечные, легкие и сильные. Учитель обнял и Петра Кимыча.
-     Он говорит, что его мысли о Северном брате будут немного… другими.
Девушку старик гладил по голове, пронзительно смотрел ей в глаза, обняв за плечи, и сказал нечто торжественное, как заклинание.
-     От тебя пахнет дорогой и снегом и … и все-таки ты будешь счастлива, - тихонько перевел Ле Вьет, как самому себе, хотя Кимыч, стоявший близко, конечно, слышал.
С ним самим, с чиновным переводчиком, Учитель прощался дольше, говорил спокойно, напевно…  Потом сделал широкий жест в сторону озера будто и его даря дорогим гостям.

-  Мы сейчас пойдем к озеру, попробуем воду, как он посоветовал, и сразу пойдем вниз…-  Ле Вьет торопился. -  Он, конечно, устал… Он сам скоро будет здесь купаться.
Лейтенант вдруг вернулся. Он снял со своих ключей брелок из легкого сплава, дешевый, но на нем были ели, горы, рыбацкий сейнер, нефтяная вышка и надпись – «Сахалин».  Был он очень дорог ему как свидетель долгих и трудных морских дорог… Старик подарку обрадовался и быстро-быстро погладил металл так же, как гладил свой камушек.  Лейтенант поклонился ему в ноги.
-     Я не ожидал… Так Учитель никого не принимал,  насколько я знаю,   - Ле Вьет улыбался как человек, у которого с души свалился неимоверный груз. – Теперь вы для меня больше, чем друзья. Вы Те, Кого обнял Учитель.
Они подошли к озеру.  Все быстро разделись и искупались. Че, не стеснялась своего непляжного белья, а когда окунулась, то стала беспричинно смеяться и плескаться на отца.  Шумно окунался и Снайпер. А старик стоял на пригорке и улыбался, часто кивая головой.
-     Мы еще сюда вернемся, обязательно вернемся, очень скоро,  -  приговаривал Ле Вьет, вытираясь салфеткой-полотенчиком.
-     У меня тоже такое ощущение – странное! – сказал Кимыч, одеваясь на мокрое тело, отказавшись от салфетки, предложенной Че.  И поделился с другом наблюдением, как опавшим с сердца сомнением:  -  До последнего момента не верил, что у нее ресницы не накладные…
-     А я уже вернулся, - сказал вдруг Лейтенант.  Он сидел у воды, опустив в нее ладони, не в силах расстаться. – Такое вот ощущение…
Че на бережку быстрыми движениями сушила белье, сама неожиданно  светлая. Белее цыганки, решил Лейтенант, отводя взгляд. Но успел заметить, что кофточка у девушки была тоже на цыганский манер,  и она запахнулась ею, как флагом.
-   Через пять минут будем совсем сухими, - бодро подытожил Ле Вьет. И поклонившись еще раз  Одинокому Человеку, его обители, они двинулись в обратный путь, сначала чуть-чуть вверх, а потом вниз, вниз…


  -   Южное Царство вы посетили когда-то…
Вашею славой каждый наполнился дом…
Множество Будд вы нашим душам открыли…
Множество душ в источнике слили одном.
Нас озаряет Луна, белоснежная Ланки,
премудрость ее пахнет вешним цветком…
Скоро ли встретимся?
Скоро ли с вами вдвоем
о сокровенном беседу опять поведем?..

   Че читала древних стих в такт своим шагам, словно взмывая с каждой фразой. Ле Вьет переводил,  глядя под ноги и придерживая дочь за локоть.  Офицеры шли с тяжелым чувством – «оставляя в горах свое сердце»…
-     Считают посвященные, что все белые озера как-то связаны между собой – и даже с теми, которые на островах. Я расскажу всем несколько легенд о них…-  Ле Вьет надолго задумался и чуть отстал.
Временами спуск был  крут, и Лейтенант, шедший теперь с Че впереди, подал ей руку...



   


6. Земная Пара и Уши  Вселенной


I

…Утром следующего дня Лейтенант впервые не услышал команды побудки. До подъема военно-морского Флага оставалось четверть часа. Снайпера в каюте не было.  Лейтенант, одеваясь, лихорадочно соображал, во сколько он вчера заснул. Что-то писал, доверяя бумаге слишком многое, а Снайпер вышагивал по каюте и приговаривал: «Давно бы так. Тебе  надо вести хотя бы дневник. Ты цепляешь истину за хвост, за гриву… – чего стесняться?! Надо показывать ее во всей красе на бумаге!   Кстати, когда ты прощался с Че, я хорошо  поговорил  с ее отцом, твоим другом. Надо действовать!»… 
Он сгреб листы одним движением и хотел отправить по всегдашнему адресу, но вдруг остановился: «Когда старик говорил, что нищие выше  духом, иначе бы они ушли в преступники, я чуть под лавку не залез. У нас у преступников духовный орден! Эти  бумажки   -  свидетели моей нищеты».  И листы, счастливые спасением, отправились в верхний ящик стола на почетное место, хотя и беспорядочной кипой. Дневники…  Лейтенант скривился от отвращения. Сколько бумаги испорчено на правильные слова. Всерьез копаться в переживаниях, сомнениях, просчетах – множить свою печаль!
Мимоходом он глянул на иллюминатор в надежде увидеть хоть клочок гор, но этот белоснежный госпиталь, длинный, как использованный презерватив,  застил весь обзор… И все-таки  образ мелькнул в памяти с яркостью необыкновенной:  Белый монах прощался с Че – она вытянулась, тонкая, воздушная… Есть ли в мире материя, сравнимая с нежностью ее облика?! Казалось совершенно невероятным, что и сегодня он может ее увидеть. До подъема  Флаг десять  минут  - целая вечность, а потом еще день…
-     На корабле очередное ЧП!  И через две минуты  наш ждет великолепный чай!  –  с порога насел Снайпер, потный, играя мышцами. И пока умывался, рассказал о жестокой драке между двумя сигнальщиками – «карасем» Греем и «полторашником» Зуреллой.   -  Едва разняли… И фамилии у них пиратские!
-    Я их знаю. Грей начитался Франка Мильдмея…
-    Да? А ты говоришь англичане бяки, и все у них дрянь.
Лейтенант засмеялся, подтягиваясь на бимсе.
-     С утра цепляешь…  Я англичан люблю, как и  прочих… И все, что они делают. Но вот то, для чего делают – не люблю.
-    Иди, смочи свои бесценные шарики! А то они тебя и здесь обставят, зная для чего. О! – и Снайпер едва не пролил всю забортную воду.  –  Он что, из холодильника  бадейку принес?!

После подъема Флага, офицеров и мичманов построили на юте. Лейтенант видел несколько злорадных улыбок на лицах матросов, уходящих на боевые посты, слышались и реплики: «Сейчас им вольют!», «Товарищ старший лейтенант! Мыло принести?»
-   Тихон! Готовься в наряд. Пойдешь без мыла! – за всех ответил из строя Шульцев, не зло, но грозно. Никто даже не улыбнулся на обмен «любезностями».
Вид у офицеров действительно был… «задрюченный», как выразился бы тот же Шульцев, если бы смог взглянуть на всех со стороны. Но в том и дело, что каждый думал о чем-то своем, переживал свое, одолевал свои слабости и дурные мысли, не присматриваясь и не осматриваясь… В одиночку! На одной палубе, вдали от Родины люди удалялись друг от друга стремительно, будто отдавшись злым ветрам, кружившим над Кораблем…
Свежее выглядели мичмана, объединенные вокруг своего  небольшого стола, как вокруг некоего священного жертвенника. Повседневная служебная нагрузка на них была в разы меньше: мичманов вспоминали только, когда объявляли построение, собрание или подведение итогов.  Итогов того, чего они никогда не делали.  С их камбуза продукты тащили меньше, они охраняли его сообща, а значит, и питались лучше…
Командир в своем коротком выступлении был как всегда умен, но неконкретен. Его волновали темпы покраски – через несколько дней  ожидали прилета командующего флотом… О кэнеме, терзающем корабль ежедневно, и даже ежечасно, никто уже не вспоминал. Командир БЧ-1 попытался «пробить»  вопрос о стимулах – купании, спорте…
-  Только после покраски! – отрезал командир. – Этим будет заниматься старпом…  Нам предстоят еще боевые стрельбы  для штаба флота…
«Для штаба флота…»   Конечно, все поняли, что хотел сказать командир.   Корабль погибает с поднятым Флагом, и  комфлота должен убедится в этом…Лейтенант уже не ожидал услышать слово «долг», и  был уверен, что никто не услышит его. Как не смотрит никто на Флаг, поднятый над головами и забытый до вечера. Напрасно ветер колышет его легонько, пытаясь расправить во всю ширь. Дома, в родной базе, служба почти как работа: вечером сходная смена офицеров и мичманов спешит к семьям… Там все на своих местах, там родные лица олицетворяют Долг, их ждущие глаза не дают забыть Смысл службы. А здесь спешить некуда, нет забот иных, кроме службы, кроме Долга. И вдруг оказывается, что никто не вспоминает о нем, никто не произносит слово Долг. Хотя нет ничего иного, что связывало бы этих людей. Нет Слова – нет экипажа.
Но как произнести его, если оно несовместимо с разгулом кэнема?! Каждый офицер в строю знал, что матрос получает в 200 раз меньше за свой труд.  Матросы обманывают офицеров, офицеры ругают штабы, а штабные кивают на  высоких чиновников и правительство …  Может быть, потом и бросятся спасать тонущего, но никто и никогда не станет всерьез выяснять, а почему тонут там, где можно и должно летать.
-    Фасад мы, конечно, подкрасим, - сказал Снайпер негромко из второй шеренги. – Но все это больше похоже на похороны. Вон, стоит –  красавец, а уже полудохлый. Очередь за нашим…
За спинами моряков стоял БПК, отливаясь на солнце могучими формами. Но его притащили из Индийского океана на буксире. Как он пойдет домой – никто не знает… Поэтому от реплики Снайпера повеяло смертной тоской. У командира, вещающего от имени чинов, была как бы одна свадьба, а у экипажа - совсем другая. Сегодня, может быть, впервые на флоте объявился молодой матрос, который положил с прибором на эти игры в большие кораблики и съездил по роже тому, кто уже нахватался правил чужой игры. Его следующий шаг – неизбежное отторжение себя от корабля или… корабля от себя.
Лейтенант тихонько наблюдал товарищей в строю: еще несколько недель назад это были орлы, а сейчас… по ним плачет курятник. И он  признал свое поражение. Но не мог признать своей неправоты.  Корабль… Разве в нем материализована идея войны?  Нет! Корабль воплощает то, ради чего моряк стал Моряком. Корабль – его личное оружие, он вручен моряку вместе с текстом присяги, которую он подписал. Здесь юношу объявили – может быть, впервые в жизни – заведующим на маленьком пятачке большой Родины. И вдруг – или не вдруг – оказывается, что все это чужая игра, что не корабль для моряка, а моряк для корабля, а корабль - для игры. И моряком заведуют силы, которые ни в каких уставах не упомянуты.  Они вправляют ему мозги  на всю оставшуюся жизнь:  ничего не останется от  былых представлениях о Море, о Долге…

Сразу после построения командир пригласил в каюту Снайпера и Лейтенанта.
-    Может, хватит гулять, бродяги! Самим не надоело? Опять -  на мое усмотрение, до вечера, укрепление международных связей…  Смех!  Знаю я их - «на усмотрение командира»! Боком потом вылезет и мне и кораблю В общем, так:  одного отпустить могу, двоих нет. Аврал, стрельбы на носу…  Зачем  напрашивались?! Какая рыбалка?! Знаете обстановку на корабле!  А ты… - и командир поднял глаза на Лейтенанта – они были серы, будто в них насыпали пепла.  –  Против тебя копают на полном ходу. Я тебя предупредил… Готовься к худшему.  Настучали, наверное. Да и сам виноват.
Помолчали.  Шевелев решился слегка возразить:
-     Никто не напрашивался!  Полушутя поговорили… Разве мы виноваты, что друг юности оказался немалым начальником.
-     Тяжело, ребята.  На вас надеялся…Уже все ватерклозеты на корабле облеваны… Михалыч приболел… Приближается время, когда каждый трезвый офицер на корабле будет на счету. В общем, не могу! Только одного! И то, потому что Михалыч просил, обещая подняться и дать со своими двойную норму покраски.
-    Едет, конечно, он!  Я и не собирался, это его друг сердечный! – резко и отстраненно сказал Снайпер, будто это было давно решено и взял за локоть Лейтенанта так, что у того слова застыли в горле.
 -    Значит, так, Радотин… Перестань опять играть в молчанку,  -   спокойно заключил командир.  -  Скоро дадут вопрос референдума, и чтоб меня не долбали, что нет никаких мероприятий!  Возвращаешься -  и готовь с бригадными запись по кабельному ТВ,  на весь городок, базу и корабли! Ты к этому хват. Покривились от твоей кандидатуры, будто ты им на яйца наступаешь.  Все! Идите! 
Так и вышли от командира – Лейтенант по сути дела был  жестко выведен Кимычем в коридор.
-   Или ты или никто!  Там нужен ты сейчас. Я понадоблюсь потом. Неужели тебе нужно что-то объяснять?!

Снизу, у поворота трапа, их манил пальцем Михалыч. Они быстро спустились и сразу поняли характер болезни своего боевого начальника: губы его двигались не в такт словам. Но услышав первые же, притихли.
-     Ты, Никола, опять едешь? – и сразу протянул руку, будто для прощания, и подтянул к себе своего лучшего стрелка, зашептал почти в ухо. – Делай ноги, Колюха. Не знаю, как и где… Шмон! – аж звенит от их хватки. Не выгребешь, потому что стучать не можешь – значит, по- крупному пойдешь.
-    Еще пригожусь тебе, Михалыч.  Нет, я все понял. Спасибо.
-    Корабль они докушают, будь спокоен. Мне кажется, Мамонтов общую картину им дал. Конечно! Нас раскидают, как только вернемся. А может раньше… А сейчас  -  за тобой машина вьетнамская  пришла: делай ноги.
Михалыч обнял Лейтенанта и подтолкнул к трапу, и задал с надеждой вопрос Снайперу:
-    Ты останешься?
Снайпер неопределенно пожал плечами  и пошел следом за Лейтенантом.

Счастливый отпускник-рыбак стоял столбом посередине своей уютной каюты… Потом резко засобирался, одним движением откинул ящик стола и достал папку с листами – Книгу Моря.
Снайпер, войдя, тут же включил магнитофон погромче и тихо спросил:
-     Собираешься?.. – и глазами и жестом дополнил вопрос: «насовсем?»
Лейтенант пожал плечами. И тогда Снайпер, как минутами раньше Михалыч, стал яростно шептать в ухо другу:
-     Ты с ней определись! Вот это надо сделать точно. От этого танцуй. Учти, она получила нечто вроде благословения от Белого Монаха. Отец ее рад. И знай, в любом случае, мы скоро увидимся, понимаешь?
Лейтенант вдруг присел на коечку и твердым жестом попросил присесть и  Кимыча.
-     Я должен тебе досказать.  Меня поражает параллелизм с прошлым! У меня уже был когда-то вьетнамский друг… подруга. Это было  давно – я еще в школу не ходил. Она была старше меня, она уже ходила в школу.  Как мы дружили! – мы все время были вместе, она меня читать учила! Тогда в нескольких русских семьях маленького поселка появились вьетнамские дети-сироты  – осколки войны.  И моя мама очень хотела взять девочку…Потом ее новые родители переехали на материк, и в школу я пошел уже без нее. Даже не помню, как ее звали. Но помню, как меня дразнили: «жених нареченный,   и сам копченый!..», кажется так.
-     Значит, Че тебе нареченная?
 Лейтенант счастливо улыбнулся.
-     Ладно, вижу ты на верном пути. Давай прощаться… стучит рассыльный. Только еще один совет: ничего не бери. Ну, книгу эту – как хочешь. А, да, и камень Белого монаха  - сокровище… Но больше – ничего!
И они расстались. По трапу Лейтенант сходил с одной авоськой, махнув рукой затрепетавшему Флагу. Играла музыка во всю мощь палубной трансляции, экипаж уже авралил, крася корабль как к празднику.



II

Машина Ле Вьета на этот раз стояла поодаль от пирса, и никто не вышел навстречу офицеру. В ней сидел тот же водитель – видом паренек, а присмотреться  -  суровый муж. Он любезно улыбнулся, показав на заднее сиденье, а потом вопросительно выставил два пальца. В ответ Лейтенант выставил один и  пожал плечами… И они поехали.
…Ле Вьет встретил его у дома, шагая по скверу быстрой деловой походкой. Он ничуть не удивился, что Лейтенант был без Снайпера.
-     Ничего-ничего, дорогой друг!  Петр меня предупредил, что возможны неожиданности. Честно говоря, у меня самого времени  нет. Я сейчас уезжаю. Но мы еще встретимся, еще посмотрим ваш корабль – недельки через две. А сегодня… Че готовит какой-то круиз-сюрприз- рыбалка и… в общем, сочетание приятного с полезным… -  он  говорил быстро, будто заранее готовился сказать то, что сказал, но вдруг сбился. –  Видишь, Николай – я доверяю тебе как другу и сыну, хоть старше тебя на девять лет.  Доверяю свое сокровище – вы будете вдвоем… И команда  джонки, конечно. Надежная, доверяй. …
Лейтенант хотел предельно ясно объясниться, но ничего не успел сказать.  Оставив у машины довольно вместительную сумку, к ним приближалась Че, под широченной шляпой,  выполнявшей роль нимба и вуали одновременно. Подойдя, она отбросила шляпу за спину и поклонилась офицеру. И настроение «Ле Лая»   от ее склоненной головы и плеч сразу подлетело до неба. Он тоже поклонился ей, а потом быстро подошел и взял за руку и, поднося к губам, смотрел на нее так, будто видел впервые. Но это продолжалось мгновение-другое…
-     Ле… - повернулся он к отцу. – Будь уверен… Мы, кажется… мы очень похожи с ней, а? Во всяком случае… не знаю, нужно ли то ей, но я   весь принадлежу ей.
Это было похоже на стих-загадку, Че улыбнулась.  А когда отец перевел  его слова – она засмеялась, как счастливый ребенок. Был и пристальный настороженный взгляд «большого начальника»-отца моряк твердо добавил:
-    Да,  Ле, я  чувствую себя больше, чем  братом, и доверять мне можно…
Ле Вьет кивнул, но не стал переводить, а с мечтательной улыбкой стал говорить о другом, об их путешествии,   -  и они спокойно направились к машине.
-     Посмотришь, как у нас ловят рыбу.  И сам пробуй – может быть, пригодится – у вас ведь сокращения на флоте, а у нас везде недобор!   
Посмеялись, хотя Лейтенанту было  не до смеха: он понял каверзный намек.
–   Если повезет,  в прилив войдете  в зев  острова… Но это маловероятно. Островов много и никто не знает толком их характеров…
Малопонятные слова удивили Лейтенанта, но он не придал им значения, находясь под впечатлением возможности остаться с ней наедине – и очень скоро. У машины крепко пожали руки и, после некоторого замешательства, крепко обнялись.
-     Петру Кимычу – привет. Мы обо всем с ним договорились. И скоро встретимся!

Они сели на заднее сиденье и машина покатила под уклон. Че успела помахать отцу, сделавшему несколько шагов им вслед. Она, пряча волнение, тут же расстегнула свою красивую сумку-саквояж и взяла сверху лежащую вещь, разгладила и отдала спутнику. Это была светло-серая майка с  вышитым золотым шелком знаком в виде  острова среди моря. Залюбовавшись на мягкую ткань, Лейтенант не сразу понял ее желание… Че кивала, поощрительно улыбаясь. Он  покачал головой, а чтобы она не обиделась, прижал нежную ткань к сердцу. Она  укоризненно показала,  коснувшись тонкой рукой его военной синей рубахи, где должна быть одета майка:   не «на», а «под»… Его это заинтересовало, и  она скромно отвернулась к окну, а затылок водителя явно водило от милой сцены. И он одел майку – она удивительно шла к форме…Вышитый знак,  невидимый снаружи, приятно касался тела, холодя его.
…У причала стояло множество лодок  -  от крошечных до крейсерских, от просто покрытых лаком  -  красивых натуральным видом, до разрисованных и украшенных, будто на карнавал. С палубы одной из самых простых раздался приветственный крик, и два паренька-крепыша подняли руки в приветствии. Это и был экипаж яхты-ладьи, похожей при близком рассмотрении на произведение искусства. Но не раскраской,  а чистыми цветами дерева и тонкой резьбой по нему, легкой надстройкой и просторным ютом, больше похожим на солярий или танцевальную площадку. Лейтенант сразу решил, что перед ним не «рыбак», а «турист». И ошибся.
Че представила Лейтенанта «Ле Лая» неожиданно строго, вдруг преобразившись в девушку-воина, и «экипаж» подошел для рукопожатия чуть ли не строевым шагом. Возраст ребят определить было трудно, но они как мальчишки, наивно пристально рассматривали офицера, его форму, особенно погоны, что-то говорили и улыбались так, как умеют улыбаться только на Востоке – с бесконечной радостью и… покровительственно. Че что-то сказала еще,  Минь и Чан  тотчас повернулись к ней с обожанием в глазах. Еще несколько отрывистых слов, и они, весело блеснув зубами, побежали готовить «ладью» к отплытию. Не зная, что делать, Лейтенант тоже смотрел на девушку-командира с обожанием, выжидающе вежливо. С соседних джонок, с набережной их рассматривали так, будто они артисты и здесь снималось кино.
Че невозмутимо перешла на правый борт, и села на длинную скамью-рундук и, опершись о борт, стала сама рассматривать все и всех кругом. Потом достала из саквояжа пухлую мини-формата книженцию, ручку и что-то помечала, словно забыв о госте-спутнике.
Заурчал движок. Лейтенант  прошелся вдоль борта, наблюдая, как отвязывают джонку… Занятная публика, провожавшая  их с жадным интересом, вдруг завелась, крича и маша  вслед руками и чем попало – на рыбалку-то в это время дня здесь не ходят, только собираются… Мимо поплыли величественные виды огромного залива,  показался и противоположный – военный – берег: там тучей синели «Дерзкий», рядом – БПК…  Плавгоспиталь, сиял как мощная яхта, а дальше в самом углу бухты – копошился вьетнамский «килькин» флот.
Че смотрела туда, забыв книжку, обняв борт и положив голову на руки. Лейтенант хотел ей рассказать о кораблях, изобразить немого полиглота, но задумчивость девушки озадачивала: она будто забыла о нем. Шевельнулось неприятное предположение о капризном характере дочери большого начальника, для которой он, может быть, игрушка. Или она была здесь впервые, и виды Родины глубоко трогали ее?

Когда вышли в открытое море, большие пологие  волны стали раскачивать ют, как люльку, хотя ветерок был слабым. Лейтенант вдруг заметил, что Че смотрит на него, смотрит как-то странно, изучая и оценивая,  причем все в той же позе, только повернув голову в его сторону.  И больше всего его смущали ее ресницы  -  чудесно длинные, они стали и …колючими.  От безысходности он сделал «зеркало»: прислонился к борту, положив голову на руки,  и стал разглядывать ее, пытаясь вызвать улыбку. Получилось наоборот: она выпрямилась и вскинула голову  -   серьезная, сосредоточенная. Что она увидела в нем? Так смотрят вслед уходящим или… на Небо из-за решетки. И в то же время, это был взгляд уверенного в себе и счастливого человека!
Так и поплыли они по морю, теплому, как парное молоко,  глядя друг другу в глаза  спокойно и безмятежно, будто учились у моря соединять разное, даже непостижимое… Она опять взяла в руки книжицу и достала из своей красивой сумки… веер. Веер был простенький, бумажный, темно-фиолетового цвета. Она его распустила, и на бумаге мелькнул выколотый тонкий узор. Несколько минут она его крутила, приспосабливая к книге и надрывая края веера, оголяя бамбуковые спицы. Потом с досадой отбросила, взяла авторучку…
Еще через несколько минут она передала ему книгу. Это был вьетнамо-русский и русско-вьетнамский словарь на хорошей бумаге. На обложке с внутренней стороны написаны пять чисел, как шифровка. Лейтенант сразу понял ее задумку и стал открывать указанные страницы, и читать подчеркнутые слова. Если добавить грамматику, то получилось интересное: «Я хочу петь,  что ты поешь». Он поднял на нее глаза и взгляды их  слились. И джонка как бы резко убавила ход, и море придвинулось к ним, окатив брызгами и запахами.  Небо звенело рядом, на высоте вытянутой руки,  и дарило им Солнце прямо в ладони. Время остановилось, заскрипев, как старая телега с хламом ненужной суеты, с грудой ненужных дел и мыслей. Миг превращался в вечность – прямо сейчас, прямо на глазах…
Так было с ним лишь однажды, когда в чужом городе, поздней осенью, на остановке, истрепанный заботами, он услышал как старая женщина, сидя в уголке, вдруг прочла сама себе и ближним и дальним деревам: «Лесов таинственная сень с печальным шумом обнажалась…» И все в нем и вокруг на полном ходу затормозило  перед  той осенью, отлитой в Слове. Не осень, а Слово об осени мгновенно стряхнуло с него «проблемы» и слилось с осенью живой, разлитой кругом в деревьях и травах, которая была до этого лишь декорацией для его суеты. А оказывается, в ней была вечность, не замечаемая им.
«Я хочу петь,  что ты поешь»!  Ум подсовывал ему сомнения, рисовал правдивый образ избалованной девицы, ищущей развлечений. Но сердце говорило другое:  она знает, чего он действительно хочет, что ищет!  Она говорит об их слиянии в том, что выше их. О Беловодье.
Че резко  и невежливо забрала  разговорник, полистала и вернула, поставив только одну цифру. Он раскрыл  -  подчеркнуто было слово  «Первый», и она улыбалась, указывая на него пальцем… Какое упоение было смотреть на нее, просто смотреть, зная, чего она хочет на самом деле. И чего не мог знать никто, кроме него…
Он пели Морю и Небу, по очереди, не подпевая друг другу… Как она догадалась, что он знает немало песен и стихов о море?  Значит, и она знает и песни и стихи, и даже, может быть, сочиняет их? 
«А волны и стонут и плачут, и плещут на борт корабля,
  в далеком тумане растаял Рыбачий, родимая наша Земля…»
 Когда он пел эти слова, то видел слезы в ее глазах…  И  у нее песни были напевные, и…грустные, но она сопровождал их такими яркими и долгими жестами, словно улетала за чудесной мелодией и тут же себя возвращала к нему.   

Вдруг он бесцеремонно отобрал у нее книжку и стал листать страницы. Потом взял у нее и ручку и составил шифрограмму в ее мир, далекий и такой… родной. И тут же расшифровал ее, написав над числами слова: «Я тебя люблю!» И был уверен, что писал он эти слова не один, ему диктовало Море, за низким бортом, слившись с Небом в близком горизонте.
Она листала  долго. Потом, поняв перевод, подняла словарь и закрыла им лицо. Посидела, опустила книгу, открыла там, где были цифры и его слова, прикрылась ресницами – читала русские буквы… Потом снова подняла разговорник и закрылась им наглухо и надолго. Его слова о любви целовали ее раньше, чем он сам.
Лейтенант сел рядом с  ней,  легонько коснулся ее рук..  Книжка, опускаясь медленно, дошла до бровей и зависла на них. Вытянутой рукой – ближе подвинуться не посмел – он коснулся ладонью ее лба и волос, и погладил их, как гладит взрослый напуганное чем-то дитя. Волосы ее, каштановые, но отливали чернотой от густоты, но оказались неожиданно мягки как шелк. Он вспомнил  о славянском предке Ле Вьета, который некогда мелькнул в их роду. Может быть, цвет и мягкость волос этой стеснительной девчонки – от него?
Он медленно опускал  книжку с  бровей, с глаз, с носа – миниатюрного, но слегка приплюснутого, с губ – приоткрытых, припухлых… Она смотрела на него удивленно и радостно, будто он чем-то ее награждал. Он не знал за собой никаких таких прав награждать! И тогда его рука  взобралась на борт и, согнутая в локте, уставила пальцы в Небо, а раскрытая ладонь приглашала ее руку на встречу. Она  улыбнулась и сделала зеркально. И тогда он закрыл глаза и призывно пошевелил  пальцами, как мини-локатором, уверенный, что и она закрыла глаза…


III

Мир исчез. Куда шла джонка (вроде бы все время на юго-восток)? Что делал экипаж-невидимка? Вверху ли Небо, внизу ли Море или наоборот? – ничего не существовало вовсе. Он жил в кончиках пальцев, в ожидании  чуда-встречи двух «лодок» в открытом море. И само ожидание  было чудом… Ведь для встречи рук нужно быть «на все сто» уверенным, что она тоже ждет чуда, а не строит глазки, занятая банальным подсматриванием.
Отгоняя  сомнения, рука несколько раз непроизвольно отступала, встряхивала ладонью и вновь он отпускал ее на волю… И вдруг -  легкое щекочущее касание всех пяти подушечек током двинуло все плечо вперед  -  и руки их слились, переплетаясь от пальцев до локтя.
Они одновременно открыли глаза и, не веря им, смотрели на свои руки,  словно фантастическую скульптуру, напоминающую прекрасную скульптуру, воздвигнутую ими  на деревянном лакированном борту, на фоне бесконечного Неба и бескрайнего Моря. Второй рукой он привлек ее к себе…
Он поцеловал ее только один раз… Или тысячу?  Гибкая, как ветвь бамбука, она прильнула к нему вся, а потом также легко и естественно выпрямилась, улыбаясь и гладя его щеку тонкими пальцами, тогда как другие их руки  никак не могли расстаться…
Из ходовой рубки раздался какой-то шум, потом чей-то голос. И они поспешно встали и, словно получив условный сигнал, пошли знакомиться с ладьей поближе. Оказывается  Солнце уже сильно припекало, и  они спрятались в уютной каютке, нашли в ней простейшее угощенье  -  сухую рыбу и свежие фрукты…  Их руки почти не расставались как у одной из пар детишек, выведенных из детсада вереницей на долгую прогулку.
Радотин пребывал в полузабытьи, он постоянно улыбался, никогда ранее не подозревая, что ощущение  реальности другой половины обладает такой стойкостью. И  никак не мог свыкнуться с мыслью, что он уже знает свою половину так же, как и самого себя.
…От руля снова раздался крик – как писк большой чайки, и Че вскинула руки и бросилась к словарю: «Земля! Нам нужно туда!».  Какая земля?! если они на морской прогулке или на рыбалке?! А Че, меж тем, быстро собирала вещи в саквояж и последним засунула в него разговорник, успев на полсекунды открыть его на заветном месте и глянуть на странные три слова. Николай «Ле-Лай» этого «не заметил»…

Яхта-ладья действительно приближалась к земле, к острову, издали напоминающему невысокий  пень, покрытый зеленым мхом. Минь и Чан стояли рядышком у руля, за который держался Чан. Лейтенант не узнавал их – где их улыбки и смех? Они мрачно смотрели вперед, будто на них надвигался не остров, а чудовище. Рядом зудела локация. Когда взгляд Лейтенанта упал на экран, он тоже онемел: на экране земли не было. Неисправность? Заметив его интерес и удивление, стоявший ближе Минь, махнул на станцию рукой, потом ткнул пальцем вперед и схватился за голову. И тут же Чан начал «лаяться»  с Че, жестами обращаясь и к Лейтенанту, из которых он понял, что они боятся, что их выбросит на камни: остров будто притягивал, чтобы потрогать и «обнять» их лодочку-красотку… Или проглотить. Что ж, когда суеверия предупреждают об опасности, на море лучше поверить им и поостеречься  -  об этом знал  он сам.
Но девушка не сдавалась, бросала в них слова, как камни из дробилки… И они в конце концов замолчали, а ладья решительно пошла на сближение с окаменелой головой подводного дракона. Спор решил, видимо, благостный момент прилива…
Понимая, что купание в одежде неминуемо, Лейтенант  запаковал в саквояж  и свой пакет с Книгой Моря. Они направились в нос по одному, как обреченные на десантирование. Там Че крепко вцепилась в его руку  -  остров давил своей громадой,  неприступными отвесными обрывами…
-    Замшелый череп с пастью,  задранной прямо к небу!  -  крикнул он, чтобы ободрить себя, зная, что его  никто не поймет…  И  покачал головой. Она улыбнулась,  показав на него и на остров, и… приложила руку к сердцу.
Ладья пошла вдоль берега, ища место, хотя бы приблизительно пригодное для высадки. А десант тем временем  забрался к самому форштевню, готовый шагнуть и дальше – в воду. Лейтенант косился на свою спутницу, все еще проверяя ее решимость…

Миновав очередной выступ скалистого мыса, ладья круто повернула к берегу, к распадку, по которому в море, видимо, впадала речушка.   На нос вышел Минь с мерным шестом. И вскоре судно остановилось, двигатель работал назад, и Минь отчаянно замахал руками, показывая, что здесь глубина по грудь, пора  -   отчаянно жестикулировал он, а то  снесет на камни.
 Лейтенант спрыгнул. Глубина оказалась больше – он едва цеплял ногами каменистое дно и пришлось всплыть. Вода была прохладнее, чем на пляже – и намного. Че передала ему сумку, показав, что он должен держать ее повыше, и прыгнула сама, уверенно держась на воде.  Ладья сразу отошла.  Они проплыли немного, потом  пошли, потом побежали и вскоре упали на крупный песочек, среди валунов, хохоча и катаясь по нему, чистому, серому, как у родника. Помахав руками джонке, они минут десять неподвижно сидели, просыхая, не в силах свыкнуться с мыслью, что они одни… или не одни?  Встали и обнявшись, долго смотрели на мрачный скалистый остров, будто ожидая от него хоть какого-нибудь приветливого знака…  Но только речушка невдалеке пела им свою песню, да море за спиной мерным дыханием придавало им уверенности.  Радотин смело попробовал воду в ручье  -  пресная и вкусная, чистая и серебристая.
Они пошли вверх, взяв в проводники речушку.  Но вскоре Че остановилась и, виновато показав на сырую одежду, мешающую идти, сняла кофточку и брюки.  Он тоже избавился от шорт, но майки-подарка  не снял:  можно и поджариться. У нее появилась на плечах полупрозрачная накидка,  зеленый купальник его спутницы потряс его тонким шитьем и соответствием линиям тела…Он стал серьезен и задумчив, пытался и не мог сравнить свои чувства с теми, которые испытал не так давно, на пляже, при появлении «принцессы»...
Солнце палило нещадно. Идти пришлось недолго и невысоко – несколько сот метров по  распадку, негусто поросшему гигантскими эвкалиптами, островками бамбука и каким-то веселым кустарником – то, что удалось приметить «озабоченному Ле-Лаю». Да еще тишину с жутковатым посвистом  птиц и протяжными криками животных вдали...  Вскоре меж зарослей у горы блеснуло зеркало воды. И сразу с Че произошло нечто необычное:  она будто ждала этого сигнала,  ее вмиг  подхватила волна несуществующего ветра или страшной силы магнит, заключенный в воде. Сумка, которую она  не доверила ему, летела впереди нее как голова чудища, похищающего красавицу, а ноги  мелькали, как спицы в колесе велосипеда.
Еще не дойдя до берега, он увидел в отдалении хижину, сумрачную, но с крышей, в виде губ растянутых в улыбке, а дальше, за плавным поворотом берега, еще одна взобралась на крутой бережок – у той крыша была шире, как взмах крыльев. Он хотел сразу же сделать «Че-точку» очарования, но… девушки на каменистом берегу уже не было.  Оставшиеся десятки метров Лейтенант бежал с самым решительным видом и мыслями о несчастии …
Добежав до сумки поставленной аккуратно на камень, Лейтенант замер:  нечто зелененькое, лежавшее на сумке вместе с накидкой, было ничем иным,  как купальником. И в этот миг Че вынырнула в двух десятках метров, смеясь захлопала в ладоши, поплыла дальше и вновь нырнула… Размышлять было некогда – он сбросил с себя все и плюхнулся в воду. И только вынырнув, он окинул взглядом все озеро.  Оно было довольно велико и имело поворот за лесистый мысок, на котором стояла ближняя «избушка».

Противоположный берег озера особенно притягивал взгляд.   Он угрюмой стеной нависал над водой, но стеной странной, будто исписанной и изрезанной расщелинами, полными  огромных минералов  белого цвета, смотрящих как тысячелицый и многоглазый  Будда.  Растения, лепившееся почти до самого верха, оттеняли рисунки «глаз» и общее свечение…
Именно к стене напрямую плыла Че, как к исполину, которому хотелось поклониться. Она вела себя так, будто она, а не он, нашла то, что он искал давно и трудно. Он плавал хорошо и бросился ее догонять, забыв, что она ведь… совсем без ничего. Их разделял уже десяток метров, но он понял, что не успевает… И тут только ощутил, что вода значительно прохладнее морской, она будто поторапливала, и он старался, греб, неосознанно ревнуя сбежавшую спутницу к Обрыву, манившему выпуклыми белыми скульптурами, уютными расщелинами с тенью и деревцами… Убедившись, что не «достает» ее каких-нибудь пять-семь метров, он нырнул, сохраняя лицо моряка, для которого плавание  – часть профессии.
Он нырнул и сделал несколько сильных движений в ее сторону и открыл глаза, вспомнив о вчерашнем ее упреке. И… сразу забыл, что надо грести.  Он открыл глаза и остановился, забыв обо всем и не имея сил оторвать глаз от того, что видел. В необыкновенно чистой воде он видел берег и глубину:  гигантские белые колонны отвесно уходили вниз и таяли в зеленоватой дымке. Все его существо летело вслед за ними, будто он падал с большой высоты. Таинственные темные проемы, напоминавшие окна и двери, многоэтажно повторялись среди колонн, и он опускался к ним, завороженный белым подводным дворцом. Его отвлек  -   а, может быть,  спас?  -   плеск воды вверху. Он поднял голову: далеко-далеко, как по серебряному блюду, плыла русалка и била, била по воде ладошками-плавниками, окружая себя облаками пузырьков. Потом она нырнула, ища его… И, конечно, не видела его на фоне темной глубины, но он-то ее видел  -    она плыла в другую сторону!  И он рванулся к ней как из могилы.
О каком стеснении можно было думать, когда их руки соединились на глубине рядом с бесконечной белой стеной!  У него давно закончился воздух, и он выдернул ее из воды вслед за собой, как фигурную пробку.  И еще не отдышавшись,  привлек ее к себе свободной правой рукой, стал обнимать и целовать на поверхности двух бездн, боясь снова упустить. И только доплыв до стены и коснувшись каменного уступа, на помощь ему пришла и левая рука. В широкой расщелине, в тени, их ждало узкое ложе с деревцем в самом углу, у изголовья… Он догадался сам прилечь на  щебенку и поднял ее из воды. Дальше она сделала все сама… Как ночь упали на его глаза шелковые волосы, она что-то шептала, она его целовала и в последний момент успела сцепить свою правую руку с его левой, накрепко, замком… И стон взлетел над стеной как некий точный сигнал от одной бездны к другой, и стена тут же ответила эхом и передала его в самые отдаленные уголки Вселенной…
С минуту она лежала на нем бездыханная.  Он успел  разгладить ее волосы, и тело ее тихонько соскользнула с него в воду, и она потянула его за собой, не отводя искрящийся взгляд. В воде, не разжимая рук, они отдышались, а ему казалось, что эхо их соединения все еще летит и летит над озером. Он показал ей на хижины, в ответ она покачала головой, что можно было истолковать двояко: «они пусты» или «нет, туда я не хочу».
Они поплыли обратно, он чуть позади и не мог, как ни старался, оторвать от нее взгляда. Как красиво она рассекала воду, будто сама была тугой волной, и все чудные формы ее при каждом движении ослепительно вспыхивали подводным золотым блеском…
Она сразу подошла к сумке и, не стесняясь, наклонилась к ней – и он не отвел взгляда. Она достала большое, но  тонкое махровое полотенце с пальмами и луной, накинула на себя, вытираясь. Он поспешил к ней. Он уже знал, как все будет…
В двадцати метрах довольно плотные заросли подходили почти к самой воде, оставив на бережку совсем небольшую сухую площадку с травой и листвой. Там их никто не мог видеть. Туда и понес он ее, закутанную в полотенце…И сам же расстелил его. Она присела на колени и во все глаза смотрела на него, обхватив плечи руками и слегка дрожа, словно не знала, куда деть всю остальную себя, такую легкую и естественную в воде и слишком яркую и беспомощную на берегу. Стоя на коленях, они стали целоваться, она интуитивно поняла его и опустилась на четвереньки лицом к озеру и  тысячелицому Обрыву, выдвинутому из воды, как Космическое Ухо. Было в ее позе что-то жалкое, неуверенное… Сам себе удивляясь, словно читая невидимые подсказки на таинственной Стене, он мягко поднял ее,  положил на полотенце ногами к себе и слегка развел их, будто показывая всей Вселенной красоту своей любимой. И сам склонился над ее лоном, стал на четвереньки, как недавно стояла она, будто совершая самую главную свою молитву. Он целовал ее колена и ниже,  каждый сантиметр ее – или его? – трепетного тела. А когда его губы нашли самую нежную ее точку, его самого пронзило током, а она со стоном изогнулась так, будто ее  волна  переломила пополам… Он припал к ней как путник к капле влаги в пустыне …
Когда она снова повернулась к нему на полотенце  – это был вызов красоте озера и синеве Неба над ними. Раскинув темный огонь волос, распластав по нему руки и плечи, остальное она протянула ему в пленительном изгиб е… И двое стали одним существом, Парой, гордостью Земли.
… Он услышал  чистые, почти без акцента слова к его «бездыханному» телу, не отпускающему ее руки даже во сне:
-    Это… Беловодье?
Он мгновенно очнулся и смотрел на нее так, будто не знал, кому не верить – ушам или глазам. Потом радостно закивал, показывая то на себя, то на нее.
-    Для нас – да! Да, любимая! Наше Беловодье!   
Она усталым жестом попросила разговорник, нашла два слова… Он «расшифровал» так: «Расскажи о дорогом». С минуту он смотрел на нее, недоумевая. Но она больше ничего не добавила, склонила голову на его грудь и прикрыла глаза. Он гладил ей волосы и лихорадочно вспоминал, что у него есть дорогого, потому что чувствовал – это не просто прихоть: ей хочется слушать, пробуждая в себе новую жизнь… И впервые он подумал, что через них в этот мир обязательно послан третий, послан теми безднами, которые видели и слышали их.
Первая мысль была рассказать о Мари. Но это была бы долгая и невеселая история, которой даже касаться больно. И тогда он решил  вернуться в далекие годы, к своему первому трепетному переживанию. Он, маленький – пяти или шестилетний - стоит на берегу небольшой Сахалинской речушки и смотрит, как огромные рыбины стеной идут вверх по течению. Он знает, что они все хотят дойти до того места, где получили жизнь – так говорил ему отец, и это было одно из немногих воспоминаний об отце. Они точно дойдут до своей крошечной родины и выбросят икру и умрут.  Они все идут на смерть, но в каждой – бесконечная цепочка жизни. И малыш на берегу, как мог, помогал тем, кто в речке – он их подталкивал, и  просто ласкал древние черные спины странников, вернувшихся домой…






7. Гимн Востоку


I

Может быть, она спала-дремала, но она его слышала: ее ресницы слегка дрогнули при слове «домой». Слышала и, может быть, понимала глубинным уголком своего  сознания. Или был кто-то еще, кто слышал его слова и передавал ей свое понимание… И ему хотелось говорить – ощущение для него необычное, говорить, ничего не объясняя, о том, что томит душу давно.   Говори – и тебя обязательно услышат, как в детстве или еще раньше, когда твое слово было жданно и желанно. Так познакомил он ее и с Мари, и с  Кораблем, и  с Книгой Моря…
…Когда она проснулась, они снова поплыли к стене. Снова тянуло взглянуть в глаза зеленоватой бездны и на дымчатые белые своды, дышащие холодом, будто тело окаменевшего айсберга. Ныряли, не разнимая рук, а выныривая, обязательно целовались, чтобы убедиться, что они – это они, и что Солнце у них общее и оно на месте… Нашли и свое деревце в тесной расщелине, и ему удалось заманить ее туда, и … камушки остро впились в его тело. Но она его не щадила, пока не выплеснула всю нежность со сладким стоном, тут же эхом улетевшим в неведанные дали.  И снова ныряли в глубину смотрели и не могли насмотреться на себя на фоне белых скал, считали и снова пересчитывали себя  -  двое видели только одного.

