Золото Альп. Глава 2 Богатство

 
Ранним утром осеннего дня королевский обоз отправился в неблизкий путь. Его главная подвода была уставлена несколькими скамейками под навесами из прочного сукна. На скамейках можно было вольготно расположиться, спрятаться от ненастья на время поездки. В этот раз на скамейках рядом с герцогом восседали казначей Петер и отец Базиль, увязавшийся в поездку в самый последний момент и нуждавшийся, по его словам, в кое-какой ритуальной утвари, которую он мог купить только на ярмарке. Впрочём, сам Фридрих мог и не ехать, не связываться с этим довольно плебейским занятием торговли, которой брезговали почти все знакомые ему феодалы и князья, считая его ниже своего аристократического достоинства. Фридрих так не думал. И не то, чтобы он боялся, что приказчики его могут обмануть или обмануться сами. Нет, им он, как раз, доверял, особенно королевскому казначею. Просто ему всё это было интересно. Ему хотелось лично участвовать в хозяйственных делах, самому ходить между торговыми рядами, выбирать товары, собственноручно их осматривая, ощупывая, обнюхивая. Фридриху было также любопытно пообщаться с купцами и торговцами, послушать их истории, ведь по долгу своего промысла они много ездят, путешествуют и видят, как живут люди в других землях – на Юге, на Востоке, на Севере. Наконец, ему просто нравилось пребывать в этой гуще народной жизни, в теплой тесноте её суеты и толкотни, в бодрящем гуле её площадного языка, искрящегося замысловатыми словечками, поговорками, ругательствами. И словечки, и выражения эти в своей поэтической насыщенности были способны выражать гамму чувств, порой абсолютно противоречивых, а ругательства, звуча озорно и весело, вызывая бурю коллективного смеха, вовсе не резали слух, как где-нибудь в высокопородистом кругу. Поэтому сейчас он с удовольствием наблюдал, как меняется привычная обстановка его жизни, а подвода катится по дороге на ярмарку, где его, по-видимому, ждало множество впечатлений различного свойства. Поздно вечером торговый обоз Хойенбаденского королевства прибыл в Вольный город Брегенц, крупный торговый центр южной Алемании. Огромные подводы, запряженные лошадьми-тяжеловесами с крупами в полтелеги и хвостами, свисавшими до самой земли, остались за границей города под охраной нескольких солдат и крестьян-возчиков, а герцог и еще несколько человек сопровождения, выгрузив часть поклажи, ощупью неуверенных ног вспоминали в густых сумерках путь к затерявшемуся в темноте городского предместья постоялому двору «Вандерхоф», полюбившемуся по прежним вояжам. Здесь герцога уже ждали. Хозяин постоялого двора, старый пузатый Вольфганг, в засаленной рубахе и платком вокруг огромной головы, едва завидев вошедшего герцога, подобострастно изогнулся и распахнул руки, выражая этим жестом предложение «всего, чем могу». Фридрих быстро договорился с хозяином, получил ключи от комнаты и отправился наверх в свои апартаменты. Распределив немногие пожитки в немалом пространстве комнаты с камином, герцог быстро разделся и немедленно нырнул в теплую и мягкую постель и сразу же заснул.
Разбуженный рано утром Петером, как он ему и наказывал, Фридрих некоторое время приходил в себя, вспоминая, что он на ярмарке в Брегенце. Умываясь, накидывая походный потертый камзол и надевая неброскую шляпу, герцог на ходу выслушивал довольный стрекот казначея, отчитавшегося в том, что подводы с тюками шерсти уже на ярмарке, и что уже целая подвода с шерстью весьма успешно продана. На последних словах Петер вынул из-за пазухи увесистый мешок с деньгами и, улыбаясь, тряханул его звонким содержанием. Фридрих мельком глянул на деньги, как всегда, но каждый раз заново, удивляясь броскому контрасту объемов сбытого и вырученного, молча, без улыбки похлопал казначея по плечу и коротко приказал следовать за ним, прихватив двух слуг. Сопровождаемый Петером и слугами с огромными пустыми  корзинами на спинах Фридрих миновал городские ворота и по лабиринту кривых и узких улиц направился к конечной цели своей поездки. Скоро он ступил на Фридрихсштрассе, улицу, ведущую прямо к ярмарке на Марктплатц. И вот эта почти безлюдная улица, чья тишина оттенялась гулким эхом поступи кованых сапог, внезапно распахнулась огромным пространством рыночного торжища, в котором ослепляющее зрелище базарного роения соревновалось с оглушающим гулом торгашеского гудения. Гомон и мельтешение такого количества людей, как всегда, на некоторое время ввели герцога в оторопь, от которой он, впрочём, быстро оправился и, как ни в чём не бывало, пошёл вдоль длинных торговых рядов, едва взглядывая на товары, интересовавших его сейчас меньше всего. Фридрих торопился к прилавкам менял, у которых нужно был ее наменять монет, и это составило существенную трудность всего торгового мероприятия. Поодаль от шумного бурления торгового водоворота в неспешной тишине какого-то почти алхимического действа колдовали менялы, хозяева меняльной скамьи, die Bank, банкиры – служители бога торговли Меркурия, жрецы товарно-денежного обмена, повелители и знатоки всей совокупности золотого тельца, незаменимые посредники между торговыми людьми всего мира. В их очень спокойной гавани плескались редкие слова, короткой волной колыхались плавные движения, мелодично звенели обмениваемые монеты. Каждый раз, обращаясь к услугам менял, Фридрих испытывал какое-то странное волнение, волнение от того, что все они ему казались на одно лицо и были похожи как братья, от их острых блестящих взглядов, коими они цепко ощупывали немногочисленных клиентов, и той немного холодной вежливости, с какой они предлагали свои услуги. Недолго выбирая, к кому обратиться, Фридрих подошёл к одному из менял и, отцепляя от пояса кошель с хойенбаденскими гульденами, попросил их обменять в разной пропорции на любекские гульдены, баварские крейцеры и гамбургские марки.