…Усталые, они побрели к хижинам. У первой,  не заходя вовнутрь, она развернули почти у порога скатерть-самобранку, и выложила все без остатка съестные припасы, аккуратно запакованные в салфетки. Радотин торжественно достал из кармана камень Белого монаха и положил на салфетку.  Че тут же взяла его и долго рассматривала что-то шепча…
Ели и оглядывались: у «избушки» был вид давно не жилой, даже тропа к порогу заросла кустарником, и  крыша была ветхой. Но в очаге, в нескольких шагах от их скатерти, лежали иссиня-черные нетронутые временем угли.
От чая Лейтенант отказался – только полюбовался термосом, маленьким и пузатым, как игрушка. Он напился воды из озера, зачерпнув ее каким-то широким, как шляпа, листом. Вода показалась ему слегка газированной. Че неодобрительно покачала головой:  она не успела его остановить. Он жестом успокоил ее, взял разговорник и послал ей сообщение: «Следующий раз вынырнем в каменном веке». Она  обрадовано закивала головой, но подняла правую руку с растопыренными и чуть согнутыми пальцами.
-   Согласна, но только вместе?
Он обнял ее, и они пошли осматривать хижину. Она была двухкомнатной, сделана в основном из бамбука, только пол был тесовым. На нем сухие листья, по углам  -  ворохи их.   Стены, когда-то уплотненные мохом,  теперь сверкали щелями. Никакой мебели и никаких вещей. «Сколько ей лет?» - спросил он, довольно шустро пользуясь разговорником. «Я думаю, тысяча, - ответила она также быстро, и он замер на несколько минут, глядя под ноги. Шутит?
Не менее ветхой оказалась и вторая «изба», и Лейтенант никак не мог сообразить, почему с первого взгляда они показались ему почти  жилыми. От второго памятника старины открывался вид на все озеро. Поверхность его мягко светилась…   Всякий раз, когда взгляд падал на него, казалось, легкий туман поднимался от воды. А посмотришь пристально – нет, ничего. В середине озера время от времени было какое-то движение – это  были  не волны и не круги по воде:  в самом центре она оставалась зеркальной, тогда как вокруг  ходила рябь. Че изобразила все по-своему, сильно дохнув на него:  мол, кто-то огромный выдыхал из глубины сильные струи воды…
Посмеялись они над этим уже в хижине, куда спрятались от жары, и где вволю и сладко нацеловались, нежась в  прохладе древней постройки… Лейтенант, чувствуя необыкновенный прилив сил, выхватил из своей тонкой авоськи папку и уселся на пороге прямо перед открытой дверью.  Хотелось  читать что-то из Книги Моря  громко, хвалясь, будто это написано им. Чтобы все слышали! Кто все? Что лукавить,  прежде всего  -  Она!  И эти древние «избы»!  И вообще, вся эта таинственная тропическая земля,  откуда не хочется уходить, не сказав и не  узнав о себе самой Сути  -  того, что  давно гнетет и делает жизнь нескладной и нелепой, но дает надежду на будущее.
Че уселась рядом с ним, чуть позади, мило подогнув колени и опершись на его плечо. От этого его намерение «раскрыться» только окрепло. Раскрыться  и  заявить, что свои маленькие ничтожные переживания и мысли он считает самой главной реальностью. Не лукавя  -   хотелось здесь, рядом с ней, спеть Гимн своему ничтожеству, своей малости, всем этим мелким и мелочным струнам внутри. Он не рвал их, не затыкал уши, когда они тренькали ему сочувственные бредни, отвлекая от «реальности» бытия. Наоборот, он их лелеял и берег. И теперь в нем звучал Гимн сопричастности всему живому на Земле,   «Гимн-нет» всему, что идет в этот мир пировать, а не созидать. Благодаря этим мелким  струнам, он слышит дыхание каждого  и  рад  ему. Благодаря своим ничтожным запросам, он ощущает внутри Меру, прочную как яшма. Мера  придавила азарт быть первым, ублажая плоть и дух,  -  главную заповедь Иуды.  Хочется  быть, но обязательно быть и тому, что дано ему Богом, что дано было распознать в себе…
Он говорил вслух, говорил громко… Тревожило молчание Че. Он был уверен, что все остальные слушатели его поняли. Ведь он говорил  открыто, как римский трибун.  И мысленно представлял ее и себя некоей Суммой, величиной новой для подлунного мира.  А может быть, их Пара будет  тождественна Земной мечте о появлении среди людей Хранителей и Защитников Жизни. Но что-то его второе нежное  с л а г а е м о е  так плотно прилепилась к плечу!..  Может быть, ничего не хочет слышать, кроме объяснения в любви?


II

Получалось, несколько, нескромно. Разве был он один такой упрямый и влюбленный   -  не первый далеко и не последний. Подтверждение тому – эта Книга Моря, дневник того, кто искал  Начало там, где всех интересовал  только итог.  Все согласны, что любовь это сумма, но… В жизни молятся разности и разнице, и в реальности без устали вычитают себя, вычитают из всего и вся. А он сопротивляется, все ищет и ищет ту стену, в которой он кирпичик по великой задумке.
-    Вот слушай, слушай… «Я любил ее глаза, но еще больше – Небо в ее глазах… Оно освещало мою дорогу».
Он не переводил ей ничего, но был уверен, что слово Любовь она знает. Может быть, кое-что еще…
-  Это правда, Че!
Она радостно закивала головой. А потом   взяла словарь и спросила: «Любовь есть!. Что есть еще?» Он сначала не понял, а потом стал задумчиво листать рукопись,  хотелось найти мудрую фразу-ответ.
-  Тут все больше о любви… Тебе понравится. Слушай… «Ты можешь петь, но будет ли это музыкой? Ты можешь хорошо петь и все же невыраженного будет так же много, как если бы ты выл…И воет вслед уходящему «я».    Человек берет инструмент –  натягивает струну… и она рвется. Лишь в Паре,  лишь с женщиной и детьми своими мы все музыканты, через них  мы звучим в этом мире. Близость с ней – явление духовное. Близость без любви – утрата духовности, разрыв связи с Богом, конец твоей Песне, ты будешь служить и подпевать бесам…»
Че выставила кулачок с большим пальцем вверх.  Неужели,  все-таки «хватанула» от отца  русского языка?
- О-о!..да-а?..  -  только и нашелся он сказать, не зная, к чему отнести ее жест: к смыслу сказанного или к силе декламации.  -    Тогда тебе понравится и окончание этой мысли, правда… мне пришлось самому его досочинить…  но я все-таки моряк, прости… «Если ты не нашел Единственной – ты проиграл все. Ты будешь знать только себя, и твои интересы и дела никогда не выйдут за границы твоего «я». Простой труд станет  недоступен. Власть, слава, успех  -  лишь судороги, чтобы продлить себя, навязать миру. Даже царствуя в лучах славы и успеха, ты останешься таким, каким начал – кучей незрелых побуждений с душком пороков. И все твои дела обернутся миражом на твоих же глазах или уже на глазах твоих детей. Ни один из предавших Любовь не умирает своей смертью. Смерть – это возвращение к тебе твоей нелюбви. Болезни – это твой мир без любви, плоды холодности женщины, познавшей твое насилие, твои страсти, не нашедшие воплощения в Паре».
Он вопросительно повернулся к ней, ожидая восторга и аплодисментов от «благодарных слушателей». Хижина тихонько заскрипела стропилами крыши, а Че сидела, выставив все тот же кулачок и все тот же палец – жест пришелся ей, видимо, по душе. Он с самым серьезным видом стал «присаливать» милый пальчик, и не успела она его отдернуть, как он оказался в его зубах. Она захохотала и стала колотить в его железобетонную спину, а он рычал, и стонал от удовольствия.
-  Согрела меня в сорокоградусную жару!.. Вот это конструкция избы – рефкамера настоящая! Пойду, на пляж!

И он пошел к озеру, стал плескаться на солнышке с берега, смочил голову и ноги, попил с ладони. Оглянулся: его возлюбленная уткнулась носом в листы, стоя на локтях и коленках в самой непринужденной позе и даже попкой водила из стороны в сторону – наверное, красные пометы ее возбуждали…  Хорошо, что в хижине никого не было… Какая радость была за нею наблюдать. И за озером! и за приближающимися криками веселых, но потревоженных кем-то обезьян; и за Стеной над озером, на которой написана  история их паросочетания. Надо только всмотреться. И вслушаться… Он был уверен – выбита навечно. Господи, как быстро это вошло в его жизнь, заслоняя Корабль, делая и для него призрачным его предназначенье…
Он выломал прутик и стал писать на горсти песка между камнями свой «Гимн-нет», гимн поперечных корабелов, который слышал пока  в себе…  Но не слышал, как она подошла сзади, только волосы  прошелестели, когда она присела, и упали на его плечо.  Он обернулся – она держала в руках папку и ручку:  папка была открыта на том месте, где он начал делать свои записи. Она узнала его почерк! Он молча взял, сделав поклон головой, и стал переносить все с песка на лист, испытывая новое для себя ощущение семейного труда.
Полуденное солнце быстро загнало их снова в хижину.
-    Что это?   -   и она показала на написанные им строки. 
Уже не удивляясь довольно правильному ее русскому, он обнял ее в порыве нежности, губами коснувшись ресниц.
-     Ты же хотела что-то еще в этой книги, кроме любви -  приходится дополнять. Стихами!  Так будет тебе понятнее.  Смотри, как тут сложно,  -  и он перевернул лист.  -   «Любая жизнь – явление нематериальное…  Видима лишь оболочка, но это еще не сама жизнь. Жизнь ускользает, как вода меж пальцев,  и  течет к Небу. И человек отпускает ее, если не чувствует любви к Небу и любви  Неба к себе. Он довольствуется суетой капризного тела, принимая его за жизнь. Ресурс веры в жизнь вечную и союз с Небом исчерпан. Человек не хочет верить - он хочет знать. Он хочет знать, чего он хочет. Он не хочет знать прошлого, потому что там его не было, он не хочет знать будущего, потому что там его не будет. Он хочет знать пределы своего тела, он хочет, чтобы жизнь была игрой со смертью…»
-    Поняла..,  -   ресницы ее вспорхнули птицами,  она схватила словарик, карандаш…
«Поняла, почему  несчастна девочка Мари»  -  состыковал он ее ответ и обомлел.
-    Мари?  -  и он задумался, глядя, как она быстро-быстро кивает головой.   -  Какая же ты… чуткая, Че!  Братики и сестрички научили?.. Так и есть  -  на детей пустота, нелюбовь действуют страшно.  Пугливы, плаксивы, они привыкают жить только  примитивными чувствами и радостями – если в семье нет любви… Ты поняла… Как?!  Не всякий русский врубился бы, о чем тут написано.
-    Пиши!  -  перебила она его монолог,  и пальчиками, подушечками постучала и погладила его лоб, любовно разглаживая ранние морщины.  А с помощь словарика добавила:  «Я мешаю».
-    Нет-нет!  Я почти написал…   Понимаешь, я хочу переложить на стих вот эту мысль, что не дает мне покоя…  Послушай:  «Самое большое чудо на свете  -  вода, текущая из камней. Живая вода из мертвых камней. И разгадки этому не знает человек. Он не знает, чем охраняется маленькая Земля  от  безграничного Хаоса, и откуда течет вода, и почему растет зеленый лист... Он не знает, что такое жизнь, а  мнит себя свободным существом. Если он свободен по своей наивности, значит, вряд ли  разумен. Можно прикоснуться разумом или чувством  к  тайне Жизни,  и стать Ее слугой  -  и даже рабом.  Рабом цветущей жизни.   Выбирай!».
Несколько минут Лейтенант тупо смотрел в текст и несколько раз повторил: «Служение», «Слуга», «Раб… божий!». Открыл лист со своей «песней» и что-то написал…
-    Я годами искал  ниточку, а ты пальчиком провела, и все стало соединяться,  - он поднял ей навстречу руки с растопыренными пальцами, она встретила их своими, и, смеясь, они покатились по полу, переплетаясь как две лианы…




III

-    Самое главное,  -  шептал он ей в ухо, как признание в любви,  -  в этом ворохе макулатуры сказано ключевое слово, оно как первый шаг, когда не знаешь, куда идти в темноте. Это слово  -   «Обряд». То, что между нами произошло  -   обрядовое действо! Самое древнее, самое главное и…  там сказано так: « Когда  жизнеутверждающие обряды возвращаются, значит, возвращаются  на Землю  Боги»….
И снова его поднимала волна творческого зуда.  Он  читал, писал и опять читал…  не заметив, что она опять задремала. И его тоже не сморило,  он сладко уткнулся в ее прохладный бок. А слова из Книги Моря витали  над ними, как духи древности, кто-то читал над ними бессмертные слова:
-  … «Все идет по Слову в самом простом смысле. Ты говоришь «Бог», ты говоришь «Небо», ты говоришь «Люблю»  - и закладываешь фундамент своего бытия, как частички общей Жизни и прикасаешься к Ее истокам. Если ты этого не говоришь, чья-то сильная воля воспользуется этим, и ты не будешь принадлежать себе, даже если покоришь мир. Ты несоизмеримо мал в сравнении с пережитым Землей. Ты не чувствуешь боли, в которой она корчится, рождая и сохраняя Жизнь, силясь удержать устойчивую связь с Небом. Ты не понимаешь красоты как Меры, которой она живет. Ты не устоишь перед соблазном жить своими наслаждениями. Ты тот, кто своим духом, телом и делом назначен соединять, а ты будешь разъединять».
- … «Но древние обряды возвращаются… В них искупление первородного греха, греха обособления человека от Земли и Неба, греха противопоставления зова тела зову души. А за ним идет самый большой грех – забвение труда в поте лица, труда созидательного, соединяющего Небо и Землю, тело и душу… Но древние обряды возвращаются, они несут чистоту и прозрачность вод. И близость мужчины и женщины обретет черты духовного действа, искупая первородный грех, действа по Слову Неба и красоте Земли, по обряду верности им».
-  …«Любовь может быть только первой. И она же последняя. Попробуй удержать это в памяти и, может быть, удержишься на грани света и тьмы. Все остальное только поиск подобия, поиск утраченного. В воду Жизни входят лишь однажды, ты всегда будешь окроплен тем источником, к которому припал впервые и напился, и искупался, где открыл себя Небу… Но! Гордый человек возмечтал волей добыть себе волю и свободу над Источником и всеми небесами. Он ищет бессмертия своему телу. Но посмотри на ветви простого кустарника: дав ягоды, они отмирают, чтобы уступить место новым побегам. И так все живое не считает смертью то, что дает начало Жизни. И только воля человека, забывшая о любви к Небу, ищет продлить свои пороки и болезни, называя это жизнью. Очистись в корнях своих, в созидающей любви  – это бессмертно в тебе!».

… Они очнулись одновременно и сразу привстали – оба были уверены, что слышали кого-то третьего. Она схватилась за разговорник и послала ему единственное слово: «Петь», а жестами договорила: «Кто-то пел». Он покачал головой, внимательно оглядывая хижину внутри и сквозь щели снаружи, уверенный, что никак не мог ни храпеть, ни разговаривать, ни тем более петь… Правда, он четко осознавал, что задремал, заласканный и обалдевший от нежности «ожившей бамбуковой ветви», которой не уставал признаваться в любви. Неужели и во сне он ее боготворил… в стихах? В песнях?
Песня! Он сразу вспомнил, что закончил стих, а  во сне  слышал мелодию! Вскочив и схватив лист в одну руку, а другой подхватил Че…
-    Да-да!  Мы будем петь, наяву. Идем к воде!
Она несомненно уже понимала его по жестам и по отдельным словам, но «дешифровальник»  все же захватила с собой. У озера он долго  смотрел на вздыбленную из воды Скалу-Уши. Потом водрузил свою половинку между собой и Скалой и даже присел на камни, чтобы она закрыла собой почти весь темный силуэт.  Так, наверное, режиссер выбирает композицию,  только ему известную и понятную…   Че  в эти часы преобразилась, сделалась строже,  в ней все  больше проступали черты девы-воина.  Ресницы-сестрицы ее, словно главное  оружие, выпрямлялись, лишаясь кокетливого изгиба, и были остры как миниатюрные пики… Такой она была, когда слушала Белого монаха.  И теперь она представлялась ему как  главное действующее лицо древнего обряда.
-    Ты видишь ее?  -  жестами спросил он,  показывая на Скалу.
Че кивнула несколько раз, не оборачиваясь, смотря ему в глаза.
-    Ты передашь ей  миг нашего творчества,  Пары, рожденной в ее лоне.  Мы обращаемся к  белым сводам, растущим из бездны Земли в бездну Вселенной…
Лейтенант  выпрямился, сидя на камнях, и протянул вперед левую руку ладонью  вверх  -  она тут же вложила в нее сверху свою!  -  и он медленным речитативом прочел:
От холодной и Чистой воды
В нас рождается песня и честь,
Наполнятся смыслом труды
И звучит в нас высокая Весть!
Она тихо вторила ему, а потом вдруг подняла руки, будто держала скрипку, и показала на свои уши: «Я слышу музыку! я слышу скрипку!» и давила себе на уши, как от боли, идущей изнутри. И вдруг стала напевать чудную мелодию!  Он сначала продолжил читать, а потом запел, и она повела мелодию припева голосом:
Восток-Восток!  -  начало вечных дорог…
Восток-Восток!  -  напевы моря и гор…
Восток-Восток!  -  россов древний исток…
Восток-Восток!  -  дыханье юной Земли…

Че сияла и воплощала собой мелодию, извиваясь за ней вся, как скрипка тонкая и хрупкая. Потом она   показала жестом, что надо громче… Озеро со своим огромным Космическим ухом замерло от давно неслыханных звуков и слов:
Божий свет как цветенье садов,
Посмотри на улыбку дитя  -
Радость миру отмерена им!
Нам цветенье дороже плодов!
Припев:  «Восток-Восток…» Че повела первой, не выговаривая слов в точности, а только их мелодию…Голос Радотина твердел с каждым словом, он словно впечатывал их, заточенные силой мелодии воображаемой скрипки  любимой, в таинственную и величественную Стену у нее за спиной:
Встает Солнце из нашей любви,
Хранит Землю раденье твое  -
Свету верность свою докажи,
И откроется сердце Ее!
Он  протянул  ей обе руки, она радостно сжала их и сильно потянула на себя, он поднялся и глубоко поклонился ей… «Восток-Восток  -  начало вечных дорог…»  -  припев последнего куплета они допели, обнявшись, и глядя в упор на Скалу как на иконостас.  И еще  долго смотрели на Земные Уши Вселенной, пытаясь услышать отзвук …  Ресницы Че  вздрагивали, как длинные ушки у самой чуткой кошки.
Он обеими руками взял листок с текстом, прижал к сердцу, церемонно поклонился, и тихо сказал:  «Посвящаю нашей Паре, о которой знают теперь все, и отдаю на вечное хранение».  Она сделалась строгой, принимая дар, и сразу прижала листок к своему сердцу.  Потом лихорадочно полистала словарик и показала ему только одно слово:  «Гимн». « Ты сочинил Гимн!»  -  показала он уже жестами и захлопала в ладоши, как маленькая девочка. Он обнял ее: «Мы! Мы!»  И начался их сумасшедший танец-кружение, который закончился тем, что они плюхнулись в воду, плескаясь и смеясь, как дети… Он хотел плыть к белым колоннам, но она решительно воспротивилась, показывая на усилившуюся рябь в середине озера.

… Че опомнилась первой: она нашла в его одежде часы и закричала пронзительно, как обезьянка, показывая на пальцах три раза по десять:  через полчаса им надо было быть у мыса - идет прилив!  Он быстро подошел к воде и опустил в нее руки, прощаясь. И мнилось ему, что он одновременно окунул руки и в озеро Байкал, и ощущал тяжелые воды озера Виктория,  и зеленый цвет озер индейцев… Если морские воды связаны на поверхности в один огромный океан, так и пресные воды пульсируют глубоко в теле Земли, как одно целое  -  животворящее  в своей священной чистоте.






















Глава девятая.    ТЕСНЫЕ  ВРАТА


1. Референдум

I

Он вышел из машины на шоссе, пожал руку шоферу и долго смотрел вслед машине и  на пустынную дорогу.  Это все, что еще связывало его с дневным сном.  Скоро эта же машина умчит Че далеко на север страны, к самой голове Взлетающего Дракона, где нет его, где она будет другой, не такой, как если бы он был рядом.  Если бы он был рядом…
На спортплощадке перед пирсами -  ни души, если не считать нескольких вьетнамцев, гонявших мяч   у самых зарослей пахучего кустарника. Но и их в вечерний час бывало больше во много раз. Неужели и вправду пришли корабли оттуда? Огромный танкер «Ахтуба» не дал разглядеть обстановку у военных пирсов, когда они  с Че возвращались с острова.
В беседке дежурного  -  веселые голоса. Мичмана, как всегда «травили»,  пересмена у них превращается в веселый треп и затягивается на полчаса и больше... Лейтенант направился было мимо, ответив на приветствие, но тут услышал восторженный рассказ:
-   Я сам видел! Случайно, говоришь, сам свалился?  С нашего борта хорошо виден ваш правый борт! Он его поднял, и тот будто сам  улетел за борт!  Такой здоровяк, а только сандалии мелькнули...
Хохот. Лейтенант подошел, поздоровался за руку, присел.
-   Кто кого купал -  и отметка в журнале есть?
 -  А как же, товарищ Лейтенант. Ваш офицер купал, ваш боец и спасал. Тревогу сыграли по полной схеме - «Человек за бортом». Штабисту помогли освежиться…
-     Все живы?
-  Так точно.  А корабли с Сохлака  - едва живые притащились, - задорно улыбаясь, ответил сменившийся молодой мичман с МРК (малого ракетного корабля).  -  Кое-кто из бригадных это не учел… Кэнем-профи получил урок.
Лейтенант грустно оглядывал пустынные палубы родного корабля. Замаячила жирная точка в его военно-морской карьере.  Прощальный бунт, бунтарство  -  это  некрасиво и стыдно. Но штабисты, наверняка, видят все иначе -  «насыщенная работа на кораблях встречает сопротивление недисциплинированных и распущенных…». Бунтарство им на руку, оно прикрывает их делишки.
Лейтенант встал, кивнув, двинулся к причалу.
-    Кораблю объявлен оргпериод!  -   с какой-то странной радостью сообщил дежурный по кораблю.  -  Как будто до этого у нас был нормальный распорядок. Они все валят на нас!
Странная мыслишка мелькнула:  а не повернуть ли назад - туда, где его ждут. А здесь он будет бледным приведением, собирающим лавры  вдохновителя «бунта», а экипаж  -  похоронной командой...
Но притяжение корабля неодолимо.  Несколько шагов по палубе  -  и где его сомнения, где усталость.  Впереди у него только Корабль. Даже если повернуть назад - Он все равно будет впереди и манить еще сильнее, как призрак-свидетель несбывшихся надежд.   Реальны лишь  несуны  и их слуги  - ночные корабельные «крысы».   Но получен приказ,  будто из глубин веков  -  не покидать борта.

Командир корабля сидел в облаке дыма,  среди гор  окурков, которые уже не вмещала  все та же чудо-пепельница  -  огромный рогатый  рапан. От грозного  боевого офицера осталась только густая щетка усов.  Взгляд его был спокоен и даже равнодушен.  Он отложил книгу, придвинул к себе остывший чай:  Лейтенант успел заметить  -  то были воспоминания Деникина.
-    Я понимаю настроение офицеров, а все же  не по-военному это...  Это от бессилия. Ты уже знаешь?
Лейтенанта будто  вывернуло изнутри:
-     Они развесили нормативы включения корабля в состав бригады как красные флажки! А сами свободные охотники на наше имущество и ЗиП, за которые погиб Марсюков!  Я бы их перед матросами вытряхивал. Мы должны быть охотниками! За красивыми флажками у них грязное рыло.
-   Это так, - устало отхлебнул чая командир. – Но я тебе говорил: есть корабли белые и есть серые, одни на семя, другие на прокорм.  Упрямиться будем  будет хуже.  Отдай ты им все бумаги по кэнему! Через два-три дня корабли Сохлака уйдут, к приезду командующего они хотят все здесь подчистить. Это тебе время на размышление. Особисты просто взбесились, они готовы на все.
-   Это не мои бумаги. И почему обязательно бумаги?  Есть свидетели и свидетельства... может быть, другие документы.
Командир мрачно усмехнулся, потянулся за книгой, жестом отпуская офицера:
-   Это я тебя понимаю. А они… игроки по-крупному. Завтра запись выступлений про референдум…  Приходил этот длинный пропагандист  или кто он там у них… Я сказал, что ты готов, и у плавсостава слово крепкое.
-    Вы знаете, как мы ко всем этим затеям относимся, и кривить душой  на потеху хамью я не буду… 

Уже выйдя из каюты, Лейтенант вспомнил, что не спросил командира о старпоме. И не вернулся, почувствовав, что такая забывчивость не случайна...  Неготовность шагнуть навстречу дурным предчувствиям?  Или его второе крыло, едва появившись, уже отрывает его от прошлых забот и переживаний? Нет, он вернулся! И ничто не  уйдет в небытие, не оставив достойного следа. Скорее бы выпить чая с лимонником, чтобы были силы выслушать Снайпера и рассказать… Что?
В родной каюте он остолбенел, едва перешагнув комингс. Снайпер куда-то обстоятельно собирался, и вся его половина была зачищена от всего того, что придавало ей жилой вид. Увидев Лейтенанта, он сразу обмяк и присел прямо на стол: «Явление...» и осекся. Восточные черты лица его совершенно изгладились, перед вошедшим сидел русский парень, чем-то чрезвычайно удивленный и озабоченный… Как тот вьетнамский мужик в лодке, открытый Васей Соловьевым. Мало-помалу в глазах его стала мелькать осмысленность факта, он сполз со стола, пересел на койку, продолжая изучать глазами «явление».
-    Ты вернулся… Видел? Ле Вьета? Че?
На переборках не было курильских видов и предметов, а свои парусники Лейтенант  поснимал перед уходом: нежилой вид каюты царапал глаза.
-   Сейчас. Дай чая хлебнуть. И магнитофон  включи, погромче. Тебе привет. Он сказал, что с тобой все оговорено.
Пока закипал красавец-кофейник, «отпускник» пытался в несколько слов вместить то, что произошло с ним. Кимыч  помог:
-    Я понял все, но я не понимаю, зачем ты вернулся.
Попив чаю с  лимонником, Лейтенант  откинулся  к переборке, закинув руки за голову, и закрыл глаза. Он снова стал рассказывать об острове, который, по его словам, выходил живым, а озеро  -  оком Земли, уставленным в Небо...
-    Я влюблен... и она   - моя половинка,   -  неожиданно открыв глаза, Лейтенант в упор спросил. – А ты не предупредил, что «второе крыло» делает реальным даже бред, даже сон!
-   Ты светишься, –  несколько повеселел Снайпер.  -   Она действительно чудо-цветок. Моя  Вика вот так же неожиданно... зацепила меня.  Я раньше, честно говоря, только тонкую кожу женщины с  большого расстояния распознавал  и... подгребал. А тут  -  не внешнее… Смотрю на нее, как на березку на отвале скалы и ощущаю дрожь, будто кто-то морзянкой в меня бьет. А главное, уверенность - откуда?! - что и она чувствует то же. На берегу полудикой бухты  -  и вдруг такая тонкость... Я кинулся ее сберечь - любой ценой!.. Да! Она сделала  мой непредсказуемый голубой шар реальностью!
Лейтенант снова прикрыл глаза, притих, но ненадолго:
-   Я к ней приближаюсь - время останавливается. Предметы раскрываются сутью и замирают, как на дивном параде. Бред? Море, Небо берут нас в свои ладони, бездонно-нежные... Я это чувствовал. Это моя первая девушка. А значит, последняя... Но....
-   Никаких «но»! Ты испугался? Чудесная девчонка. Конечно…  -  совсем развеселился Кимыч,  -  очень похоже на успешную операцию вьетнамской разведки! Ха-ха! Если бы я не знал, что Ле Вьет твой старинный друг! В любом случае он бы сделал все законным образом  -  это же дружественная страна.  Как со мной!
-  Я хочу остаться с Кораблем. Она останется со мной, если сможет. Есть дискеты? Давай. Не хочу никого подставлять, пусть будут всегда со мной.




II


Снайпер молча встал, поковырявшись в толстых занавесках умывальника, где, видимо, был сделан тайный кармашек, достал две тонкие пластинки и отдал Лейтенанту, глядя на него с тоской.
-    Вот! Он весь  - здесь!  -  Радотин  торжествующе улыбнулся, вытянул руку с дискетами.  -   Сколько нас топтали, а здесь Он целый и все его люди в строю. Здесь наши походы  славные…  Наши погибшие старшины, письмо Ходкова, искреннее. Наши соборы и их выводы. Здесь образ уходящего Корабля! Скоро нас у него не будет, но образ его будет всегда.   Тот, который входил в бухту Адонис в первый раз... У нас был тогда Приз Главкома ВМФ за стрельбу, мы от Флага не уклоняли взгляд … 
Лейтенант своими длинными пальцами держал дискеты перед собой, любуясь, как на плывущий мимо Корабль сквозь чудо-стеклышко:
-   Старшина Павел Марсюков был непреклонен:  неужели  для негодяев тот же ветер, то же Солнце…  Обидно. И Вода у них чистая?  Несправедливо. Пусть это  Солнце останется негодяям, оно их поджарит. У меня будет свое, если Че  будет со мной. Знаешь, мы с ней сочинили Гимн, там, на острове. Гимн Востоку! И еще...
-     И ты поэтому вернулся? Чтобы опять отдаться прошлому?! -  Кимыч  вскипел.  -  От твоего знания оно стало ближе, реальнее?  Допустим. Но  зачем себя губить? Судьба дала еще один шанс!.. Искусство, науки - все лапки кверху, все на власть работают и деньги отрабатывают. Атмосферу сжигают ракетами! Это покушение на божье творение!  И ученые и прочая интеллигенция молчат. Церковь и прочие конфессии молчат.  А ты…  гуманитарий морской, протестуешь! Всерьёз хочешь прошлое вживить в настоящее  -  и при этом свою жизнь делаешь прошлым... Нелогично и безнадежно.
Снайпер встал и опять сел, снял пилотку, прицелился в Лейтенанта указательным пальцем, как тот любил делать сам.
-  Получится так: ты только посмотришь им в бесноватые глаза - еще раз. И убедишься - это не зрачки глаз, а зрачки стволов, направленных тебе в лоб и в сердце. И все. Убедиться и уйти? Я ухожу, например,  вернуться. А ты? Сахалин отстегнешь, как тот брелок Белому монаху?
-  Гимн не о прошлом - о будущем. Я пришел, чтобы поставить Слово впереди нашего действия, и оно, может быть, станет новым курсом Кораблю. Я обещал...
-    Тогда загони его в дискету. По-моему, она тебя переживет. Как та Рукопись Моря пережила  автора. Теперь ты - живая история. Эстафета лампы под столом и…  кукиша в кармане. Надо выжить, понимаешь!! На тральщике сохлаковском  завтра ждут нас. Они обрадовались, когда узнали о нашей попытке прорваться к ним. Думали, что были всеми забыты и  брошены на растерзание свободным сомалийским пушкарям, но стреляющим почему-то туда, куда показывает доллар... Надорваны психически. Там наш Крапивин!  Легендарный Мичман-экипаж.   Давай сейчас сходим...
-   Нет!  -  и Лейтенант резко выпрямился.   -  Скажи мне только о... старпоме. Есть  новости?  И я падаю в койку… надолго.
-    Я специально ходил в штаб, говорил со знакомыми, - Снайпер встал, снял повседневную пилотку, надел свой шикарный тропический кепи, синий с отливом и с вышитым «крабом». -   Ничего определенного. Но и ничего утешительного. Какое-то несчастье... Ничего нового.
Лейтенант  смотрел настороженно, как сторожевой пес, следящий за нарушителем. Потом тихонько открыл ящик стола, где всегда у него лежали рисунки. Они были на месте, и он взял один из них, внимательно рассматривая и держась за него, как за ту же тонкую ниточку. Он помнил:   если она порвется,  все полетит к черту, и не будет ни настоящего, ни будущего.
В дверь каюты тихонько постучали. Обитатели ее переглянулись  -  даже приборщик стучит громче…  Неужели Мамонтов? Снайпер быстро подошел к двери и распахнул ее, готовый выматериться. Но… в коридоре скромно сгрудились Михалыч, Арефьев и Маренов.
-   Вы… чего?  -  опешил Кимыч.  -  Бедных родственников играете или заблудились? Лейтенант вскочил,  пожал руки, усадил Михалыча в кресло,  так как в его каюте он
всегда занимал  кресло  хозяина.
 