Выслушав пожелание, пожилой и явно опытный меняла осторожно вытащил из высыпанной прямо на столе блестящей горки золотых монет один экземпляр и стал пристально его изучать. Для начала он прибег к самому распространенному приему – попробовал монету на зуб, обнажив заросший усами и бородой рот с крепкими желтыми зубами. Несколько раз надкусив монету, он поднес к ней большую лупу, держа её за деревянную ручку, и стал рассматривать. Чего-то увидев или не увидев, зубастый меняла удовлетворенно хмыкнул и, блеснув глазами и улыбкой, с приязнью взглянул на герцога. Затем он подтащил к себе обтянутый кожей ящичек и открыл его. Герцог увидел множество инструментов и склянки с жидкостями. Выуженной из ящичка маленькой пилочкой меняла-слесарь напилил горстку золотых опилочек, соскреб их в фарфоровую чашечку и ливанул туда из скляночки. Когда жидкость залила дно чашки, в нос герцога ударил едкий запах, от которого запершило в горле и заслезились глаза. Герцог, чертыхнувшись и зажав нос, отскочил от стола и еще долго вытирал глаза и сопли в то время, как меняла, а по совместительству еще, видимо, и химик, буднично продолжал делать своё дело. Железной палочкой он осторожно теребил золотые песчинки и, выждав достаточное время, вновь довольно взглянул на герцога и озвучил малопонятную цифру, пояснив, что «это проба». На следующем этапе сложной процедуры меняла придвинул весы и начал взвешивать лежавшую на одной чаше весов монету, уравновешивая её с другой чашей, куда выкладывались гирьки, что становились в своём накоплении крохотными до невидимости. И вот, равновесие было достигнуто – острая стрела весов в последний раз дрогнула и окоченела, точно указав на засеченную на дуговой перекладине риску весового тождества. Но меняла на этом не успокоился, ведь он старался не только для себя, – он желал полностью убедить и клиента в своёй абсолютной честности. Он достал из ящичка еще один странный инструмент – какой-то деревянный брусок с вставленной в него колбочкой, внутри которой переливалось масло. Далее меняла осторожно, едва касаясь, приложил брусок снизу к уравненным чашам весов и герцог увидел выплывший изнутри масла наполненный пустотой воздушный шарик. Поколебавшись между двух нанесенных на поверхность стекла полосок, шарик этот также намертво застыл строго посередине меж двух крайних полосок. Банкир поглядел на герцога с тем выражением, что, мол, вот, видите, всё точно. На это в ответ герцог, также молча, кивнул в знак признания такой не оставляющей сомнения очевидности. После этого меняла пинцетом снял все гирьки с чаши весов и стал высчитывать массу монеты. Вскоре он озвучил результат. Монета весила десятую часть унции. И выбранная наугад, но, будучи измеренной, взвешенной и исчисленной, она просияла исключительным, идеальным эйдалоном для всех остальных монет. Теперь в соответствии с этим выяснившимся качеством одной монеты банкир, посчитав общее количество денег, произвел обмен, выдав столбиками монеты различного происхождения. Вопреки не очень радужным ожиданиям, соотношение хойенбаденского гульдена к другим денежным единицам было явно в пользу первого. Герцог не преминул спросить, с чем это связано. «Ваша монета сохраняет неизменным содержание золота, а другие всё время зачем-то уменьшают его. А во-вторых, все монеты в хорошем состоянии», деловито известил банкир.
Дождавшись конца операции, герцог нетерпеливо ссыпал наменянные монеты по разным кошелям и быстро двинул прочь по направлению к торговым рядам. Его уже давно распирало намерение купить для домочадцев подарки. Особенно он хотел порадовать Анну, выискав для неё какую-нибудь заморскую диковину, будь то экзотическое украшение, изготовленное искусными ювелирами далёкой Арабии, или отрез великолепной шёлковой ткани, раскрашенной умельцами из таинственного Китая. Важно шествуя между торговыми рядами с движущимися поодаль Петером и слугами, герцог подходил то к одному, то к другому торговцу. Скоро были куплены и китайские  шелка, и изделия арабских ювелиров. Но Фридриху хотелось еще чего-нибудь необычного, чего-то абсолютно нового. Он шёл мимо ряда с игрушками. Тут были какие-то куклы, глиняные и фарфоровые фигурки животных, яркие картинки, ленточки и тому подобное. В глубине ларя Фридрих заметил странную конструкцию из каких-то металлических пластин и стержней. Обращаясь к пожилому горбатому торговцу с лицом колдуна, он попросил показать ему эту штуковину. Торговец неспешно двинулся в глубь своего владения и вернулся с игрушкой, осторожно обхватив её за края. Герцог спросил, что это за вещь. Продавец игрушек долго смотрел на игрушку, по-видимому, на ходу соображая, какое ей дать название и, наконец, придумал: «Явление чистой благодати». И затем он эту самую «благодать» стал являть. Игрушка представляла собой довольно большую круглую металлическую пластину, которая, будучи покрыта сусальным золотом, отсвечивала слепящим блеском. В четырех местах к краям этого круга были припаяны крест-накрест две металлические полоски. В центре из пересечения была закреплена подвижная втулка, на которой держалась конструкция еще из четырех круглых пластин, также покрытых фальшивой позолотой, но гораздо меньших по размеру, и расположенных под углом к основной плоскости. Вся подвижная часть свободно вращалась вокруг собственной оси. Положив предмет на прилавок, продавец игрушек достал огниво и поднес его к самой сердцевине всей конструкции, где, как выяснилось, имелся маленький подсвечник со вставленной в него свечкой. Ударив по огниву, продавец поджег им свечу, затем крутанул расположенные на оси пластины и предложил «господину» подойти поближе. Подойдя вплотную к игрушке, Фридрих сначала ничего не увидел, но потом он рассмотрел, сначала смутно, потом всё яснее, что из самой глубины большого круга начинает исходить свет. Забавным и даже чудесным было то, что этот свет как-то неестественно попеременно мигал, дрожал и сотрясался. Льющийся из глубины большой пластины свет, отражая свет малых пластин, в свою очередь отражавших маленький огонь свечи, бил и пульсировал, как сердце, внушая зрителю этой подвижностью представление о своей живости, одушевленности и даже нетварности. Залюбовавшись этим живым блистанием «чистой благодати», Фридрих торопливо потянулся за кошельком и, не задумываясь, отсыпал продавцу игрушек приличное число монет.               
После первого проведенного на ярмарке дня Фридрих вернулся на постоялый двор. Поднявшись через харчевню по лестнице в свою комнату, он, держась за оглушенную ярмарочным гвалтом гудящую голову горячими ладонями, поначалу решил лечь спать, чтобы немного придти в себя. Но стоило ему только лечь, желание сна улетучилось, как не бывало. Полученное под впечатлением от ярмарки возбуждение ударяло в голову, вынуждая в неё мельтешение темных, смутных, внезапно обрывавшихся, но вновь всплывавших из глубин души мыслей, настойчиво требовавших своего прояснения. Какое-то время Фридрих еще пытался подавить возбуждение, вдавливая тяжелую голову в мягкую и пахнущую мятой и душицей подушку. И всё-таки в итоге он откинул жаркое одеяло, сел на кровати, вдел ноги в легкие кожаные башмаки, соображая, чем бы ему себя занять. Долго думать не пришлось. Фридрих накинул халат и вышел в тёмный коридор, размеченный рядом светильников возле каждой двери. Он подошел к одной из них и тихо позвал:
- Отец Базиль.
Дверь сразу же распахнулась и на пороге образовался коренастый, невысокий, с небольшим брюшком человек в длинной рубахе и широких штанах. Вытянув короткую шею и выпучив маленькие глаза, улыбаясь, он вопросительно глядел на герцога. Тот несколько смущаясь, объяснял:   
- Что-то мне не спится, отец Базиль… Знаешь, что?! Зови Петера. Посидим – поговорим. И это – захвати что-нибудь выпить и поесть…
Викарий с готовностью кивнул головой: будет сделано. Скоро отец Базиль и Петер были в комнате герцога. Несмотря на то, что они представляли различные сословия общества, ни викарий, ни казначей не испытывал смущения от переживания сословной дистанции, причиной чего, конечно, было отношение самого герцога, привыкшего видеть в каждом человеке, прежде всего, образ Божий. Они сидели за одним столом, вынесенным прямо на террасу под покров теплой звездной ночи, с удовольствием вдыхая её прохладный настой и любуясь светом звезд. На стоявшей на столе тарелке растеклась тонко нарезанная вяленая свинина с прожилками сала, в пузатой бутылке поблескивал вишневый шнапс, мерцали дольки помидор, возвышался стопка кусков ржаного хлеба. Выпив два небольших стаканчика, герцог положил на хлеб свинину и несколько долек помидор и стал неспешно откусывать и жевать, вперив взгляд в ночь.  Отец Базиль и Петер молча и расслаблено наблюдали за движениями Фридриха, ожидая, когда он первым заведет разговор. Ждать пришлось недолго. Скоро Фридрих заговорил:
- Что-то невероятное происходит. Ничего не понять. Очень всё странно…
Оглядев собеседников и видя их недоумение, Фридрих продолжал:
-…у меня такое ощущение, что на наших глазах всё меняется и вот-вот возникнет новая реальность, ощущение, что мы стоим на пороге нового мира, значительно отличающегося от того, что мы имеем сейчас…
- О чём вы, ваше высочество?! – не выдержал Петер.
- Да! – поддержал вопрос отец Базиль. 
- О чём?! – жестко посмотрел герцог на своих подданных. – Да, обо всем… О деньгах, о торговле, о ярмарке этой, чёрт бы её побрал, о вольном городе Брегенце. Вот раньше люди о Боге думали, молились, воевали, трудились, душу спасали или, наоборот, защищали жизнь, воевали, рисковали жизнью. А теперь, что?! Все помешались на этой торговле, у всех на уме одна торговля…, – на  этих словах неопределенно повел рукой в направлении Брегенца. – Вот раньше, во времена моего деда, Вильгельма Смелого или даже отца Фридриха Набожного, наше герцогство спокойно обходилось без обмена и покупок. Мы своей автаркией полностью обеспечивали все потребности своим трудом. Свой хлеб пекли, всю одежду сами ткали, даже оружие сами ковали из собственного железа, а его плавили из руды миттельбахского рудника, который вот совсем недавно исчерпался. А теперь всё покупаем. Ну, всё – оружие, металл, ткани, одежду, посуду, коней, плуги, какую-то никчемную мелочь, без которой вполне можно было обойтись. И, кажется, вот это купишь и всё, можно успокоиться. Но – нет! Купишь какую-то новую вещь, так – от безделья, по глупости, а в следующий раз выясняется, что ты без этой вещи уже не можешь обойтись, и от этого круг потребностей непрерывно расширяется и расширению этому не видно конца и края…      
- Ну, и что, – наконец равнодушно изрек Петер, – он давно понял, о чём говорит герцог, и с трудом сдерживал напавший приступ зевоты. – Не знаю, ваше высочество, где тут проблема. Население увеличивается, потребности растут, человек стремится к лучшему, и кто-то что-то делает лучше, другой – хуже, один делает одно хорошо, другой – другое, и герцогства, города, люди обмениваются. Всё – в порядке вещей. – Развел руками Петер и пожал плечами, как бы так легко и быстро сняв проблему и разрешив все сомнения.
- Да в том-то всё и дело, что реальный порядок вещей замкнут и неизменен. А вот порядок человеческой жизни, увы, нет. И в самом центре этого порядка, кажется, завелся свой божок…
- Божок?! – удивленно подал голос отец Базиль.      
 Фридрих пристально посмотрел на викария и кивнул головой:
- Божок! - И, сделав паузу, добавил, ввинтив в визави жгучий взгляд:
- Золото!
- Ой, да оно с самой зари человеческого существования таковым является, –  равнодушно и с несколько учительской интонацией заговорил казначей. – Чему тут удивляться?! Вспомните Ветхий завет, ваше величество. Человек всегда был слаб по отношению к холодному и притягательному блеску этого, как говорится, «желтого дьявола», который для, увы, очень многих, успешно выступает полноценным заместителем Бога, его так сказать, альтернативой. Ведь в отличие от небесного журавля, эта золотая синица легко помещается в карман. Тогда зачем гонятся за журавлем в небе, когда эта синица так легко залетает в твой карман и хорошо там себя чувствует…         
- Да, ничего не подделаешь… - с грустным вздохом согласился викарий.