-   После таких авралов – оргпериод! Мы испугались за вас…  -  командир БЧ-2  вглядывался в своих «беглых» подчиненных,  -  боялись,  что никого не застанем здесь.  Они переполошились больше, чем тогда. Романова посадили в каюте под «домашний» арест. Но дело в том, что он ... выбрасывая одного  за борт, задел по лицу другого. Штабист со связями, обиделся. Мичман Краснов, дежурный по низам, выполнил команду офицера корабля и не выполнил требование этого... Ну, мужики, ну удивили!.. А сейчас Романов заперся, видеть никого не хочет. Не исключено, что запил с горя  герой.
Осунувшийся Михалыч отводил взгляд, и на тихий укор Радотина: «Это остатки нашего собора…» грустно объявил:
-    Никто не хочет остаться с носом, строя на песке… Каждому хочется гостинец привезти семье. И… тебя мы не видим.  Вы к Белому монаху подались!   
-     Я вам Гимн привез  -  от Беловодья… -  все также тихо сказал Лейтенант.
Начхим Арефьев хмыкнул:
-   Гимн какой страны? Скоро референдум. Они так поставили вопрос, что сказать «Нет»  -  невозможно, а А сказать «Да»  -  это крик в пустоту.
-   В вопросе референдума ничего о базовых ценностях,  -  как всегда загорячился Маренов.  -  Ты понимаешь?  Как будто Советский Союз искусственное образование, не пережившее страшные испытания, с такими жертвами…
 -   Я понимаю,  -  твердо  ответил Лейтенант.  -  Но перекресток давно пройден. Мы давно на пути самоуничтожения под свист ворья в пиджаках и молитвы попов. Посмотрите на корабль  -  как перед погибелью. И так везде. 
Арефьев, Корабельный Ключник, впервые  не прятался  за свой нос, яростно ворочая глазами, согласился: 
-  Конечно, им нужно закрепить в сознании людей давно свершившийся факт  -  прежнего Союза уже нет!  А дальше они сделают все, что хотят.  Помните Мстислава Всеволодовича? Нет, не князя  -  бери выше! Келдыша  -  президента академии наук! То и был наш перекресток  -  последний рыцарь Советского Союза. Последний коммунист в нравственном значении этого слова. Устиновы и прочие козлодои  его одолели. Народ, страна стали работать на гонку вооружений, на воров и пижонов от политики, а не на развитие… Потом Афган… А как козлы могут поступать иначе?! Они же отрастили рога, дети их зажрались и других смыслов у них нет. Добрые дела притягивают добрых людей, злые  -  злых. Пошла вся нечисть наверх, когда  Келдыша вытолкнули на тот свет. Им война как ширма…
И начхим рассказал удивительную  историю столкновения миров  -  мира созидания и мира гнуса, титана разума и чинуш-корытников, мнящих себя хозяевами жизни.
 -   Вот когда  все стало совсем призрачно. Даже если  референдум пройдет на «ура», кто  будет заниматься обновлением?! Кто? Пусти козлов в огород! Если они Мстислава Всеволодовича сжили со света, то все помельче разбежалось само. Некому обновлять.
Корабельный Ключник хотел рассмеяться, да только скривился и махнул рукой.
-     Когда-то в России некуда было пристроиться доброму делу, сейчас добрых деятелей  не осталось  -  только такие как старпом,   -   Маренов рассмеялся, в который раз демонстрируя внутреннюю стойкость. 
По другим лицам скользнули натянутые улыбки. Кофе был выпит, но как-то второпях. Лейтенант совсем скис. И Михалыч поднялся, напомнив о завтрашнем «выездном  соборе» на тральщике.
 -  Там, Микола, утешишь нас своим Гимном… Если тебя телевизионщики не  съедят. Говорят, у пропагандиста  такие девки на вооружении -  при всей своей обнаженной аппаратуре…




III


  Утром Радотин не обнаружил в каюте  Снайпера  -  его койка была аккуратно заправлена. Удивляться и размышлять было некогда:  штабной автобус ждать не будет…  В 7 утра у них смена вахты, в 7.30  -  «перелет» на жилплощадку. И тут их надо перехватить… А еще завтрак  -  голодать надоело!
…Бригадный пропагандист капитан-лейтенант Клейменов ждал его у конечной остановки автобуса и приветливо помахал рукой. Высоченный атлет в детских шортиках с ослепительной улыбкой был здесь как ходячий плакат, ярко пропагандирующий крепость духа вдали от Родины и здоровый образ жизни. Рассказывали, что на волейбольной площадке он творил чудеса. Мог перейти в проигрывающую команду «под занавес» и вытянуть партию, а то и всю игру. Минуту назад игравшие  уныло от предчувствия поражения, вдруг преображались  -  и седые капразы били в мяч как двадцатилетние. И потом, может быть, неделю ходили гоголем по базе. Возможно, этого каплея и держали здесь долго не за какие-то другие  заслуги, а именно за атлетизм. И вот он в команде референдума…
-   Может быть, чай? Завтракал?   -  простецки обратился каплей и тут же себя поправил.   -  Ну, хорошо, мы по ходу дела организуем.  У нас тут все мигом  -  делегации принимаем на самом высоком уровне… 
Лейтенант  от чая бы он не отказался хотя бы на скромном уровне. Спешка все-таки не дала толком позавтракать. Но пришлось слушать дорогой вдохновенную речь пропагандиста об историческом значении референдума…
Клуб базы, к которому они подошли, как-то мало соответствовал высоким речам атлета-политика. Дощатой сарай, хоть и выкрашенный в густой темно-зеленый цвет,  конечно, не был местом приема «на самом высоком уровне». И внутри  небольшое помещение оказалось захламленным… дорогостоящей музыкальной и прочей аппаратурой.   В самом уголке стоял приличный, однако, журнальный столик, солидные кресла, висела красивая драпировка.
-  Люся! Тася!  -  громко позвал Клейменов, словно уже опробуя  голос перед записью.  -  Сделайте из него Джеймса Бонда! 
Из-за выгородки, образованной стеллажом и драпировкой выпорхнули две светловолосые грации, познакомились, и сразу вплотную занялись гостем, называя его исключительно уменьшительным именем и очень нежно: «Коленька! Было бы неплохо чуб чуть повыше… Коленька, умоляем! Не опускайте подбородок слишком низко -  он у вас и без того длинный…» И улыбки милые, и касания легкие, и взгляды трепетные… А Че смогла бы так? Она его так не называла.  Что она сейчас делает? Господи, ему ничего о ней неизвестно  -  кто она в буднях? И все-таки она понятнее  этих люсек и танек, которые на работе стелятся как дома. Интересно, а смогут ли они дома быть такими ласковыми? Конечно, нет! Дома будет все  наоборот  -  как разрядка-перезарядка.  На госпитальном судне медсестер шантажом и угрозами затаскивали на штабные пьянки, а такие сами побегут…  Какой референдум?!  Девчатки  уже проголосовали за красивую жизнь  -  из чувства мести за обманутые надежды!
Меж  тем телекамеры были готовы, и пропагандист давал последние разъяснения.
-  Ролик почти готов, остался неохваченным наш самый большой корабль  -  как говорится, слона мы и не заметили…Сейчас мы это исправим сторицей…
-    ?
-  Отснятый материал мне нравится, но… остроты мало. Мы попробуем поразмышлять в форме дискуссии. Возражать не стесняйся, Николай, говори, не подстраиваясь, свободно. Если что-то нас не устроит  -  вырежем, не сомневайся! Согласен?
 -   А у меня есть выбор?  Я командиру обещал свое участие  -  хоть режьте, хоть зарежьте. А девчат вставьте, они умнее скажут.
-   Ладно-ладно! Ничего не будем резать! Представим, что у нас прямой эфир… Готовы, девочки?
Каплей вальяжно откинулся в кресле  -  и пошла запись. Он  назвал участников и стал рассуждать об исторической важности момента… Лейтенант смотрел на него и диву давался, не сдерживая насмешливую улыбку: какие жесты, какой тон!.. Как быстро перенимают эти береговые бездельники голливудские манеры, будто они признак высших ценностей или некий стандарт, без которого тебя не поймут.
 –   Я уверен, что и ваши моряки настроены  положительно ответить на великий вопрос современности…
 -   Мне нужно здесь поддакивать?  -  уловив красноречивую паузу, спросил Радотин.  -  Но у меня немножко другое мнение. Сохранять  ли Союз  -  это не вопрос. Весь вопрос в качестве обновления, но о нем нас не спрашивают. Это лицемерие. Прежнего Союза уже нет, он съеден ржавчиной, воровской бюрократией, давно исповедующей хамскую идеологию.  Пустой вопрос референдума лишь добавляет ржавчины и в интересах ржавчины…
 -   То есть, вы полагаете, следовало включить хоть какую-то конкретику в формулу  обновления…
-    Конечно. Не  форму одежды матроса и сохранения Флага, а курс Корабля определить! А как иначе обновлять? Под курс будет подбираться и команда. Нам нужна конфедерация, а не империя. Нам нужен христианский социализм. Нам нужна свобода слова. Это я и напишу на бюллетене…
«Люси-таси» замерли с камерами, как декорации, ожидая команды на прекращения работы.
 -  Но это спорные моменты!  К тому же отвечать на вопрос референдума будут в основном не политики, а простые труженики.
 -   Поэтому лозунга обновления им  достаточно? -  вполне искренне возмутился Лейтенант. -   Как обновлять   -  не их дело? Все четыре слова в названии страны уже давно не соответствуют  номиналу, все вытерли и вынесли. Без тех сил, для которых номинал еще реален  -  обновления не получится. Возьмем, к примеру, состояние дел на флоте, здесь  в  базе…
-  Я понимаю широту взглядов плавсостава, - пропагандист вытянулся весь  в сторону Радотина, как в блоке над волейбольной сеткой,  -   вы всегда на острие… Но, может быть, вы расскажите немного о корабле, его традициях, о людях…
Уловка Лейтенанту удалась:  он хорошо понимал, что о флоте в целом ему не дадут сказать ни слова. Но на самом-то деле ему хотелось говорить о корабле.  Ему понравилось то, что впервые увидел лицо оппонента, с которого слетела голливудская улыбка, что девочки так и остались неподвижны и кривили губки, как и положено усталым статуям... А он дал волю своим мечтам о Корабле, о классных профессионалах, населявших его…до недавнего времени. О Корабле, у которого нет в родной базе постоянного пирса с необходимым оборудованием и обслуживанием…  Ему, конечно, не верили, и он был этому рад. Они всю его песню с превеликим удовольствием сотрут  -  это тоже было хорошо! 
 -   Если бы на корабле своевременно  провели  референдум-обновление!  Не было бы сейчас  убивающего кенэма,  и курс был бы хорошо нам известен, и экипаж всегда готов. Но нужен ли боевой корабль  стране, которая сама уже утратила реальность?  Ей  такой референдум  не поможет.






2. Обетованная страна россов


I

 Какая радость, успеть с берега на родной корабль к обеду -  к первой смене, к первому черпаку! К корабельному хлебу! Приглашение отобедать «по-береговому» показалось Лейтенанту кощунственным, как приглашение  врага отдохнуть на могиле друга.
В каюте он долго и тщательно мыл руки и умывался, надел кремовую рубашку, в упор рассматривая прибранную коечку Снайпера и не понимая, почему она притягивала взгляд… Он шел по коридорам корабля с необычным наслаждением, словно запоминая каждый свой шаг. Было ощущение, что он участвовал в некой сложной операции-игре  -  и выиграл, оставив с носом тех, кто никогда не проигрывал последние триста лет. Выиграл и вознагражден прощанием с уходящим вдаль Кораблем-призраком -  его гулкой палубой, сияющими трапами,   запахом боевого иноходца, терпким, просоленным…   И простыми лицами моряков-сослуживцев, так и не ставшими его Экипажем …
«Да-а, эмоции зашкаливают»  -  Радотин от себя не таился.  Вчерашние и сегодняшние события дали новое измерение, новую шкалу реальности.

Столы кают-компании ломились от фруктов, соков, паштетов, желе и пр. После того, как в его руки попала «убойная папочка»  от  мичманов с плавмастерской, в качестве питания офицеров произошли разительные перемены  -  как после  «чистки» старпома в Японском море. Или это все тот же отменный политический нюх организаторов референдума, сравнимый разве что с нюхом шакалов на падаль.
-    У нас перемены,  -  присел к Лейтенанту Михалыч, когда «верхушка» отобедала.  -   В 16 часов  -   корабельные учения… Сразу после ужина  -  продолжение. Оргпериод, брат! И где мы будем завтра? Где будет тральщик? Так что соберемся сразу после обеда, благо тральщик пока рядом. Мы сразу сойдем, а начхим с Ребровым чуть позже.
И уже встав, командир БЧ-2 вдруг вновь повернулся всем  своим тяжелым корпусом: 
 -  Да, а где твой сосед? Я думал он в штабе, но…
-    Не знаю, Михалыч,  -  невозмутимо отрезал Радотин,  а внутри  кольнуло:   с иголочки заправленная коечка маячила перед глазами как некий красноречивый знак.

 
Морской тральщик стоял кормой к стенке, пятнистый, как олень. Командир вахтенного поста, рыженький старшина 2 статьи,  на задорное Михалыча: «Что, небось, страшно было?» радостно и с гордостью показал им вмятины и царапины в борту и надстройке  -   метины сомалийских «сепаратистов». Подоспевший дежурный по кораблю проводил их в каюту командира.
Там было довольно людно - три офицера и два мичмана. Михалыч  представился и представил Радотина… Но тот вдруг крепко обнялся с одним из мичманов:
-    Коллекционируешь горячие точки, тезка!
-   Третья боевая почти без перерыва, Коля!
Михалыч недоверчиво покосился на «прикованного» к кораблям моряка. Рост средний, умный взгляд темных глаз, сдержанность в жестах, подчеркнутая аккуратность в одежде…Это и был легендарный на флоте мичман Крапивин  -  Мичман-экипаж. Тонкие черные усики придавали ему сугубо флотский вид. Лейтенант сиял от счастливой встречи:
-    Двух сахалинских  сорванцов сманила с берега коварная волна и  носит по свету, как два сапога -  и оба левые… По тебе уже стреляли, а ты целый!
 Командир тральщика,  невеселого  вида капитан-лейтенант,  с тяжелым взглядом серых глаз, видимо, что-то знал о Лейтенанте, тоже небезызвестной фигуре на флоте, и  уважительно поглядывал на гостя.
-   Ваш земляк всем пробоинам затычка. Будем представлять к награде.
Крапивин поморщился, а Михалыч, усаживаясь рядом  с командирским столом, показал свою информированность:
-    Они тут, Микола, после пережитого  обеими руками за выборность офицеров плавсостава, значит, быть тебе командиром крейсера - особенно в таких походах. На референдуме отдельной строкой впишем и проголосуем за выборность.  Почти месяц под обстрелом!   Когда ты  уговаривал уйти от «Ахтубы» -  мы бы еще успели. Они знают…
Командир тральщика встал, подошел к Радотину и протянул руку:
-    Спасибо за порыв прорваться... Такое товарищество не забывается!
-   Да,  -  сказал Крапивин,  -   всем передавайте спасибо. Мы ведь знали: какой-нибудь мощный  корабль должен прийти, ждали…  По мне, так все просто: пока не научимся бить по морде за  честь корабля, за товарища, за семью, не научимся держать палец на спусковом крючке -  будем утешаться  баснями по телевизору, гибнуть поодиночке. По всей России надо развесить новгородские вечевые колокола…
Радотин обомлел: он хорошо знал, что тезка-земляк  при всей его разносторонности, никогда не  интересовался политикой, «большими вопросами». Технарь, молчун…
-    Что, допекло, Коля?
 -   А то! Ладно бы, постреливали  -   привыкли, как к фейерверку. А тут стали долбать так, что и все гражданские  на корабли побежали, бросая  все! Чем прикрыть их?! Вы были  нужны там, ребята!
 -   А «ребята» нынче приторговывают корабельным барахлом, на красивые игрушки запали,  -  смущенно ответил  Михалыч.  -  Дорогой ЗиП начальство береговое на хлеб намазывает.  Через Сохлак бы пропустить их, чтобы  прозрели…

 -   Именно так, Михалыч!   -  сходу налетел на своего старого друга-оппонента начхим Арефьев, входя в каюту  вместе с командиром БЧ-3  Мареновым и ракетчиком комбатом Ребровым. -  В тиши кабинетов, на сценах всяких, в кельях   -  духовность не приобретешь. Шашку наголо  -  и хоть волосок, да отбей у диавола. Хоть мотыгой ему в морду при сорокаградусной жаре  -  как вьетнамский крестьянин!  И здесь,  и  на БДК и других посудинах открыто говорят, что мы сопли сосем, упускаем исторический момент…
Встретившись с пристальным взглядом Лейтенанта, командир «тральца» шевельнулся:  он был явно не из любителей много говорить, но тут нельзя не объясниться.
-    Жаль БДК под заправкой. Бывает, и мы «соборуем». Да что толку… Духовность выкуривают из России давно.  По углам только и осталась. 
-  Углов много, но… соборные  колокола не звонят, что-то не слышно…  А слов много,  -  поддержал командира другой офицер тральщика, штурман Крец.
 Михалыч и Ананьич переглянулись быстро, заговорщически.   Мичман-экипаж иронично смотрел на гостей:  что нового они могли  сказать стреляным воробьям.
-    Правильно, заболтались, теперь терзаемся.  Главное, вы вернулись живыми, а приключись с вами что  -  чем бы мы оправдались?  -  согласился колючий Ребров, напугав не знакомых с ним низким грубым голосом.
Начхим Орефьев строго подытожил:
-   Надо, надо всех через Сохлак пропустить!   Будет и духовность и закалка, как по Преданию… 
-    Или хотя бы через Белое озеро!  -    пробасил Ребров.  -  Альтернатива есть! Расскажи, Коля  -    а то басни ходят про ваше покорение страны пребывания...
Лейтенанта не надо было уговаривать вспомнить то, что переполняло его  и само рвалось  наружу. Он лишь уселся поудобнее, негромко проговорив: « Там я дозрел до простых истин. Вчера я немного рассказал…». И оглядев всех невеселым взглядом, вдруг снова обратился  к своему земляку:
-   Знаешь, от кого я узнал, что ты на тральщике? От Петра Кимыча Шевелева. Он со мной в одной каюте обитает! Перед боевой посадили к нам на борт.
 Мичман Крапивин в изумлении откинулся к переборке:
-    Курильский бродяга?!  Не может быть! Вот это встречи!
-  Да. С ним мы были  у Белого монаха  -  потому соврать не могу и полслова, он строгий свидетель.
И Лейтенант рассказал о мечте своей матери иметь приемную дочь-вьетнамку, о старой фотографии, о поездке в горы… О Че   -  ни слова.


II

 -  И вот мы возвращаемся…  -  с минуту Лейтенант сидел, словно дыхание переводил перед тем, как сказать главное.  – На фоне повального воровства нам говорят: референдум грядет, сохранять ли страну… Ничего себе!
Кисти Лейтенанта, как две хищные птицы, начали  известный многим хаотический танец, и он будто не мог ими совладать. И вдруг в бешенстве опустил их на стол, едва смягчив удар:
-  Это после стольких жертв, принесенных хоть какому-то подобию справедливого и разумного государства!  Ах, какой урод родился!  -  закричали интеллигенция и Церковь с первых дней.  Они столетиями ходили беременными духовностью и праведностью, да все у них выкидыши, да все аборты, самолично железной рукой насильника делаемые…  Они,  видите ли, ждали, что  родиться должна раскрасавица и сразу с косами до пола. А если  матери-России не давали вынашивать дитя?! Кто? Там, у Белой воды,  я услышал ответ.
Лейтенант уставился в палубу, никто не посмел его перебить.
  -   Повивальной бабкой революции чей-то промысел назначил быть обиженному на царей и аристократию русскому еврейству.  Но горячо полюбя новорожденного, оно, вместе с прочим интернационалом доброхотов, тупо понимающих великую идею, не миловало весь народ ради капризов невиданного дотоле выкидыша.  Почему выкидыша?  Да потому что все тот же промысел хитро использовал вторую, главную силу общества  -  развращенную самодержавием бюрократию, аристократию и духовенство!  Оно совсем перестало понимать свой народ и числить себя его частью. Главный герой нашей несчастной истории, выпестованный веками самовластья, какого не знает ни один другой народ  -  о нем не принято много  говорить, он всегда сидит в тени, и оттуда пускает  тучи гнуса.  И вот он набрал силу, он готов и теперь нас сожрать.  Общее родовое имя его  -  Престольная бюрократия!  Скажите, что она плоть от плоти народа? Нет! Давно нет! Убийство Петра Первого на фазе созидания, усугубление религиозного раскола, лишившее народ духовного окормления, а церковь навыков спасения душ  -  это все тот же промысел близких к  Престолу инородных сил, подавлявших россов на протяжении многих веков.  Престольная бюрократия пожирала всех наших вождей, когда они начинали собирать камни.  Она лишает нас ценностей, реалий, завещанных нам предками.  Как только государство подошло к порогу выбора их, оно умело превращается в призрак…  Как наш Корабль!
Вновь долгая пауза и тишина, которая возможна на корабле лишь в «адмиральский час».
 -   Белый монах говорит, что даже сытая кошка слышит и ловит мышей. И человек обязан  видеть и слышать свою реальность и оберегать ее.   Нам подсовывают референдум  с неопределенным вопросом –  значит, наши  глаза и уши предусмотрительно забиты  дерьмом… «Где ваши вожди, Россы?»  -  то ли спросил, то ли укорил нас Монах.  «Там, где и наши чудные русские Бани  -  правящие и выпрямляющие тело и душу»,  -  мысленно ответил я ему.
 
Первым очнулся начхим Арефьев, несгибаемый Ананьич, Корабельный Ключник. Он ничему не удивился:
-    Так и есть!  Если после такой революции, таких жертв за справедливость и свободу все равно вознесся до неба престол  -  это, батеньки  мои, только умыслом и можно объяснить, существованием жесткого отбора в престольные служки.  Известно, что у последнего царя не было духовника  -  не дал Бог, а дал ему Распутина. Забрал и последнего политика-вождя  -  Столыпина.  За то, что цари с приспешниками целенаправленно сжирали лучших людей и в церкви и в миру.  С тех пор свое отдаем, отдаем, отдаем… То Европу освещаем, то динамит ей изобретаем, то классовому миру учим, чтоб избежала нашей участи. То коммунизм дискредитируем, властью бюрократов…  Вечно побежденные победители. Потому что в Петербурге и в Москве давно сидят не наши вожди. Они строят свой  «Ингерманланд». Не были россами даже приблизительно все наши цари и коммунистические аппаратчики. Все они - дерьмо! И мы - дерьмо! И в истории нашей мы превозносим дерьмо, и даем себя обворовывать, а они забирают лучших людей, таких как Столыпин. Келдыш!..
Начхим, сухой и резкий, чуть ли не плевался желчью, давя и пугая даже знающих его не первый день.  Лейтенант  достал какой-то листок, но забывшись,  сжал его беднягу в кулаке,  чуть ли не стуча им о стол командира тральщика, который невольно отодвинулся.
Ожил и еще один вулкан, Маренов, на себя сегодня  непохожий, с видимыми следами неодолимого отчаяния в глазах:
-   Екатерину  они превозносят, так ее в медь! Расцвет империи! Ха-ха! Но народы «империи»,  а русский особо  -  она держала в такой темноте, чтобы не дай бог приблизился бы к европейским. А если бы приблизились тогда, то декабристы бы имели реальный шанс! И у нас началась бы великая история, с народными вождями, с Пушкиным - министром просвещения. Вот настоящая альтернатива, вот развилка! Но почему она для нас мертва, почему мы к ней не возвращаемся?   Только этот пытается вернуть нам нашу реальность,  -  и «румын» кивнул в сторону Лейтенанта.  -  Он просто чудом пока еще среди нас.  Беловодье выручило!
Михалыч смущенно положил руку на плечо друга-«бычка», и одобряя и сдерживая:
 -  Но они-то не совсем курсе его проблем… в смысле наш гнус. Ты и меня до дрожи довел своей правотой, а если они раскушают…
Старший лейтенант, представленный как штурман тральщика, чопорно попросил у своего командира говорить. «Только без мата!»  -  полушутя кивнул Терентьев.
 -   Я  родом из Калининградской области… На Дальнем Востоке уже почти пять лет. Надо ли говорить, что это совсем разные края  -  как бы ни старались их уравнять! Это нас и губит. Грузия никогда не приблизится к Вологодчине. И наоборот. Да и зачем? Чтобы было легче править из одного центра? Но это та легкость, которая только чертям подыгрывает…   
-   Вы поближе к сути, Крец,  -  мягко поторопил Терентьев, - а то у наших гостей времени в  обрез.
-   Да уж совсем рядом,  -  смело сказал штурман  и дальше отважно раскромсал державу, судьбу которой цепляли к  референдуму жалким вопросиком.  -  Дайте Калининградской области впитывать европейские достижения!  Москве,  Питеру дайте! Хотя там и сейчас братва не сдается - там  сосут все по-европейски, зажирели… Ради бога! Но казачьи области и Кавказ?  Сибирь и Урал, Дальний Восток и Север Великой Страны -  почему  не могут иметь своего стандарта достойной жизни?  Ответ до безобразия прост. Их трудовые соки и соки земель текут  туда, куда текли веками - через Москву и Питер на Запад. Потому что с Запада нашим «царицам» доставляют чудотворной выделки презервативы и прочую атрибутику свободной жизни. Как Галине Брежневой  алмазные каменья, выделанные за рубежом, а добытые в Якутии - только в рот ей не затолкали. Мы разные! Потому что земля  и природа у нас разная! У нас будет общее, если у каждого будет свое. И свои лидеры!
 Лейтенант Радотин улыбался и торопливо распрямлял скомканный лист:
 -   Да, референдум  -  блеф! Нам нужна Конституция, которая бы разъединяла для того, чтобы соединить. Скажу прямо:  в настоящем нас уже ничто   не соединяет  -  все пропитано ядами политики, соперничества  у корыта. Только в прошлом наша общая молитва. Надо вернуть  голос предков, их внутренний мир, равный космосу. У Белой воды мы сложили Гимн и остов Конституции…  с вьетнамской спутницей,  -  Лейтенант не заметил, как судорожным движением снова смял несчастный листок.
-    Где Гимн, где Конституция? – вскинулся  Маренов, нетерпеливо оглядываясь на начхима и остальных.
Арефьев порывисто и нервно встал, подошел к Лейтенанту и взял у него из руки несчастный листок — не повезло бумаге в руках оратора. Он расправил листок на столе, прямо перед командиром тральщика, и ему же вручил, а к Лейтенанту с эффектным поклоном:
-  С твоего позволении, пусть первым ознакомится гостеприимный хозяин. Предание о великом переходе они уже читали…
Хозяин «собора» читал и рассматривал бумагу довольно долго, хотя артиллерийский почерк у Лейтенанта был  не хуже штурманского:  хоть и мелкий, но четкий и даже красивый. На первой странице помещался их с Че островной Гимн Востоку и Радости.
А на обороте мятого листика стоял претенциозный заголовок: «Конституция СР  (Страны Россов)». А под ним  куцые абзацы из еще более мелких строк.

Командир тральщика откинулся в своем тесном кресле-вертушке и еще с полминуты смотрел на листок, любуясь им как произведением искусства. А потом вдруг взял одну из своих красивых арабских ручек, веером торчащих из подставки и начертал:  «Я  -  за!»  -  и подписался.
-   Что бы ни было дальше написано  -  я согласен! - лицо Терентьева переменилось как по волшебству, сумрачность и тяжесть исчезли, он смотрел совсем мальчишкой, которому доверили лодку бытия.  –  Именно  -  «Страна Россов»!
Листок пошел по кругу. И моряки незаметно для себя распрямились, с заметным удовольствием смотрели в глаза друг другу и улыбались.
-    Ну, вы замахнулись! - громко укорил всех Мичман-экипаж, примеряясь ручкой.  - А где он будет писать продолжение - или вам не надо?
-    Продолжение напишут наши дети, - прогремел Михалыч.
 -   Не согласен! -  жестко  остановил всеобщий «одобрямс»  Ананьич. – Я вижу опять только общее намерение! А нам нужна Конституция!  Конкретика!
И тут же прогремел Ребров, с видимым трудом переваривающий «свободу» Калининградскую область, как и прочие признаки дробления империи:
-   Страна Россов…  Как великое облако над Дальним Востоком!   Не превратится ли  все в игру слов. Хотя ... в целом меня вдохновляет. Если не передеремся на деталях.
-    В Гимне все объяснение!  -  мрачно пояснил Михалыч.  -  Другое дело  -  нужно  менять кардинально, в духе  истинно религиозного социума.  Изгнать лицемерие. Костяк общества  -  духовные особы всех  религий России, если захотят и смогут послужить божьим людям…
-  Конечно!  - подхватил азартно начхим,  -  Чего мы сомневаемся и боимся конкретики?  Россия выстрадала нравственный Закон, и он должен быть явлен. Хватит потакать подлости надежд на власть этой Престольной бюрократии! То барин у нашего мужика  плохой, то поп проповедь плохо читает, то красный кумач глаза застит... А ведь знал он, как аукнется право первой ночи - и барину и ему! Знал или не знал? Дворня-то зубастая поднималась после этих ночей... И про попа знал, что в карман смотрит прежде чем службы, что чины уважает больше, чем духовную твердость и честь. А уж  брехню коммунистического аппарата мужик  сразу раскусил! Так знал или нет? Знал! Так давайте обопремся на это знание и видение, будем говорить прямо, чтобы не было у ворья возможности подло изворачиваться.


III

Притихли морячки. У иных  -   тех, что с морского тральщика  -   даже лица вытянулись.  Свирепость тона  длинноносого худого каптри была несоразмерной относительно заявленного в мятом листе.  Хоть там и стояли красивые слова и несколько подписей, но были они лишь некоей смелой попыткой, громким обещанием. И вдруг этот крик души -  «Дальше что?!..».
-    Все правильно, -  спокойно согласился Лейтенант. -  Мы не нация насильников и жлобов - метрополией никогда не были. Мы не малый народ, где традиции и обычаи - формы самосохранения.  Благообразия ждал русский мужик от барина, от попа, от коммуниста...  Объявим  ее в Конституции  камнем  государственного строительства! И чти... Не надо подвигов, не надо  полагаться на Облако Надежд, красить его и пускать по миру... Не надо голодать и воздерживаться.  Надо все  иметь по Слову, по Конституции  - как  Мере Небесной, воплощаемой среди людей. Если перед едой крестишься, это не значит, что твоя порция не вся твоя. Но это значит, что ты не съешь чужую. А вот если не получается по Мере, по Слову - будь готов идти на крест - за себя или за всех. И держи палец на курке! 
Неожиданно рассмеялся мичман Крапивин, хорошо так, светло и попросил трогательно робко:
-  Коль, напиши там о наших сахалинских отроческих молитвах …  В доме пионеров мы были смелыми пионерами, а на берегу залива, перед океаном богобоязненными!..  «Радужная капелька воды в лучах Солнца, и в тисках Тьмы и Хаоса.  Она не случайность, она  не игра  обстоятельств... Она  -  чьё-то усилие, чей-то труд и сигнал нам и объяснение в Любви. Господи, дай возможность ей помочь, проявить мою преданность ей…»  Хорошо, что ты нашел слова и обошел это самоуверенное заявление: «Бог создал человека свободным…» Ведь это самообман, Коль?  А потом обман! Как?  после такой молитвы детства я захочу быть свободным дикарем?
Исподлобья, уронив голову на ладони, а локти, уткнув в колени  и будто забыв о своей тоске по империи, снизу, исподлобья следил за говорившим незнакомым  мичманом комбат Ребров. И было в его глазах и недоверие, и восхищение, будто  ему показывали  то ли дивное облако, то ли быстро текущую чистую воду... «Все бы так думали»,  -  чуть ли не прохрипел он.
-     Конкретика о святом  -  перебор,  Конституция все же не молитва… - с улыбкой кивнул земляку Радотин.  -  Она  - высшая реальность, хоть корни ее в молитвах.  Мы попросим Шульцева обобщить наши «соборы-молитвы»,  и наберется столько ваших посулов, что хватит на две Конституции! Вижу  -  Михалыч напрягся, Ананьич вообще меч достал… Поэтому  напомню острие наших баталий. 
Лейтенант на  задумался.  И  много чего вспомнили и другие офицеры  -  недодуманное, недосказанное, нереализованное… Смотрели с легким азартом:  неужели этот человек сможет найти тому место в Конституции?
-   Ну, самое конкретное  -  вернуть загулявшей свободной совести ее исконное значение для человека, его внутреннего мира, определяющего и мир внешний. Если совесть свободна  -  это не совесть. Это интерес, выгода, сделка. Их контролирует совесть, она не позволяет человеку служить двум господам, она  -  жесткая связь человека с высшим разумением, со здравым смыслом, с  Богом. Свобода  совести нужна слугам дьявола - иудам для умножения своей «реальности».  Во-вторых…
Лейтенант вздохнул в полнейшей тишине, дотянулся до стола командира тральщика, взял свой листок и заглянул в него, как в шпаргалку.
-   Я, как все мы, не предаю мёртвых и тем более живых. В нас вопиют загубленные жизни! Я хочу, чтобы человек имел право на духовную жизнь и после смерти - особенно те, кто «не допил до дна».
-    Легализовать призраков? - заметил кто-то с «тральца».
-   Нет! Реализовать! - не оборачиваясь,  как дуплетом выстрелил Лейтенант. -  Есть разительный пример –  Солженицын. А мы как будто не замечаем! Он выжил чудом, Божьим провидением. Еще большее чудо -  сохранил и донес до нас то,  с чем обращались в призраки тысячи и миллионы нас! Это мы с вами погибали и погибли… там. Мир внутренний одного - это уже много, а миллионы? Он должен быть воссоздан - Архипелаг Гулаг. Как духовный центр! По Конституции! Как дверь в жизнь. Мы откроем ее для них. Назовем его именем Солженицына, назовем  филиалы именами самых известных «зеков», чтобы с ними, по крупицам, по отрывкам фраз на клочках бумаг и в гальюнах, на стенах, по анекдотам - обрели имена ушедшие до времени, обрели жизнь их  мысли, радости. А забытые русские праведные войны?
Лейтенант разгладил  несчастный жалкий листок и даже поискал глазами ручку, но будто опомнился и только разгладил бумагу на колени, и говорил,  рассматривая подписи. Михалыч, например, не сомневался, что он пытается запомнить то, что говорит.
-    Имена России... Это будут Конституционные Духовные Центры!  С учебной базой и школами, с гостиницами и библиотеками... Потому что каждое имя – это целый пласт истории и имен, который ушел – вниз или вверх, но продолжает волновать наш дух. Это определенное отражение мира определенным типом людей - и оно не преходит никогда и живет и повторяется у ныне живущих. Тип Достоевского, тип Вернадского, тип Флоренского… – это  духовные миры, в которых  физическая жизнь  -   довольно условная граница. Каждый школьный класс должен бывать  в таких центрах минимум раз в год. В Питере, в Москве, на горе Машук, на мемориалах Волгограда… И для всех обязательно  -  в Троице-Сергиевой Лавре!  Хотя бы один раз до совершеннолетия!
-    Но это зачатки….  -  после паузы усмехнулся Лейтенант, -  штрихи, так сказать… Центральная же идея  -  ограничение количества чиновников в соответствии с количеством населения! Нужно  прервать монополию церкви на духовность и духовные звания. Духовность – не церковное понятие, и даже не религиозное.  Духовенство от науки. Духовенство от искусств. Духовенство  управления!  Духовного звания должны быть чиновники, потому что государство – попытка воплотить идею общности людей, все государства начинались с нравственной идеи. Насилие и развал - это стадии лже-государств  Служение людям  -  степень духовной зрелости! Это будут уже не чиновники, а личности, равные жрецам. Быть  таким должно быть не  прибыльно, но очень почетно. Это возможно, если в Конституции  будет утверждена единственная исходная суть духовности   -  созидательный  труд!  Путем которого человек общается с Землей и Небом,  и  они дарят Мастеру свои секреты... В утверждении духа надеяться на искусство, на религию нельзя  -  это доказано историей. Только созидательный труд мерило духовности!  «Нет» в Конституции будет больше, чем «Да».  Это будет «Нет»- Конституция.
Лейтенант оглядывал всех, удивляясь будто, что никто  не прерывает его своими предложениями.
  -  Как видите,  я ничего не придумал. Пора объявлять реальностью то, о чем мы говорили годами. Конституция  -  высший синтез  божественного и человеческого, самый прекрасный автопортрет Человека  -  которого еще, может быть, нет, но он является высшей реальностью!
Ананьич что-то вспомнил, улыбнувшись так широко, что Михалыч изумленно покосился на него  -  оказывается веселый человек. 
-  Христос лечил плоть человека духовным движение, преображая душу!  -   радостно объявил начхим.  -  Помните, мы говорили, что должно быть Духовенство лекарей? Народ ведь знает, что по настоящему лечат только в монастырях, исключая разве что хирургические дела…  Но монахи не спешат открыть свои сердца и знания… Человек может и должен знать свое тело лучше, иначе медицина сама себе будет делать клиентов как  любая корыстная система.  Весь социум болен! Давно нужны Духовенства  – Полевое, Водное, Лесное, Горное… Ветра и Солнца!
Командир тральщика, воспользовавшись паузой, напомнил Лейтенанту:
-  В том Предании мне особенно понравилась наука… Парология… -  и капитан-лейтенант смущенно улыбнулся.   -  Подобно второму рождению… Надо бы точнее зафиксировать! 
-   И запретить открытый огонь под угрозой смерти, кроме свечи и самого необходимого для жизни,  -  пророкотал Ребров.
Радотин как опытный дирижер кивал головой. Михалыч, потирая руки, как при удачной сделке, подытожил:
-   И в целом назвать  Конфедерация Духовных Русских Стран. В бюллетенях так и писать  -  «КДРС».   «Страна Россов»  -  это, как я понял, составная часть…
-  Да! -  живо согласился начхим,  -  Мы так  долго были бескорыстны по отношению к соседям, к малым народам, что уступили им большую часть того, что означает имя «русский». Мы от себя отрывали, а поднимали Среднюю Азию и Казахстан, кровным своим делились!  Разве они не назовут себя русской Средней Азией? Разве от них убудет самобытности и самостоятельности? Наоборот - исторически верно. Русский Казахстан!  Это не значит, что мы на него претендуем - может быть, как раз наоборот, признаем не только и территорию, и нацию, но и общую нашу историю, тяжкие совместные испытания. Русский Азербайджан? Звучит? Лучше, чем Иранский. Украинцы - они вообще, больше русские, чем мы сами. Да - Конфедерация Русских Стран!
 Михалыч, встав и явно гордясь  «своей командой»,  объявил:
-   Давайте дадим Лейтенанту пару дней, чтобы он дооформил свой - или уже наш - главный документ. Ананьич найдет ему юристов в помощники. А когда подойдёт к пирсу БДК - мы обсудим. Это будет наш вклад в подготовку референдума т визита командующего ТОФ.
Мчман Крапивин горестно вздохнул:
-   По-моему, даже такими Конституциями не сдержать бюрократа-иуду, имеющего многовековой опыт выживания. У нас человека загоняют в угол, если  в глазах у него свет!  Бесы не признают  этот свет, как Первичную ценность…  Есть поэтому такой скромный вопросик, тезка… Где корни этого страшного зверя, которого ты поименовал как Престольная гнусь?  Если не знать, то не одолеть.
Лейтенант усмехнулся:
-    Как сахалинец сахалинцу дал бы тебе сахалинский ответ:  хочешь  ключи от квартиры, где деньги лежат… -  и Лейтенант поднял руку, останавливая смех,  -  если бы этот вопрос не стучался к нам на каждый «собор» и всякий раз оставался без ответа.  Ближе всех  к нему подбирались Шульцев и Маренов…  Ясно одно:  надо, к примеру, совершить глубочайшее погружение в эпоху и личность князя Петра Вяземского, поэта в юности, обличителя самовластья в молодости, а потом самозабвенного бюрократа.  Между прочим, друг и поклонник таланта Пушкина. Именно в николаевщину, сожравшую последнюю поросль русских деятелей и величайших поэтов, окончательно оформился этот зверь, который царствует и ныне…
Михалыч, посмотрев на часы, сказал, как отрубил:
-    Ничего, соберемся на БДК и прижмем ему хвост.  Маренов и Шульцев у нас в полной готовности и бодрости…




 


3. Оборванная нить

I

 Следующий день уже в самом своем начале показал, что события разворачиваются отнюдь не по плану Михалыча, и тем более не в соответствии с убеждениями Лейтенанта о духовных основах бытия, которые якобы закладывает Слово. Взбудораженный долгожданным приходом кораблей с горемычного острова у Африканского Рога, экипаж «Дерзкого» почти не отдыхал:  до ночи все успели пообщаться с «битыми», найти земляков и познакомиться... Цинизм командования флота - или политического руководства? – бросивших гарнизон на волю судеб, возмущал, требовал какого-то ответного действия. Тем более, что слух о «дерзких» Гимне и Конституции  быстро обошел  все корабли от мала до велика - и не только слух, видели и какие-то тексты, ходившие среди моряков.
Предвидел ли Лейтенант близкие события  -  вопрос  праздный. Как если бы спросить: предчувствует ли гонец, что несёт судьбоносную весть? Поздним вечером  он поднялся на сигнальный мостик, где они со Снайпером частенько коротали душные вечера   «в гостях у звёзд и моря».  Там легкие дуновения ветерка, напоенного тонкими ароматами далеких  и близких дерев и цветов, навевали беседы о вечном, об истинах, сочащихся прямо из сердца.
« Я тебе немного завидую, -  сказал бы  сегодня Кимыч,  - вы такой подарок сделал себе в честь бракосочетания в Беловодье  -  Гимн Востоку. Мне тоже в ту ночь хотелось  нечто совершить. Я стоял на пирсе, а её, спящую, трепали волны на утлой шаланде  - мы были Адамом и Евой  и начинали новый род людской, не такой гнусный... Но ничего реального я не сделал! Стих писать  -  смешно при моем скепсисе. А у тебя получилось как угодно, но только не смешно. Если ты Крапивина зацепил! Не смотри, что он мичман - он из тех, кто водит пароходы фактически. Впрочем, ты его знаешь не хуже. Откуда у вас, сахалинцев, такая въедливость? Давай, раскрывай свои секреты!»
Лейтенант  понимал  состояние  отсутствующе-присутствующего друга. Только что в каюте приборщик, матрос Сенцов, передал его письмо к жене, Вике…   Плюс к нему листок с четко нарисованным  планом места, где спрятаны «аргументы», (т.е. пистолеты), и короткая приписка: «На чрезвычайный случай. Жалею, что не отдал Людке. Сразу порви». Их уже несло к разным берегам, они уже думали о разном…
« Тут секрета нет,  - ответил бы он другу.  - У меня обещание той девочке на берегу печальной бухты веселого бога Адониса и его поющих ветров. Что бы ни было сейчас со мной, я знаю точно: мне нужно поднять её на руки и сказать: «Привет, Мари. Я обещал, и ты ждала! Теперь - хватай мою фуражку!». А пока она возится с фуражкой, я достану из футляра скрипку, необязательно новую... Но обязательно певучую! И скажу: «Мари, у тебя есть песенка - сыграй. Только будь внимательней, а то эта тонкоголосая красотка любит бузить  - сама». Я должен это сделать  -  понимаешь?  А всё остальное  - лишь ступени.  Любовь  к Че – нежданно-попутный ветер в парус.  Но я бы и на веслах догреб до того барака. Уверенность девчушки, что море ее большой друг, что весь мир теплый и добрый, только он далеко, за морем, там, где ее папа…  Я его предать не могу! Я к тому берегу гребу!  Понимаешь? Где дети - наша душа,  и одно поколение, выросшее в радости открытия и утверждения себя, может в корне изменить этот мир. Ты веришь?»
Никто Лейтенанту не ответил, и здешние «хозяева» — звёзды, горы, море  -  тоже молчали,  высокомерно улыбаясь из необъятной темноты…

Утром, после физзарядки, он застал в каюте приборщика, ещё не приступившего к своим обязанностям, а весело осматривавшего своё заведование.
-    Матрос Сенцов! -  Лейтенант грозно насупил брови.  -  Почему не наблюдал вас на физзарядке, у перекладины?!
-   Я был... Хотелось...
-   Отставить! - голос офицера звенел искренним негодованием.  – На бимс! Подтянуться с полного виса на счет три!
Сенцов вмиг посерьезнел, подошел под мощную балку с косым срезом и замер… Наверное, молился, потому что понимал, что одними мышцами тут не осилить, а  командира лучше не сердить. Решительно повис, но на счете три пальцы невольно разжались  - «виноват, товарищ Лейтенант…».
-    Последнее предупреждение! Без тренировки  -  и дух и мышцы мертвы!  - и уже из-за занавески умывальника строгий начальник спросил совсем  будничным тоном:
-    А что, Владик, мне сказали сейчас, что ты музыку сочиняешь?
Раздался грохот оброненного ведра, но  матрос бодрым голосом доложил:
-    На ваш... то есть наш Гимн... складываю музыку.
-    Я слушаю, слушаю! Что-то баковая водичка сегодня тёплая...
-    Так мы ж в тропиках, товарищ...
-    Владик у нас с тобой ровно три минуты!
-     В общем… вступление делает оркестр, запев - контрабас с трубой, а вот припев - исключительно альт ведет!  Когда идет отвесно вверх это «Восток-Восток!..»  -  такое может только альт  взять, ведя тему и не снизив пафоса и глубины…
И матрос Сенцов без дополнительного приглашения вдруг напел все три части голосами разных инструментов. Офицер смотрел на него из-за занавески, как на марсианина.  Этот матросик почти повторил их с Че мелодию!    И набросков сделал настоящую песнь!
 Прозвучал сигнал «Большой сбор» для подъёма Флага...
-   Подойди сюда! -  и Лейтенант продолжал рассматривать приборщика так, будто видел впервые. - Я тебе доверяю, Сенцов. Музыка мне понравилась.
Пожав руку и обняв матроса, Лейтенант открыл свои заветные ящики и шхеры, достал несколько папок:
-   Это тебе приложение к музыке. Сбереги. Если сможешь.
Матрос вспыхнул,  но сказал тихо и зло:
-    Обломится у них, товарищ Лейтенант. Обещаю вам.