- Честно говоря, меня удивляет, отец Базиль, что ты с такой неподобающей твоему возвышенному служению легкостью с этим смиряешься. Ладно – Петер, но ты-то…
- А куда деваться?! – даже не думая оправдываться, отреагировал викарий и недоуменно пожал плечами.
- Действительно, господин герцог. По-моему, вы несколько сгущаете краски. – Вступился казначей. – Что здесь такого?! В конце концов, золото – обычное платёжное средство. Средство, но, конечно, не цель. Люди обмениваются. И, обмениваясь, они нуждаются во всеобщей мере абсолютной ценности, в том, чтобы не вызвало ни какого сомнения…
- Вот! – как подсказке, обрадовался Фридрих словам Петера. – Именно что! Гарантированная, не обременяющая сомнением, абсолютная надёжность золота заменяет людям простое доверие, простую веру на слово…
- Ну, а как же?! Сколько кругом развелось обманщиков и хитрецов. И люди пользуются золотом как средством естественной защиты от лихих людей. И золото неизбежно становится мостом между людьми, тем единственным исключительным посредником, который объединяет всех людей без исключения. Как говорит любимый мной мудрец Аристотель в «Никомаховой этике», посредничество монеты уравнивает все вещи, поскольку всё должно измерять чем-то одним, и такой мерой является потребность, а её выражением естественным образом выступает яркий блеск и звонкий звук монеты…
- Да, но другим таким безусловным и абсолютным посредником является Господь Бог…
- Это верно. Но этот посредник познается нами только во внутреннем опыте и в каких-то индивидуальных жестах. И его обналичивание в конкретной житейской практике, в пространстве общественных отношений серьезным образом затруднено. Тому ряд причин. Во-первых, каждый разбавляет свою веру в Бога той или степенью своего воображения…, – на этих словах казначей покосился в сторону викария, по-видимому, ожидая возражений. – А, во-вторых, наш Бог, слава Ему, не имеет касательства к обычным земным нуждам людей. Он озабочен нашей душей, и в меньшей степени – нашим телом. А тела должны обмениваться. Так они устроены. Ну, а тут-то и начинается, может быть, главная забота людей… И, в конце концов, в некоторой степени ни Он дает нам золото, а мы отправляем его в царство Его славы…               
- Ну, хорошо, убедил, согласен, да, без обмена – никуда, и деньги здесь – ключевое подспорье. Но что еще такоё обмен?! Обмен – это основа жизни. Всё на всё обменивается. Как еще помнится великий Гераклит говорил, что все вещи обмениваются своими качествами: «горячее – охлаждается, холодное – нагревается; белое – чернеет, черное – белеет». И с человеком тоже самое: печаль сменяется радостью, а радость – страданием. Таков закон жизни. Но в дело в том, что золото и деньги вообще опротестовывают этот порядок. Вот я сейчас пьян и весел, а завтра мне будет худо. Или сегодня я страдаю, а завтра буду в радости, и завтрашнюю радость эту я оплачиваю своим сегодняшним страданием. Мы, вообще, всегда платим страданиями за удовольствия. И какое-то моё страдание – это чье-то удовольствие, а страдание другого человека – это моё удовольствие. Это ведь опять же Гераклит, который говорит, что «смерть одного – рождение другого; из смерти одной вещи рождается другая». Так и страдание, боль, риск, болезнь – это настоящий труд души и её деньги. И мы за деньги своёго страдания труда души и тела покупаем у других изготовленное ими  удовольствие и радость жизни вообще. Иначе не получается. – Герцог разволновался.  У него не получалось выразить свою мысль точнее, и от того, его речь была скомканной, корявой, противоречивой. Но он продолжал: 
- Побуждаемые верой и любовью страдания – это естественный труд самой души, и именно на эти душевные деньги, а не на какие-то золотые монеты, мы покупаем то состояние, что позволяет нам испытывать, если и не счастье, то хотя бы какой-то покой и достойное удовольствие от жизни. В итоге у души есть совсем другие весы, небесные, утяжеление их одной чаши страданием переходит в утяжеление другой чаши его противоположностью в виде радости. То есть, получается ситуация взвешивания. На одной части весов наши страдания, душевный труд, а на другой наши радость и удовольствие…
- То есть, любовь – это золото души? – удивленно спросил казначей.
- Это всё вместе. Любовь – это и то, что душа производит, изготавливает на продажу, и то, чем она платит, и то, что она, в конце концов, потребляет в радости. В любви всё это не разделимо. Как бы это объяснить… Вот в обычном плане мы работаем, трудимся, кормим себя, семью, а излишки продаем, обмениваем их на деньги. Потом на эти деньги что-то покупаем, обмениваем их то, что в чём испытывает недостаток. И всё по отдельности, сначала трудимся, потом продаем, потом покупаем и потребляем. Так?! – добиваясь понимания, спросил Фридрих.
- Так, –  согласился Петер.         
- А вот душа трудится, платит и потребляет в одно и то же время, и у неё нет возможности что-то произвести впрок, отложить, а главное – запасти это, накопить. Она не может сохранить результат своего труда для будущего, у неё нет твердых гарантий справедливости обмена, и у души нет копилки для сбережений…
Последние слова Фридрих произносил срывающимся голосом, запыхавшись в выражении своей, не очень ясной ему самому мысли.
- Да, забавная доктрина, выше высочество. – Иронично прокомментировал казначей. – Только путанная очень, не совсем ясная. Ну, ладно, любовь – это всё хорошо. Но при чём здесь деньги?! – спросил Петер, с сожалением и одновременно как-то весело глядя на герцога.
- Как при чём?! Я же объясняю: любовь как подлинная цена жизни лишена возможности накапливаться, а вот её вещественное воплощение – деньги – этой возможностью как раз обладают. То есть… как бы это тебе объяснить. – Герцог с волнением закивал головой, поглядывая по сторонам. Он довольно сильно опьянел, но, не утратив столь несвойственное для выпивших людей обаяние, добавил к нему какую-то детскую наивность и открытость. – Вот смотри. Когда мы любим, мы точно в вечность погружены или восхищены, и мир вокруг нас неподвижен и прекрасен, а денежные расчеты нас выносят нас на самую поверхность времени, всё мелькает, мельтешит, суетится, постоянно что-то меняется… Понимаешь?! – спросил Фридрих, с надеждой взглядывая в слегка остекленевшие глаза Петера.
- Пытаюсь, ваше высочество, пытаюсь. Простите, но мне кажется, что вы прекраснодушный идеалист и мечтатель. Это всё прекраснодушные помыслы. Жизнь-то – другая. Какая, прости Господи, любовь?! Где она?!
- Как – где?! – с похмельным недоумением произнёс Фридрих. – А – Христос? – и ткнул указательным пальцем в припорошенное звездами небо.
- Христос, истинный Бога наш! – тяжело поднимая голову и снова её опуская, напомнил о себе отец Базиль, чей вид давал знать об уже выпитых им пяти стаканчиках шнапса.
Петер, пребывая в задумчивости, мельком глянул на пьяненького викария и продолжил:
- Значит, у души есть свои собственные весы, и она на них обменивает свои страдания на радости. Так? А центром тяжести этих весов является, видимо, Бог?
- Именно! – немедленно согласился Фридрих.
- …в отличие от тех, скажем, естественных весов, на которых мы взвешиваем обычные земные вещи или золото. И основанием их равновесия является какая-то пустая нейтральная бездушная середина…
- Точно так! – согласился герцог.
- Но как же это возможно?! – теряя равновесие благодушия, почти вскричал казначей. – Это должны быть абсолютные тождественные механизмы.
- Ничуть. Одни весы – небесные, другие – земные. – Голос герцога приобрел интонацию печальной торжественности. – И на этих весах не мы взвешиваем, а нас взвешивают… И баланс у них другой. На эти, земные, гирек или денег накидал и получил равновесие, обменял одну монету на другую, деньги – на товар…
- Но это совершенно невозможно,  – продолжал возмущаться чем-то уязвленный казначей. – Эти, как вы выражаетесь, небесные весы пребывают в Божьей деснице, и потому они праведные и самые правильные, а весы земные – какие-то кривые, несправедливые, обманные. Так, что ли?!
- Совершенно верно. – Неумолимо подтверждал Фридрих. – Земные весы уповают на очевидность, на то, что всем без исключения видно и ясно, на то, что само по себе доказывается, – тут верить не надо. А те весы – мистические, чтобы их ощущать – надо верить, прозревать сквозь видимое невидимое. Основания небесных весов в Боге, а основание земных весов в равнодушной точке, в пустоте, в шарике воздушном. – Здесь Фридрих вспомнил необычный инструмент менялы. – И то, что выступает в качестве основания небесных весов – полнота божественного Духа, в весах земных обращается, преобразуется в пустоту воз-духа. Дух небесный становится воздухом, пшиком, пустотой, ничтожностью. И здесь в обращении этом мистическом и есть вся тайна. Весьма таинственно и мистично то, что Дух, и воздух – слова-то от одного корня. – Фридрих назидательно воздвиг указательный палец. – Вот!
- Действительно, – задумчиво согласился Петер и, подумав немного, стал возражать. – Ну, и правильно. Нет здесь никакого мистического обращения. Значит, центр тяжести весов и есть воплощение божественного основания. – Неожиданно даже для самого себя сделал вывод казначей.
- Да неужели?! – с горькой иронией оспорил тезис Фридрих.
- Да, а что?!
-  Неужели ты не чувствуешь разницы, Петер, дорогой?! Бог… – Герцог возвел руки к начавшему светлеть небу. – Это же Всё! Свет! Радость! Любовь! Мир! И это… - Фридрих сомкнул указательный и большой пальцы, оставив между ними крохотную щелочку: - Тьфьюить! Ма-а-а-а-ленький такой пузырёк…
- Но это по форме, только по форме божественное основание, а не по содержанию, – снисходительно улыбаясь и объясняя герцогу, словно тот был ребенком, сообщил Петер.
- Да не бывает у Бога формы! Нет её у Него! – громогласно вскричал Фридрих, да так слышно, что спавшая во внутреннем дворе сторожевая собака пару раз тявкнула. Гораздо тише он добавил:
- Бог по форме – это дьявол.
Тут снова заворочался клевавший носом викарий. Он последовательно оглядел присутствующих и затем назидательно известил:
- Богохульников ждут костры инквизиции!
- Еще бы! – моментально согласился Фридрих, улыбаясь.
- И всё таки, я с вами не согласен, господин герцог, - вновь встрепенулся Петер. – Не может такого быть, чтобы объективные весы, этот абсолютный символ справедливости с архаических времен, единственный способ установления права и вины и назначения наказания и преступления, который держит в своих руках Фемида, чтобы этот символ был дьявольским изобретением.    