На подъёме Флага присутствовало незнакомое лицо: долговязый каптри с белой шеей и весёлыми глазами. Как только Флаг ушёл на место, и вахтенный офицер дал команду «вольно», командир без паузы и вступлений представил новичка как исполняющего обязанности старшего  помощника. Экипаж беззвучно ахнул, но командир это услышал и добавил с грубоватой прямотой:
-    Александр Васильич оставили   достойный след на корабле, и его срочное убытие, видимо, имеет чрезвычайные причины.
А ещё через полчаса Лейтенант первым удостоился беседы с новым вторым лицом на корабле. Впрочем, она была короткой и произошла исключительно по его личной инициативе. Тем более удивительным оказался её финал.
-    Товарищ капитан 3 ранга, - и Лейтенант представился, сухо и почти торжественно, глубоко пряча за этим тоном мотивы и лёгкое волнение,  -  мне довелось быть знакомым с семьей Лацкого. Не знаете ли вы подробнее о том, что случилось и почему...
Ему не дали договорить. Сняв пилотку и оглянувшись, старпом  приятно улыбнулся, будто  ждал этой встречи:
-  Не знаю! Вы скоро сами узнаете об этом лучше всех,  - улыбка, лишь слегка сдерживаемая, играла на молодом и свежем лице.  Он с нескрываемым любопытством всматривался в лицо Лейтенанта, как искусный палач, выпытывая иглой истинные ощущения у строптивой жертвы. -  Я привёз приказ об откомандировании вас в распоряжение штаба флота. Первой же оказией убудете. Командир уже знает. Может быть, это будет плавгоспиталь,  с комфортом, а может кораблик… поменьше.
В каюте ощутимо запахло свиными маслами. Новый старпом быстро отошёл и сел в кресло и откинулся в ту самую барскую позу, в которой Лацкой, говорят, принимал  горячие миски…  И Лейтенант подошёл почти вплотную к столу, как к барьеру, и с минуту они смотрели друг на друга с «удивленной» ненавистью, два русских человека, которые почему-то уже не числили друг друга среди живых вместе. Снайпер-Кимыч  оказался прав: Лейтенант видел не глаза, он видел два стола, нацеленные в его сердце.
-   Ты знаешь что-то еще, каптри…хорошо знаешь,  -  и Лейтенант огромным усилием выдавил улыбку на лице. -   Думаю, в этой каюте тебе повезёт ещё меньше, чем предшественнику.
И он вышел из пропахшей жиром зоны, сам не понимая, что хотел сказать  последней фразой.


II

Он не видел, куда идет, но как-то очень быстро пришел в свою каюту, упал на койку вниз лицом. Тяжелое предчувствие сдавило тисками. Ненависть переходило в  мальчишеское желание  отвернуться от всего мира и тем самым наказать его. «Разве это может быть правдой, Господи?» - несколько раз повторил он, едва разжимая губы, а хотелось заслонить и уши: кто-то за него громко выкрикивал эти слова. Чудо-нить  к нищему бараку  кто-то  очень сильный выдернул из его рук, и он почувствовал бесцельность своего бытия. Ведь он отдал им уже все   -  Солнце, Воду. Ветер... И теперь Мари?   Он общался с ней не с помощью языка  -   ведь это факт, это точно! Она была главным свидетелем тому, что грязному миру дается шанс, дается ощущение иной реальности. Она развивала в нем шестое чувство, он чувствовал через нее иные миры… И так каждый ребенок в каждом взрослом!  Только не всем это нужно, многих пугает даже догадка об этом. Пашка... Он был кулаком против тех, кто уравнивает жизнь и смерть,  меняя их местами. Вернул все на свои места Кочнев  -  ценой жизни... Все, за что  брался  этот старшина - все делал красивым.  Они были... Были! Значит есть. Реальное бытие  -  то, что человек, хоть и маленький,  но успеет высветить, а мы увидеть...
С гримасой отвращения Лейтенант потянулся к телефонной трубке, набрал номер рубки дежурного по кораблю:
-    Командир на борту?
-    Сошел четверть часа.
Он ткнулся назад в койку, как рыба в песок, не сумевшая дотянуться до воды. Там стерегли его страшные вопросы-палачи, вырядившиеся в наряды «правдоискателей-реалистов».  Они обступили его, клонясь к нему со всех сторон, и каждый кричал ему свое: «Правда же?!.. Согласись  - это факт! Ты уходишь! Мари жива ли… Нет Пашки! Может быть, и Никонова нет  - это же правда! Че тебя ждать не будет,  она  -  другая, чужого племени, согласись! А этот - твой друг, потомок скифов - он уже далеко, и вы не встретитесь никогда. Вот она - реальность! Ты её боишься и прячешься в свои фантазии. Мы заставим тебя жить и дышать свободно, беспечно, не стесняясь обойти и придушить другого - ты ведь лучший и расчетливый, только зажатый комплексами.  У тебя не будет других забот, кроме личного бессмертия. И обоняния у тебя не будет, чтобы слышать  смрад вместо дыхания... Ты теперь всегда будешь уверен в своем бытии и в том, что оно прекрасно. Ты реален, когда бьешься за себя, только за себя. Согласись!..»
Лейтенант понимал, что до выходных он здесь не дотянет, значит, вряд ли удастся встретиться с Че,  как она обещала. А значит, не пробить брешь в этих скрюченных  замком реалиях, нависающих, как мрачная стена-скелет. Значит:  чем раньше - тем лучше. Домой  -  это значит в море, а море для него  -  спасение...

Снайпера-Кимыча  всерьез «хватились»  к вечеру. И сразу Лейтенанта вызвал к себе командир, будто ожидал такого запоздалого повода, чтобы сообщить ему о скором расставании. Дорогой в командирскую каюту вспомнилось, что в этой базе есть «приятная» традиция, отдающая садизмом: объявлять об убытии проштрафившегося и просто нежелательного лица  за полчаса до отхода оказии и команды «Сходню на борт». С ним обошлись гуманнее, но командир всё же протянул до вечера, оставляя зазор неопределенности.
- Я тебя предупреждал. Они снимут с тебя погоны... Тебе это нужно? Потери  несоизмеримы с плодами твоих проповедей.
-    Это была битва за Корабль...
-  Не ты его снаряжал, они нас загрузили под кэнем!  Зачем себе судьбу ломать!.. Странно! -  командир был искренне огорчен.
-    Я не только о кенэме... Я о том Корабле, что входит в душу тому, кто понимает его назначение и служит ему, несет истую  реальность….
Желваки заиграли на скулах боевого морехода. Он мотнул головой, как усталый конь и спросил вдруг:
-  Где Снайпер... то есть Шевелев наш? Что? И офицеров отлавливать будем по пирсам и джунглям?
-   В последнее время штаб распоряжался им больше, чем вы. В посольстве знают о наших вьетнамских друзьях. Чего вам-то... Не волнуйтесь, такой ракетчик пригодится... кому-нибудь.
Командир длинно глянул на своего лучшего, теперь уже бывшего, стрелка и боевого заместителя.
-  Ладно, - и он встал, вышел из-за стола, подал руку и неожиданно обнял Лейтенанта. -  Давай прощаться. Вас долго не задержат, в любой момент ждем команду. Забирают ещё двоих  -  Романова и Краснова... Я все понимаю. Будь помоложе... я делал бы, может быть, то же самое, но… сначала карьеру.
-  Вы всё-таки наивны... У них сито,  жесткий отбор! Вы - не их человек. Вас уберут чуть  позже.
-  Именно поэтому и надо прорываться. А ты... В общем, будьте готовы убыть… скорее всего завтра к вечеру. Передай все,  как положено. И... будь осторожен  -  выжить тебе нужно... приказываю! Встретимся ещё... на морских дорогах, -  и «отец родной» подал руку, бодро улыбнулся. На том и расстались, оба прекрасно понимая, что проводов не будет, а дороги в морях мокрые и скользкие.


III

И командир не ошибся в своём предположении (или знал наверняка). Первым выталкивали на Родину крошку МРК, потом отправляли «битых» с острова, и замыкал  группу  перехода плавгоспиталь. А где-то между ними будет маячить танкер «Ахтуба». Тройку штрафников определили именно на МРК, обеспечивая им «приятную» прогулку по неспокойным в это время года Дальневосточным морям.
Почти весь следующий день – последний день в тропиках - Лейтенант просидел у Михалыча, необычно хмурого и неразговорчивого, и окончательно протрезвевшего. Каюта его лучших бомбардиров, Снайпера и Лейтенанта, была перерыта, прокурена и засижена особистами. Даже приборщик матрос Сенцов заходил туда с опаской, от души потешаясь в мыслях над серьезными «дядями», которые искали черную кошку, знаменитую тем, что ее никогда нет там, где ее ищут. Владик специально постучался к командиру БЧ-2, чтобы увидеть Лейтенанта и рассказать о состоянии каюты. Он был горд, но при Михалыче не решился доложить, как надежно зашхерил он архив Немого Гуру. Он только кивал головой и улыбался, кивал и улыбался, как вьетконговец в компании ничего не подозревающих янки. Михалыч сразу выгнал его, не понимая радости матроса. Здесь же был и Романов, время от времени заходили и другие офицеры-«соборяне».
Вокзальное настроение  взорвала весть, которую принес начхим Ананьич: Снайпер объявился, якобы, в  Ханое…. Все окаменели, но до бурных аплодисментов дело не дошло  -  Ключник повесил по обыкновению нос и тихонько выругался: «Шутка от особиста Мамонтова».
-   Да-а, — мычал и крутил головой повеселевший Илья Муромец. - С вами не соскучишься. Все-таки…У него тоже есть документы на них?
-   Конечно! - Лейтенант тоже повеселел, будто ему сообщили, что его Че где-то рядом, и они скоро увидятся.  -  Не все, но вполне достаточно.
-    Тогда он скоро будет здесь!
-   Вот это вряд ли. Такой специалист кораблю не нужен.   Он пойдет на все, но сюда не вернется.
-    Закрутил  шарик над головой! Мы все вдруг стали как невесты на выданье, -  и Михалыч пропел приятным баском. -  «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья…»  Нас в тихую спустят с борта под шумок дурашливых учений…
-   Все-таки, все-таки… - задумчиво повторил Ананьич. — Даже если нас  резко раскидают, наша попытка - настоящая высота. А Лейтенант - настоящий ходячий музей нереализованной жизни...
-   Только замок на меня не вешай, -  усмехнулся Лейтенант, но не зло, опять весело.  -  Все только начинается, особенно, если кажется, что идем ко дну. Нет Долга  -   будем собирать долги!  «Есть у нас еще дома дела». Или делишки. Чтобы Иван-дурачок стался без заботы? Он всегда найдет  обиженную тень  отца Гамлета.
-   Вот этого я и боюсь, -  дернулся Михалыч, сидя на койке глубоко и  свесив пни ног к палубе.  Так никогда он не сидел, и выражение лица его было необычное: поэтически-мечтательное.  -  Что, разменяешься  быстренько на ложные цели?  Одного  они тебя растащат легко. Дождись нас. У нас все есть - и юристы есть. Мы найдем и точки соприкосновения. Молодежь тебя поймет. Пиши нашу Конституцию, остальное я тебе гарантирую…
Ананьич слегка поморщился:
-   Они в силе! Они у руля!   До каждой деревни дойти,  от гипноза доброго царя освободиться – и палец на курке… Легко сказать…  Как?
Лейтенант уже несколько раз судорожно оглядывался на дверь, будто ждал кого-то важного или важной вести. Вопрос остался без ответа.
-  Никого больше не будет! -  Михалыч грустно улыбнулся. - Чтобы не дразнить свиней, поберечь силы, я посоветовал всем воздержаться от посещений. А передачи переадресовывал на каюты Романова и Краснова. Знаешь, сколько несут? - Михалыч схватился за голову. –  Соки дитяткам своим пытаются всунуть!  Я им  -   очумели? Это же все  надо доставить по квартирам! Давайте памятное - желательно, в долларах, это женам понравится.
Кивнул головой и Лейтенант, понимая  заботы офицеров и мичманов - хоть чем-то напомнить родным о себе:
-    Говорите, говорите -  как обычно... И тогда мне кажется, что кто-нибудь войдет к нам и  объявит, что кэнем и прочие игры нам приснились, что все штатное по местам и завтра корабль идет в море на стрельбы…
Михалыч встал и отвернулся к иллюминатору, уперев свои пудовые кулаки в стол, и стекло жалобно запищало под ними.




4. Навстречу крылатой ракете


I

...И все-таки проводы состоялись.  Когда опальная троица налегке (вещи, подарки-передачи уже были «затарены» на МРК)  начала медленное движение к сходне, на ют уже был весь экипаж - без приглашения и команды.  Какой-то шелест, обрывок песни прошел по корабельной трансляции, и все свободные от вахт моряки были здесь. Все! Кроме командира и врио старпома. Не исключено, что им просто не доложили «до того», а только «после того, как». И даже Михалыча оторопь взяла, когда он увидел эту массу людей вдоль левого борта. Долго на это смотреть не выдерживали нервы - он сделал знак рукой, и командиры БЧ, молча же, исполнили:  моряки заняли  места в неровном строю.
Троица «отверженных»  в том же безгласном ритуале пошла вдоль шеренги, принимая рукопожатия и объятия... Тоскует ли правая рука по левой или левая по правой - мы про то не знаем до тех пор, пока не лишимся одной из них. Остающиеся на борту чувствовали себя одной конечностью, тогда как другая, не менее родная кораблю, покидала его. Почему?
Этот тихий зеленый вечер с пестрым веером рыбацких лодок вдали, идущих на очередной промысел,  раскаленная панорама коричневых гор над фиолетовой прохладой залива – все  силилось  дать ответ на этот тяжкий для расстающихся вопрос. И, похоже, само нежданное расставание становилось ответом, ярким, запоминающимся, как самый главный факт службы, а может быть, и жизни молодых ребят, прикрытых ломким строем. Такой прощальный обряд рядом с экватором не давал надежды на встречу на далеком родном  Севере. Но он вселял уверенность, что они единое целое - пусть и разорванное гнусной реальностью. Уверенность в том, что они узнаваемы, что они те, кого Корабль слышит, и будет слышать всегда...
Все трое сошли на пирс и поднялись на МРК с легким сердцем, чего не могли представить себе в долгие часы ожидания прощания с  родной палубой.

... МРК вышел  на середину залива, делал плавный разворот - на выход из залива, а  Лейтенанта вдруг обуяла мальчишеская затея. Он нашел бутылку, нашел в своем скудном багаже рисунок дельфина  Мари, схватил со стола командира Б4-2 — к нему его подселили - ручку и написал в углу, прямо под хвостом морского животного  - «Че, я люблю тебя».   Через несколько минут он уже стоял на юте с бутылкой, закупоренной крепкой пробкой  -  корабль проходил траверз гражданского причала, откуда недавно - и очень давно! – они уходили на ладье к Беловодью. Бутылка с тихим шелестящим звуком исчезла в волнах, вынырнула резко, и ее будто бы понесло в сторону причала… Корабль ускорял ход.

...К концу вторых суток перехода в строю оставалась лишь половина маленького экипажа: океанская болтанка легко подминала даже сильные организмы. Лейтенант чаще стал подниматься на ходовой мостик. Командир МРК капитан-лейтенант Титов, сначала недружелюбный и неразговорчивый к пассажирам, постепенно оттаял, видимо справедливо полагая, что в такой ситуации каждая здоровая голова и пара рук могут пригодиться.
-   Как они точно рассчитали!  Мы идем на хвосте одного циклона, а как сойдем - нас догонит следующий, -   с невеселой усмешкой  делился печалями командир. - А госпиталь пойдет в штиль, обласканный солнцем. Это они в вас метили, а попали в нас. Почти полгода отслужили без замечаний – и нас  «поощрили»... блевотиной.
Радотин не успокаивал и не возражал. Он осунулся и посерел, будто поддавшись морской болезни. Вслушиваясь в замысловатый такт могучих волн,  он царапал бумагу, пытаясь воплотить  вожделенные ценности в фундамент  Конституции СР.   Но  все качалось и  кренилось вслед за палубой и грозило обрушиться в бездну безысходного настроения… Возможно ли сделать  понятным и осязаемым  для других то, что для него давно   реальность?   Кажется, для этого приходил на Землю и Христос, но до сих пор сомнительно,  преуспел ли.
На ходовом было полегче:  хоть мысли не гуляли!  Качку он переносил хорошо, как и его «соплеменники»  -  Романов и Краснов.  Но в сравнении с большим кораблем МРК предлагал как бы тройную дозу «морской  любви» и даже навязывал.
-   Я ведь тоже с больших кораблей, - с улыбкой сказал Титов, внимательно наблюдая за действиями рулевого: держать курс при такой качке - работа непростая.
-    Где служил? - оживился Лейтенант.
-  Самые  первые месяцы офицерской службы -  целых семь  -  отданы эсминцу «Скрытному». Был такой красавец!  Мы спасали его в заводе - и спасли! 28 узлов дали на ходовых испытаниях после ремонта. А через два месяца его списали и отправили на кладбище кораблей. Вложив в него почти два миллиона рублей - и наш адский труд! Кому-то экипаж заработал двести тысяч... Офицеры  плакали, когда его за ноздрю потащили на вечный покой -  возрожденного  нами к новой жизни.  Такая вот прививка морякам от доброхотства.
Лейтенант хотел увидеть глаза офицера, хотел понять, как же он выгреб из той грязи, в которой  топили его офицерскую молодость вместе с кораблем. Но Титов не повернулся в его сторону ни разу -  то к локации, то к рулевому...
-  Товарищ командир!  - на ходовой заглянул связист, - получено радио... Они нас догоняют!
-  Хорошо, идите… По правде говоря, кроме танкера нам никто не нужен и видеть никого не хочется… -  каплей махнул рукой и ненадолго спустился в радиорубку: на малом корабле все рядом. 
Лейтенант будто через уменьшительное стекло  наблюдал, как управляются здесь с теми же делами, что и у них  -  и ощущал себя Гулливером...
-  Мне удалось удержаться наплаву, в колее,  только благодаря любви к шлюпке и всему что с ней связано,  -   с трапа, поднимаясь, продолжил Титов свой рассказ, точно угадав немой вопрос в лице Лейтенанта.  -  Но романтика моря исчезла навсегда. Вернее, она ушла куда-то глубоко… Ловлю себя на том, что слова о любви к морю, просьбы моряков о хождении под парусом -  раздражают, будто речь идет о каких-то излишествах. Уже большой корабль мне не снится...  Матросу нынешнему кажется, что море плюется в него как в шпану.  По большому счету мы не знаем сейчас, кому мы служим.  А море такого не прощает.
-   И все равно моряков, преданных морю,  не становится меньше,  -  нечто похожее на улыбку появилось в усах Лейтенанта.
-   Точно. Они сейчас в лежку морячат, - засмеялся и Титов. -  Пойду, пройдусь по кораблю  -  побудешь здесь?
-   Конечно. У меня же допуск к управлению!  У тебя все по местам, вахтенные – молодцы!

МРК среди больших волн  -   как поплавок, не знающий, какой из них поклониться.  Они нападали  со всех сторон, и он одновременно кренился и проваливался носом, казалось, без надежды выправиться... Лейтенант смотрел на это сражение крошки-корабля заворожено,  потому что чувствовал и себя в положении такого поплавка, противостоящего непонятно кому и зачем. Да  существует ли Рыбак, для которого он так напрягался… И Рыба сама  -  только бы увидеть, а не то что вытащить...
Как только командир МРК появился - ровно через семь минут  - Лейтенант направился вниз:
-   Будем   нужны – зови, не стесняйся! На нас качка действует как хорошая приправа к еде:  аппетит  зверский. Приглашаю к нашему полусухому пайку…


II

          Собирать «опальных» по каютам не пришлось. И Романов, и Краснов уже поджидали  «старшого»  у него самого. Сидели они тихо, слегка помятые и сонные  - листали старые журналы. Рядом за занавеской отдыхал после вахты командир БЧ-2. На столе уже возвышалась гора банок и упаковок, из посуды  -  две алюминиевые кружки.  Все это норовило  обрушиться  на палубу, но всякий раз натыкалось на ловкие руки Гены Краснова. В одной из них он держал еще и красивую титановую фляжку с изображением краба на боку.
-  Свирепеет, тайфунчик?  - тараща глаза, спросил Романов: он только сейчас протрезвел и оценил, что с ним случилось.
-  Проскочим.  Только говори потише, - хмуро ответил Лейтенант. -  Ты думал тебя на  «Лену» поместят и отправят с комфортом, с сестрами-массажистками?
-   Не шути так, Коля! И не томи!  -  затряс черной, с проседью, головой бывший комдив РТС. -  Давай скорее перекусим! Я-то их, подлецов, насквозь вижу: специально все подстраивают. Это их хобби. Устраивать подлость тем, кто не в их системе координат, специальные мозги нужны.  И стена от обычных флотских дел. Жируют, им плевать на  тех, кто ниже. Суки штабные, понятно, на  этом взматерели. Но эта, молодь тамошняя…  Нос дерут как  пендосы!  Играем в футбол, а они нашим морячкам кричат: ну, вы, совки! Он уже не совок, гад, покрутившись среди ворья! И дело даже не в этом. Почему я об этом думаю и не могу не думать - вот что меня бесит. Почему, Лейтенант?
-  Гена, убери ты кое-что на коечку, не устережешь, посыплется все на палубу! - Лейтенант, будто не слышал надрывного голоса товарища, спокойно достал свой чемоданчик -дипломат, порылся в листах, что-то быстро записал, попутно кольнул Романова. 
-   Не журись, великовозрастный «почемучка»,  мы на тропе войны!
Буйная голова «цыгана» свесилась, он что-то мямлил, потом с досадой хватил пятерней себя по лбу:
-    Не могу вспомнить красивый стих о нас с вами…Девушка в белом, плачущая…или поющая о далеких кораблях в море, обо всех, утративших радость свою… Только последнее четверостишие вспомнил, душу раздирает:
«И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских врат,
Причастный тайнам, -  плакал ребенок
О том, что никто не придет назад»

-     Где-то я это уже слышал… -  задумчиво отозвался Краснов.
-    В школе, двоечник! – оборвал его  Романов и сердито обратился к Радотину:  - Ты, надеюсь, не считаешь нас утратившими радость?  Блок все предчувствовал  -  и приход этих живоглотов…
-     Щемящие слова…  сочувственно, как о нас...   -  задумался и Радотин.
-    Они сожрут и всю радость людскую. Но на мне зубы поломают! Именно теперь я рад больше всего. Ты не можешь терпеть их у руля, а я вообще по одной палубе не хочу с ними ходить! Проверь у них кровь, и  обязательно обнаружишь в ней гадкий вирус рабской угодливости.
-    Вспомни лучше стих, Константин Иваныч… -  мягко попросил Краснов.
-    Э, брат не дождешься…Если с поэзией задружим, нам точно кранты.  Поэзия отрывает от земли, а крыльев не дает.  Велики наши поэты, да слишком полагались на свой дар, о боге забывали и кончали мелкими страстями…  Или это мы все о нем забыли, а Коля?
-    Второе вернее,  -  согласился Лейтенант.
Стол к тому времени был готов: вскрыты банки с тушенкой, рыбой и морской капустой. Возвышалась среди них темно-зеленая иноземная посудина -  ананасы ломтиками в собственном соку. По очереди приложились к фляжке с крабом и запивали водой из кружки: с морским «шилом» иначе нельзя - проткнет и выйдет в ненужном месте.

Едва закусили, как на койке зашевелился хозяин каюты, занавески разошлись  и на сцене появилось новое действующее лицо.
-    Приятного аппетита говорить?  Он у вас и без того отменный… -  черноволосый старлей потянулся, сел - почти еще мальчишка - насмешливо оглядывая дружно жующую компанию.
-   Скажи - «Приятного жора!» и садись к нам, - повеселевший и бодрый Романов изучающе наблюдал командира БЧ-2, выискивал следы изнуряющей качки и привязанности к морю.  -  Одни в крепких объятиях океана сохнут, а мы жиреем. Присоединяйся к нам - пока не поздно!
Старлей прошел к умывальнику, одним движением умылся и вернулся к столу, и заявил, извиняясь будто:
-    Приятного аппетита  -    Жора.
-   А-а! Георгий  -  наш человек! -  вскричал Романов. -  Не считай нас за обжор! Садись! Будем знакомиться ближе.
А мичман Краснов, ритуальным жестом протягивая серебристую фляжку, напомнил трагическим голосом:
-    Куда бы вы обеды да ужины девали, если бы не мы! Кают-компания -  забыта!
Не без легкого замешательства старлей Жора приложился к «священному» сосуду, но  лишь на пару глотков.
-   Чувствуешь? Чувствуешь, как  тебя пришивает к этой качке... легкими стежками,  -   с поэтическим азартом пришептывал рядом Романов и подвигал к Георгию тушенку. Но в этом не было необходимости:  корабль повалило так, что  они едва успели удержать летящее на них содержимое стола.
 -   Брюхо, брюхо побалуй! Оно, брат, капризнее сердца и хитрее. Мало кому удается подобрать ему узду, скорее оно ворочает шеей…
-    А где мой коллега? Снайпер Петр? - довольно плотно закусив, спросил вдруг старлей.
Все  посмотрели на Лейтенанта, пытавшегося аккуратно налить компот в кружки, но он будто  не слышал вопроса.
-   Он на задании… -  не выдержал Романов, понижая голос до таинственного. -  Отправлен  позаимствовать… одухотворенности  для своих ракет, чтобы сами цели определяли. А то мы запутались  -  где свои, а где чужие…
Радотин, придерживая кружки с компотом, грозно глянул на Романова и на  мичмана.  Краснов понял и, любовно погладив краба на плоской фляжке, спрятал ее поглубже в карман.  Молодой да еще и молодецкого сложения, он тоже не испытывал недостатка радости и аппетита. Нажимая на морскую капусту, мичман не согласился с молчанием Лейтенанта.
-   Нет, Николай Владимирович, ты извини, но человек слишком легко превращается в примитивную скотину… -  мичман, готовя очередное блюдо, бросал в компот сухарики и удобнее устраивался на коечке.  -  Сердце и мозги у него податливые. Глядь  -  а они уже только обслуга у брюха. Прав Романов, Ник.
Отставной комдив, горестно проследивший за траекторией исчезновения блестящей фляжки, продолжал изливать свое негодование-радость:
-  Правильно мыслишь, мичман. И превращаются люди в кошек, не умеющих ловить мышей…  Они жрут друг друга и гадят, гадят, гадят…  А я могу ловить мышей! И тогда эта мерзость охотится на меня, чтобы… мы утопили свою радость в вине или в наркотиках…Такие погибают, но на чужую радость не покушаются!  Но… на мою погибель пусть не надеются!

Командир БЧ-2 ушел на вахту, и в каюте  три моряка долго беседовали под симфонию свирепых  волн, бьющих в борт молотом, как в крышку гроба…
-  Ни наша Конституция, Ник, ни тем более референдум  -  ничего не изменят. Потому что менять-то некому. Мы возвращаемся в другую страну, страну победившего Хама. В страну, которой мы не нужны. И слава Богу.  Надоело «колоть этот лед»!
Лейтенант  все смотрел то на товарищей, то в свои листы, будто художник сверяющий творение с оригиналом.
-   Мы воины, мы не исчезнем… -  упрямо твердил он. -    Наше  взбучка брюху Хама бессмертна  -  на нестяжании будем строить жизнь. Пусть гуляет Хам, но я оставлю надежду таким как мы…Мне бы Мари успеть скрипку купить… И тогда мир точно не провалится. Нам ли не знать, что шторма всегда заканчиваются.  А воины имеют мужество выживать и возвращаться. Так?
  -   Да! Пока наша песня весьма скоро заканчивается!  -  укладываясь отдыхать, с равнодушным пафосом откликнулся  Романов. -  Коль, у тебя тут спокойнее…  Ты же пока лягать не будешь? Спасибо.  Как говорила одна моя знакомая: я не знаю, что с собой делать, когда заканчивается любимая песня.  Но разве песня  чему-то научит?
-   Высокая Песнь Человека. Она соединяет!  А мы сопротивляемся…


III

...Пять суток качки - то усиливающейся, то ослабевающей. Бывали моменты, когда вахты несли только офицеры и мичманы, не исключая «пассажиров», да особо крепкие старшины и матросы. И лишь после Корейского пролива, после возложения бескозырок на волны родного Японского моря,  циклоны отступили, уходя в сторону Сахалина и Курил. Бледные, вялые, как тени, появлялись на верхней палубе моряки и взгляды их стремились туда, вперед, откуда летел свежий ветерок, и он уже нес запах Родины, той, что бывает только одна, даже если она заблудшая овца у звездных пастухов.  Потому что очень хочется, чтобы она была другой.  Просто была…
В такой час и пришла - долетела - на борт странная радиограмма. Она приписывала командиру изменить курс, зайти в район стрельб, забрать в точке с указанными координатами  щит-мишень,  потерянный в шторм и обнаруженный авиацией,  и буксировать его в базу. Командир  сразу связался  со старшим перехода,  удивляясь, что такая задача поставлена малому ракетному кораблю, тогда как скоро будет идти морской тральщик – почти буксир. Может быть, пожалели сохлаковцев, не решились оттягивать их встречу с землей.  Так рассудил и успокоил себя командир МРК и, вызвав штурмана, поставил задачу изменить курс и рассчитать встречу с заданной точкой
 
Два  часа полного хода  -  и радиометристы «взяли» мишень на предельной дистанции. Видимо, хорошо оборудованная, она четко отбивалась на экране. «И здесь штормило сильно, если такую красотку потеряли…»  -  недовольно пробурчал Лейтенант. А командир лениво заметил:
-   Никогда по такой  не стрелял! Вот бы приласкаться по ней ракетой, а Жора? И закрыть зимний период обучения.
Старлей Жора, стоявший рядом, хитренько улыбался, словно ас, знающий себе цену. Снайпер отзывался о нем как-то, как о весьма толковом специалисте.
-    Хорошо бы!  Мои ребята быстро бы пришли  в себя как в боевой  обстановке. Но без специалистов РАО нам «добро» никто не даст!
Лейтенант усмехнулся, но поддержал идею:
-  Экипаж завалялся, самое время встряхнуть людей. Полезно в любом случае. Мишень цеплять, тащить - тоже не щи хлебать. Сам выход в атаку  -  боевая песня...
И командир  кивнул:
-   «Добро»  и не нужно.  Мы  - так, примеряясь! Вахтенный офицер! Боевая тревога!
И почти тотчас, как отзвенели колокола громкого боя, на ГКП посыпались, как горох, доклады о готовности к бою. Командир с удивлением смотрел на часы  -  настроение его вмиг переменилось.   Он взял микрофон «каштана»:
-   Братишки! До дома недалеко, вы устали! На последних милях чаще всего случается то, что портит всю боевую службу. Сейчас самое время посмотреть, кто чего стоит на боевом посту. Цель  -  фактическая, все расчеты работают фактически,  в готовности открыть огонь. Представьте, что нам отрезает путь к дому вражеский ордер, и дальше пойдет тот, кто попадет первым.
-    Ракетная атака! БЧ-5  -  самый полный вперед!
Ракетчики отработали удивительно слаженно и быстро. Станция уверенно держала цель, и на предельной дистанции был произведен пуск  -  условно. Управляющий огнем попросил лечь на боевой курс для работы кормовой установкой главного калибра...
-    Почему ПВОшники молчат?! - заорал вдруг командир.
Несколько мгновений висела тишина.
-    ЗРК… по этой цели, товарищ командир...
-    Я сказал  - отрабатывают целеуказание все огневые расчеты! Все стреляют!
Корабль содрогался - пришли в движение установки ЗРК. А вскоре и сверхскоростные артиллерийские автоматы подключились к комплексной атаке... Командир не выдержал  -  отправился  по боевым постам, чтобы лично видеть всех.
 Лейтенанту уже нравился этот маленький и мощный корабль.

...Сигнальщики, однако, не сразу обнаружили щит-мишень, хотя ЦПУ регулярно давал и дальность, и пеленг. Высокие, хотя и не крутые, серые волны надежно маскировали «противника».
-   Может, вы его потопили или притопили, -  пошутил сигнальный мостик.
-   Через две минуты не увидите  -  вас притопим,  -  грозой налетел на них командир, еще больше повеселевший после обхода боевых постов.
Впрочем, видимость заметно ухудшилась, нависли облака, и середина дня была похожа на вечер. Погода типичная для капризной дальневосточной весны, готовой разразиться и дождем, и снегом.
-   Цель! Справа двадцать, дистанция 55 кабельтовых! – наконец-то отработали свой хлеб сигнальщики.
Командир заранее обсудил с командирами швартовых команд план действий. Но одно дело  -   обсуждать на ходовом, другое  –  работа на юте.  Палуба уходила из-под ног, а мишень-щит  -  не такая   маленькая как на экране, и море швыряет ее,  металлическую и колючую,  так, словно хочет перебросить через корабль. А между тем кому-то надо отправляться на этот летучий голландец, сияющий отражателями, как белыми парусами. Швартовые команды были в замешательстве. И в этот момент на юте появилось необычное шествие: впереди тяжело двигался капитан-лейтенант Костя Романов, затянутый в матросский бушлат и пробковый спасательный жилет, а за ним, держа офицера на привязи новенького фала, страховочного конца, печально выступал мичман Краснов. Командир МРК Титов без особых раздумий согласился на действия этой пары  -   рисковать своими морячками ему совсем не хотелось.
Корабль сделал разворот и пошел на сближение со щитом.
- С кранцами внимательней! Право на борт! Самый малый вперед! - гремело по палубной трансляции.
Все-таки корабль «поцеловался» с морским бродяжкой и довольно чувствительно,  -  и в тот же миг они отпрыгнули друг от друга, и между ними проступила бездна. Но Романов успел переметнуться на мокрую и ржавую палубу мишени и накрепко вцепился в стойки. Страховочный улетал из рук Краснова  стрелой!
-   Полный назад! Руль прямо!
-  Пошел  трос! -  командовал Романов, похожий на инопланетянина, сидящего на приводнившемся астероиде.
Корабль имел малый ход и вскоре «пленник», почувствовав узду, дернулся два раза и пошел следом, сближаясь с укротителями.  Романова, добровольно упавшего в воду, чтобы командир не рисковал дальнейшим сближением с тупорылым щитом, вытащили мокрым до нитки и тут же утащили в каюту на растирание.
Экипаж праздновал  маленькую, но победу, и в те минуты никто не знал и не предчувствовал, что они взяли на буксир чудище, способное их погубить...

На ходовой мостик Лейтенант поднялся мрачный до неузнаваемости. Романов  -  пока вокруг него хлопотал Краснов с нештатным медиком, поделился мрачными предчувствиями.  «Мы сами стали мишенью! – скалясь, шипел он. -  Мы на полигоне стрельб и по нас отстреляться может любой и каждый  -  даже авиация ДальВО. Мы в центре полигона. Я этих подлецов-кровососов знаю! А они знают нас!» Лейтенанту и самому эта вводная с мишенью-щитом с самого начала казалась подозрительной.
...Командир МРК не сразу понял, о чем ему говорят, он был возбужден и воодушевлен стойкостью экипажа. Лейтенант  повторил:
-   Мы сами стали  соблазнительной  мишенью…. Из головы не идет  гибель «Муссона» где-то здесь от ракеты, выпущенной по такому же щиту.  Надеюсь, та трагедия собрата научила вас чему-нибудь! Предлагаю включить стрельбовую станцию и глянуть за горизонт. И периодически наблюдать пока не выйдем из района...
Титов стоял, набычась, и его крупные слегка на выкате глаза, прыгали из стороны в сторону: он явно не верил в реальность  услышанного предположения. Но он был человек действия и... очень хотел привести корабль и экипаж домой, на Родину, целыми и невредимыми.  Выслушав, он вызвал командира БЧ-2, и они прошли в пост ракетчиков.
 Лейтенант стоял у них за спиной, когда через некоторое время первый же луч стрельбовой  РЛС высветил крупную цель... Старлей Жора тут же выдал дистанцию, скорость и курс незнакомца. Титов судорожно оглянулся на Лейтенанта. Цель отбивалась удивительно ярко.
-  У него работает стрельбовая станция... -  заорал Лейтенант.  -  Может быть, секунды решают все... Мы можем перехватить ракету. Ты сможешь, Титов!..
-  Боевая тревога! – яростно  заорал в «каштан»  командир, изменившимся, но твердым голосом.
-  Я в «стрелу», - на ходу крикнул Лейтенант. - Дай «добро» открывать огонь по любой цели ближе десяти миль. Мы в районе одни.
Командир оказался молодцом. На переходе Лейтенант слышал, как грохотал по боевым постам его голос:
- ...трагическая ошибка! По нам выпущена  ракета! «Добро» открывать огонь без дополнительной команды. Я верю вам, моряки...
Томительные секунды тишины, только тихая заунывная песня работающих приборов... И вдруг тихий спокойный голос командира БЧ-2:
-    Вижу цель... Пеленг 130...
«Давай, родимый, давай!» -  шептал Лейтенант и, наверное, не только он.
-   Огневым расчетам принять целеуказания!
-   Есть захват! - командир ЗРБ сидел мокрый, как Романов, вытащенный из воды полчаса назад.  -  Пошли родимые!
Корабль содрогался, выпуская огненные стрелы навстречу  смерти. И Лейтенант выбежал на верхнюю палубу, на правый борт… Он оказался единственным, кто видел  э т о!  Грохот взрыва слышали многие, но видел его только он. И тихо сел на мокрую палубу…
Вскоре на правом борту был весь экипаж. Над морем висело невысокое дымчатое пятно, нехорошее, красно-коричневое...
-   Мы ее сбили, Радотин! -  увидев Лейтенанта, закричал командир, словно жаждя и от него услышать подтверждение, что это так. - Приборы зафиксировали…Только благодаря тренировке! Сбили ракету…
Лейтенант, поймав смачный шлепок летящей мимо волны, вытер лицо. Глотая  горечь во рту, спросил:
-    Что цель?
-    Резко отвернула. Мы их не догоним. Пытаемся установить связь. Мне кажется, это наш собрат...  И, возможно, он не знает, по ком стрелял… Идет спокойненько домой, задачу выполнил, ракета навелась…
-   Толя, уменьши ход  -  пусть экипаж очухается…. Не выходи на связь, пока не подойдем поближе к базе. «Муссон» помни всегда.  Экипаж стрелка ничего не знает, но руководитель стрельб знает все!
Они направились в кают-компанию с намерением отметить еще одно  рождение.
 -   Теперь, командир, мы дома.  У меня к тебе просьба. Бухта Адонис  -  по пути, ты же знаешь. Высади нас катером. Ты  ведь не получал никаких указаний относительно нас по приходу?
-   Никаких! Может быть, это тоже кое-что объясняет?
Лейтенант молчал.
-   Мы сделаем это на ходу. «Стриж» у меня как часы работает. А почему Адонис? Хотя… Согласен:  это удобнее и ближе.
-   Да, там у нас дом.  А мы перегружены подарками и сувенирами.
 
5.  ДИТЯ  ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ


I

Вываленный за борт и приспущенный на мощных тросах командирский катер «Стриж» с  экипажем на борту десяток секунд парил над водой, действительно, похожий на птицу выпуклыми формами и  стремительными обводами. Разрезав на лету три-четыре волны, он сел на них и тут же заурчал двигателем и поплыл рядом, как крошечный птенец под боком у матери. Отставая, катерок вскоре был у юта, где его ждали три пассажира с обширными сумками и баулами - весенние Деды Морозы, везущие подарки семьям офицеров и мичманов «Дерзкого». Матросские руки внизу подхватили груз, а по шторм-трапу скользнули тяжеловесные фигуры... Крючья отпустили борт корабля, и катер стремительно набирая ход пошел к берегу, окутанному легкой  дымкой.
 В бухте Адонис волна была невысокой, подошли к пирсу смело, выгрузились быстро, как при штурме крепости. Приветственно взлетели пики-крючья «на караул», и катер, разбивая волны в пену, улетел вдогонку своему кораблю, тихо идущему по фарватеру.
-   Молодцы! Вымуштрованы… - негромко сказал им вслед Романов. 
Морские бродяги жадно оглядывались  кругом, проверяя ногами крепость пирса.  Как он соскучился по ним!..   Пирс пустовал, только к краюшку его прилепился  сторожевик, явно недолгий здесь гость.
 -   Не будем  светиться, пойдем своей дорогой,  -  определил Радотин и, взяв поклажу,  первым двинулся к шоссе, шагая неровно, ногами непослушными, отвыкшими от берега. Караулка слева светилась свежей известкой и веселила взгляд, как поганка, гордая тем, что выбрала самую лучшую полянку.
-  Здесь... где-то должен быть тот самый дот, - пропыхтел сзади Краснов, когда они поднялись на шоссе (у него мичманских подарков оказалось больше всех), -  Тот дот... марсюковский.
-   Здесь, куда он денется, -  не оборачиваясь ответил Лейтенант. - Все у нас здесь - как и положено в самом начале земли россов. Вот он!
Они дружно пересекли шоссе и свалили «драгоценный» багаж прямо на обочине и уставились на бухту Обманную. Солнце клонилось к западу. Серебрящиеся в его лучах ребра тихих волн, как спины тысяч воинов, полегших  в неведомой битве, хранили и до ныне некую тайну. А в середине перешейка - в полусотне метров от них -  у самого среза воды, стоял их вождь, отважный  уцелевший защитник, такой же грозный, как и в былые времена. Мрачные глаза бойниц следили за ними…
-    Я пойду, посижу на нем. Передохните! - просто сказал Лейтенант и двинулся вниз.  И вдруг остановился, поднял руку, показывая на бараки у дороги  -  и ничего не мог произнести.
-   Что,  онемел?  Родина, брат!  -  усмехнулся комдив, по своему истолковав жест товарища.
 -    Их было три,  Костя… -  Радотин сделал два шага вперед и опять замер. Два барака! На склоне сопки стояло два барака вместо трех  -   ошибки быть не могло.
Быстро вскочил присевший было Краснов:
 -    Чего там?  Барак сгорел? Ну, точно!
-   Сгорел?  -  тихо переспросил Лейтенант и,  подхватив свои сумки, пошел по дороге, ускоряя шаг. Но Романов догнал его, забрал поклажу: «Подожду автобус здесь, Коль. Я этот подъем с таким грузом не осилю. Сходите с Красновым налегке!»
Черное пятно на месте первого барака оказалось  на первый взгляд не пепелищем, а землей, срезанной бульдозером, укатанной его гусеницами, будто заготовка для теннисной площадки. Ничто не напоминало, что здесь стоял недавно старый  дом, жилище первопроходцев, их первый дворец, приютивший...  Лейтенант стоял как раз перед «калиткой», дорожка упиралась в нее, и оставалось протянуть руку... Но знакомые березки слева и камни-валуны под ними испугались за него, они печально прошелестели, что время ушло, что дорожка упирается в подобие маленького обрыва в черную сырую землю, и рука зависла, ощупывая пустоту... Его будто кто-то оттолкнул назад:  запах гари шел от земли.
Он  пошел в сторону уцелевшего барака Лолиты, закрытого на амбарный замок. Вернулся и бродил четверть часа, намотав по полпуда жирной земли на каждый ботинок, не нашел ничего, кроме грязного огрызка карандаша.
-    Может быть, по выходным автобусы здесь... выходные? – негромко, будто самого себя спросил Краснов.
-    Не пойдут. Надо узнать, что тут… -  голос Лейтенанта дрогнул, он осторожно очищал ботинки о камни.   
-   Узнаем!  У Романова знакомые в пожарниках, наводку дадут любую, -  успокоил мичман.  -  Можно на сторожевике осторожно спросить…  Идем.
На старой посудине ничего конкретного о пожаре не знали. Заверили, что и караул здесь давно нет. Но дежурный по кораблю припомнил, что в начале марта слышал про здешнюю беду, на пожаре отличились, якобы, моряки с эсминца из бухты Разбойник.

II

Лейтенант присел напротив своих товарищей, настороженно наблюдавших за ним,  и вдруг сказал:
-   Вот там она сидела на берегу, там, у обрыва, на виду у скал  останцев. Лицо строгое и грустное, такое редко бывает даже у взрослых… разве что у кривляющихся артистов. Потом-то я понял, кого она звала, приказывала, и взмахивала руками, что-то кричала… Нет, не этой  каменной шеренге!  Потом опять затихала и сидела долго-долго. Мне в визир хорошо было видно ее, увеличение сильное. Только вот обнаружить кроху среди камней  -  дело случая.
-    А скалы-то и впрямь похожи на шеренгу древних воинов, уходящих в море… -   поразился Краснов, будто в первый раз их увидал
-   Знаете, кого она ждала и звала? - нервно засмеялся Лейтенант. -  Вряд ли папку... За год до того - или чуть больше - я был в дельфинарии,  в западном заливе. Примитивный, но дельфинов показывали целую дюжину. И вдруг девчушка подбежала  к самому краю ограждения на плавпирсе и руку тянет, тянет к воде, прямую, как смычок скрипки. Она взмахнет - и из воды показывается носатая улыбающаяся морда с маленькими глазками. Взмахнет - и вот другой! Будто она их выдергивала как  нотки из поющей воды. Крики, хлопки, но я только запомнил, что парень из обслуги передал девчушку статной даме, с черными блестящими как у вороной кобылы волосами. Может быть, и совпадение.  Но я уверен,  то были они, Мари и ее мама  -  которых я нашел потом здесь, на этом берегу, в этом бараке…. И что? Теперь тот барак лишь сон, а, Костик?  И где они? Может, я выдумал их?
Лейтенант быстро поднялся, Романов перехватил его за руку, придержал.
-   Не заводись и не сходи с ума. Мы ничего не забываем и... не прощаем. Пусть у небес просят прощение, если кто виноват.
-    Нет, вы видели?  -  не унимался Лейтенант.  -  Караулку выбелили  -  и  там опять едят, спят, смотрят телик  -  и ничего не знают о вчерашнем дне... И принарядившаяся в новые шмотки смерть выползает из него за новой добычей!  Кимыч рассказывал, как Пашка ответил тому Горшку, который на шаланде уламывал силой юную девицу:  «Что ты строишь из себя? Кто ты такая, твои родители жуки навозные, и ты  -  козявка, блеклый цветочек...» Пашка сказал ему: «Врешь, гад!  Она дитя человеческое...» Он  пристрелил его   -  прямо в лоб... Кимыч  видел этот лоб с дыркой. Юный, а дал такой бой. И… растворился.
С вершины сопки как на салазках скатывался автобус  -  желтый, огромный и дряхлый.  Это сухопутное корыто пока видел только Лейтенант, стоявший  спиной к морю.
-  Едет,  катафалк… - тихонько сказал он и добавил еще тише.  – «Бесконечная нежность растаяла облаком, не пролив на Землю благодатный дождь».
-    Вот, взялся хоронить…  Ничего  неизвестно еще!  -  Романов начинал злиться.
-    Мне известны  те, кто заказывает похоронную музыку…

Встали и его спутники, разминаясь. Быстро холодало.
-  Сейчас он доедет до сторожки, где отсиживались Пашка с Никоновым, развернется, постоит и тогда пойдет к нам, чтобы забрать и нас отсюда.
-  Мы эту историю знаем, - подошел к Лейтенанту Краснов. - А это уже немало: будут знать и другие. Поэтому мы спокойны, такое бесследно не проходит.
Лейтенант благодарно положил руку на его плечо.
-  Спасибо. Пока автобус кружит, я гляну на... одно памятное место.  Там мне припрятали подарочек.

…С двумя пересадками, с заходом в хороший продмаг в центре города, они добрались до маленькой гостиницы какого-то спортивного общества совсем уже поздним вечером. Выручило старое знакомство Романова  -  он начинал службу в главной базе и при случае обязательно наведывался сюда, не теряя друзей. Уютный номерок им нашли быстро, с небольшим окном на юго-восток и широким - на закат.  Моряки стали накрывать стол дарами моря и пивом. Царствовал среди гребешков, трепангов и крабов  - Его величество «Палтус Горячего Копчения», янтарный, с каплями лучистого жира...
Лейтенант направился, было,  звонить Вике  -  она-то знает, где Дианка и что с ними…  Но Романов отговорил:
-   Я ее не знаю… Но вообще-то на ночь и напугать можно. Лучше я пойду звонить пожарникам, а ты хлопочи с Геной. Только пиво без меня не открывать!
Лейтенант  согласился: вдруг попросит привезти письмо… ночной, поздний визит после такого перехода, после пепелища... К тому же родная пища пробудила аппетит, пересиливающий смертельную усталость, и эту ночь они будут спать, как мертвые. 
Не успели они съесть и по ломтику палтуса, как вернулся Романов, энергичный и довольный.
-   Так и есть! Бухта Разбойник, эсминец... командир Егоров, отличился старший матрос Большаков. Олег Васильевич! А вот откуда сведения - никогда не угадаете, - и, усмехнувшись, он взялся за пиво.  -  А пожарники  опоздали... Сухое дерево  -  что деревянный корабль...
-    Но… зафиксировано у них…  у пожарников?
-    Да. Говорить не хотели, но стоило  фамилию знакомого назвать  -  пожалуйста, они рады помочь. Как на пожаре.
Они подняли бутылки с пивом, помолчали.
-   Завтра вы - на Север, поездом... счастливые. Может быть, повезет, и я провожу вас. Этой еды вам хватит до самого Ванино.
-   А ты? Номерок будет за тобой так долго, как тебе нужно.
-  Отмечусь в штабе, и хотя бы на пару дней домой, на Сахалин, с первой же оказией. Устал я.  Но сначала – бухта Разбойник. Очень рано выеду.  Документы-сюрприз в Москву отошлите из Хабаровска, как условились.
-   Ладно тебе! Прощаться завтра будем.  Может, быстро сгоняешь, у нас поезд под вечер.  Сегодня  -  пиво! Хоть это мы заслужили?



III


...Тяжелый «Икарус» мчал «по долинам и по взгорьям», взрывая предрассветную муть. Романов и Краснов остались блаженно почивать.  Всем своим сонным обличием они выражали  недоумение отсутствием качки и нежелание прощаться с боевым товарищем…И  он не стал их тревожить.
 Петляя по склонам сопок и разгоняясь вдоль речки, «Икарус» ревел, как бешеный бык.  Лейтенант дремал, и этот рев казался ему нежной музыкой, так идущей к его настроению - ожиданию конца неопределенности и неизвестности, в которых он жил последние дни… или годы?  Чаще всего в глазах стояла картинка свадьбы, когда она, Мари, вела молодоженов к церкви. Ведь кто-то снимал на пленку  -  ведь у кого-то есть эти кадры!  Но отснял ли счастье в ее глазах  -  она-то  понимала, что делает!  -  как Купидончик, соединяла маленькой ручкой два сердца... Картинка эта была такой яркой, что жгла глаза, как слезой, рвущейся наружу. «Крутится-вертится шар голубой...»  -  гимн верности самому  чистому чувству. Не расплавят ли тропики сердце Кимыча? «Я люблю Солнце, застрявшее в зубцах заснеженных елей, русское Солнце, тихое и величавое, - а на взгорье, вдалеке, звенящий на морозе  крест деревенской церкви, как клятва защитника света божьего...» Нет, это уже Кочнев, северянин Кочнев... Господи, как тягостна власть прошлого…
Два часа трепал его автобус, мешая полубред с неправдоподобно яркими вспышками памяти... Потом еще полчаса на попутной машине (это ему повезло) в сторону моря... Но перед КПП военно-морской части он стоял удивительно бодрый и отдохнувший. Назвал корабль, командира, показал удостоверение, и его пропустили, спросив, знает ли дорогу.

Дорогу он знал -  бывал здесь не раз  - да и как не найти моряку дороги к пирсам? Ноги и нюх сами вынесут.
Выходной. По  верхним палубам пустили  музыку. Но на эсминце  - тишина. Его сразу повели в каюту командира. В коридорах теплый сухой и чистый воздух, какой бывает только после настоящей большой приборки, перед банной помывкой. Командир встретил его в спортивном костюме, поздоровался за руку, быстро и колюче осмотрев нежданного посетителя. Лейтенант понимал состояние командира: в выходной, на борту, после вчерашней верной сауны, которую сам оборудовал… И  теперь она  выручала моряков, запертых  в железе Долгом, крепче монашеского обета.
Узнав, зачем ему старший матрос Большаков, командир оперся об  угол стола и задумался, смешно топорща черную ниточку усов, выбритую как по лекало – на грани произведения искусства.
-  Мы его поощрили... Он сильно рисковал. Представили к ценному подарку, к медали, но... Немножко… не успел. Сильно переживал. Самого едва откачали!
Пройдя к своему креслу, командир легко опустился в него, и ниточка усов вытянулась к низу.
-    А вы, извините, кем будете им? Или вы из газеты...
-   Нет, они.. она моя дочь... Я так… - и Лейтенант сглотнул ком,  внимательно смотря на командира:  усики того совершили невероятный кульбит, и он на мгновение замер.
-   Да-да, -  закивал он головой и  быстрым, почти незаметным движением нажал кнопку под крышкой стола. -  Я соболезную.
Лейтенант  без приглашения сел, сцепив руки, и слышал, как в нем что-то отрывается, с мясом и кровью, мутя рассудок. А он-то думал, что давно готов к самому худшему!
Вскоре вошел рассыльный.  « Большакова сюда!»
-   Побеседуйте здесь. Давно хотел посмотреть воскресную передачу с личным составом, -  и командир вышел как-то слишком поспешно.
Через несколько минут в каюту вошел невысокий моряк,  щуплый, и тяжело уставился на офицера.    Голова с короткой стрижкой точно соответствовала фамилии. Лейтенант медленно поднялся, протянул руку и долго не отпускал некрепкую ладонь старшего матроса. Они оба хотели что-то спросить и молчали, как два гладиатора, между которыми не жизнь, а смерть…
-  Ты мне скажи все, Олег! Я все должен знать. Потому что… я не знаю ничего. Откуда ты родом?
Глаза моряка посерьезнели, он хмуро смотрел в сторону.
-   Магдагачи, слышали?  На Амуре…
Лейтенант несколько раз кивнул головой: 
-    Мы с тобой земляки, дальневосточники… Я с Сахалина.
-    А вы кто ей? Нам говорили, что… отец ее погиб, моряком военным был.
-    Она моя дочь. Больше, чем дочь.
Они не присели. Старший матрос смотрел все также  хмуро  -   куда угодно, но только не на офицера.
-  Так дочку не оставляют. Я  командиру раньше говорил... неладное что-то в бараке...  А тут стою на  шкафуте - вижу дым пошел. Раньше сигнальщика заметил, случайно.  Побежал сразу, никого не спросил, и все равно не успел, -  и он  быстро глянул на Лейтенанта. -  И Витек не успел. Он рассыльным стоял, выбежал позже, меня обогнал. Я подбежал, когда он уже окно вывалил и эту... бабу тащил…
-    Пьяная, небось!  -  хватаясь за голову, прорычал Лейтенант.
Большаков тихонько кивнул головой
-   Витек в икоте зашелся, но подсказал:  здесь не пройти,  дверь закрыта, давай с той стороны… «ребенка не слышно». Про ребенка я и сам знал, что должен быть. А почему он схватился за эту... В общем, я обежал барак, хорошо, что там окно было приоткрыто...
-  Подожди, - резко и как-то излишне строго прервал Лейтенант, напирая даже. - Дверь закрыта, а окно сзади приоткрыто - это помнишь точно?
-  Что тут можно перепутать? – удивился  Большаков, не понимая вопроса. -  Предметы в дыму еще можно было различить... Я за домом, перед тем как в окно сигануть на свой гюйс-воротник, извините… помочился, наверное, со страху так быстро все само собой получилось. Повязал к носу… знамя моряка, и почти ползком, на четвереньках... Искал ее в дальней комнате, а нашел в ближней, под столом, рядом с кроватью, где, наверное, мать спала, и она ее, наверное не дотолкалась… Девчонка была уже без сознания, вцепилась в игрушки, накрыла их собой. Еще тетрадь была  - уронили.
-     Какие... игрушки?
Матрос  отмахнулся, быстро потирая верхнюю губу.
-  Скорая, твари, приехала позже пожарных... да и что за скорая - белый халат с чемоданчиком   -    прогулка попугаев! Она бы выжила!  Я уверен, что вынес ее  живой. Я сам чуть концы не отдал, зашелся в кашле, муть пошла, жизнь в тошноту показалась.
 Лейтенант видел слезы в глазах старшего матроса, и сам прикрыл глаза… А когда открыл, то сразу сел и усадил матроса рядом, резко взяв за руку.
-    А теперь слушай меня, Олег. Ты знаешь, ты просто обязан вспомнить!  Кто крутился возле барака в те дни?
-  Черная иномарка была…  Тут-то смотреть больше не на что, море присмотрелось. Там крутилась эта черная машина  -  это точно. Видели и блондинку, яркую…  Мне кто-то говорил, что были и перед самым пожаром. Но что это даст, кому это нужно?! Никакого следователя не было. У них все сейчас просто …
Лейтенант долгим немигающим взглядом смотрел на матроса. Потом встал. Встал и Большаков.
-  Да, это  все просто… -  тяжело ворочал языком Лейтенант и подал руку. И вдруг спохватился, снял с руки дорогие командирские часы. -  Это не награда, Олег. Это память. Вот  адрес мой сахалинский…
-   Подождите и вы меня. Минуту!
Старший матрос быстро вышел и быстро вернулся. В руках он держал маленького затрепанного тигренка и совсем малютку  - черноносого тряпичного Мишку, с хитренькими глазками-бусинками.
-   Она их к себе прижала… Возьмите одну. Одну я себе оставлю, если можно... А это мой адрес.
Лейтенант взял Мишку, поднес к губам, почувствовав резкий запах гари.
-   Ты знаешь, как она его звала?  Матросик.  А тигренка  -  Ван-Дам, Тигрун Ван-Дам.
И вдруг заспешил, обняв старшего матроса, попрощался и пошел  к двери. Тот шел следом и проводил  до рубки дежурного. В коридоре им встретились два моряка, одетых почти по-домашнему  -  они шли с полотенцами, может быть, в душ или  сауну... Веселые и беззаботные,  -  видно, после занятий спортом.
-   Скажи-ка, Олег, почему того Витька, который тебя обогнал, никто не вспоминает?
-   Он неуставняк совершил, повздорил. Сейчас под следствием. Нет, корабль у нас... хороший. Экипаж дружный. Сами видите. Мы любили вашу девчушку. Она часто сидела на берегу, среди камней. Сама как камушек   -  тихая и спокойная...

На КПП Радотину посоветовали подождать четверть часа: в поселок пойдет хлебовозка, в ней будет местечко. Но он отправился до трассы пешком, ему было о чем подумать…
 Если это та троица... О которой  кровожадно говорил Пашка Снайперу: «Вы обязаны были убить!..» Они!  Если с ними Людка?.. Яркая блондинка. Старший матрос… он спас ее, да никто не ждал их из огня.  Обос… «гюйс» и  -  вперед, в огонь. Вот если бы их всех, таких, собрать, да сделать сильными, да дать им волю, цель... Какой бы мир увидели глаза Мари, какие тайны разгадали ее дети, поняв язык дельфинов по ее рисункам, засыпая под ее песни, под голос скрипки, которой она никогда не трогала, и никогда уже на ней не сыграет. «Хочу скрипку...» -  «Зачем, Мари?» - «Чтобы с дельфинами  разговаривать! Не понял?»
 
Глава десятая. МЕРЬТЕ, МЕРЬТЕ, МЕРЬТЕ…

1. ТВОЙ СВЕТ - НЕ ЕСТЬ ЛИ ТЬМА

I

Прямо с автовокзала он, купив букет цветов, отправился в бухту Адонис. Сошел с автобуса у бараков и пробыл там ровно столько, сколько нужно автобусу, чтобы доехать по перешейку до КП лаборатории, водителю перекурить, развернуться и подняться опять сюда, к  остановке по требованию. За это время он, держа медвежонка в руке, успел положить цветы на то место, где по его расчетам была та комната, с ее окном на залив. Потом, перейдя дорогу, опять нашел тайник Снайпера и забрал тяжелый сверток.
В гостинице он однопалубников, конечно, не застал. На столе лежала записка с укорами, наилучшими пожеланиями и уверениями в скорой встрече. Лейтенант закрыл дверь на ключ, достал из пакета сверток, развернул его - на него смотрели два симпатичных «ствола» без единого следа ржавчины. Один из них оказался газовой игрушкой, а вот второй... Хоть и старенький, но настоящий Смит и Виссон, удобный, с полным барабаном. Он разобрал его, протер, собрал и опробовал. «Старичок» работал безупречно.   Глядя в широкое гостиничное окно на какие-то веселые спортивные комплексы, ощущая гладкую рукоятку и приятную весомость в руке, Лейтенант задумчиво повторил несколько раз: «Как у них все просто». И вдруг поднялся, как очнулся, сказал громко и уверенно:
-    Пусть будет просто...  Если все сойдется, значит, так надо.
Викин телефон не отвечал долго. Потом усталый женский голос сказал «Алло», и он не узнал Викину маму, долго называл себя….
- …Как ваше здоровье? Вам привет от Петра. Есть письмо и небольшая посылка...
Кажется, она ему не обрадовалась. Вежливо поблагодарила, вежливо объяснила, что Вика будет через два часа, и слишком  вежливо пригласила приехать.
-    Обязательно приеду!  Но пусть и Вика обязательно будет дома!.
Он и сам себе удивился: как сухо он  говорил!
Два часа... Этого мало, чтобы  выяснить судьбу  Никонова: старый крейсер стоит в заводе  –  его острый форштевень, как нос утюга, хорошо виден был из окна автобуса. Нет, сейчас ему нужна только Вика -  и ее подружка, золотокудрая и всем людям милая Людмила... Но усталость и голод диктовали свое.

Он поставил медвежонка на подоконник, открыл холодильник и обнаружил там немало из вчерашних припасов и даже баночное пиво, которое вчера не покупали. Значит, морячки «затарились» на дорогу в ближайшем магазине  -  на вокзале-то оно дороже, а может и вообще не быть. Съедая  припасы, он  мысленно послал и товарищам пожелания такого же стола до самой  Советской Гавани.
Попробовал  вздремнуть - с полчаса или хотя бы четверть. Но...  То  и  дело приподнимался или садился, будто кто-то его окликал.  Он уже ощущал себя механизмом, в который вложена определенная последовательность действий! И видел конкретную цель!  Это было непривычно, гипноз действия  затягивал…  От бессилия противопоставить себя  невидимой системе в целом  начинаешь действовать против какой-то мелочи,  гнуса  -  и  становишься одним из ее винтиков, слуг или частным противником, которых система любят растаптывать... Чинуши-корыстолюбцы, сумасшедшие террористы,  преступники и просто недовольные  -   самое лучшее топливо для нее. Они дают ей движение и самооправдание.  А она дает им эту страшную свободу «самовыражения» -   или самоуничтожения.  А ведь многие из них, возможно, как и он, считали, что держат бога за  бороду и требовали от жизни высокого смысла!..

Через час Лейтенант встал бодрым.  Матросик Миша  выглядывал в окно, где под весенним вечерним солнцем грелись красивые спортивные комплексы, защищенные от ветра склоном сопки и зданием гостиницы.  Глядя на них глазами ее игрушки, Радотин чувствовал дикость ситуации, когда при видимом штиле его несет на рифы, несет преступить черту, как и предвидел Павел Марсюков, будто он и родился для таких дел, и ничего другого у него в жизни не было. «Кто на море воин, тот на берегу преступник»? На море у тебя ничего не получится, а на берегу ты станешь преступником? Так бился и Пашка-неваляшка между двумя «бытиями»  -  не зная, кто он, но точно зная, что не Иуда.

Перед уходом он переместил вещую игрушку под подушку, газовый пистолет положил в один карман альпака, револьвер в другой. Взял письмо, посылку и «налегке» отправился к Вике в настроении почти  приподнятом, будто где-то там, около нее, его ожидали врата, через которые он может вернуться в мир, где Че была не случайной любовью, а  его законной половинкой, посланной Небом…

II

Ехать было недалеко и без пересадок. Троллейбус подкатил под самый дом - длинный и высокий, как океанский лайнер. Но среди высоких и мощных деревьев, которыми была обсажена вся улица Великороссов, он не казался огромным и нелепым, наоборот, уютным и красивым.
Дверь открыла Вика, видимо, уже поджидавшая его. Она хотела казаться беззаботной, но напряженно всматривалась в него, будто ожидая плохую весть. И тогда  он догадался улыбнуться веселее, призывая и ее поднять нос. Одетая по-домашнему в какой-то свободный летний  халатик, она выглядела такой девчонкой-пацанкой, что у него заскребло на сердце: она забыла уже свое свадебное платье и себя в нем... Но сказать он ничего не успел, с альпаком в руках пошел следом за ней в комнату, куда она позвала жестом. Никто в коридоре больше не появился.
В комнате он  придержал ее за руку и, глядя в синие с легкой раскосинкой глаза, сказал по слогам:
-    Ты у него единственная, Вика!  Он этим держится! Давай будем это всегда знать.
В глубине ее глаз  что-то засветилось.
 -   Я знаю. Он мне один раз звонил, и опять как пропал.  Спасибо!  - и, взяв письмо, она отошла к окну и читала долго, словно разбирала ноты незнакомой мелодии. А когда повернулась к нему, он ее узнал:  это была та избранница, которую они вместе с Мари вели в храм. Ничего не спросив, она только повторила: «Спасибо».
-   Сейчас у него сложное задание, вряд ли он сможет звонить… Вика, скажи мне...
Что уловила она в его голосе  -  только глаза ее вновь потухли, она нервно заморгала, и стала отвечать, не дождавшись вопроса:
-   Пожар, Коля, страшный… Дианку еле спасли, Мари... нет. Мы с Людкой были на похоронах...   Очень тяжело. Ты знаешь, как хоронят беспризорных детей? Дианка в больнице, отца  тоже не дождались…
Лейтенант поднял руку, словно заслоняясь, и она примолкла, как испорченный магнитофон, а потом опять включилась:
-   А ты как хотел… - и она глядела в его глаза все с большим интересом, пристальным до болезненности. -  Ты хотел, чтобы все время им везло? Дианка совсем без тормозов, и прежней Людки  уже нет... Ты ею пренебрег.  Она сейчас на почетном месте в той компании.  Лолита перебралась в Совгавань, там у нее сын сидит. Всем заправляет Людочка. Она как-то сказала – «все равно я их всех прикончу когда-нибудь или они меня»…
-    Что? Что ты хочешь этим сказать?
-    Все катилось по этой дорожке, все видели...
-    Все? А характер Дианки ты знаешь?  -  Лейтенант сдерживал себя, но надуманное днями и ночами прорвалось.  -  И она все-таки мать… И когда не в загуле, с дочкой возилась, воспитывала…
Посмотрев на Вику, он понял, что говорит глупость, что смерть ребенка не случайность. Значит, он себя обманывает, грея на душе надежду  на рок, стечение обстоятельств… Вот она   -  иудина тропка в тихий уголок самоуспокоения.  «Я забуду истину, дайте мне только покой и надежду на гармонию…хоть за копеечку».
-    Перед пожаром они были у нее  -  скажи прямо?
-   Я ничего не знаю конкретно. Я знаю, что  Дианка стала не нужна и опасна:  много знает, без тормозов...
-    Мне нужно встретиться с Людой, Вика. Сегодня.
Она замерла, с удивлением и немым вопросом в глазах.
-    Ты давно видела ее?
-   Она уже не та, она скрытная стала...  Звонит часто, виделись неделю назад... Но что толку  -  она треплется только.
Лейтенант тяжело смотрел на жену своего друга, понимая, что она говорит правду, но  ничего хорошего рыхлый разговор не сулит.
-    Позвони ей, Вика. Договорись о встрече. А пойду я. Так надо.
Она растерянно моргала глазами, ей, очевидно, хотелось куда-нибудь спрятаться от него.
-  Давай попьем чая, Коля.  Не понимаю, зачем она тебе... И потом... я тебя боюсь. Я столько знаю о тебе хорошего - а боюсь как чужого. Как тебе сказать… ее мужики на меня глаз положили… и она может не так понять.
Лейтенант усмехнулся:
-  Меня - бояться? – а сам чувствовал сухость и натянутость слов, будто наваждение овладевает им, и его действительно надо бояться.  -   Принимаешь за Кащея?
-   В тебе радости мало, -  усмехнулась она грустно. -  Прости, но это видно. Ты не любишь жизнь прежде смысла. Жизнь - она уже есть, а ты пытаешься ее придумать.
-  Ты сейчас похожа на Дианку, она меня  так чистила, - недобро усмехнулся Радотин, чувствуя  неприятный холодок: юная женщина не совсем неправа. – И где она сейчас? где премудрости ее?
Он еле сдерживал себя, чтобы не выругаться. Но она вдруг подошла к нему, положила руку на плечо:
-   Идем пить чай, Коля, ты мне расскажешь о Вьетнаме, о корабле вашем дерзком, о нем... Может быть, выйдет мама, ты сможешь и ее успокоить...
-     Нет, Вика! - и он бережно и заботливо взял ее за руку. -  Мы сначала позвоним. Обо мне  ни слова. А потом попьем чай, и я попробую тебе все рассказать. А где отец?
Она помедлила, что-то додумывая, тихонько встала, пошла в коридор, на ходу роняя странные слова:
-   Его нет. Мы с ним в затяжном конфликте: он меня слишком любит… Но не поверил, что я  люблю его не меньше и хочу семью, хочу ребенка...

Он слышал, как она подняла трубку и набирала номер  телефона - дверь была приоткрыта. Он напряженно слушал, но как только Люда ответила, встал и отошел к окну, приговаривая: «Мерьте... Мерьте... » Он ощущал в себе присутствие  новой силы, которая рвалась наружу. Так ощущает себя, наверное, артист перед премьерой, когда его новая роль, его «новый человек» рвется из него вон, давно оформившийся и созревший на долгих и утомительных репетициях. Он вспомнил Книгу Моря, когда-то загадочные, а теперь понятные фразы: «Вспахать в себе мертвое поле, грубое как лед, и явить живое, трепетное, ждущее  дождя... За моей спиною Смерть танцует с Хаосом в обнимку, а в лицо мое цветет чудесный сад:   я  -  грань, я суть и форма,  начало сущего и его предел... То дождем опадаю на пыльную землю, то холодным ключом пою рощи Земли... В мою любовь  заключенное, мертвое поле растает,  и  зеленая нива созреет под Солнцем моим»
Вика вернулась тихо, села на диван. Он подошел и сел рядом.
-   Я чего- то внутри дрожу… Она будет ехать мимо со своими... из Находки. Они туда переместили свой бизнес.
-    На какой… машине они ездят?
-    Черной, дорогой какой-то.  Они остановятся на площади в начале нашей улицы. Мне идти?
-    Когда?
-  В семь... примерно. Я бы сюда ее пригласила, но, извини, мама не хочет ее видеть... теперь. Идем пить чай!  И ты мне наконец-то скажешь, когда его ждать. Я должна что-то услышать о нем!
Они дружно встали. Лейтенант, повеселевший будто, обнял Вику и, извиняясь, признался:
-    Я понял тебя, Вика.  Не знаю когда, но знаю теперь, что ему нужно ждать тебя не одну, да?
-  Да, - смутилась Вика и тут же отрезала. - Но мне достаточно, чтобы я ждала. Остальные... остальное приложится.
Лидия Павловна, Викина мама, так и не появилась осведомиться о  зятьке и его «жаркой» службе. Времени было достаточно, и Лейтенант подробно живописал жизнь военных моряков в тропиках, чудесных и не очень днях и ночах, о милых жителя далекой и такой близкой страны. Об их удивительном рыбацком флоте, напоминающем рой бабочек, выходящим каждый вечер  из залива огромным цветным облаком. Это похоже на великий обряд поклонения морю. О золотом пляже, о поселке-площадке и победившем там флотском коммунизме в отдельной от своих же кораблей базе...  И обезьяны, и обезьяны... И кэнем…  Кэнем!
…Вика раскраснелась - тот ли от чая, то ли от услышанного. У нее  было, конечно, уже не два глаза, и не два уха  – так смотрят и слушают только беременные женщины.
Когда прощался,  шепнул ей в коридоре: «Ничего не бойся. Чтобы ни случилось! Он думает о тебе всегда...».

На площади, открытой всем ветрам, он стал там, где остановился бы сам, едя на машине. Но не на мерсе!  -  этого представить  не мог.  Минут двадцать стоял, прислонившись к столбу, чувствуя, как затихают в нем  злые вопросы и сомнения... Как все сошлось! Вольтовой дугой, как искры над проезжавшими троллейбусами, пробегала мысль: не перепутать бы карманы альпака при встрече с господами этой жизни. И тут же смеялся над собой:  в нем еще бродил манящий вариант - только напугать их... Но рука сама тянулась к правому карману, опережая левую, не менее сильную, и будто подсказывая ему, что выбор сделан...
Еще минут десять он прохаживался, очертив, сам того не заметив, невидимый пятачок на широком безлюдном уже тротуаре - как ют корабля, где нужно будет встречать рассвет на промозглой вахте. Газовую игрушку он  переложил во внутренний карман... Мерил  и мерил свой пятачок короткими шагами и что-то пытался вспомнить - ничего не вспоминалось: глаза обшаривали каждую проходящую машину, особенно те, которые замедляли ход - в иномарках он был несилен, а цвет в  фантастических отблесках вечера потерял значение как примета.


III

Они остановились в двух метрах от него, лихо подрулив к обочине. И он сразу пошел к передней дверке, где должна бы сидеть дама. Дверка открылась ему навстречу, выпуская оглушительную музыку в каком-то диком обезьяньем исполнении.
-  Чего тебе? Не подаем сегодня! - сверкнул золотыми зубами лысый человек, придерживая дверку рукой.
Лейтенант наклонился слегка и тотчас с заднего сиденья раздался веселый голосок:
-   Колюнчик? Ты? А где Вика? Господи, вот довелось встретиться! Ты от нее? Садись, садись, погрейся!
Люда сидела в уголку, и между ней и Лейтенантом оказался плосконосый верзила, что-то безмятежно жующий. Через него Люда протянула руку - она была навеселе. В салоне стоял приторно сладкий застарелый запах дорогой туалетной воды и кожаной обшивки.
-   Милая,  мы торопимся, -  не поворачивая головы, каркнул лысый. -  Дверь закрывай - не лето.
-  Да это же моя первая военно-морская любовь, Фарик! Подождешь! Вы уже вернулись, Ник? А мы Вику ждем  -  ты от нее?
-  Нет. Я тоже хотел бы ее видеть, - Лейтенант говорил, а сам думал о том, что каждое мгновение может быть последним.  -  Люда, мне говорили, ты прямо перед пожаром была у Дианки на черной машине… Мари видела…
И как только он увидел, с каким оскалом поворачивается к нему лысый, цедя сквозь зубы: "Да ты следователь… и детишек любишь!", и выкинул палец с крупным перстнем в сторону магнитолы, приказывая сделать звук поменьше… Увидел и то, как перестал жевать сидящий рядом "красавец", которого Лейтенант нарочно слегка прижал, как бы наклоняясь к Люде… Рука сама  нашла и слилась с рукояткой револьвера, зовущей и притягивающей как грудь женщины в темной близости.
Дальше все произошло мгновенно. Еще лысый не совсем повернулся к нему, а сосед не успел выпрямиться, а водитель прикрутить звук  - рука Лейтенанта,  будто милостыню раздала каждому по пуле... Соседу  -  прямо к сердцу в упор, лысому с отмашкой  - в голову и чуть повернув кисть, водителю, крутнувшему к обочине, в бок и голову - вдогонку: он уже уклонялся... Первый выстрел тихий, три последующих заглушили музыку надолго.
Люда тихо взвизгнула, нагнулась к коленям, закрыв голову руками,  съехала вниз между сиденьями и затихла. Лейтенант с каким-то удовольствием рассматривал револьвер, держащий еще две пули, а на  н и х  старался не смотреть. Потом стал делать все быстро, может быть излишне суетливо:   достал носовой платок, тщательно вытер револьвер и бросил под переднее сиденье. Газовый, так же тщательно обработанный, бросил под заднее сиденье... Он будто забыл о существовании Люды, и она словно прикинулась мертвой.
-  Твоя дверь открывается, Люд? – неожиданно буднично спросил он и, не  дожидаясь ответа,  потянулся через сникшее тело верзилы, приоткрыл дверь.  - Тихонько поднимайся, сюда не смотри, лицом к окошку...
Он говорил четко, медленно, как гипнотизер, себя успокаивая этим не меньше, чем опасного свидетеля.  И она выползла, выпрямилась, на него не оборачиваясь, и дрожи в ней он не заметил.
-    Люда, не бойся, ты будешь жить, если сможешь. Но мне сейчас важно, чтобы ты шла домой и никуда больше. Ты еще помнишь, где живешь?
Она закивала головой.
- Сделай все, как я скажу. Ты сейчас выйдешь, и будешь ждать меня на троллейбусной остановке  -  несколько минут. Поедем вместе, но не рядом, я провожу тебя. . Через два дня можешь идти в милицию, если не сможешь иначе. Но два дня - молчи...
И по одному они покинули черный "катафалк", гремящий внутри совсем непохоронной музыкой, которой «обслушались» безмолвные хозяева.

…Дорога была долгой  - троллейбусом, потом трамваем через весь центр, по окраине
вверх, в сопку. Стояли друг от друга в нескольких метрах. Временами он ловил на себе ее взгляд - со странным блеском, ничего не выражающий, плывущий будто... Это был не страх, но вполне возможно - глубокий транс. А он чувствовал невероятную легкость в теле и на душе - как после долгого заплыва в море: тело и душа меняются местами, делая мир необычным, простым и прозрачным.
Не прошел он и десяти шагов от остановки, где они сошли, как она обернулась и пошла ему навстречу.
-  Ты меня не тронешь, я знаю. Потому что ты знаешь, если бы Кимыч дал мне пистолет, я бы сделала то же самое  -  только гораздо раньше… И она была бы жива. Стрелять вы научились...  Но вы нерешительны пока не припрет, все надеетесь на господа бога, да на красивые слова.
 Лейтенант остановился, желая остановить и ее. Но она шла на него.
-   Не бойся и ты. Я живу подальше, еще одну остановку... Что ты будешь теперь делать - это же… Ты пропал!  И я пропала.
 Лейтенант, уже не скрывая отвращения, смотрел  ей в глаза.
-   Ты была там, я знаю. Пьяная была? Или помнишь? А Мари не кричала, даже когда дым пошел в ее комнату! Не кричала. Она забралась под стол, она играла в прятки, она хотела, чтобы ее нашли...  Ее  и ее зверят... Потому что она знала – слишком хорошо спряталась! Ты искала? нашла? Если человек  без пистолета дерьмо, то с пистолетом вдвойне. Но я выдержу… потому что знаю, кого вы убили!
-    Я не знала, что они подожгли! Мы сразу уехали…  -  запричитала красавица-блонда,  -  верзила только задержался, но откуда я могла знать, для чего?!
Подойдя совсем близко, она упала на него,  сотрясаясь - но это был не плач. И все-таки он не оттолкнул ее, они медленно вернулись на остановку, сели в уголке, близко, как весенняя парочка.
-    Это жизнь, Люда? Я не бог, но вот так жить не дам.  Перешагивая через все…  как через вчерашний день. 
Она уткнулась ему головой в плечо:
-   Ты меня хочешь убить, я знаю… и не решаешься.  Убей следом!  Они уроды!  И внешне, и  внутри! Играют жизнью, цены не знают, бросаются за наживой, за красотой очередной девки. Уроды!.. уроды!..   -  и она колотилась головой о его плечо, и он ее не сдерживал и не успокаивал, потому что  самому было легче от ее слов.
-   Умная! Сама убедилась или Дианка помогла?
Люда долго промокала глаза краем шарфа, не глядя на него и надуто-серьезная.
-   Дианка… Она сейчас на второй круг пошла в своей любви.  Отец Мари  объявился.  Она опять пытается убедить себя, что это единственная ее любовь, первая и последняя. А он у нее не первый и не последний!
 Люда подняла голову и… улыбнулась, глаза ее были сухими и злыми.  Потом нервно дернулась, закашляла.
-  И ты их не перестреляешь! Им дай подержаться за бабки  - и они назовут это полнокровной жизнью. Все остальное под ноги! В грязь! И дети будут от них! Все от них!
-   Это еще неизвестно,  -  спокойно сказал Лейтенант и невольно погладил по волосам белокурую красавицу, пахнущую вином, сигаретами и тем застарелым приторным запахом из салона "катафалка".
-   Еще неизвестно... Дети,  Люда, -  они от Бога. Спит с одним, любит другого, рожает от третьего... И невдомек:  человек - только звено цепи, которое идет от Бога.
-   Потому что все у них крутится вокруг бабок. Я им  прислуживала - назло всем, и тебе... может быть. Но тебе я тоже не верю.  Поздно.  У них дорога не та, но у тебя ее тоже не видно. Они знают, что уроды и играют в уродскую игру, и ими играют... Но у них размах!  Они в море и в воздухе, у них шоу-бизнес,  они могут войны устроить! Поневоле в рот заглянешь…
-   Дианкин почерк.  Какими вы были  бы бабами, какие семьи свили…  Красавицы, умницы   -  губят себя,  ищут легкого места у  толстого кармана.
-   Красота мутит и мучит, Коль, бремя… от бога, поневоле ищешь крепких рук…  Я и к тебе хотела прислониться, помнишь?
-   Ну и ждала бы.  Нашелся бы и лучше меня на ждущую и верную.  Легко быть праведной, когда черти далеко.  Научила вас Дианка крепкие руки находить… нечистые да в перстнях.  Значит, опять рядом с ней наш перспективный офицер…
-   Не тронь ее, Коль. В последнее время она не пила. Но перед этими… сильно возгордилась. Нашла перед кем бисер метать, тихонько бы отошла от дела… Они озлились, наверное, не забыли и угрозы Кимыча!  Лучше бы он их прикончил! Да вы надеетесь на божий суд, правильных из себя корчите… Вам мерещится, что есть правила или жизнь разумная, без игры… А ее нету, и выдумывать не надо!
-    Сама же говорила, что всех не перестреляешь!  Дорога одна на всех…
-    Ну, не уступайте ее совсем, они  не хозяева… Я и сама готова стрелять!
И она прижалась к нему, будто прося за себя, он  снова не выдержал и погладил красивые, сбившиеся волосы. 
 -   Как легко вы меняетесь, куда ты теперь такая?.. 
  -  Нет! нет! нет! Я уйду в море, я успокоюсь, я все помню, ничего не предам, никого…
 
2. ЭСТАФЕТА  «БРАТСТВА»



I


Они расстались почти друзьями: он не умел долго обижаться на женщин, как и на детей. И уснул в тот вечер быстро, уже далеко за полночь  -  в уютном номере, пропахшем копченой рыбой, и спал без сновидений, как убитый. Может быть, еще и потому, что на столе в номере  нашел записку от мичмана Крапивина: «Я тебя потерял.  Твои спутники мне рассказали все. Тралец наш стоит в бухте Демидова...»  На этой записке всю ночь веселым часовым простоял Мишка-Матросик, глядя, не мигая, на спящего.
Встал Лейтенант не слишком рано, но к восходу солнца успел. Успел и медвежонок переместиться на подоконник, и они вместе гадали, в какой именно точке покажется Светило:  из-за зубцов ли высотных домов на горе или над плавной линией далекой сопки?  Там, на ее обратном склоне, приютился Храм, и пел свою вечную песню ручеек…А еще дальше за ними  -  бухта Адониса!  Туда и смотрели грустно-веселые бусинки медвежонка, знавшего всю историю короткой жизни своей спасительницы.
Оно поднялось над сопкой! Они возликовали, и  торжественно  в голос сказали: "Здравствуй, Божье Око!", понимая, что уподобляются – один кому-то очень маленькому, другой кому-то вечному.
И умывался он так, будто был не один, хотя медвежонка оставил в комнате.  Приговаривал, как некогда в  бараке: "Подставляй лобик, щечки под струю воды и говори:  мое лицо - Твое Лицо, Господи, навечно оно в Твоей чистой воде". Сам того не замечая, он уж очень часто жил воспоминаниями, ставшими привычками-обрядами, маленькими, но очень дорогими ему. И не боялся, что выглядит при этом вполне сумасшедшим.