- Пожалуйста. Не соглашайся. Но я в этом уверен… Я надеюсь, у нас будет время, чтобы я смог тебе всё объяснить, – с понурым радушием известил герцог. – Ладно, засиделись мы что-то. Это, Петер, бери викария и отправляйтесь спать. И я тоже лягу. Нас завтра снова тяжелый день ждёт. И разбуди-ка меня пораньше…
Утром казначей вновь разбудил герцога радостной новостью. Привезенная хойенбаденская шерсть пользовалась необычайным спросом, даже, несмотря на то, что цены на неё оставались неизменно высокими, подскочив еще во времена оны, когда все овечьи стада скосила беспощадная коса «чёрной смерти». На этот раз, выпучив от возбуждения глаза, казначей едва удерживал в руках четыре приличных кошеля с очередным урожаем золотых и серебряных монет, демонстрируя их только проснувшемуся Фридриху. Приводя себя в порядок, герцог недовольно ворчал в том духе, что теперь, мол, с такой уймой денег делать: их количество уже значительно превышало потребности герцогства в монетах, необходимых для удовлетворения его нужд. Стряхнув остатки сна, герцог приказал запрягать освободившиеся подводы для покупки нужных герцогству вещей. Через какое-то время обоз отправился в Брегенц, и первым делом на Оружейный двор, где герцог желал пополнить королевский арсенал. Накупив мечей, копий, арбалетов, луков и стрел к ним, Фридрих направил обоз к Железному двору, предлагавшему различные изделия из железа, бронзы, меди или в виде уж готовых вещей, или в качестве заготовок, болванок, брусков, листов. Далее шёл Посудный двор, пестривший разнообразием всей кухонной и столовой утвари от огромных грубо вылепленных глиняных посудин и чугунных чанов местного производства до миниатюрных фарфоровых чашек из Китая и изысканных столовых приборов производства голландских ювелиров. Среди прочего яркой раскраской выделялись изделия богемских стекловаров. Плохо разбираясь в тонкостях этого вида товаров, герцог предоставил инициативу верному казначею, который как раз выбрал в избытке богемское стекло, набив им две большие корзины. В Текстильном дворе обоз пополнился тирольской замшей и брюссельским бархатом. Затем изрядно потяжелевший обоз переехал в Продовольственный двор. Здесь герцог руководствовался мало менявшейся потребностью в наборе съедобных вещей, кои герцогство потребляло из года в год. В подводы отправлялись мешки с мукой, с крупами, бочки с бургундским, шампанским и мозельским вином, с пльзенским пивом и шотландским джином, огромные рыбины, корзины со швабской вяленой свининой, с баварскими копчеными колбасками, с гамбургским шпиком, бочонки с экзотической снедью, соленьями, балтийской килькой, мешочки с заморскими пряностями, сладостями, солью. Каждый раз расплачиваясь, герцог или казначей вынуждены были выискивать в своих кошелях монеты различного происхождения или достоинства, и порой при недостатке той или иной валюты казначею приходилось по-молодецки, на скору ногу бегать к банкирам, чтобы, наменяв у них денег, расплатиться требующейся монетой. И сталкиваясь с трудностью этого рода, герцог вновь и вновь вспоминал свой недавний разговор с императорским вельможей о возможном введении  золотого стандарта, что значительно упростило бы, по его идее, товарно-денежный обмен.
Потратив почти весь день и значительную часть запасенных денег, герцог, Петер и слуги устало шагали рядом с тяжело ступавшими лошадьми, запряженных в подводы. Они стали теперь гораздо тяжелее, чем те, что они везли по пути сюда. На самом выходе из Торговой площади внимание Фридриха привлекло большое скопление людей. Те суетливо столпились перед каким-то зрелищем. Заинтересовавшись, герцог отправил спутников на постоялый двор, а сам решил развлечься созерцанием какого-то простонародного зрелища. Как он и предполагал, это был – балаган. Скрытые за занавеской бродячие актеры двигали и озвучивали деревянные куклы, одетые в крохотные платья. Присмотревшись и прислушавшись, Фридрих неожиданно узнал в движениях и словах марионеток один из евангельских сюжетов – событие подкупа Иуды первосвященниками и предательства им Иисуса. Несмотря на изображение трагических событий, присутствующие здесь простолюдины по преимуществу улыбались, восторженно вскрикивали и возбуждено показывали друг другу что-то вытянутыми пальцами, по-видимому, не в силах примириться с искусственным претворением  реальности и вот так, по-своему, сопротивляясь и защищаясь от нарочито-марионеточной условности изображения реальных исторических лиц. В первой сцене было показано собрание иерусалимского синедриона во главе с первосвященником Каиафой, сговаривающихся предложить тридцать серебряников Иуде, чтобы тут выдал Христа. Сцена заканчивалась тем, как Каиафа карикатурно-дерганной и зловещей походкой идет в священное деньгохранилище Иерусалимского храма и изымает оттуда деньги. Вторая сцена началась с появления Иуды, чья чудовищная гримаса была встречена дружным хохотом народа. К Иуде подходит Каиафа, что-то шепчет ему на ухо, потом протягивает ему горсть монет. Иуда берет деньги и ссыпает их в кошель. Третья сцена открылась явлением Христа иерусалимскому народу. Кукольный народ машет, кричит, ликует. Из толпы выделяется Иуда, целует Христа. Тут же Христа хватают, тащат к Понтию Пилату. Тот отдает какие-то распоряжения. Христа бьют и распинают. Созерцая сцену распятия, балаганный народ роптал и горько возмущался. Затем он воскресает. В четвертой сцене снова появляется Иуда. Он горько плачет, в стенании заламывает руки, проклинает себя. Потом выгребает из своего кармана деньги и выбрасывает их. И вот уже, повесившись, Иуда раскачивается на осине, под возбужденный шум собравшегося у балагана народа, удовлетворенного заслуженным наказанием предателя.
Всё это время Фридрих, внимательно следивший за представлением, поначалу высокомерный и отчужденный, оказавшись в толпе, незаметно для себя поддался её коллективным переживаниям и в итоге сам оказался захвачен этим довольно примитивным зрелищем, скорее предназначенным для детей, нежели для взрослых. Но дело было не только в подпадении под власть общего настроения. В балаганном представлении евангельского сюжета он увидел еще кое-что. Фридрих рассмотрел в нём четвероякую перипетию движения денег, символическую историю денег, случившуюся в рамках краткосрочного события. Причём на каждом повороте единой траектории движения денег выделяется та или иная их способность. Сначала те самые тридцать серебряников, находясь в священной сокровищнице Иерусалимского храма, наряду с другими монетами, были частью Его богатства, силы и могущества. Золото и серебро иерусалимской сокровищницы, вбирая пожертвования, напитанные потом, кровью и слезами тяжелой жизни простых иудеев, светили чистой славой Божества. Но уже, будучи изъятыми первосвященниками, выпав из храмовой казны, выделившись в конкретном наличном количестве тридцати монет, они профанировались и превратились в обычное платёжное средство. Божественное золото пошло в торгашеское услужение. Господская цель обратилась в рабское средство. Высокий дух обратился в ничтожную пустоту воздуха. На втором повороте тридцать серебряников попадают в руки Иуды. Они складываются им в карман, сберегаются, накапливаются, превращаясь в простой символ введения себя в пассивное состояние должности, заложенности, обязанности перед теми, кто его купил, кому Иуда себя продал. Третий этап движения тридцати серебряников как символа всей совокупности денежной массы представляет момент превращения денег в стоимость, в момент активного назначения меры ценности вещи, каковой в данном случае оказывается жизнь Христа. Эта оценка знаменуется прикосновением губ Иуды к ланитам Христа. Купленный с потрохами Иуда, действительно стоящий не более тридцати серебряников, и сам полностью воплощающий своим присутствием эти тридцать серебряников, означая, показывая и тем самым своим поцелуем выдавая врагам Христа, одновременно пытается этим же поцелуем оценить Бога, назначить ему цену в те самые тридцать серебряников, которые стоит сам. Четвертый этап движения иудиных денег завершает их движение в осуществлении финального обмена тридцати серебряников, денег на товар, каким должно было стать мертвое тело Христа, столь желанное для синедриона. Этот этап, представляя деньги в качестве средства обмена, напрямую являет акт товарно-денежного обмена, в котором деньги обращаются в товар. Но вопреки желанию заказчиков, заплатив тридцать серебряников, взамен они получали не мертвое тело Христа, который, слава Богу, воскрес, но мёртвое тело Иуды, который повесился. Формально акт купли-продажи состоялся. И синедрион, получил всё-таки заранее оплаченную вещь, но не ту, за которую заплатил, а ту, которую приобрел с самого начала – тело продавшегося Иуды. Христос вырвался из лап искушенных торгашей прямо на небеса. А Иуда, пытаясь предательством продать Христа, в итоге продал только себя. Мёртвого Иуды уши они получили, а не Христа. Тридцать серебряников же, замаранные кровью, являясь прямой уликой совершенного преступления и потому оказавшись ненужными никому, продолжили и доднесь продолжают свой злокозненный дрейф, процентно возрастая в своём количестве. Итак, движение заплаченных синедрионом и полученных Иудой тридцати серебряников, символизируя движение денег вообще, выделяет четыре их качества как: 1) средства платежа и награды; 2) средства накопления и сбережения; 3) средства оценки и назначения стоимости; 4) средства обмена и трансформации денег в товар.
В сопровождении этих мыслей Фридрих вернулся на постоялый двор и сразу зашагал в комнату Петера, где снова предложил собраться своим спутникам для поздней беседы. На этот раз тот же стол был нагружен неизменной бутылкой шнапса и тем, чем хойенбаденцы запаслись накануне в ярмарочных кущах – копчеными колбасками, соленьями, кусками вяленой осетрины. Привычно для начала выпив и закусив, герцог завел беседу:
- Вот! Сегодня еще раз убедился в необходимости введения единой имперской монеты. Какое было бы облегчение для покупателей и продавцов. Не надо было столько время проводить у менял…
- Истинная правда! Абсолютно с вами согласен, ваше высочество! – возбужденно согласился казначей. – Такое нововведение значительно бы упростило товарно-денежный обмен. Я сегодня просто замучился пыль глотать, бегая к менялам…
- Да. Я уже говорил вам, что передал через герцога Филиппа Карлу предложение о введении золотого империала. Причём совсем необязательно обменивать все имеющие хождения золотые на такой империал. Достаточно, чтобы у всех торговых людей было что-то вроде сравнительных таблиц, где бы было указано, как соотносятся та или иная монета к этой главной золотой монете императорского монетного двора. И опять же существование такой монетной точки отсчета, такого центра укрепило консолидацию империи…      
- Ух, ты! – встрепенувшись, возбуждено заговорил, поймав герцога на противоречии с прежде сказанными им словами. – Ну, вот видите, ваше высочество, значит, и вы признаете необходимость существования центра отождествления и уравновешивания, чье наличие в качестве центра тяжести весов считаете только формальным и уличаете в безбожности?
- Ну и что?! – спокойно, нисколько не чувствуя противоречия, реагировал герцог. – И причём здесь Бог? Я в данном случае, настаивая на абсолютном полюсе монетной власти, лишь ратую за единство любимой империи. Знаешь, Петер, Бог-то Богом, а империя – империей…
- Богу – Богово, а кесарю – кесарево?! – уточнил викарий, не отвлекавшийся от разговора ни на мгновенье, несмотря на то, что мало в нём участвовал.
- Именно! – согласился Фридрих, с благодарностью посмотрев на отца Базиля. – И пусть только в данном случае, пусть золотой стандарт, способствуя возрастанию единства и мощи империи, имея именно что форму Бога и  не являясь Им по сути, станет истиной имперского объединения…
- То есть в таком случае, вы, господин герцог, не видите опасности отделения божественного содержания от божественной формы, – с иронией спросил казначей.
- В таком нет! – убеждено отчеканил герцог и даже жестко махнул рукой, чуть не опрокинув ею тарелку с солеными грибами и удержав её в последний момент. – За ту божественную форму, какую может воплотить имперский золотой стандарт, единственно несет ответственность император, который в свою очередь, отвечая за всю империю и отвечая за неё перед самим Богом, сам себе не принадлежит. И он сам заложник Божьей воли, от которой не в силах отклониться, а если отклонится, то будет проклят во веки веков. Поэтому в этом случае божественная форма остается еще при Боге. Империи как единству Божьей земли формальность центра не страшна…
- А в каком тогда случае имеется опасность отделения формы от содержания? – с сомнением спросил Петер.
- Во всяком индивидуальном случае. – Вновь проскандировал Фридрих. – Беда будет в том, когда всякий смертный в своём бесчинном качестве возомнит себя вправе пользоваться этой формальной центральностью на своё корыстное усмотрение. Хуже будет, когда пустота формального центра тяжести слишком достоверного равновесия вытеснит всю полноту божественного содержания истиной гармонии, возможной только как предмет благочестивой веры страстного сердца. – Последние слова Фридрих произнес с грустью.
- Мне кажется, господин Фридрих, вы предостерегаете от того, что уже вполне происходит. И я, вообще, не понимаю, чего опасаетесь?! Ведь всё в руках Божьих, не так ли?! – весело спросил Петер.
- Так да не так. Что-то еще и в руках людей…
- Тогда тем более. Не может же Бог вручить в руки людей то, что они способны направить против Него?