В штабе он решил появиться после обеда. А пока -  в церковь, с остановкой в центре города,  на завтрак. Потом - в бухту Демидова, к Крапивину.
Но человек предполагает, а Бог располагает. Еще в троллейбусе, из заднего окошка, он заметил серебристую иномарку, которая почему-то не обгоняла вагон даже на остановках. Подозрения его укрепились, когда поев холодной курятины в какой-то забегаловке, выпив кофейного суррогату, он сел в трамвай  -  сзади шла все та же серебристая машина, перечеркивая все его планы. Он был уверен, что не оставил вчера никаких следов. Значит… Эх, Людка, Людка!..
Лейтенант вышел на церковной остановке и пошел вверх, по дороге к храму. Машина, приблизившись на десяток метров, тихо шла следом, как привязанная. Дойдя до ограды, он остановился: простая и дерзкая мысль пришла ему в голову. Это не могли быть оперы - они в отношении своих граждан не церемонятся.  И сделав резкий разворот на обратный курс, он пошел навстречу машине.
"Мицубиси" (это была шикарная "япошка") сразу остановилась, передняя дверь открылась, и вышел статный молодой человек, прилизанный, в сером дорогом костюме. Спокойным и даже веселым голосом он обратился к Лейтенанту:
-    Офицер! Мой шеф хочет с вами переговорить. Мы гарантируем вам безопасность -  только никаких вопросов.
-    Именно этого я и хотел… - бодрился Лейтенант, держа руки в карманах альпака.
-    Вы поедете с нами или сами подойдете на проходную завода "Элетрон"? Это недалеко, вниз от остановки. Пропуск будет заказан.
Радотин, сберегая утекающее меж пальцев время, молча пошел к задней дверке, открывшейся ему навстречу...

Обычное серое здание заводоуправления, но прорублен вход сбоку, вставлена шикарная белая дверь с тонированными стеклами и получился небольшой - несколько маленьких комнат  - офис. Но начинка его была такой, что Лейтенант только головой крутил  -  где бы он еще такое увидел. Отделка стен, мебель, оргтехника… И цветы, цветы… Все исполнено художественно и подобрано по стилю и оттенкам цветов. И сама секретарша в небольшой приемной словно была придумана теми же мастерами-дизайнерами:  накрученная блондинка в темно-бежевом костюме с двумя вычурными, но изящными перстнями на безымянных пальцах... Все меньше оставалось сомнений, к кому он попал. Очень не похоже на апартаменты нового парткома завода.
В кабинете их встретил руководитель  -  лысеющий кряжистый мужичок с ничего не выражающей улыбкой на толстых губах:  даже ребенок с первого взгляда определил бы, что такие, как он, никогда не говорят то, что думают, и думают совсем не то, что говорят.
-   Лиза, -  с мягким укором сказал  он  стоявшей в дверях секретарше,  -  гостя надо было раздеть в приемной. Дай-ка нам чайку с лимоном.
Познакомились. Игорь Павлович лично принял у офицера альпак и фуражку, а сидевший за длинным столом еще один пожилой человек, Виктор Иванович, внимательно следил за ним.
-   О чем будет чай? -  спросил Лейтенант, усаживаясь в новенькое кожаное кресло, рядом со столом руководителя, и разглядывая огромный книжный шкаф у стены.
-   Спешите?  -  вопросом ответил шеф, внимательно осматривая китель офицера и его погоны. -  Умные люди всегда найдут, о чем поговорить, так ведь? Переход был трудным?
-   Трудным. Но все живы… на этот раз.
-    Живы? Для нонешнего времени - это удача!
 Виктор Иванович, довольно улыбаясь, кивками поддакивал шефу, то и дело поправлял свой красивый костюмчик, пытливо поглядывая на гостя.
-   Власть наша в замешательстве  -  она не знает, что делать с властью, она не знает своего места, не знает своих границ... Безграничное ничтожество! И чем выше - тем позорнее это выглядит.  То застои, то застолья.
 Вошла без стука Лиза с небольшим подносом, на котором уместилось все самое необходимое - три дымящие чашки, два блюдца с дольками лимона, печеньем и дорогими конфетами.
-   Как Вьетнам? Ни разу там не был, хотя далеко побывал...
-  Там надо бывать, если вы хотите знать границы власти, -  сразу зацепился Лейтенант.  Что-то подсказывало ему, что надо быть прямее, не темнить. То ли  аромат чая повлиял, или взгляд Лизы, которым она его окинула, повернувшись в дверях:  на мгновение показалось, что она перекрашенная вьетнамка  -  уж очень стройна и волос гладок и густ.
 -  Именно во Вьетнаме  следы мифического Беловодья, нашей духовной прародины. Мы нашли там типажи людей, схожие со среднерусскими.
Пауза и тихое причмокивание чаевничающих говорили о том, что тактический план Лейтенанта был верен. Неожиданно вернулась Лиза, и на подносе у нее была бутылка коньяка, рюмки... Лейтенант отказался, Виктор Иванович тоже. Лиза налила шефу, посыпала лимон сахаром  и растворимым кофе и грациозно удалилась, вновь окинув гостя от дверей загадочным взглядом суженных тушью глаз. Восточный стиль в европейском офисе  - чем-то приторным веяло от этого театра, лоска и хороших манер. Только выпив, умело, со вкусом, и тщательно закусив лимоном и конфеткой,  демонстрируя при этом тонкой работы огромный перстень на безымянном пальце, Игорь Павлович переспросил:
-   Не шутите? Среднерусский тип? Духовная прародина? Это как?
И вновь неожиданно, как заводная игрушка, появилась на пороге секретарша: он вызывал ее, конечно же, нажатием кнопки, но когда, где и как? Цирк какой-то.
-  Лизонька, пригласи сюда Кешу, будь добра, - тон шефа был предельно мягким и предельно значительным, будто он вызывал  самого Вия.


II

 И в самом деле, необычное представление продолжилось.  В кабинет вкатился человек-шар! Это был молодой мужчина, подстриженный наголо, необъятной широты.  Но он не производил впечатление толстого человека,  чрезвычайная подвижность скрадывала его тяжеловесность. Он прокатился по всему кабинету, делая, казалось бы, ненужные резкие жесты, шагая излишне мелко и быстро, будто в нем кипела холодная ртуть, которую он едва сдерживал - и уселся у стола, спиной к Лейтенанту, видимо, на свое привычное место.  Укоризненный взгляд шефа заставил его подняться, подойти к гостю, поздороваться за руку и представиться полным именем: "Иннокентий Иннокентьевич". Перейдя на другую сторону стола, он уселся  рядом с Виктором Ивановичем, вбирая голову  в короткую и без того шею…  Лейтенант вдруг рассмеялся:
-   Извините, так  похоже на заседание какого-нибудь горкома или парткома в узком составе.
-  Да? - и шеф развел руки. – Почти угадал. Это здание бывшего парткома завода. Коммунисты все-таки были строители, хотя и болтуны и лохи. Но стены обязывают! Так сказать, скелет старый, а винцо новое. Так вы говорили...
-  Я как раз о скелете и говорил. Именно о скелете – невидимом для нас, иллюзорном, но скелете-фундаменте самом настоящем.  Коммунисты выродились в аппаратчиков и попали во власть аппарата, потому что не признали религию своим скелетом.  А тут глубже -  религия Смысла, которая предтеча православия истинного…
И Лейтенант коротко набросал предание о Великом Переходе, понимая, конечно, перед кем мечет жемчуг. Но…был ли иной вариант у выслеженного человека пред теми. Кто его выследил… Он, новичок, сдавал банк и искренне верил в удачу.  Краткое изложение столь далекой истории создавало впечатление существования некоего параллельного мира...  Возвращение потомков Хроса на Дальний Восток, к истокам, к Беловодью, казалось реальным настолько, насколько было желанным  для тех, кто любит эту Страну моря  и гор. А эти любили…
-  Стройте на этом сказании, на духовном начале, -  наивно предложил Лейтенант. - Почему древнее, духовное должно умирать? Мышцы у вас есть, а скелета нет. Эти стены, эта мебель - это не скелет, это туфта, видимость фундамента. Реально то, что я вам предлагаю.
Иннокентий Иннокентьевич  удивленно посмотрел на Игоря Павловича, но тот сидел как монумент, прямой и неподвижный.  Человек-шар шевельнулся, и сразу стало тесно:
-   Мне сказали  тут про убийство, про смерть этих...
И вновь укоризненный взгляд шефа осадил его:
-   Мы здесь про жизнь, Кеша. Посиди, послушай - ты же у нас универсал, нюх стал подводить тебя.
-   Я и слушаю. Сказка интересная. Она объясняет, почему у нас в народе так любят  солдата Сухова: однолюб был, верен жене  -  потому неподкупен и непобедим.  Русский мужик -  однолюб, накрепко.  Но теперь больше в мечтах… -  и два шара глаз двигались так, будто в них переливались абсолютно противоположные чувства, и он видел  реакцию на них всех и сразу. Порой и плечи его совершали непредсказуемые и хаотичные движения, давя своей мощью всякое желание возражать.
И пока он говорил, Лейтенант, жестом испросив разрешения, взял на столе  ручку и отрывной листок и сделал простенький рисунок и протянул его шефу.
-    С вашего позволения, Игорь Павлович… Согласен с Иннокентием Иннокентиевичем  -   речь идет о влиянии системы. Вот  Крест… -  вещал Лейтенант, нарочито менторски, как продолжение Легенды. -  Крест это  соединение четырех бытийных точек. Если мы приложим его  как схему к индивидууму, то узрим на верхней палице  душу, на нижней – тело. На поперечине -  твое "я" во всей красе.  Сходятся два начала, сталкиваются, ища равновесия – кесарево и  божье. Но  душа ближе к небу! Она судья!  Если приложить крест к  социуму:  вверху - Бог, внизу - народ, а между ними на одной доске власть и праведники...
-   Не эта ли схемка помогла тебе, морячок, найти и при… -  Вий-Кеша снова был остановлен недовольным взглядом бдительного Игоря Павловича, да и Виктор Иванович кашлянул  - только вдвоем они, видимо, могли его сдержать. – Я только хочу ему возразить, что такого креста давно уже не существует. Существует вот такой!..
И  бесцеремонно взяв листок у шефа, черкнул  что-то и отдал листок назад Лейтенанту. Крест наклонился:   правая крестовина  поднялась выше всех,  но  слово "власть" было перечеркнуто и написано коряво: "Братва".
-   Креста  на боку не бывает, -  излишне раздраженно впечатал в стол листок офицер. -  Надо выпрямить  –  иначе, кто и что нас соединит?
-   Ты это нам предлагаешь?! - Кеша растерянно, или как бы растерянно, ворочал глазами и на всякий случай развернул плечи. -  "Раньше думай о Родине, а потом о себе?" Эта  песня для пионеров.
-   Это я предлагаю себе. Но так как вы меня пригласили - то и вам.
-  Что ты здесь - это правильно. Где еще тебе быть. Но избавляйся от впечатления, что человек не обезьяна,  - и Кеша выставил свою круглую голову, будто предлагал ее для обозрения. -  Припомни, если сможешь:  у тебя есть друзья, знакомые, которые добились успеха  прямотой и честным делом?   Ответь себе честно - мне не надо, я ответ знаю.  Многие ли из них не брали чужого? Поколения взросли на ворованном добре..
-   Он говорит о перспективе, Иннокентий Иннокентьевич. Ворующая власть - это не власть, она не может строить прочное, а страны без власти быть не может.
-  А я поддерживаю, Кешу, - приятным голосом вступил в разговор Виктор Иванович. - Преступность, как и праведность - одного корня. Это Протест миру!  Кто пережил, переболел, обжегся...  тому этот крест согласия тянуть не в масть.
-   Что, Виктор Иванович, назад в молодость не хочешь? -   и шеф засмеялся длинно и заразительно весело. -  Понимаю. И тебя, Кеша. понимаю Но... на упрямых воду возят.
Шеф откинулся в кресле, помолчал, уставясь в потолок…  Никто не проронил ни звука.
-   Я тоже помню себя хорошим.  Меня больно приводили в соответствие - по голове получал. Тогда я понял: их учат плохому, други мои!  Ловкачи-стукачи, при власти кормящиеся, проходят серьезную школу: как возвыситься, придавить, извернуться, подставить... Разве мы не знаем? Мы воюем, уходим в партизаны, пренебрегая репутацией... Монахи пусть думают обо всех, а мы о себе заботимся. Но вот приходит к нам человек, настрадавшийся, и говорит: подумаем о том, чтобы учить хорошему. Чтобы выбить почву у них из-под ног. Почему мы должны быть вечно в партизанах? Среди нас немало таких, кто на кресте вися, сказал бы Иисусу "Господи, замолви обо мне словечко перед Отцом Твоим". Он - этот морячок - с  такими словами пришел. Пришел сам, я это знаю. И попрошу... повежливей. Ты, Кеша, тоже думай, думай и припоминай, ты  умеешь и головой работать...
-    Я думаю, Игорь Павлович. Но мы же в колее, наверное, в каких-то рамках…
-    Не упрямься, выгляни, подтянись о край.
-   Не могу, Игорь Павлович. Какой маховик раскручен! Никто и ничто его уже не остановит. Кто не крутится в  ритме и направлении – тех он давит.  Все обречены раскручивать человека как лоха. Может быть, до самоликвидации! Такая программа. Мы же не боги! Порассуждать можно, пофантазировать - а в реальности будет проигрыш. Науки, искусства, мыслители и литературные гении, религии и революции - нет, не получилось ни у кого. Маховик в последнее время еще пуще крутится и все в том духе - он питается ничтожеством и самонадеянностью людей с их глупой саморегуляцией в паутинах умело спланированного рынка. Нет, нам чужую жизнь не править, и мы не идем в нее - не наша стезя. Мы иначим свою жизнь к лучшему - и тут уже не брезгуем чужой долей...

III

Слова «Вия» нравились старшим, и они синхронно кивали головами,  в такт, как и положено "братанам".
-  Так, так, так, - даже озвучил свое одобрение Игорь Павлович, а потом вдруг добавил. -   Все правильно  -  а если чисто по-человечески?  Сейчас нам придется выходить на контакт с военными - не пропадать же бизнесу погибших товарищей. Не противно тебе будет: цвет нации, флаги, "Прощание Славянки" и… солидное изъятие, сопоставимое со статьями бюджета... Подожди... А помнишь, ты колесил по России в поисках пушкинских пейзажей  -  и не нашел.  Из бараньего престижа губят планету… У меня две дочки, сын….
-   В твоем вопросе ответ, шеф!  Все знают  -  как знали перед 17-м годом, что тряхнет и разметает всех по белу свету. Но блестят глаза певичек и скоморохов, ловят и проповедуют культ мгновения. Маховик раскручен хорошо -  власть уже несамостоятельна, экономика холстая, кланы  -  ты их знаешь  -  расставлены по кормушкам!  Они отойдут от них?
- Может быть, нам поклониться таможенникам? Или коллективно перейти в погранотряды? - засмеялся шеф. -  Это не альтернатива. А у него - альтернатива.
-    Что, учредим духкомы? Все та же удочка...
-  Как сказать, - возразил теперь Кеше Виктор Иванович. - Для нас это очень подходит. Потому что если признают нечто единое в фундаменте, то обязательно обернется тоталитаризмом. Будет иерархия навыворот  -  нечто вроде Верховного Жреца - Отправителя Обрядов, значит, и мы найдем свою щель. И амбары будут полны - и волки сыты. А то ведь заморский наш коллега и амбары свои поставит – не подступимся.
-   Кеша решает у нас все вопросы,  -  кивал головой шеф Лейтенанту, - ему под силу твой крест. К тому же он сильно не любит когда перебор, когда с жадностью, когда напрасная кровь. И черных он не любит. А  твой крест все учитывает…
-   Стоп-стоп-стоп, шеф!   Мне нравится, как чеченцы ходят с гордо поднятой головой... Но! Россия сейчас для малых народов, как большая грязная река - они в нее выталкивают своих оторвил: в семье-то не без урода. Тех, которых не знают сами, куда девать, отправляют к нам, на поиски удачи.  А у нас эти спесивцы  -  короли. Этого я не люблю. Мне надоело иметь изнасилованную Россию.  Изнасиловали по кругу и предлагают тем, кто ропщет на них: она еще жива благодаря нам, вы еще можете ее иметь. Мне  надоела купленная любовь! Девчата нормальные перевелись  -  только баксы в глазах светятся.
Виктор Иванович смеялся от души и сквозь смех напомнил:
-   Доктора рекомендуют менять партнерш, для здоровья и крепости...
-   А для духовного здоровья?! Что главнее? «Доктора»! -  вскипая, человек-шар потек на Виктора Ивановича, а потом вдруг развернулся к Лейтенанту и сам рассмеялся:  -  Я уже поднимаю твой крест духовности...
И он протянул  офицеру руку через стол  ладонью вверх.  Лейтенант приподнялся, чтобы легким шлепком скрепить их взаимопонимание.
-  Да-да-да, узнаю, святые разбойники Руси…  -  задумчиво сказал Игорь Павлович, ни на кого не глядя. -  Самый момент поговорить о деле. Мы предлагаем вам... службу за хорошие деньги. А главное  -  в русле вашего умонастроения. Крест ваш -  нам тоже по душе. Сейчас к нам пошла молодежь. Оно и понятно: молодым людям надо определяться. Определенность  -   это твои координаты в мире:  за что зацепиться, за что укрыться… Сейчас определяться сложно и опасно.  Юный  -  15-16 лет, а то и раньше  - себя еще не знает, а спешит стать на что-то твердое или найти хоть какую-то скорлупу. Потому что среда давит! Психологический феномен! Нам нужен человек, который бы умел их принять. Раньше армия была  - реализовывала некие координаты. А в царской России -  цвет нации надевал погоны. Но военная Россия, похоже, иссякла. К нам идут разные:   протестные, колючие, кто не любит работать "на дядю". В  юности самый момент отделить преступное от подлого. Чтобы они не считали себя погибшими,  если натворили что, чтобы  крест не воткнулся в землю.  Так? Вы… вот вы же офицер, вы им останетесь. Вы не считаете себя погибшим? Преступление – оно чаще всего защитная реакция, когда среда преступна. Так ведь, Николай Владимирович?
Лейтенант понял, что пришла пора сбросить маски:
-  Разговор будет продолжен, если вы скажете, откуда знаете…  Девчонка стуканула?
-   О! -  и  шеф укоризненно поиграл пальцами левой руки.  -  Еще проще.  Не знаем про девчонку.  Наши люди вели их  - они обнаглели, самозванцы.  Скажем так:  кто-то нас опередил. И мы готовы взять на себя, как говорится, ответственность. Все было сделано чисто, из их оружия. Три выстрела  -  и  сердца трех закатились как звездочки...  Наши, опоздавшие, успели, однако, сесть вам на хвост.
И небрежный взгляд шефа – деликатный!  Лейтенант понял, что попал в сети куда более тонкие, чем предполагал.
-   Продолжим?  Ну, вот и славно. Видите ли, Николай Владимирович, как известно из истории, Россия должна была вырастать из богатств Сибири, но не один Ломоносов был такой умный. Соседи наши на западе столетиями  бредили Россией, на ее просторах выпускали клоачный пар от своих проблем роста, ее кровью омывались.  И  преуспели бы больше - коммунисты им сильно мешали и… им помогли стать  пугалом для человечества.  Сейчас у России времени не осталось, а шансов у нее еще меньше... Тащат по-крупному. Народ  думает -  воришки!  Нет! За ними  -  финансовые воротилы Запада! Ворье под маской цивилизации.  А мы отчего-то по кустам. Мы из тех, кого можно ловить... А они  -  из тех, кого не ловят. Давит наших ребят самоуничижение от того, что их считают преступниками. Вот этого надо помочь молодым избежать. Пусть протест их будет для них праведным. Трудяг уважаем, но... Они внушаемы, они живут не из своих глубинных интересов, возможностей, а по социальным установкам и  идеям   -  внушенным! А уровень жизни такой, эксплуатация такая, что  они заведомо останутся рабами.
-   Но, осмелюсь возразить, -  с легкой улыбкой сказал Лейтенант, -  когда борешься за  шкурный интерес, то внушаем не меньше.
-   Вот этого мы и хотим избежать! - остро глянув на собеседника, согласился Игорь Павлович. -  Преступление  -  лишь начальный  шаг за флажки,  -  и он вяжет по рукам и ногам.  А то и не шаг вовсе, а порыв, протест души только… Следите за мыслью?
Лейтенант едва заметно кивнул:
-   Дальше – давит гипноз факта, преследования, ярлык преступника - и молодой человек теряет себя под внушенными социальными установками, не способен осознать своих интересов и интересов государства. Погиб. Потерян. Еще не плевел, но уже и не злак. Вы хотите удержать преступника на поле битвы как полноценного игрока, сохранять у себя протестную молодежь, так?
Долгая пауза, и все трое сверлили глазами гостя, будто он сорвал последнее покрывало с их тайны.
-  Кеша, молодой человек сформулировал то, чего даже мы не решаемся сказать прямо,  - Игорь Павлович грустно рассмеялся. -  Россия, странная страна,  в которой не дают плодить, срывают цветы, не дожидаясь плодов. Поэты - они ведь первыми прокладывают путь за флажки.  Конечно, среди нас поэтов немного, но молодежь... Да, мы должны их уберечь. Пусть приходят  как преступники,  но  дальше… дальше идут за флажки - как поэты. И они не позволят себя сорвать, пока не отцветут. А  плоды  -  это уже стезя Бога, это уже как твой Крест покажет. Если сможем его выровнять!
-  Теперь я уверен, что вы мне поможете! - без иронии вырвалось у Лейтенанта, который, удивляясь себе, испытывал все больший комфорт среди этих людей.  -  Над вашим предложением я уже начал думать, Игорь Павлович.
-  Он нас седлает, шеф, пока вы философствуете, -  заиграл плечами Вий, пристально следя своими  "шарами", что достает из кармана кителя военный.
-    Мне нужно тиснуть вот это. По тысячи штук каждый, -  и Лейтенант подал несколько листов шефу.
Видно было, что Игорь Павлович читает короткие тексты по нескольку раз и будто взвешивает их глазами, проверяет "на реальность". Прочли и другие « члены политбюро». Кеша медленно и торжественно поаплодировал:  « Что-то, летеха, чисто у тебя все получается  -  хоть завтра к Богу, а?»   Шеф взял ручку и написал что-то на каждом листе.
Вошла секретарша, одарив всех нежной улыбкой:
-  Лизонька, Трофимычу, срочно. Напомни: все - как подарочный экземпляр! Устроит сегодня к вечеру?
-   Да. Завтра я иду в церковь, и мне пригодится, - обрадовался Лейтенант.
 Все вдруг оживились. Игорь Павлович, откинувшись в кресле, мечтательно повторил несколько раз: "Неплохо, неплохо" и вдруг обратился к Лейтенанту:
-   Какая глупость в значении слова "Начальник". Это мы должны быть начал-ники, а они - концевики настоящие.
Смеясь и видя, что у шефа настроение превосходное, Виктор Иванович погрозил Лейтенанту пальцем:
-    Широко шагает комсомол. Про духовные центры понравилась мне мысль.
-  Она, правда, не нова. Но это же Конституция! А скажите... -  Игорь Павлович понизил голос до шепота.  -  Сталинский центр мы можем создать? Вот там бы высветилась истинная роль преступности в истории. Надо раскопать  -  чего хотел Сталин на самом деле. Мы великих  то людей не знаем, а простых... Сталин был в юности застенчивый, робкий и маленький человек. Но он преступил через земные законы, он хотел, чтобы мерой был труд, а не сила грубая. Но покусился и на небесные законы - зря…  Наполеон, Сталин, Ленин - они, может быть, искренне хотели исправить миропорядок. И еще я по секрету тебе скажу: мы хотим потом праведной частью влиться в политику...   Получится?
-   Про вас не знаю…
- Я знаю простых коммунистов - они быстро становятся христианскими фундаменталистами, -  с задорным смехом заверил «Вий». –  И это будут новые коммунисты.
-   У нас  у Виктора  Ивановича  -  сорок лет партийного стажа, ведущий инженер завода… Был.  Кадры проверенные. Так что ждем вас. Но... в монахи не ходи, Николай Владимирович. Завтра тебя будут тащить именно в монахи. Нет,  мы не юродствуем. Мы все протестного корня: церковники, по примеру Христа, коммунисты и мы… Только мы  -   самые древние экспроприаторы. Мы все протестуем против порока и греха, как нормы, против игры на слабостях человека и питания ими  ненасытных. Только спасаем мы разное: церковники – душу, коммунисты – тело, чтобы оно было прекрасно как душа, ну, а мы – сами о себе заботимся, за свой кусок пирога. Но все мы ратуем, чтобы человек состоялся, даже самый маленький. Те, кто на троне сейчас, спешат закрыть тему человека, сделать частью системы… И мы не боимся того, что церковники, наконец-то, объединятся с коммунистами. Да!  Нам станет теснее, но это лучший вариант. Это шанс. А золоченый трон американизации под видом глобализации не оставляет земному шарику никаких шансов. Так что, мы просим – не ходи в монахи! Перекрестят, там ведь сейчас колобродит похлеще нашего… Из бойца ты станешь овцой.
-    Нет, я иду, чтобы   было как раз наоборот: монахи шли к нам.
-    Да-да, веди их к нам, - смеясь, встал шеф и вдруг опять почти шепотом спросил. – А столицу и вправду на Урал сошлют?
-   Конечно.  Например, в Златоуст...
Кеша и тут сразу деятельно откликнулся:
-    Что, Палыч, пошлем ребят инфраструктуру готовить?
Шеф кивнул, ликуя:
-   У нас с Урала ребят много, крепкие. Им твоя идея понравится… Златоуст – надо же… Центр России!

 
3. Святая рать


I

Гостеприимные хозяева накормили его приличным обедом в заводской столовой, где имелся особый кабинет с отдельным входом. Там он воспользовался и телефоном, чтобы позвонить на крейсер "Суворов" и узнать судьбу матроса Никонова. Разговаривал с самим командиром, который, конечно, не сразу понял, о ком  и о чем идет речь, переспрашивал резко, на грани грубости, и едва не бросил трубку. Командир крейсера, видите ли! Не важно, что наполовину списанного  -  у него личный повар и сотни рук дармовой рабочей силы… Но "снизошел" небожитель... или толкнула память о трагедии в бухте Адониса, рассказал.  Никонов все-таки выжил, и его быстренько комиссовали. Сразу после госпиталя он отправился в свой родной Питер. Но вот о состоянии здоровья своего матроса на данный момент, командир некогда славного крейсера, тихо погибающего в заводе, ответить затруднился и быстро свернул разговор...  С глаз долой, из сердца вон.
-   Оставайся до вечера! - приглашали "фирмачи".  - Устроим культурную программу: театр, ужин... Ты же в столице тихоокеанских моряков!

Он распрощался, пообещав  обязательно быть вечером за своим заказом. Следовало думать и о слежке, хотя «Вий» побожился, что после беседы с шефом он, Лейтенант, чист и "почти свободен".  И все-таки он трижды менял трамваи, съездив без особой надобности на кольцо, и тогда только вернулся в центр. В универмаге он долго выбирал скрипку, пробовал звучание и нюхал дерево,   выбрал самую маленькую, дорогую, в коричневом футляре, простеньком, как школьный портфель.
И вот когда он снова сел в трамвай, полупустой, устроился на заднем сиденье и прижал к себе  футляр скрипки   -   впервые почувствовал, что он на Берегу, и  едет  в самое его сердце… Едет  за очищением в бухту Очищения.  Едет туда, где его очень ждут... И ждали. Там навечно завис над прибоем мятежный дух Пашкиной юности, задумавший избавление от хамья...

А день был весенний. Если бы не колючий ветерок, земля бы сомлела в лучах яркого солнца и рванулась бы им навстречу, пьяня неуловимым запахом уже набухших почек и прогретой прошлогодней листвы... Но близость холодного океана сдерживала буйные чувства весны.
Он шел через сопку пешком, неся скрипку под боком, как язычок нежного пламени. Дали моря и гор на перевале, от которых зимой обомлел Снайпер,  шли вместе с ним, будто тоже спешили навестить своих  лучших друзей, поселившихся в этой бухте навечно. Прошел под таинственным взглядом окон комфортного, но уже тоже нежилого  барака Лолиты, прошел прямо к черной площадке, прямо к тому  "окну", через которое море смотрело на свою маленькую подружку Мари  и слушало ее смелую песню: "Море-море, я с тобою, это даль моя!.."
Среди опаленных карликовых березок он нашел плоский камень и сбросил его ниже, на площадку, и спустился сам, в грязь, в раскисший грунт, скорее коричневый, чем черный. Но ветра внизу не было, были Солнце и тишина. Выбрав место посуше, он положил скрипку, достал из кармана альпака медвежонка» и поставил рядом. А на плоский камень, постелив газету, уселся сам. Получилось трио: "Летеха", "Матросик" и «Скрипка-буза». Но музыки не получалось, будто не хватало кого-то еще. Через дорогу березка повыше, видимая только макушкой, махала ему тонкими, как из паутины, ветвями.
«Мне жалко те листочки, что улетают от березки», - и ее пальчики легкими движениями по стеклу ловят их и пришивает обратно к дереву.  « Мари,  а пониже еще много зелененьких,  желтых  -  и все дереву родные!  Зеленые еще  служат ему, а желтые... Они вольны лететь, куда хотят, весь мир  принадлежит им, но - без дерева им трудно. Может быть, многие из них и не хотели отрываться от матери, но видишь, какой холод, ветер и чья-то злая рука, ломающая ветки  - дерево окружено опасностью. И смотри, смотри! - некоторые листочки, будто сами покидают его, улетают с готовностью, охотно, словно хотят испытать себя среди опасностей.   Пожелай им не сдаваться! Но  - весной дерево родит тысячи зеленых, а не желтых листов. Будем ждать весну!"
"Я знаю все эти листочки. Они же матросики и должны вернуться на свой корабль" - и ее пальчик упрямо низал улетающие листы березы только ей видимой нитью, но самой крепкой во всей Вселенной.

Лейтенант думал теперь о себе, как  уходящем с    Земли, а о ней, как  остающейся здесь. Здесь ее законное место в этом трио, где ждут ее чудесные мелодии, ключ к которым она унесла с собой. То мелодии меры и красоты в природе, то желание петь и рисовать их  – желание, рождающее жизнь, прежде ее материальных форм. Сложно? Но как постиг этот Закон ребенок -листочек, балансирующий на грани бытия?
Она подрастет,  зазеленеет, но кто убережет ее от ошибок и соблазнов, нелепостей и небрежностей, которые плотным кольцом будут окружать ее, как холод и ветер, обрастая событиями, составляющими из себя "жизнь" улетающего, рано пожелтевшего, листка. А потом главное: кто подскажет ей, как важен первый опыт соединения в Пару!  Он - развилка дорог: одна ведет к Любви и долгому служению Дереву жизни, другая  -  отдает во власть хаоса,  делающего юных  матерей убийцами,  верными слугами тьмы. Эта скрипка и этот "Матросик"  -  они бы уберегли!
 
Взгляд Лейтенанта, уже давно воткнувшийся в голую землю, стал различать что-то, давно его заинтересовавшее. То были головешки - может быть, оконной рамы? - чудом избежавшие ножа бульдозера. Взяв три покрупнее,  он бережно упаковал в газету, на которой сидел. «Трио» отправилось по шоссе вниз, к Пашкиному доту, едва различимому среди камней...
Тот же сторожевик стоял в конце пирса, у караулки возились с каким-то грузом несколько вялых  матросов  - чувствовалось, что экипаж завершил свою работу здесь и скоро покинет красавицу-бухту. Но вдалеке, из-за мыса, уже показался переломленный палец плавкрана с еле видным из воды муравьем-буксиром. Парочка явно направлялась сюда: значит, на подходе был еще кто-то... Не тот ли сухогруз, пузатый как бегемот, стоявший в ближней к пирсу точке?  Такой  вместит  целую армию "Тайот" и прочих "Мазд". Гражданские дела, чаще контрабандные,  теснили дела военные...
Словно не желая видеть этой возни, выдаваемой за "жизнь", отвернулся совсем в другую сторону старый Воин-дот, бетонный череп войны. Глазом, нависающим над прибоем, он считал бесконечные волны, бегущие на него плавными дугами, сбивался со счета и вновь считал... Лейтенант достал одну головешку и написал прямо на холодном лбу упрямого стража: "Пашка, ты - жив!" Остаток головешки отдал волнам, а остальные две, аккуратно завернул назад в газету.  Он уже знал: вторая головешка – на могилу Мари, а третья – ему, навсегда. В  копилку-музей альтернативной жизни.

Поставив Мишку-Матросика на футляр скрипки как на постамент, с которого ему тоже была видна знакомая ему морская стихия, Лейтенант сел рядом и тоже стал смотреть туда же, куда и дот, и медвежонок. Волны играли с лучами Солнца...  Даря им свою прозрачность, они общались на неведомом языке, и получалось единое сияние, не разобрать чье - волны или света? Так сознание ребенка говорит с миром, с каждым его явлением, не разделяя «я» или «оно». Но с годами прозрачность и язык общения с внешним миром забывается - человек закрывается и остается лишь узкая щель в виде нескольких привычек и больше ничего...
Холод бетона обжигал, и Лейтенант привстал на колени, наклонился над самым краем – туда, как говорил Кимыч, соскользнул Пашка-чистильщик, может быть, еще в сознании, и оно легко слилось с прозрачностью волн…
Да, пуля  -  большой соблазн. Взгляд Лейтенанта держал в поле зрения скрипку и тигренка...  Она и спасенные ее игрушки  теперь самый  прочный якорь... Соблазн расплавлялся в нем, крепость бетона дарили ему в наследство друзья Мари.
 
…Уже не два и не три автобуса прошло по перешейку туда и назад.  Лейтенант понимал, что выглядит довольно нелепо из окна общественного транспорта: будто мусульманин совершающий намаз на том месте, где погиб зимой старшина…  А рядом лежит странный темный предмет, похожий на снаряд. Да, он совершал намаз,  как древние россы, он каялся и кланялся воде, ей, хранящей чистоту и образы вечности -   знаки Равновесия, Меры и Любви, на которых держится жизнь…

…До церкви он добрался  не сразу. Заехал на завод и в уютном офисе "несвятого братства" забрал свои листы, ладно упакованные и перевязанные яркой тесьмой. Задержала его и секретарша. Отдавая пакет, очаровательно строгая Лиза вдруг заявила:
-   Мне поручили пригласить вас в театр, - и в глазах ее открылось настоящее счастье.
От неожиданности он присел в низкое широкое кресло. О чем она говорит? Театр? А!..  ведь есть еще театр, где люди  разыгрывают понарошку какие-то драмы, чтобы не замечать тех, что происходят с ними или рядом. Как это странно…
Кресло было таким мягким, что слово "сидеть" никак не подходило к этому предмету. А Лиза тут же поднесла ему конверт с двумя билетами, и он долго  смотрел на  них, как на билеты в мир иной… Потом рассматривал ее, понимая, что это глупо, но еще глупее было бы простым отказом отогнать от себя такого радостного человека, да еще прекрасного, как актриса из детства.  «Господи, неужели я так наивен и так смущен, и мне мерещится, что это искренний позыв? Ведь так можно и обмануть себя!". Но обманывать себя не хотелось.
-  Театр, монастырь, стадион, рыбалка, курорты… Куда еще может спрятаться человек от самого себя? Вы любите театр, Лиза?
 -   Меня даже на роль приглашали,  -  и она просияла так, будто то был  высший успех ее жизни...

II
 
Слева Солнце пошло к горизонту, и точка касания уже угадывалась с высоты сопки, когда он шел по бетонной дорожке, прямой, как  луч… Страстная неделя или праздник какого-то святого?  В церкви шла служба, хор пел простенькие неземной красоты мелодии и трещали свечи, как бенгальские огни. У дверей все та  же  торговая лавка, и все та же женщина обслуживала прихожан. Лейтенант купил четыре больших свечи. Три поставил за упокой душ, четвертую - за здравие: как - подсказали  старушки. В поминальной записке, которую он подал с денежным пожертвованием, значилось три имени: "Иван, Павел, Мария".
В церкви он чувствовал себя как всегда хорошо, если смотрел на иконы, свечи, слушал пение... Они веселили душу, и даже самые тягостные события и проблемы поворачивались к нему "солнечной" стороной, и он ощущал на лице тихую улыбку, как ответ на неслышимый голос, обращенный прямо к нему. Он его звал, он его учил, он его предупреждал... Но стоило ему взглянуть на постные лица прихожан, и веселый луч уходил и с его лица. Почему они такие печальные и потерянные? Будто просили Бога о своих  бедах, не желая знать  всех радостей божьего света, как знает матрос свой боевой пост или солдат окоп на передовой...

Забрав свою поклажу, брошенную у стены напротив лавки, Лейтенант вышел во двор:  ни раскаяния, ни покаяния он в себе не почувствовал. Может быть, Бог не принял его попытки смертью остановить смерть.  Может быть, где-то и когда-то по благоволению сверху смерть примиряет овцу с волком, но он в это не верил:  только живым людям дается шанс быть близкими друг другу...  Что на Земле свяжете, то будет связано и на Небесах…. А смерть ребенка, как крушение всего живого и не искупается ничем. Не искупается!  Как хула на Духа святого.
 От этой мысли ему стало легче, и он стоял во дворе, крутя головой на тихий весенний вечерок, пытаясь то ли вспомнить, то ли расслышать нечто.
- Тезка?! - из боковой двери храма вышел священнослужитель и остановился, рассматривая посетителя (Лейтенант был без фуражки, и альпак, конечно, - не парадная форма).
-  Точно! Иерей Николай!
Они едва не обнялись, подав друг другу все свои руки.
-   Все-таки нас не забыли?
-   Храм не забудешь, да и оставлять его только вам я не намерен...
-   О, узнаю вашу дерзость!
Смеясь, священник  попросил подождать несколько минут: его обязанность по праздничной службе заканчивалась. А Лейтенант  удивился:  у них, очевидно, как на корабле, -  все по расписаниям,  на каждый праздник свое действо.

-   Неужели слышно? - воскликнул тезка в рясе, возвращаясь и видя, что офицер ходит по церковному двору, как охотник, вкрадчиво и прислушиваясь. а футляр скрипки - будто оружие наперевес.
-   Сам не пойму, но... чувствую  -  нечто слышится. Весна все-таки: сейчас у природы голосов звонких  не счесть.
-   Язык родников - таинственный язык, но здесь у нас он слышнее и понятнее, ты точно подметил тогда, брат,  -  похвалил иерей, неожиданно переходя на «ты» и приглашая гостя в ту же длинную комнату. – Называй меня  «брат Николай». Мы ровесники, да и отец у нас только один на всех.  Помню, что ты это знаешь!
Они сели рядом на стульях у стены, и священник внимательно оглядывал своего ярого оппонента, возможно, о многом догадываясь. Но спросил о другом:
-  Что наши - венчанные?
-   Беременна. Вся в ожидании  -  мужа с похода, ребенка с небес. О беде вы знаете?
Священник выпрямился, и короткий рассказ о пожаре выслушал, слегка побледнев. И сразу встал, отошел к иконе, у которой горела лампада, и несколько минут молчал, крестясь и опадая головой. Не знал! Лейтенанту в это верилось и не верилось. Не такой уж большой город... мученическая смерть ребенка... А церковь, святые отцы живут по своим расписаниям, от праздника к празднику. Хотелось встать и уйти, но он сдержался, сдержал и быстрые слова, и ненужные вопросы...
-    Я чувствую в вас соблазн мщения... -  начал, было, священник, вернувшийся на свое место, и еще внимательнее приглядываясь к гостю.
-  Разве во мне дело? – все-таки не сдержал резкости  офицер.  -  Кто знает цену жизни, тот никогда не простит убийства...
Иерей опустил голову, и Лейтенант понял, что он смотрит на его пальцы, сжавшие футляр скрипки до жалобного скрипа замков, дешевых и непрочных. Может быть, и Лейтенанту нужна была в тот момент Молитва, но она, увы, не входила в его обрядовые привычки.  Вот так бы встать, отойти к стене, к иконе и в волнении обратиться не к человеку, хоть и в церковном сане (скорее всего очень доброму и умному), а выше, выше...  Напрямую.
-    Маленький человек... Маленький! Жалкий! Но какое поле битвы в нем, какие великие силы хаоса он сдерживает и бьется насмерть. И никто - никто! - сейчас не держит его сторону. Где культура, где общественные движения, где государство? Никто даже не осуждает беснующихся, только тешат, только обслуживают сосущих… Театрами забавляются…  Дело не в мщении, брат Николай, а в воле к жизни во имя жизни.
Лейтенант с большим усилием, но управлял собой.
-    Дело в чистоте... И тут человек не властен над собой, когда ему не дают дышать. В церкви мне тяжело... Все мерещатся матери-детоубийцы... Все преступники сходятся здесь и прячут... свои темные лица -   за его Светлый Образ.  Преступники, которые даже себе никогда не признаются, что живут чужим потом, чужой кровью.  Потому они  и  мрачные перед Ликом. Не светлеют. Не смеют…
-   Я сочувствую, Николай... Ты - один, а в одиночестве только молитва, да святые книги спасают. Тебе только кажется, что ты на все вопросы нашел ответ. Но может статься, что те вопросы ты придумал сам, -  молодой священник  выглядел искренне потрясенным.  -  Среди этих старушек и женщин много светлых  -  даже праведниц!.. Конечно, есть "глазливые", я сам это чувствую, злобой живущие, чужими болезнями и бедами. Но эта борьба... она везде.  Несколько молитвенных существ  -  и кто знает?! - не они ли удерживают мир от окончательного падения. Много сейчас умников – не обижайся, это так!  -  которые задаются вопросом: велико ли дело, затвориться, мучить себя голодом, читать вечные книги и повторять одни и те же молитвы! Сомневающиеся были всегда. Только это все от праздного поручения себя обстоятельствам, течению, а потом безбожию. Это и есть легкий путь, кончающийся гибелью духовной.
И иерей Николай проникновенно заглянул в глаза своему тезке, не постеснявшись наклониться, с легкой улыбкой:
-    Молитва  -  это сила, это тяжелый духовный труд, поиск божьего в себе и только тогда  -  отдание себя миру. Праведники  -  они великие труженики, они пред Богом одни, все делают сами, обходясь тем, что дает природа, делают их руки и ум. Физический и духовный труд нужен огромный, чтобы срубить хотя бы одну ступеньку вверх, чтобы стать вровень с природой. Они – пример того, что вверх можно двигаться, что к совершенству есть дорога. Мыслить мы научились,  нужно научиться молиться!
-    Вот именно - научиться! Да где учителя? Эти прекрасные слова - они рождаются и умирают в этих стенах. Сегодня  молельщиков много,  а нужна праведность государства, заявленная в Слове. Вот самая главная Молитва маленького человека! Он цемент сущего - как вода, как свет.  Нынешних делателей, которых вы здесь привечаете и прикармливаете, раздирают страсти, они мнят себя большими и сильными, но несут тот же раскол, войну и смерть.  Маленькая Мера маленького человека, женщины-матери, малого народа, особого края - если она не воплощена в Конституции и не защищена, то  никакая молитва до Бога не дойдет. Дети будут гибнуть как солдаты…


III

Лейтенант наклонился, взял футляр и открыл его. Мягкий медвежонок внутри выпрямился, будто потягиваясь. Спокойно достав красивую упаковку, Радотин пояснил  священнику довольно  едкими словами:
-  По поручению большого коллектива военных моряков, я решил нарушить вашу монополию на духовность. По нашему скромному пониманию …  всякие культуры, религии, науки и искусства -  вторичная  духовность. Первична духовность созидательного труда, стяжание Жизни по крупицам, по цветку   -  не теряя ни одного, а преумножая и творя…
И Лейтенант протянул священнику отпечатанные листы. Там были Гимн, хребет Конституции и Предание о Великом Переходе.
-  Кто глотнул русского духа, веры россов в родство с Небом, у тех сатанизм не пройдет. Хотя и хаос так же естественен, как и его антипод - водная субстанция жизни, хрупкая и уязвимая. Но русский всегда будет стараться идти по воде, идти к святости, к цветению Жизни, погибая и мучаясь. Так почему мы не можем в Конституции объявить верность духовным основам жизни? Православие - христианский фундаментализм. Ислам, иудаизм  -  это фундаментальные ценности, близкие по корням.  Хватит  разбрасывать духовность по разным сектам и религиозным течениям,  пора  собирать и воплощать ее в государстве! Живой Образ Христа  -  Образ живого человека, рожденного женщиной. Он живет в нас - это фундаментальная истина. Он мучился от несовершенств мира, как мучаемся и мы. Он завещал нам Пару, завещал святость женщины-матери  -  и это наш путь к совершенству. Мы - духовны, мы дети Бога, назовите Его, как хотите - Яхве, Иегова или Аллах. И доказал это Христос. Что очень не понравилось Иуде. Но понравилось Магомеду!
Иерей Николай внимательно просмотрел и аккуратно сложил листы.
-   Духовная Конституция Россов… Я готов помочь, -  заявил он вдруг.  –  И десяток-другой моих прихожан очень заинтересуются…
 -   Мне достаточно слова твоего. Теперь ты не сможешь молчать, говоря о многом. Но вижу и сомнения есть?
-   Твоя надрелигиозная духовность - тяжкое бремя!  Не течет вода в гору.
-    Знакомый вывод. Но родников много и высоко в горах!  Как туда поднимается вода? Она из камней. Как  пресная - из скал на дне океана. Говоришь о труде духовном, о труде физическом, как примере праведников… А сам  не веришь в его силу? Боятся не труда - боятся бессмысленного труда. А смысл только в духовности. И чем проще труд, чем ближе и полезнее он Земле и Небу, тем выше он в духовной иерархии. Коммунисты это нащупали, но вы не благословили ту тропу, и они заблудились. А  по ней  идут все ваши святые – созидательный труд, единение с природой   -  это может быть и должно быть в фундаменте благополучия всего социума!
-    Бесов изгнать из человека труднее, чем раба, тезка.
-    Разве я, а не ты на амвоне? Прокляни тех, кто культивирует то, чего не сеял Христос! Уверен, что теперь ты это сможешь. Восстанави связь матери, убившей дитя в чреве своем, с Жизнью. Сможешь?
Иерей встал, прошел дальше по комнате, почти до стола и высоко поднял голову, прислушиваясь.
-  Да, здесь слышно. Он течет из горы... У меня есть предложение: встретиться с нашим епископом, владыкой...
-   Сожалею, у меня нет времени, брат  Николай.  И выбора нет.  Эта скрипка  -  мой подарок Мари.  Нужно отнести  на могилку, а я еще не знаю, где она похоронена.  Прошу помолиться о нас, благословить на новую тропу… Если  нам придется уйти, наше Слово не уйдет никогда с этой Земли.
И Лейтенант  встал, широко перекрестился и, склонив голову, пытаясь вспомнить "Отче наш" -  единственную молитву, которую он когда-то знал наизусть.
-   Представляешь, брат, - сказал он через минуту,  -  я увидал по телевизору, как священники крестятся на ходу...  Неуютно стало, будто я оказался в чужой стране.
 
4.  ВЛАСТЬ БУДУЩЕГО


I

Маленький гостиничный коридор сух, тепл и свеж. Войдя, Лейтенант почувствовал запредельную усталость и странный ропот внутри  на самого себя: неужели  нет и  одного денька - чтобы залечь, завалиться, забыться?..  Дверь номера оказалась незакрытой  -  и  десятки предположений вдруг промелькнули в голове - и даже такая, что сейчас скрипка и впрямь может стать щитом и оружием.
-   Не оглядывайтесь! Входите! Садитесь!
В мягком кресле у окна сидел, как майор Пронин, мичман Крапивин, и черные усики на его узком  чисто выбритом лице горели, как нарисованные. Лейтенант метнул в него пакет с бумагами, как снаряд, но все было поймано -  ловко и даже аккуратно.
-   Все играют нынче в абверов!  Даже взрослые и особенно мои тезки:  только что распрощался с «братом Николаем»!  -  Лейтенант не скрывал радости.  -  Хорошо, что к тебе  не поехал -  устал.  Администратор открыла?  Да,  здесь военным доверяют…
Они обнялись.  Виделись десять дней и десять штормов назад. То были дни, способные разлучить навек.
-   Ну, ты вооружился! Неужели и вправду скрипка? Дай-ка мне! Настоящая и  твоя? Хотя... Видел я Романова и Краснова и решил разузнать о вашем переходе, о тебе, и … была ли ракета.  Скрипка тебе сейчас к лицу, ты же  гражданский человек! 
-   ??
-   Кореш проведал:  тебя уволили  из ВМФ еще месяц назад. Ты сбивал ракету уже гражданским человеком! Такие вот у них бумаги. Властелины бумаг -  какую хошь сотворят. А Лацкой  - твой старпом!  -  был главным от РАО на тех стрельбах. Факт.
Улыбки на лице Радотина, как ни бывало.  Но через мгновение он опять улыбался, будто с облегчением.
-    Невероятные новости…  Если бы не ты, не поверил бы.  Хотя именно это  должно было произойти…   Ждал! Завтра я схожу к ним... -  неуверенно проговорил Лейтенант, садясь в кресло, куда минуту назад ему указал "майор Пронин".  -  Но пока не до того. Передачи надо разнести по городу -  аж, пять штук.  Вике, жене Кимыча, позвонить…  Беременная! И здесь скиф успел нас обойти, а мне оставил долги… 
И он рассказал о пожаре в бухте, о Мари, о расстреле троих и заводских «братках»…Тонкие усики Крапивина превратились  в натянутые и слегка вздрагивающие стрелы.
-    Убрал гавно, да попал в клоаку…  Они теперь не отстанут, шантажом заставят на себя работать.
 -   Посчитался, остальное мне уже не важно, Коля.  Осталось найти могилку девчонки, отдать обещанное и… здесь меня уже ничего не держит. Исчезнуть бы на время…Гражданский человек! В моей ситуации это подарок судьбы. Мне проще исчезнуть… но с заездом к матушке на Сахалин.
Крапивин  о деталях не расспрашивал:
-   Подожди! Только резких движений  не делай. Я ведь тоже не случайно здесь, понял, что штабные тебя сильно не любят.  Я здесь! -  Магомед идет к горе... Передачи мои орлы  разнесут  -  это мелочи.
-  Понимаю... - протянул Лейтенант, внимательно приглядываясь к Мичману-экипажу. -  Магомедов у тебя что-то много... И ты?..
-   Нет,  -  усмехнулся  мичман. -  Но у меня есть друг, он тоже  долго себя искал, пока... не принял ислам. И успокоился:   надежная семья, дети... Правда, давно его не видел.
-   Не удивлюсь, если среди твоих друзей и сам Будда.
-   Насчет друзей  и хочу с тобой толковать… Ты  здесь мало кого знаешь, но уже успел напечатать бумаги.  Значит, серьезно засветился и заглотил наживку, по их понятиям, так?  Уйти можно и нужно быстро, резко  -  значит, без друзей никак.  Тебя опекают в штабе…  И новые знакомцы могут пасти…  Буду думать.  Нужен железобетонный вариант, они ведь тоже люди серьезные, так?
  Лейтенант кивнул и подробнее  рассказал о вынужденном контакте с "братками",  ярко рисуя личности «политбюро».
-   Оказывается,  им тоже нужна помощь,  они хотят выйти на новые рубежи и цели, они где-то рядом  с нами роют нору к истине. Серьезные люди:  за внешним шиком – мятущиеся  натуры, умные, хваткие.
-   Да-а?..  -  Крапивин выглядел  ошарашенным.  -  Страна пошла вразнос! Бандюги в спасателях! Кто во что горазд, все спасают, а ребенок у них обязательно потонет или сгорит. Или…у нас, значит!
 Несколько минут он читал печатные материалы.
-   На Сохлаке я много чего передумал, глядя, как наращивали пиндосы силы в Персидском заливе. Все ж мимо нас проходило - оповещение по каждой единице. А нас долбали из  большого калибра, чтобы и крошечный пятачок земли оставили. Тебя не раз вспоминал, проняло: не на том камне стоим.
Крапивин говорил, опустив голову, желваки на скулах выдавали крайнюю степень возмущения:
-   Нет ничего гнуснее покушения на чужое  -  в любом виде! Терроризм  -  он на виду и всех возмущает… А неявные покушения покрываются! Расстреляли бы нас на Сохлаке  -  кто бы узнал правду?! Вас  потопили бы  -  как «Муссон»! И тоже как будто ничего не было…  Всмотреться, вслушаться - нет никого адекватнее и логичнее преступников и тех же мерзопакостных террористов… Естественная реакция на политику глобалов, лишающих народы своего образа бытия, плодов своего труда. Ты прав сто раз!  Разве кролик перед пастью удава не имеет права на прыжок в сторону? Даже если он выбьет при этом вам глаз  -  нарочно или случайно  -  но вы зритель, а значит участник!  Я понимаю, если бы эта глобализация собирала гигантские средства необходимые для науки, для сохранения жизни, ее истоков... Но они хотят жиреть дальше, себе бессмертия ищут и своим деткам!
И мичман снова заглядывал в листы, перебирал их, словно искал там ответы и не мог найти.
-  Очень жалею, что  не пошел по науке, не стал физиком или химиком... Или биологом... Все равно, какого профиля, но ученым. Правильно пишешь:  они в конце концов подомнут политиков и за ними будет последнее слово.  Но сейчас они ведь подменили производство продукта производством прибыли... Кто знает - может быть, эти подземные  моря углеводородов играют роль в сохранении атмосферы? А мы их сжигаем...  Если я к тебе пришел, то придут и не хуже меня. Эх, было бы время, устроить бы  выступление, полулегальное, в университете перед сердитыми студентами…  Там твои единомышленники!
Лейтенант хотел рассмеяться, но только искривился.
-   Лекция  с петлей на шее…
-  Да, поздно…Ты прекрасный навигатор. У меня есть – прямо сейчас - два капитана на выбор,  сразу возьмут тебя в рейс. Один  идёт на год, и даже больше крутиться будет... Но что будем делать с этим?  -  и Крапивин положил руку на пачку бумаг. -   Вот так всегда:  как появляется человек, способный что-то сделать не  для "сэбэ" -  так ему надо линять...  ему помогают распрощаться с нами навсегда. Я в таких случаях кричу: где  Россия Рерихов?!
-   Россия терпит.  Как и Земля, копит силы для взрыва.  Что поделаешь, если веками учат не свет являть, а  крест тащить на Голгофу… Помирать молодцом, а не жить с честью. А гнус учат находить мягкие места…
-   Ладно, иди, звони Киминой половинке, а я уже думаю... Но ты оставляешь им привет!  Вот это забавно!  Это же бомба при умелом использовании!  Можно руководству края один экземпляр подарить. Моим друзьям… Мы на Востоке! С Востока и надо начинать. Здесь не подмять природу под себя, здесь вулканы…   Я на твоей стороне, и мне Белый монах понятнее наших командно-партийных бонз.




II

 
Лейтенант вышел из номера, мичман тоже  встал и  подошел к окну, разминая плечи и укоряя себя в полголоса:  «За нашими шкурами они все и поднялись, выросли в вершителей кэнема!  О-хо-хо… Вот этими руками…вся аппаратура кораблей…  Устроили себе коммунизм под прикрытием морской базы, пиндосы тропические!  И я им служил!»
Закатное небо  в правой части окна трагическими красками утверждало беспощадный приговор, который выносил себе  образцовый  служака. Мичман  смотрел в глубокую синь темнеющих небес,  как в зеркало, пытаясь отвлечься от тяжелых мыслей, потом смотрел вниз, где на срезе склона, на хорошо освещенных площадках ребята гоняли мяч:  « Славное место, я и не знал, что есть такая уютная  гостиница…»
  -  Что ты там молишься на запад?  -  остановил его бормотания  вернувшийся Радотин.  -  Телефон не отвечает. Но дозвониться надо, как воды попить…
   -  С прошлым прощаюсь на фоне заката и ударов по мячу…-  грустно отозвался Крапивин.
Лейтенант подошел к окну, и они еще долго смотрел на спортплощадку.
-   Мне мерещится, что это волшебный шарик Кимыча летает у земли, и его так самозабвенно пинают молодые... Помнишь его причуду?  Она для него -  реальная песня!
  -    Была,  -  горько усмехнулся Крапивин.  -  Какой он сейчас?  Какой ты после черного «катафалка»?  Из меня с кровью выдирают мои обычные взгляды, привычные мысли…  Коммунизм  переходит из будущего прямиком в прошлое как красный памятник великому порыву… Опять мерзость начинается  с копейки чужого труда, но во что она выльется  -  никто не знает.  Уселись  те же аппаратчики на сладких местах,  еще  и править надумали.  Почему в церкви этого не видят?! Мы затюканные на вахтах и техосмотрах, а они-то наверху -  и не видят краха!  Недвижимая церковь останется белым памятником предательства социальной идеи Христа!
Лейтенанта отошел от окна и упал в кресло, устало потягиваясь, вяло отозвался:
-   И то, и другое -  троянский конь, напичканный бесами, и загнанный в народное чаяние.   В церкви, как я понял, слегка очнулись…  Их закатают под власть похлеще, чем при Петре.  И из тебя, пионера-коммуняки, вытащат все жилы…
-    Пугаешь?  И мне страшно.  Жилы пионерские жаль.  Ты же был в Долинском Дворце пионеров?  Я там вырос, в пяти кружках одновременно накручивал эти жилы, весь мир покорял…  Уходит ощущение причастности, что можешь все для страны…  Что за монстр так хитро управляет ворюгами, ломит народ поклониться опять в обратную сторону, в ноги хамью?  Престольная бюрократия эта…  Из чего она растет? Давай подробнее!  У всех почва уходит из-под ног, а отчего  -  не понять. Америкосы ли из бурь в пустыне явятся чудищем, или наши доморощенные пиндосы подмахивают им… Коль, говори... Я запишу тебя на пленку… Для студентов!
-   Что, уже пишешь?
-    У-га-дал!  - и Крапивин действительно достал из кармана диктофон.  -   Выключить?
Лейтенант равнодушно отмахнулся:
-    Наш корабельный особист за  меня, небось, орден получил… Еще один орден на могилу страны.   
Крапивин положил диктофон на стол поближе к Лейтенанту.  Тот усмехнулся, дотянулся и взял  в руки, рассматривая красивую штучку, вспомнил  такую же, которой «разоблачил» старпома-матерщинника…
-    Да, тезка, бойся и дрожи  -  это тяжелая поступь Престольной бюрократии, и она уже не прячется за сладкими словами…  Не знаю ее корней, честно!  Надо копаться в истории.    Возможно, сам великий религиозный раскол был задуман с примитивной целью  -  навсегда избавить иерархию от наивных и упрямых, полагающих, что Церкви должно служить богу и народу, а не только царю и величию державы.  Раскол уничтожил нестяжателей  -  были такие деятели церковные, и начал плодить стяжателей лицемерия.  Возможно, от них и пошла Престольная бюрократия, расцветшая на костях истинной веры.
Лейтенант довольно долго крутил в пальцах диктофон, будто закончил трудную речь.  Но оказывается, это было только начало.
 -    Для меня загадка, как она переживает века, царей, революции и войны…  Она сожрала  коммунизм-большевизм, тащит жилы из таких как ты, и смеется над многомиллионными жертвами, положенными ради счастья народного.  Большевизм имел глубокие нравственные корни, вышел из вековых страданий и чаяний народа о справедливости и свободе, о Божьей правде.  Как же случилось, что разминулся большевизм с духовностью и религиозностью?  Как же народ, стерегущий Живой Образ Христа и распознающий лукавство на предельных дистанциях, не заметил вовремя, что большевизм превращается в Большой блуд?  Ответ вроде бы прост:  гражданская война подорвала силы народа и его уже своеобразную после Великого раскола «скептическую» религиозность.  Но ведь кому-то надо было все это учесть и просчитать!  Великую идею, наследующую завет Христа и ставящую во главу угла созидательный труд и человека труда,  -  церковь, интеллигенция  и национальные силы  приняли за незаконнорожденное уродливое дитя, испугались, оказались не готовы принять в социальную практику, в  политику.  А эти бессмертные тараканы-мироеды  - служки,  дворня, охранка  -  эти не испугались социализма, использовали, как ширму для преступлений над поверившим в святую идею народом… Гениальна сама идея объединения человека труда в политическую партию. Те, кто живет простым трудом,  трудом творческим  - должны быть вместе,  у руля. Но  в аппарат и такой партии проникают мироеды  -  и конец идее большевизма.  Да здравствует номенклатура! кадры, которые решают все!  Вот тебе, Коля, краешек занавеса, приподнятый на дланях монстра.  Но я так подозреваю, главный секрет Престольной бюрократии  в том, что стоит она на безбожии. Как же  служить людям, если Бога от черта не отличишь?  Пионер ты был хороший, Коля,  но попади ты в обработку номенклатуры  -  из тебя бы сделали стукачка еще лучшего. Потому что ты, как и они, не умеешь говорить с Богом...
Лейтенант с улыбкой довольно кислой положил диктофон назад, на стол, и постучал костяшками пальцев  о подлокотник кресла. Крапивин понял, усмехнулся  и покачал головой. 
Самое бы время было прозвонить Вике, договориться о том, чтобы она показала завтра могилку Мари… Но Радотина вдруг захватила мысль о студенческой аудитории!  Ведь он не сказал главного, чего нет и в бумагах, чего и диктофону не хотелось доверять…  Сокровенная мечта-видение, в которой читается приговор  Престольной бюрократии, ее могуществу и бессмертию.
-   Коль, определи «духовность»,  -  не выдержал паузы Крапивин,   -  коротко, это так нравится  молодежной аудитории…
-    Ты угадал мои мысли, твоя идея про университет мне все больше нравится!   Где и раскрыть душу, так перед многими юными  -  кто-то да поймет и откликнется.  А «духовность»…  Это просто, хоть и пугаются высокого слова и несправедливо считают мутным.   Духовность  -  это то, что наработал ты в этой жизни для Неба и несешь  на суд божий во всякий день как в последний…
Крапивин резко поднялся, стал маятником вышагивать по комнате.
-    Вот!  В точку! Вот отчего я так предан идее коммунизма, что даже самому бывает неловко… Запад напугался призрака  коммунизма, а дело в  сути его, в духовной сути! Идея-суть дает вектор движения общества от хаоса к осуществлению Божьего промысла, от состязательности эгоизмов, не брезгующих мерзостью, к величию труда,  завещанного человеку Богом. Труда, познающего Землю, приближающего его к Богу… Чтобы маленький человек раскрывался Божьим даром, как цветок, который и в холодную погоду служит Земле и Небу, и себе подобным. Коммунизм в «троянском» уродливом виде исчерпал себя. Но идея его... она – будущее!  Я это чувствую. И это тебе не дает мне покоя.  Получается...
Гвардейский Мичман-экипаж вдруг остановился, и Лейтенант с интересом за ним наблюдал.
-    …тогда духовный тоталитаризм неизбежен, -  удивленно нащупал вывод Крапивин.
-     Скорее всего, так и есть,   -  вялоо согласился Лейтенант.  -  Духовность  -  понятие тоталитарное, она стоит на двух величественных опорах  -  религиозной и национальной, и растет из неисчислимых ячеек-сот, обособленных, но производящих богу богово. Но что в этом страшного? "Тоталитаризм"  -  термин исторически подмоченный.   Заменим его - мы же  о будущем  -   обратным знаком: назовем его "со-вестизм".
-     Еще одна попытка установить диктатуру совести?
-   Эти попытки будут бесконечны, Пионер!  Загнанная в подсознание, неявленная духовность будет вечно питать терроризм -  и масштабы этого зла непредсказуемы.  Духовность не приемлет насилия. Даже самому великому духу дана судьба муравья - пребывать в своем теле, знать его и совершенствовать. Через тело он преодолевает ограниченность тела и себя. В тело свое он вмещает, стяжает дух святый. Управлять телом,  иначе оно будет управлять тобой  -  вот первая ступень духовности. Труд - любовь - дети... Вот линия духовности.  У хамья своя линия:  бизнес-прибыль - секс – и черт качает их детей... «Верх" и "низ" -  не перепутай!  Духовность обязана быть наверху – быть явленной, соединять в любви, соединять собой  цветение жизни и плоды…  Но цветение в руках человека, а плоды в руках Господа…  Пожалуй, это флаг со-вестизма.
-   Ох, как хорошо! - воскликнул вдруг Мичман-экипаж, уподобляясь Снайперу-Кимычу.  Вернувшись в кресло, он расслабленно откинулся в нем.  -   Только сейчас отпустил бес сомнений. На Востоке хорошо мечтается. Я думаю, делаться будет не хуже. Я люблю наше будущее, я  -  его раб. Что еще посоветовал бы ты молодой аудитории? Любовь?..
Лейтенант встал, взял с кровати скрипку, открыл футляр, достал забытого Мишку-Матросика поставил на подоконник, а со скрипкой стоял не меньше минуты, будто не зная, что с ней делать.
-  Рассмотреть в близком лице черты родные, вечно для тебя прекрасные и интересные…  Любовь  -  это труд  духовный, брат.  Знают ли об этом молодые?  -  Радотин грустно улыбнулся.  -  О сексе  надо знать  много, но говорить мало. Пока все наоборот. Пока людям тяжело представить себя половинкой чего-то целого, а подготовить себя к этому  -  вообще не знают как... Как не понять им пока и оценить красоты Земли: она расцветала медленно тысячелетия, а исчезнет мгновенно из-за господства хамья. Весь Запад - это цивилизация неразделенной любви. Они о любви уже и не мечтают, выдают секс за любовь, покоренные лицемерием.

Лейтенант становился  неспокоен, как человек,  знающий, что он давно должен быть в другом месте. Он подошел к столу, взял диктофон и стал прямо в него впечатывать  "наставление":
-   Не спешите, о, юные, определиться  с помощью секса. Ищите и ждите любовь!   Как говорил наш Снайпер-Кимыч:  кроны должны найти Солнце, тогда и корни найдут глоток сока.  Иначе ваше «я», ваш  дух просто испарится. Не спешите соединяться, ищите себя, ищите свой Божий дар, ищите свою Пару… Есть только два пути по-настоящему явить  свой внутренний мир и свое "я"  -  как Христос или как преступник. И хорошенько запомните, что первый вариант возможен только в Паре и в глазах детей! Не иначе!
Радотин бросил диктофон мичману и долго настраивал или делал вид, что настраивает скрипку, и подмигивал медвежонку, который и в самом деле веселыми глазками просил сыграть ему что-нибудь.
-    С молодыми можно о многом говорить…  Ты жалеешь, что не стал ученым, а я  -  что не стал преподавателем.  Теперь поздно, у меня на выходе только корректура огня хорошо получается, да и та уже автоматизирована.  Я сказал тебе главные истины, но они не новы,  и никого они уже не спасут.  Мне все это порядком надоело, Пионер. Эти пиндосы и их цивилизация… Им  поклоняется уже каждый. Но разве мы и наши предки уничтожили целые народы, выбили и сожрали китов, леса и чистую воду?  Теперь они нас учат жить, оберегая покой и счастье  своих детей. А наши?  Пусть вымирают, и пиндосятами смотрят в задницы хозяев за океаном?  Мне надоело даже думать, как исправить ошибки, которых я не делал, и ты не делал. Будущее? За него полегли все мои предки - недожив, недолюбив…. Если честно, тезка  -  в аудитории я смогу сказать, наверное, главное…  Главное!  А сейчас пойду, позвоню.





III

Подняла трубку Вика. Долго расспрашивала о Люде,  чувствуя, конечно, что его встреча с ней и ее хозяевами добром не кончилась. Потом  они быстро договорились о завтрашней поездке на кладбище.  Она соглашалась с ним сразу, и  его насторожили ее односложные ответы.   Как только договорились о времени и месте, он излишне резко спросил:
-    С тобой что-то случилось? Опять с отцом... говорила?
-   Нет, это у тебя что-то случилось. Звонили, будто бы из корейского консульства… так представились.  Вежливый, вкрадчивый голосок… Просили тебя приехать в любое время для встречи с человеком, который тебя разыскивает… «Если ты помнишь о великом революционере»  -  эту фразу повторили несколько раз.
С полминуты Лейтенант молчал. Потом вдруг тихо засмеялся и сказал в трубку нервно:
-   Вика, у меня, похоже, слуховые галлюцинации… Повтори, что ты сказала!
Она повторила, снова выделив слова «о великом революционере», словно то был пароль.
А он опять переспросил, чуть ли не крича: 
-    О великом революционере?! Но откуда они знают твой телефон?!   
 И тут же вспомнил:  ах, да  -  Кимыч… Через него… Но неужели она здесь… сама!?
-    Вика! Я тебя завтра первым делом расцелую. Встречаемся обязательно!
 В трубке раздался не менее радостный смех: Кимина половинка тоже сообразила, откуда идет весть!  Но…  Может быть, это просто гонец с письмом? Внутри же у него все кричало и торжествовало: "Нет! Она! Это она здесь!"

-   Тезка! А два места твой капитан найдет? - с порога ошарашил он друга, и тот действительно растерялся.
-    Это же сухогруз, Коля! - взмолился он.  -  А ты что… так быстро плодишься?
-    Она здесь! Я уверен, что она нашла меня!
-    Кто? -  приподнялся в кресле Крапивин.  -  Матушка?
-    Спятил!  Я что, калека, чтобы меня мать искала? Моя вьетнамская половинка!
Мичману-экипажу чувствовать себя удивленным было явно непривычно. Он видел перед собой другого человека... О любовном приключении земляка он только догадывался.
-   Ты преобразился! Будущее... так быстро наступило?! - и на пионерском волевом лице Крапивина появился неподдельный восторг. Ответом ему был хохот - Лейтенант быстро собирался.
-   Расскажи  -  а то не поверю! -  грозно предупредил мичман.  -  Я же несу ответственность за свою рекомендацию.
-    Теперь уж точно жди гору в гости! Два местечка, Коля! Два! 
Но Радотин уже понял, что придется все рассказать другу, и  опустился в кресло. И начал издалека… «Ты же помнишь, как у нас в детстве появились вьетнамские мальчишки и девчонки, многие постарше нас…  У меня могла быть вьетнамская сестричка  -  приемная, мать этого очень хотела, всю жизнь мечтала о дочери… Не получилось из-за ее болезни.  А потом в далеком Баку, во время поездки на Кавказ, нас разместили на отдых  в военно-морском училище, а там учились вьетнамцы по ускоренной программе…  Открытые сердца, в каждом русском видели брата!  У меня появился вьетнамский друг, он подарил мне свою фотографию…»
О приключениях в Ханране Лейтенант рассказывал так,  будто то было и не с ним вовсе, и не наяву, а во сне. И вот он проснулся  -  а сон оказался явью.
 -   Ее зовут Че!  Совпадений быть не может! Теперь все зависит от тебя, тезка…Два местечка на Сахалин, пока на Сахалин!
-    Ты не пьяней так быстро.  Не увидев ее… Мало ли зачем она прилетела… И она ли? Два клана «братков» взъерошил, штабные рыла еще не успокоились от тебя  -  вдруг это просто крючок? Помни, штабная разведка знает все, а значит, найдется  тот,  кто сливает информацию в нужные руки по нужной цене,  -  Крапивин не на шутку был встревожен, но наткнувшись на взгляд тезки, обмяк.  -  Хорошо!  Даже если она, вам и одного места будет много - одна ночь на двоих, а места два?!
-    Согласен, Пионер, не терзай! Иди,  звони… Я сейчас еду.
-    Нет,  -  сразу отрезал Крапивин.  -  Звонить  я не буду, тем более, отсюда. Это же эвакуация, так? Помолчи! Дай подумать.
Мичман встал, прошелся по номеру, подошел к входной двери, выглянул в коридор и быстро вернулся. 
-   Коля, я понимаю, что ты сейчас готов лететь, как в пропасть. Но… безрассудство -  это  предательство и себя, и ее.  Куда ты поедешь в ночь?! Эти места все под наблюдением. Ты думаешь, если ушли от ракеты, то вас простили и сразу забыли о компромате и прочем?  Возможны три варианта. Или это элементарная ловушка, бандитская или штабная. Или у нее действительно очень важный отец  -  твой друг. Или… тебя по каким-то причинам решили отпустить, «законсервировать». Наиболее реален первый.  Нужно поостеречься!
Насмешливая улыбка на лице Радотина таяла на глазах.
 -  Что ты предлагаешь?  Действительно поздно,  времени  в обрез…
 -  Мы из города позвоним  моим студентам, и они ее выведут   -  если это она. Не торопись, дай мне полчаса  -  зато почти стопроцентная  гарантия, что завтра вы загрузитесь на пароход…
И они стали быстро собираться. 
-  Нужно только одно… -  вдруг остановился Крапивин.  -  Какие-то слова или слово…чтобы она сразу поняла, что они от тебя.
 Лейтенант задумался: какие русские слова она могла помнить… что-то из сочиненного ими гимна. А потом вдруг решительно достал из нагрудного кармана кителя фотографию Ле Вьета  и отдал мичману…

Лейтенант  ждал  на ближайшей автобусной остановке. Крапивин приютился где-то недалеко от консульства  -  хотел убедиться, что не будет «хвоста»… Закаленный моряк, Радотин ежился и передергивался:   флотский альпак  не спасал от  свежего ветра с моря.
Прошло не менее получаса, и  на плохо освещенной улице появились две фигуры.  Шли медленно, будто крадучись... Вскоре он рассмотрел, что они старательно  прикрывают от бриза третью фигурку, хрупкую, как тень. Но… почему она такая маленькая? Во Вьетнаме она казалась высокой,  а эта совсем девочка. Или это от соседства рослых парней? Светлый плащ ее замаячил как вызов ветреной хмурой ночи, на голове огромное кепи, скрывающее пол-лица...
Он  резко сдернул с головы капюшон…  Но и она его тоже не сразу узнала, даже приостановилась, но студенческий «конвой» увлекал ее к нему… И вот улыбка, ее стеснительная улыбка прорвалась наружу, и она быстро засеменила к нему.  О, ресницы ее!  Одним движением они сорвали последние сомнения… Студенты  чуть отошли от объятий и нежного лепета, но, сияя, как после блестящей операции, не смогли удержаться от короткого рассказа.   «Коридор  узкий  -  разминуться невозможно с тем, с кем и не хочешь встретиться. А у дальнего окна стоит она, бледная и волосы, как грозовая туча... Мы пошли навстречу друг другу сразу, будто мощный магнит сработал… А когда она увидела фотографию, запрыгала и бросилась нас обнимать!..»
Радотин слушал и не слышал, ему казалось, что никто и не видел, как они встретились и обнялись. Никто  кроме него и не слышал, как она шептала по-русски "Здравствуй", и это звучало, как  -   "любимый".  Руки  соединились, близкие  существа, -  пальчик к пальчику… "Говори, говори  на своем, на родном, а то  сойду с ума от нереальности нашей встречи",  -  и он все ближе привлекал  ее к себе...
А с другой стороны улицы  строгий мичман, не обнаружив никакого «хвоста», смотрел на Пару и видел и слышал больше тех, кто был рядом.
 
5. День скорби и непрощения, Радости и прощания


I


Тихое весеннее утро. Шторы нараспашку  -  гостиничный номер, приютивший Любовь на недолгую ночь уже ярко освещен широким окном на юго-восток. Им бы нежиться и нежиться. Но... Они уже не спали.  Она ласкала его рукой, лениво стреляя ресницами на  ершистого медвежонка, встречавшего рассвет на подоконнике, рядом со  скрипкой в открытом футляре.
Лейтенант  не знал еще такого нежного будильника, который чудесным образом будил в нем радостные мысли и воспоминания, и он уже любил день, которого не видел. Ее рука  была  волшебным смычком, она будила надежды и вмиг расставляла все по своим местам  -   чистое и светло обязательно впереди и выше всего остального.  Он целовал ее в полусне, не разбирая куда...
Вчера остатки позднего вечера они разучивали свой  гимн.  Обрадовавшись скрипке как ребенок, она потрясала ею над головой  -  как  потрясали автоматами несгибаемые партизаны-вьетконговцы, побеждая могущественную державу мира…
Неожиданно она с первого разу взяла высокие ноты припева так, будто именно ей объяснял матрос Сенцов запредельный взлет тонов: «Восток, Восток  -  начало дальних дорог…». Она удивленно выслушала эту новость  и вдруг произнесла чисто по-русски:  «Скала…Уши…»  Он понял  мгновенно, кто передал ей тонкости мелодии, и обнял ее крепко, шепча:  «Да, теперь это навсегда с нами, наши самые чуткие Уши…»
  Потом, трепля разговорник, он пытался объяснить ситуацию-ловушку, в которой они оказались. Он «рассказал-показал», для кого предназначалась скрипка -  и Че залилась слезами. Она «показала-рассказала», что завтра ей обязательно нужно  передать  отцу хоть два слова, иначе тот не выдержит неизвестности, начнет ее искать …  Он толковал ей про Сахалин, она ему про Белого монаха,  накликавшего ей долгую дорогу на Север…   

Пока она прибирала номер и готовила восточный чай (в гостинице не было даже буфета), он съездил на ближайшую площадь за цветами.  Точно в расчетное время они вышли из гостиницы на троллейбусную остановку: он нес цветы и свою «дембельскую» сумку, она  - скрипку и  медвежонка. Он любовался ею, хотя его немного смешил ее плащ, просторный, нежно-оранжевый.
Занимался ясный день.  На  белоголубом небе не было ни облачка.  Ветер стих совсем  -  море еще спало-нежилось, будто  согретое их страстью и забывшее о своем колючем сынке  -  сыром ночном бризе ... Он видел, что ей нравился город, и был благодарен дворникам и коммунальщикам, что успели прибрать улицы и площади, к такому раннему часу, к такому большому народно-церковному празднику, хотя самого народа на улицах было пока не много.

Вику увидели из троллейбуса издали. С букетом цветов,  в легкой курточке, она стояла первой со стороны приближающихся троллейбусов и будто парила над остановкой, ожидая знака из каждого из них. С двух сторон они подхватили ее, как только открылись створки дверей, и  золотистые волосы  в одном порыве переплелись с темно-каштановыми.  Лейтенант был уверен, что Вика обнимала «революционерку» Че  и весь горячий Вьетнам, утаивший ее мужа, будто принесенного ей с зимнего моря и  унесенного ветром в весеннее...
Полупустой троллейбус выехал за город и летел по солнечному утру где-то между берегом морем слева и лесистым взгорьем справа.  Физическое ощущение весны и праздника  накрыло с головой.
-   Сегодня хочется улыбаться, а у нас такое грустное дело, - сказала Вика, обнимая тихую Че и  показывая  ей открывшиеся дали как собственные владения.
 Лейтенант посадил их рядом, а сам сел напротив. Че чуть-чуть приподняла ладошку с колен с растопыренными пальцами, ресницы ее взлетели птицами  -  и взгляды «островитян» слились неотрывно, унося помимо воли в далекий и родной мир Беловодья…  Вика, поняв, что говорит в пустоту, покрутила головой, тихо восхищаясь ими, встала и поменялась с ним местами.  Руки нежно сплелись и затихли...   
  -   Сегодня, пасха! Сам бог велел учить ее говорить по-русски, -  категорично и весело заявила Вика и стала показывать вниз, где сквозь деревья с едва пробивающейся  листвой  видно было побережье, пансионаты, пляжи, дома отдыха -  и говорила, говорила, и объясняла  жестами и мимикой. В конце концов,  развеселились все...
Праздник? Праздник! Но кого-то им не хватало, и ехали они не по случаю праздника. Вчера, видя, как трудно справляются со слезами ресницы-птицы, он больше  говорил не о злой гибели Мари… «Листочки  -  это же матросики! Почему они так быстро убегают с корабля?!» Не дождалась  песенница весны-ответа, весны  -  начала главного парада ее листочков-матросиков. Не уберегла  красивейшая бухта своей души, никогда не будет у нее глаз, так призывно смотрящих в море…  Наверное, лишь дельфины знают ее короткие песенки и разнесли их по всему океану, удивляясь великому одиночеству маленьких существ на солнечном берегу.
 И все-таки праздник!  Он все прощает, если прошлое живет в нас и неотделимо от нас. От того так светлеет на душе, что-то отвлекает от печали и веселит его… Да  -  Че!  Да  -  день, очень ясный и теплый. И... эта юная женщина, жена друга  -  в ней... весна вдвойне! Вдвойне радость и свет. И тайная мысль - сладкая догадка: а вдруг и она тоже?! Праздник, святой праздник весны -  он собирает всех... Всех! И для всех распахивается дверь в жизнь вечную…

Вика вела их сначала по поляне перед лесистой сопкой, а затем  по асфальтовой узкой дороге, плавно поднимающейся вверх  среди  деревьев, могил  -  ухоженных и заброшенных. Но далеко вверх они не пошли. Вика вдруг остановилась, подумала и свернула с дороги вправо, к небольшому спуску в лощинку, поросшую особенно высокими деревами.
Тот земляной холмик Лейтенант увидел еще сверху... Тот, на котором был венок, еще не поблекший… Крошечный холмик земли, ярко черневший среди серости стволов и прошлогодней листвы, притягивал взгляд.  Он был уверен, что Вика направляется к нему, и даже приостановился на склоне. Остановилась и Че. Курточка Вики мелькала меж деревьев. Не дойдя до той могилы  шагов десять, она перекрестилась, достала что-то из пакета и пошла прямо к ней...
Когда они подошли, Вика ставила свечу, маленькую тоненькую, и Лейтенант поспешил помочь ей. Одну из банок с высохшими цветами он вытряхнул и перевернул, и она стала подсвечником. Свеча занялась весело, громко потрескивая:   в лесной чащи даже дыхания ветра не было слышно... На скромном деревянном кресте была прикреплена табличка с именем: "Мария Лацкая" … И две даты  -  узкий просвет  в тисках небытия -  3 года, восемь месяцев и десять дней. Как проблеск луча, уходящего навсегда Солнца. Маячок, которого никто не заметил в штормящем море.
Лейтенант отдал букет Че, взял у нее футляр со скрипкой, перекрестился и как-то боком подошел к кресту совсем близко, там же положил на землю сумку и сел на нее. Че аккуратно положила цветы на холмик и тут же оказалась рядом с ним, опустилась на колени, положив под них многоцветный яркий платок-шарф. Вместе они раскрыли футляр, в нем сидел глазастый медвежонок, на струнах лежали бумаги…  Вика, находя камушки, выкладывала вдоль холмика  тусклую линию.
Лейтенант потихоньку осматривался с  жадным вниманием, будто здесь им предстояло принять неравный бой и держать долгую оборону. Мартовский лес, слегка прореженный, весь устремился в небо в ожидании тепла, и уже пах близким цветением.  Кажется, и деревья наблюдали за ними.  Он стал тихо рассказывать им…

«Смотри, посмотри на верхушку дерева, там я сижу, маленькая!» -  «Умница. Если хочешь понять ствол и крону, и сами невидимые корни, то смотри вверх.  Внизу мощные стволы, обезображенные временем, топорами и гвоздями, кора, осыпающаяся, корни, невидимые, черные… А вот верхушка-макушка  - точно ребенок у окошка, сидящий выше всех, глядящий  прямо в небо, как Мари, впервые увидевшая море на руках у папы! Как радовалась она синей дали, как макушка дерева, дотянувшаяся из вековечной тени до лучей Солнца и зачинающая священный и таинственный процесс преобразования света любви в сок жизни. Фотосинтез в сердце ребенка, открытом Солнцу  -  не он ли держит мир?» -   «Ты любишь море...  И ты любишь море? Зачем ты любишь море?» - на десятки ладов спрашивает она.  «Я люблю небо над морем, я слышу в нем шумный парус листвы и вижу: где-то в его синеве  летят влюбленные навстречу друг другу.  И понесут они Мари прямо на берег моря».
-    Она смеется... Она была в этом мире, и  она прервалась...  Но смех ее остался.  Ее нет, но чему радовалась она, что открылось в мире только ей  -   осталось... Или нет? Жизнь-Реальность - ускользающая суть. Если обрубить у деревьев макушки, они останутся жить, но отвернутся от неба, будут медленно умирать. Мы цепляемся за легкодоступные  низы,  ища сладостей, и упускаем  свою макушку-верхушку  -  прекрасную жар-птицу.  А душу жжет ее перо, всего лишь перышко -  а как зовет, напоминает о настоящем… Чудный призрак чудного предназначения человека. Твое отражение в вечности... Самое необъяснимое предательство - это предательство самого себя: ты знаешь, догадываешься о даре свыше, а ведешь себя так, будто ничего нет, будто  сам себе хозяин, и  сам  волен не понимать и не принимать, что заповедано тебе Богом. И вот ты уже ломаешь других… И мерзость идет в этот мир  уже через тебя, через твою сломанную макушку… Маленький урок маленькой Мари.

-   Мне бы быть Рыбаком, -  повернувшись к Че и коснувшись своей головой ее плеча, признался  Лейтенант, нисколько не сомневаясь, что она поймет его.  -  Хотел быть учителем, стал моряком, но должен быть Рыбаком от Бога. Рыбоводом. И никем больше. Это идет ко мне и снизу, и сверху… И это останется без отклика?  Этажи поколений, я всех их слышу, особенно ушедших до срока... 
 Че одну руку подала ему, а другую протянула руку в сторону Вики  и тихонько позвала ее: «Ви!»,  Лейтенант подхватил: «Виктория, иди к нам».  Она тут же подошла, и Че увлекла ее присесть на свой платок. Образовался тесный кружок, напомнивший молодой женщине сообщество трех китов в бухте Адониса в неспокойную ночь на рождество Христово… Она, обняв Че, тихо заплакала, будто бы без всякой причины…  Потом спросила, не поднимая головы:
 -  Никогда не понять теперь:  эта искорка жизни… уже небытие? Или теплится в прошлом ли, в будущем...
Радотин, теснясь на сумке,  сам похожий на немой вопрос, мрачно говорил вроде бы о своем:
-  На этом  пире-поедании Земных благ детей среди званных нет.  Чем изворотливее  хамово  семя, тем беззащитнее дети – не рожденные от пересохшей любви и родившиеся для заклания. Какая насмешка Земли и Неба над потугами успешнее пристроить нечистое тело... Иные цивилизации, иные религии наступают на пятки, иные энергии вызревают над нами.

...Догорала свеча. Меж деревьев светлело и светлело - вот-вот солнце выйдет из-за склона лесистой сопки. Лейтенант встал и помог встать Вике и Че, головешку с пожарища положил на землю у самого креста, поправил бумаги на скрипке…
-   Это  Слово, Мари, могло бы тебя спасти.  Кто-то поднимет, прочтет и поймет тебя, Мари, лучше нас.
Он хотел прикрыть футляр, оставив снаружи лишь кончик смычка, но Вика вдруг присела, открыла  листы:  «Можно, она услышит меня!..» и стала тихонько читать:
-    « Конституция Страны Россов.
Введение.
Божественная природа человека явлена в единой ипостаси духа и тела, в способности его преобразовывать духовное в материальное и материальное в духовное во благо Жизни, неся миру Меру и Равновесие  - как условия бытия Земли в окружающей Тьме и Хаосе.

Духовные способности, цели и ценности формируют внутренний мир человека, как противодействие агрессивной среде обитания, имеющей древнейшие способы разрушения Жизни.  Внутренний мир человека является крепостью и доминантой личности, ее судьбы и счастья,   -  олицетворением промысла Божьего о душе человека.

Религии мира признают нравственные устои главным условием существования народов и государств и торят тропы к душам людей, укрепляя в них доброе, светлое, вечное, оберегая от разрушительных соблазнов.

Духовное целомудрие и возвышение души человека воплощаются в расцвете Пар мужчин и женщин, детских душ, в разумном потреблении благ Жизни, истом труде, созидающем достойные формы существования материального мира, удовлетворяющем потребности здоровья и познающем пути сохранения и умножения Жизни.
Духовное бытие как проявление внутреннего мира и нравственных качеств человека является сутью социальных отношений и основным постулатом нашего общества, утверждаемым Конституцией.  Вся социальная жизнь человека объявляется областью духовной деятельности, ступенькой приближения его к Божьему промыслу и служению Богу.
Вся власть в обществе принадлежит Собору Старейшин Земель, осуществляющего волю народа, явленную на Вечевых собраниях. Исполнители-чиновники имеют духовное звание, религиозное образование и сознание и выделяются обществом в числе не более одного из тысячи…»


Прочтя, Вика склонилась еще ниже, поцеловала листы и тихонько прикрыла футляр. Че подошла и повязала на него свой чудесный шарф-платок, сама не сознавая, что поступила, как обыкновенная русская женщина… Радотин мысленно поблагодарил ее и занялся размещением футляра со скрипкой у креста.





II


Перекрестившись, поцеловав крест, по одному отходили от могилки... Он  прикоснулся к Че,  и они вместе обернулись.
-  Ее обязательно найдет какая-то девчушка, она накинет твой, Че, шарфик по-русски, как косынку… и даже если  останется одна струна, сыграет простенькую. мелодию…  Из трех нот.  Я знаю….  Это главное, что я знаю в этой жизни.
В этот момент Радотин заметил на оборотной стороне креста маленькую картонную табличку, вернулся и едва разобрал надпись: "Из благ земных молю лишь об одном, чтоб никогда не умирали наши дети".
-   Это Дианка написала... сама, - пояснила  Вика.
Дианка?  Какому же богу она взывает?
-   Грустно и красиво… -  внутри у него клокотало:  нет меры человеческому лицемерию!  Но, может быть, теперь  Мари подскажет ей ... в какой стороне свет.

Сверху, с крутого спуска, он еще раз оглянулся. Откуда-то налетевший ветерок теребил шарф и ласкал его большой невидимой рукой...
Через четверть часа - после неспешного перехода по лесу, по поляне, украшенной деревянными скульптурами, которых раньше не заметили, они уже сидели на троллейбусной остановке. Вика отряхивала и проверяла одежду.
-   Нам не забыть клещей посмотреть на себе - сразу, как приедем. Рано стали выползать…
Они договорились устроить в гостинице праздничные поминки и… Дружно замолчали, отдались во власть солнышку, которое пригревало с каждой минутой сильнее, ласковее. Лейтенант обнял озябшую в лесу Че, и они любовались огромным заливом, даль которого была хорошо им видна, и думали, конечно, каждый о своем  -  так сильны были обстоятельства, распростершие над ними свои крыла.
Вдруг Вику словно подбросило, она вытянула руку вслед очередной прошумевшей машине, и сказала азартно:
-   Кажется, то Дианка проскочила... Если сейчас завернет... Точно! У них белая машина!
-   Дианка? С кем? - Лейтенант тоже выпрямился.
-   Со своим бывшим. Она после больницы тихая стала... Но такая же красивая. Наверное, у них опять любовь... Вторая попытка...
Лейтенант смотрел на встревоженную Че, будто она должна была подсказать, что делать дальше. Но та только крепче ухватилась за его руку, растерянно улыбаясь, будто извиняясь, что не может его расспросить.
-  Они теперь часто ездят. Он даже собирается памятник поставить... Сейчас он останется в машине  -  на поляне, а она пойдет к могилке... Так Людка рассказывала... Боится  -  уж очень машина дорогая у него. А может, нервы бережет...
-    Думаешь, она его любила?
-    Любовь была… в зачатке.  При всем своем уме Дианка сделала типичную ошибку всех женщин  -  самонадеянность. Грубая самонадеянность.  Она думала, если в постели все хорошо, то он всецело ее, аркан на шее и можно подтягивать…Начинается зудение  вперемешку с торжеством.  А любовь  -  она тонка, соединение кронами…  А если солнца в них нет?
-    Откуда ты…  -  Лейтенант тихо восторгался услышанному,  -  неужели от Кимыча…
-    Он очень откровенен и прям, даже в самом… задушевном,  -   смущенно ответила юная женщина,  -  и честен.
Радотин вдруг встревожился, смотрел на Че умоляюще, сам не понимая, чего ждет от нее.
-  Вика, я знаю этого парня. Это наш старпом... бывший. Мне нужно с ним повидаться. Езжайте в гостиницу - там дежурные тетки в курсе моих дел, вы спокойно меня подождете. Помоги Че дозвониться до консульства. Ей очень нужно. Вот деньги, зайдите в магазин, возьмите все для стола. И главное - не давай ей мерзнуть, она уже перемерзла. Там хороший душ, а холодильник бутылка, в ней еще есть ягоды лимонника…
Лейтенант поцеловал Че в губы, Вику - в лоб  и будто бы беспечным шагом отправился через дорогу с полупустой сумкой через плечо.
От поворота он еще раз помахал им рукой, а тут показался, кстати, троллейбус, и они стали звать его назад, не шутя, конечно. Он приложил руку к сердцу и строго показал пальцем на троллейбус, приказывая обязательно  ехать, и послал им  воздушный поцелуй. Свернув в лесок,  пошел  дальше такой походкой, будто у него в сумке бомба, а сам он чуть ли не инструктор спецназа.

На поляне у лесного кладбища стало оживленнее,  уже торговали искусственными живыми цветами, сладостями, мороженным и водой.  Много было и машин, но они заезжали в «карман» рядом с трассой.   И только одна стояла у  леса, у  самого входа на кладбище  -  белая роскошная "япошка". Радотин, ни минуты не сомневаясь, направился к ней. Словам Вики, что муж Дианки останется в машине, он не поверил:  отец же! Но она оказалась права.  В машине с правой стороны сидел водитель в дорогом спортивном костюме, и это был экс-старпом, Каменный Лоб,  вдохновенный пиндос, он же руководитель  ракетных стрельб по живой мишени... Лейтенант на ходу просчитывал вероятность запертых дверей и способ действий без лишнего шума в такой праздник…  Но поговорить очень хотелось, как ребенку хочется в зверинец и чтоб непременно подойти к клетке, показать себя зверю, который в иной ситуации непременно тебя сожрет, а теперь сидит запертый, а я такой маленький и живой…  Живой!
И в самом деле Праздник, если повезет с дверью!  Он подошел к машине с левого траверза, с небольшим смещением на корму и остался незамеченным… Передняя дверь оказалась  не запертой!  Негромкий щелчок, рывок  -  и он скользнул на сиденье.  В его сторону резко дернулась голова с маленькими ушками на шее, правая рука Лацкого метнулась вниз…  Пришлось перехватить левую левой, а правой взять на излом  -  железные тренированные кисти сделали это мгновенно до сдавленного стона «пана спортсмена».
-   Не трону!  Мне под ноги игрушку брось!  Будешь дергаться, изуродуешь машину, а я тебя  -  двойной убыток.
Он ослабил излом,  и Лацкой с трудом достал пистолет  и едва смог прокинуть его на полик.  Радотин тут же наступил на него ногой.
-    Каким спортсменом  вырядился, не узнать! Поговорим, старпом… или кто ты там теперь -  ракетный киллер?
-   Нам не о чем говорить!  На корабле  еще понял… как и ты,  -  и Лацкой потирал локоть, постанывая и скуля,  желваки на скулах играли марш, лицо и шея  стали пунцовыми.
-    Молодец, усвоил.  Говорить не о чем, но кое-что придется выслушать ради праздника.  Знай и помни:  она ждала тебя так, как никто и никогда тебя ждать не будет.  Она тебя не простит.  Поэтому ты и не идешь к могилке, сидишь здесь, утишаешь задницу заграничной игрушкой.  А перед личным составом заграницу поносите!  Вы сами опаснее народу чумы коричневой, рветесь к чинам по трупам… детей.  Вражеское иго -    явный враг, а вы хуже стократ…  Делаете вид, что защищаете страну, на самом деле все  -  и флот!  -  превратили в кормушку и кэнем.  Нет вам прощения, козлы!  Она тебя не простит никогда, даже если заведешь десяток детей, -  они не будут твоими.  Чужие вы по природе народу, переняли манеры пендосов…и захлебнетесь от восторга власти.
Время от времени брезгливо вытирая ладони о полы альпака, Лейтенант смотрел на яркого представителя Хама в упор и физически ощущал, что совершает ошибку.  Не тех надо было стрелять, а вот этого скрутить и отдать под суд… божий, в божий праздник. Ничто другое таких не исправляет. Наоборот, умножает…
Пауза затянулась.
-    Поговорили?  Легче стало?  -  не поворачивая головы, осклабился очухавшийся экс-старпом, не пряча издевку в голосе.  -   Будь сто раз прав, слушать молодь будет нас, потому что… одна такая игрушка, что у меня под жопой,  дороже всех распрекрасных слов в глазах нынешних…
Он гладил исступленно красивую баранку, а Лейтенант наклонился и поднял пистолет.
-    Ты…  Ты…  -  Лацкой, заикаясь, вжался в отвороты костюма, отодвигаясь в угол.
-      А ты?  Все-таки ей отец.  Я тебе не судья.  К сожалению. Скажи только…  Кто это придумал пульнуть ракетой по нас?  Тот, кто и «Муссон» потопил?  Честно.  Я никому не скажу…
«Пан спортсмен» нашел в себе силы отвести взгляд от пистолета и несколько раз кивнул головой.  Лейтенант торжествующе улыбнулся:
-    Промашка досадная, а?  Не последняя, пендос, еще встретимся…  А вот и твоя княгиня…
По широкой дорожке из леса выходила Дианка.  Радотин узнал ее из-за множества спин и голов, локация сработала по одному лишь проблеску неповторимой гривы волос с блеском вороненой стали. Она была грустная и смотрела только под ноги, казалось, ей  очень трудно добрести до машины…  Пышное бордовое платье не соответствовало  месту, зато подчеркивало царственность ее фигуры.
Лейтенант приоткрыл дверь, выбросил пистолет под днище машины и вышел, оставив дверь открытой…  Она, обогнув белоснежный нос иномарки, почти уткнулась в него, стоящего в позе швейцара.
-   Ты?? Ты здесь?!
Чего больше было в ее голосе? Испуга? Удивления? Больше было страдания, неподдельного, неизбывного.  Уж она-то понимала, кого потеряла…
Вдруг она мгновенно преобразилась, зашипела змеей и надвинулась на него, с ненавистью ворочая своими огромными  с поволокой  глазами!
-  Если бы не ты, морской бродяжка, она была бы жива! Ты приучил ее разговаривать и жалеть этих... Тряпочные безделушки! Она спасала их, гад! Собой закрыла!
-   Кого ты спасала в тот страшный момент??  Свою ж… -   Лейтенант сдержался, чтобы не унижать себя грубым словом перед  этими… красивыми людьми.  -   Сама ваша жизнь  -  это чья-то смерть! Не смогли жить ее жизнью, будете жить ее смертью!
 И хлопнув дверью  иномарки так, что она едва не перевернулась, он пошел прочь от "золотой пары".

...В гостинице его очень ждали.  Тихие, веселые подруги  -  такие разные и такие похожие – сидели возле накрытого стола в номере, полном  Неба и Солнца.
-   В душ, в душ, в душ! Клещей, клещей, клещей!  -   дуэтом пели они, и слышнее был голос Че -  она знала уже немало слов! А глаза Вики сияли так, будто ее ребенок заговорил еще до рождения.
Клещей  не обнаружили - ни на ощупь, ни визуально. Может быть, они и были,  но вода... Вода смыла многое с него. Нет, он ни от чего не отказывался и не отправлял в прошлое то, что должно быть в будущем. Просто он поворачивал себя в другую сторону. Перед тем, как зайти в номер, он звонил Крапивину. Землячок не подвел. «Поход в дельфинарий состоится!»  - и назвал время: 17 часов. Это время отхода судна на Сахалин. Приехать обещал только к причалу, а сейчас на тралец комиссия нагрянула числом большим, чем экипаж.
 Под сильной струей прохладной воды он мог дойти до самых сокровенных мотивов своих поступков… И потому  знал точно: его смятения и маята идут от тоски по детскому смеху, по общению с маленьким человечком на Берегу, открывающим мир вместе с ним... Господи, что было бы, если бы Че не прилетела!
-   Стол к окну! Ближе к окну! -  с порога скомандовал Лейтенант. - Сегодня все будут к нам. На поминки и наши проводы. Пусть  простит наша девочка, что все так совпало, что в день встречи мы прощаемся. Наш сухогруз отваливает ровно в семнадцать!
Он обнял Че и стал объяснять судьбоносную новость на их языке, удивляясь ее понятливости:  она делала поразительные успехи в русском. 
-    Дозвонились до консульства?
-    Да, Коля, да.   Если вы меня отпустите через полчаса, чтобы повидать маму  -  она долго без меня не может  -  то я приеду вас проводить.  Очень бы хотела… и что-то небольшое передать Пете.
-    Ура! Я бы… мы бы тоже хотели! Твое желание - закон!  Но Вика…  Меня просили  -  никакой броской одежды. Я сейчас объясню Че,  а у нее кроме этого шикарного плаща никакой верхней одежды…
 Че, обрадовалась, что Вика будет в порту, она дарила ей плащ в обмен на скромную курточку.  Она и без того во всем угождала Вике, как своей госпоже. И вот возможность «породниться» через одежду.
Стол в полной оснастке тремя парами рук  был подхвачен и перенесен к окну, прямо к Небу.
-   Отсюда ближе к Вьетнаму, к Петру Кимычу, к Кораблю и его дерзкому экипажу. Мы сегодня помянем всех, всех зовем к столу.
-   Мы помянем, - тихо заметила Вика, - но  ничего не  восполним…  Боюсь за вас, боюсь за себя…
-   И я боюсь…  -  улыбнулся Лейтенант,  -  но остановиться мы не можем. Если она и ждет нас, то только впереди, и если не останавливаться...




III


Наверное, не придумает человек картины более живой и зовущей, чем порт. Даже если смотреть со стороны  –  на причалы, уходящие в море, лес кранов, одноруких трудяг, и  слышать ровный шум движения, сравнимый разве что с притягательным гулом прибоя… Здесь начало самых длинных дорог Земли!
А если вы отплываете? Или провожаете близких друзей? Если  идете среди огромного скопища морских странников в предчувствии ветров и открытых горизонтов?   Душа ваша поет, и запах моря вперемешку с тысячью других от перевозимых грузов, видимой и невидимой пыли  -  как запах пота родного отца, несущего тебя высоко в гору, чтобы показать даль…  И вот одно уже слово "порт" приводит вас в волнение и восторг!


… У первого же причала их уже ожидал "штатный" провожающий  -  мичман Крапивин  -  Человек-экипаж с душой пионера. Как только он увидел вблизи спутницу Радотина, он неподдельно обомлел, и едва слышно пролепетал: " Бог мой, кукла, изваяние древних мастеров Востока! ". Лейтенант все же услышал и не обиделся.  Наоборот, вдруг развеселился!  Она так красиво представилась  -   с церемонным поклоном и неясным щебетанием, что он в порыве радости, не стесняясь, поцеловал ее в волосы.
-   Че! Это, считай,  мой брат, Я тебя не раз говорил о нем. А ты, тезка, не думай,  что грешим, что забава... На Сахалине обвенчаемся, а доберемся до Вьетнама, нас благословит Белый Монах…. Она -  моя Белая вода, в ней -  весь мир мой. Сможешь - поверь. Она знает тысячелетних поэтов, как ты Пушкина не знаешь.
-   Идемте, идемте…  Времени у нас немного,  -  мягко поторопил Крапивин,  и тут же стал оправдываться, часто поглядывая на девушку.  -  Нет, ты не понял! Я просто не ожидал… не думал, что вьетнамки бывают такими утонченными…  будто нарисованными.  И ресницы настоящие?  Ну, брат… Они у нее стреляющие, взмах  -  и наповал.  Коля, перед трапом надвинь ей пониже козырек кепки… Военные здесь часто шныряют, форма примелькалась, а вот она…
-   Понял.  Она может и под нашу…У нее дед был русский белоэмигрант, отец  -  жил в Союзе, тоже хлебнул  русского духа.  Оттого и волосы больше каштановые, чем черные…  А имя «Че!  Наше!  Оно связывает нас  жизненными идеями.
Радотин огляделся и кивнул на ближнее судно:
-    Этот?
-    Обижаешь.  На таком малыше только в трюм  разве…. Ради конспирации я перехватил вас пораньше.  И кэп, молодчина, придумал небольшую дозагрузку прямо перед отходом  -  для камбуза и буфета… Чтоб вы не бросились в глаза. Будут еще провожающие, и мы как бы тоже среди них…
Они шли по причальной стенке, шли долго, не спеша, чтоб не привлекать излишнее внимание, с удовольствием впитывали дыхание трудяги-порта.
-  Очень возможно, что скоро это будет и мой порт.  Хотя я и сейчас здесь свой, меж походами изобретения обкатываю с ребятами из университета… в навигации, и даже в такелаже…  -  откровенничал Крапивин и потешался над путешественниками:
-   Две сумки - это весь ваш багаж? Да с ним можно было вплавь до Сахалина добраться!
Неожиданно позади раздался негромкий оклик, они оглянулись: две невзрачные женщины догоняли их, одетые чуть лучше команды буксира для покраски. Через несколько секунд Че быстро пошла навстречу  «незнакомкам».  И только тогда Радотин развел руки и рассмеялся:
-    Вот это боевые подруги, с полуслова понимают, что от них требуется, вот это маскировка!
Че уже шла в обнимку с Викой, а рядом вышагивала улыбающаяся Люда, и походка ее  даже на низких каблуках выдавала первоклассную фигуру у «портовой дамы со списанного парохода».  Крапивин уже понял кое-что и рассмотрел все:  «Наш драмтеатр отдыхает!  Надеюсь, они не на Сахалин?»
Радотин представил друга.
-    Только ты не стреляй  знаменитыми усиками!  Снайпер ревнив, а Люда замечает только адмиралов.
Люда натянуто отпарировала:
-   Корабельные офицерики любят смущать с первого шага!  Зимой Кимыч ворковал про кроны, которыми соединяются люди, а потом сразу на полный абордаж.  Весной у тебя зуд проснулся… Кабы не знали все, что ты мастер на выдумку, я бы обиделась.  Адмиралы не в моем вкусе!  По мне хоть «Запорожец», лишь бы ездил!
Вика поманила Лейтенанта, и они  приотстали.
-    Коля,  -  сказала она тихо, -  Людмила здесь, чтобы ты не переживал…  Она рассказала мне все. Ты молодец… и будь в нас уверен.  Погибнем, но не скажем.
Он  поцеловал ее лоб и ответил полушутя:
-  Погибать не надо, от Петра мне тогда точно не скрыться!  -  а когда нагнали впередиидущих, вслух помечтал:  -  Еще бы Кимыча-Снайпера сюда, был бы полный экипаж…поперечного Корабля.  Альтернатива!  А мы, наоборот, разбегаемся…

Сухогруз "Ухтома", огромный красавец, встретил их суетой у трапа, по которому сновали грузчики. На вахте им только кивнули, потом вахтенный догнал и объяснил, что капитану сейчас не до них, что провожатый до каюты сейчас их встретит, отход  точно по времени… На борту не задерживаться!
Каюта была маленькая двухместная,  в два  яруса. Но зато  в борту   золотой медалью сиял иллюминатор, а около него небольшой стол и красивая настольная лампа, крошечный телевизор…  Девчата сразу ушли проверять санузел в коридоре.
-   Да-а, - разочарованно протянул Крапивин и крутнул кресло-вертушку рядом со столом. -  Не разгуляешься... Но  -  ночь, максимум две - погода вроде бы устойчивая…  Я бы советовал тебе, тезка, присмотреться здесь.  Они загрузятся на Сахалине и пойдут на юга, зайдут и во Вьетнам, а с Сахалина вам проще уйти.  К тому же, тралец наш скорее всего погонят в Совгавань, и оттуда мне сложно будет найти  другой вариант.
-   Лучше и не надо!  -  решительно согласился Лейтенант, усаживаясь  на кровать. -  Хорошо!  В такой я бы и на севера пошел. Главное  -  надежность.  Ты прав:  они начнут меня удить  -  и органы, и братки. А если снюхаются? Отловят вмиг.
Лейтенант порылся в своем саквояже.
 -   Еще… пока не забыл, вот тетрадочка! Передашь  моему приборщику матросу Сенцову, как только придет «Дерзкий». Талантливый пацан  - и в музыке, и в слове. Пусть пользуется…  Как говорится  -   «за меня другие отпоют все песни…»
-    Будет исполнено, командир.
-   Пойдем по миру собирать сеянное не нами. Мы с Петром - в Беловодье. Но ты, гвардии мичман, собирай здесь рать подводную и надводную – тех,  у кого душа надвое.
Крапивин взялся было за судовой телефон, висевший на переборке, но передумал.
-   Ты мне вот что скажи, Коля… Конечно, ты уходишь битый, но живой  -  не всем так везет…Но уходят! Многие уходят  -  а что будет с нами? Эти пиндосы  -  ведь они вылезут на самый верх! Что,  в самом деле, браткам поклониться?  Если все сейчас завязано на бабки  -  наука, культура, искусство!..
-   Братки? Как временный щит  -  может быть… Но преступник никогда не будет трудягой-созидателем. Может быть, бог и прощает их, и берет на небо при раскаянии, но для Земли они потерянные люди.
-    Полночи с командиром  не спали -  с Терентьевым, помнишь?  -  уперся он в закавыку, которую вбивают сейчас в головы с детских лет! «Прогресс не остановить!»  И в космос будут летать, прожигая атмосферу, и в гены человека полезут, плодя болезни…  При этом никто не знает что такое прогресс!  Они правы по факту, втемяшилось Терентьеву:  никакие, мол, истины и правильные слова не остановят молящихся  на бабки и прибыль!  А, тезка?
-    Может быть…  -  веселости Лейтенанта как не бывало.  -  Не только на прибыль  -  тщеславие  кумир не меньший.  Прогресс их  -  тупая игра мальчишек, нашедших блескучий снаряд,  и соревнующихся, кто быстрее его разберет, чтобы обладать самой яркой деталью…  «Прогресс» их  -  на триста-четыреста лет, а потом расплата, самоуничтожение себя и Земли.  А она давала нам не меньше ста тысяч лет, чтобы найти энергию для полетов, не прожигающих атмосферу!  Нормальный человек со стыдом и ужасом смотрит на взлетающие ракетоносители и сатанинское пламя из их сопел…  Ради чего летят?!  Какое благо Земле и какой прорыв в познаниях  несут?!  Только прихоти для жопы и забвение духа.  И смерть. И лишение шанса будущим поколениям найти энергию, достойную человека.
Радотин грустно и, будто извиняясь, усмехнулся, колюче глянул на друга:
-    Записал?
-   Смеешься… Сам обещал… главное  сказать, помнишь?  Вот я и включил…  Глаз у тебя!  Малейшее движение ловишь!
Вернулись женщины-девчата веселой ватагой.  Крапивин  взялся за телефон и вновь передумал звонить. Вика с восхищением рассказывала о современном ватерклозете «в четырех шагах по коридору»  и амбулаторной чистоте кругом…
 -    Это работа ушлой буфетчицы Гали,  -  объяснил Крапивин. -  Она тут самый свирепый санинспектор!
 Люда вдруг торжественно объявила:
-    Коля, прошлась по палубе, и бродячий дух опять подхватил!  Мы ведь с Викой зимой записались в команду, да любовь ей помешала…  Теперь пойду  в моря сама!  Точно!
-    Тогда воспользуйся случаем.  Тезка, поможешь и ей?  Человек проверенный.
-    С радостью, у них тут нехватка… -  и Крапивин опять взялся за телефон, все замерли, думая, что сейчас решится судьба морячки, а он только назвал себя и вскоре объявил дрогнувшим голосом:  -  У нас двадцать минут, и сходня будет на борту.
При этом мичман  смело посмотрел на Люду…  Впрочем, оно и понятно:   она и Вика преобразились, освободили прически, сняли неопрятные старые куртки и превратились в тех чаек, которые покорили морехода-Снайпера в Рождественскую ночь на берегу неспокойной бухты древнего бога и маленькой девчонки, влюбленной в море...
-   Всем присесть. Самое время сказать главное… -  в голосе Радотина промелькнуло нечто такое, отчего Че тут же оказалась рядом и повернула его к себе мягким, но решительным движением.  Он обнял ее, потом слегка отстранил и грустно попросил:  -  Бери нашу скрипку, милая, без тебя мне справиться…
-   Они же не знают, тезка, о чем мы говорили,  они не поймут,  -  возразил, было, Крапивин.
 Че вдруг залилась колокольчиком:  оказывается, Лейтенант, говоря, писал слова у нее на ладони,  и она истолковала их по-своему.  Быстро достала из его сумки две книги. Крапивин сразу вцепился в них глазами. Одна  - "Житие протопопа Аввакума" в коричневом глянцевом переплете.  Вторая - "Светлый источник", поэзия древнего Востока. Красавица, продолжая радостно смеяться, отчего ресницы ее махали как пропеллер, приплюсовала одну книгу к другой  -  и подняла большой палец вверх.
-   А ты говоришь, не поймут… Наши женщины  помогут проникнуть даже в тайный смысл недосказанного,  -  и  Радотин благодарно обнял любимую одной рукой, другую положил на книги. -  Вот наши корни…  Но попробую сказать о нашем Небе!
Он, не стесняясь,  любовался подругой…  И все же говорил  не о ней.
-    Даже друзья мои, а уж враги и подавно, думали и открыто говорили:  семьи своей не имеет, а берется судить   белый свет, рассказывает басни о плаксивой девчонке и ее беде,  как о конце света...  Считают  меня фантазером и пустословом.  Но она действительно была несчастна, очень несчастна и очень страдала!   Реальность, которая перевешивает всю нашу с виду благополучную жизнь, а мы цинично и умело ее не замечаем.  Я пытался ей помочь!  Но никто в мире не мог ее спасти, потому что самое высокое и ценное  давно оставляется за бортом.  И она знала, что одинока, что никто ей не поможет!  И попросила скрипку… может быть потому, что ее голос похож на язык дельфинов.  Она решила сама помочь нам, рассказать миру о нем самом.  Я вижу эту картину очень ясно, она высшая реальность, мое Небо…  И не только мое. Я слышу скрипку, почти всегда…
Че вдруг быстрым и изящным наклоном взяла со стола одну из книг, подняла как музыкальный инструмент и, откинув свои густые волосы, волшебными движениями руки будто тронула струну и вызвала его слова как сокровенную песнь.
-     Над горами хлама и мусора, над ядовито парящими отходами и догорающими лесами на самом краешке Земли я вижу девочку, совсем маленькую еще, в русском платочке на прямых льняного отлива волосах, в стареньком платьице, растрепанном жестокими ветрами... В руках у нее странная небывало дряхлая скрипка  -  у нее, кажется одна струна, а смычок изломанный, склеенный и прикрученный проволокой к шомполу автомата... Она скрипку не опускает, а то и дело поправляет ее, нагибаясь навстречу ветру. А когда выпрямляется между порывами, смычок ее легко скользит и успевает вырвать у всей этой мерзости позади нее несколько скудных звуков: "та, та-та, тата-тата…"   И вся грязь мира опадает, как подрезанная ими...  Еще несколько звуков – три или пять нот всего-то! – и хорошо видно, как из туманной бездны океана, поднимаются чистые вершины, повинуясь звукам скрипки. Мне кажется, я знаю мелодию, которую играет эта забытая всеми девчушка. Но она слабеет... С каждой нерасцветшей жизнью уменьшается и ее шанс, и она без конца вынуждена подтягивать последнюю струну... И каждый человеческий взгляд в сторону тонкой фигурки, каждое слово привета, каждый шаг в ее сторону - они выпрямляют кончики косынки,  как "Исполнительный" флажок на мачте невидимого Корабля... Струна поет и поет, и ослепительной чистоты вершины парят над морем ...
Лейтенант обнял свою избранницу вместе с ее «скрипкой», оглянулся на мичмана, на рядом сидящих на коечке морячек.
-   Я не помню, откуда во мне та мелодия... может быть, тоже с пионерских времен... Она называется, по-моему… Забыл! Звёрек, какой-то... и девчушка та  -  как будто из норки, невзрачная... Это не Мари! Композитор какой-то великий - это помню!    Если честно... наш мир и наша жизнь пока только разновидность тьмы, в которой есть неясный проблеск -  он на Востоке,  в чистой мелодии…  Мир ребенка спасет мир, если дать ему расцвести.
-    Коля!  -  порывисто встала Люда.  -  С таким как ты трудно, но ты слишком строг к себе, слишком закрутил свою жизнь, а нужно выжить…  Тебе нужно выжить, ты это помни!
И сентиментальная «блонда» обняла и его, и Че, к ним тут же присоединилась Вика.
-   Да, вы не заскучаете на любой дороге... –  Крапивин осторожно и деликатно забрал из руки Че книгу-«скрипку»  - «Житие…» оказалось тяжелым, будто налитым серебром  -   и тоже припал, замкнул живое кольцо вокруг Пары, будто ей и самом деле через мгновения грозила опасность.  Глухой голос Радотина подтвердил это ощущение:
-   Теперь все яснее понимаю Пашку, старшину, расстрелявшего караул: он много унес с собой... Мы не должны позволять таким уединяться наглухо! Они глубоко копают... Им сладко погибать, зная, что то, о чем они мечтали  -  то было высшей реальностью, и они забирают ее с собой. Потому что никто не знает наверняка: ты ли это погибаешь или мир кругом рушится, лишенный твоей чести и мечты... У меня тоже, бывает, сладко ноет внутри от мысли, что я не вернусь или вернусь нескоро...
 Кольцо сжалось, глуша тревожные слова…
-  Э-э, я не согласен! Мы провожаем вас не навсегда! - и мичман разомкнул объятия и извлек Пару. 
Вдруг включилась корабельная трансляция, и откуда-то из-за занавески раздался негромкий будничный голос:  «Провожающим покинуть борт».  Все тут же присели, помолчали, встали и пошли из каюты.  При выходе из коридора на верхнюю палубу мичман скомандовал:
-   Дальше обрученным путешественникам нельзя!  Просьба кэпа!  -  и разведя руки, подошел к Радотину.  -   Помнишь, Коля:  «Человека  раскрыть для мира –  много света нужно, потому что внутри у него энергия атома…».  Спасибо, Лейтенант Флота!
Они обнялись.
-   И еще: «Холодные серебряные нити в тропических муссонах бередят память мне...».  Измусолили  меня муссоны - а этот твой стих выручает, как казака запах степной полыни   в чужих краях.
Девчата хвалились мокрыми глазами… Че брызгала ресницами, как поп веником со святой водой, и все удивленно убедились, что они у нее не накладные.
-    Я покажу девчатам с берега ваш иллюминатор, и мы помашем вам с пирса! - ободрил  всех Крапивин, подхватил  Люду и Вику,  и они, уже не оглядываясь, пошли по верхней палубе…

Иллюминатор они нашли быстро, но в нем так никто и не появился.  Махина сухогруза, стоявшего лагом к пирсу, медленно отходила от стенки.   И вдруг по верхней трансляции, по всем палубам полетел задорный голосок: «Зачем вы, девочки, богатых любите, ненастоящая у них любовь..."  Это вездесущая буфетчица Галя одаривала на прощание провожающих, соседние суда-собратья и весь  родной порт своей любимой песней в собственном исполнении.



Ванино - Советская Гавань – Майкоп – Сергиев Посад
1991 – 1995гг.


;