- Для Бога нет ничего невозможного! – то ли невпопад, то ли нет, заявил отец Базиль.
И герцог, и казначей странно посмотрели на викария.
- Он, конечно, может это вручить, но вместе с этим он может вручить возможность этим не пользоваться, - уклончиво ответил Фридрих.
- Не знаю, я не вижу никакой не опасности. Вообще, надо сказать что, то, что, вы, господин герцог, назвали (довольно хорошо, правда) «пустотой формального центра тяжести слишком достоверного равновесия» - это ничто иное, как зеро.
- Ноль? – спросил герцог.
- Ноль, – подтвердил казначей.
- А что это?
- Честно говоря, всё что угодно. В количественном плане предельное маленькое нечто, причём маленькое вплоть до ничего. А в качественном плане абсолютно нейтральное число, безразличное по отношению, как к положительным, так и к отрицательным числам. Вот как раз выражением зеро выступает точка центра тяжести весов или пузырёк воздуха уровнемера, который вы изволили определить как «пустоту формального центра». С чём я категорически не согласен. Если угодно, для меня ноль – это абсолютная точка отсчета, палладиум честности и чистоты, тотальный божественный, если хотите, гарант правильности, справедливости, сбалансированности взвешивания и  обмена, максимальная страховка от обмана и жульничества. Эта та самая середина, которую Аристотель называет абсолютом справедливости и правосудности. Как он пишет в «Никомаховой этике», справедливость – это нулевая середина, что самым очевидным образом выступает центром тяжести весов, на чашах которых царит равновесие двух уравновешиваемых вещей, доль, мер, а с ними – уже и юридических  отношений между людьми. Грубо говоря, для Аристотеля весы – символ мира, а значит их центр тяжести – это и есть субстанциальный божественный  центр мира! – с пафосом заключил страстный апологет бухгалтерского счёта и его святынь в виде арифметических констант.               
-  Неужели!? – иронично удивился Фридрих.
- Конечно, – настаивал Петер. – Потом тоже самое показал Леонардо Пизанский в своей  «Книге Абака» или «Книге Счета»…
- А кто это – Леонардо этот? – недоверчиво спросил герцог.
- О, этот великий человек! Он опередил или определил своё время лет на двести-триста! Я с его трудами, еще учась в Болонском университете, познакомился. Так вот в своей книге показал, что весь счет идет вокруг нуля, который он называет «зеро», производя от «аль зефирус», то есть «пустой». Зеро замыкает весь счет на себя, во-первых, выступая абсолютной точкой отсчета, а, во-вторых, зеро позволяет достичь такой плотности счёта, какая исключает наличие остатка…
- А в чём проблема с этим остатком? – снова задал вопрос Фридрих.
- Ну, как же, господин герцог, это серьезная проблема! – возбужденно отвечал казначей. – Дело в том, что определяющий торговлю обмен – это, прежде всего, взвешивание, а взвешивание – это деление, а самое точное деление – это деление без остатка.
- Спокойно, спокойно. Чуть помедленнее, Петер, чуть помедленнее. Я не успеваю следить за твоей мыслью…
- Хорошо-хорошо. С пониманием того, что товарно-денежный обмен – это взвешивание, а торговля – это весы, где на одной чаше деньги, а на другой – товар, причём товаром могут быть также и деньги, у вас, господин герцог, проблем нет?
- Нет. Как раз недавно об этом думал. Действительно деньги – это такой же товар, чья ценность определяется по отношению к другим деньгам… 
- Так. Замечательно. Дальше. – Быстро продолжил казначей. - Условием денежно-денежного обмена является наличие общего качества, универсального свойства, которое присутствует в двух сравниваемых монетах, чем в данном случае, является, очевидно, золото, этот товар товаров и ценность сама по себе. Наличие той или иной меры, той или иной массы золота как ценности, как значения, в двух обмениваемых монетах, который позволяет их сопоставить, сравнить, кинуть на одни и те же весы, это есть тот общий знаменатель, к которому обе монеты приводятся…
- Так-так-так, – сузив газа, возбужденно заговорил Фридрих, увидев забрезживший в конце туннеля мысли свет смысла.
- И точно такую же меру сопоставимой с золотом ценности мы видим в сравниваемом с деньгами товаре. В товаре тоже есть золото, благодаря которому, мы подводим товар и деньги под общий или золотой знаменатель…
- То есть, обмен возможен тогда и только тогда, когда мы предполагаем в товарах наличие общего знаменателя, универсального делителя…
- Да, как эквивалента. В случае с взвешиванием на естественных весах таким общим качеством двух сравниваемых вещей является наличие свойства иметь тяжесть, которая определяется относительно общего для них центра тяжести. То  есть, тяжесть – это и количественная мера и качественная. И количественно две имеющие тяжесть вещи различны, но качественно они тождественны. Они тождественны, грубо говоря, потому, что их можно сплавить, две золотые монеты тождественны и сравнимы потому, что их можно переплавить в одну…               
- Да, согласен. И в этом смысле, когда на одной чаше весов оказываются тоже имеющие тяжесть гири с точными числовыми значениями, являясь эталонами, они, буквально, оказываются чем-то вроде платоновских эйдалонов, эйдосов, которые назначают значение, ценность, стоимость взвешиваемой и так оцениваемой вещи. Ведь незря точную меру тяжести гири так и называют ценой...         
- Верно, –  согласился казначей. – Но то же самое, и с деньгами. И деньги – это такие эйдалоны, которые оценивают и определяют вещи…   
- Да. Божественный эйдалон Платона за это время превратился в оценивающий эталон, – сокрушено добавил герцог.               
- И вот теперь главное. Когда мы взвешиваем, сравниваем вес гири с весом вещи, мы их соотносим и делим одно на другое, добиваясь уравнивания их отношения к единице. То есть, взвешивая, на самом деле мы решаем уравнение: «вещь» поделенная на «гири» равняется «единице», или, что то же самое: «вещь» минус «гири» равняется нулю как отсутствию разницы между ними. В логическом смысле взвешивание осуществляет умозаключение: «данная вещь» тождественна «весовому значению данной массы гирь». Всё в точности по Аристотелю. Очевидно, что в данном случае очень важна точность отождествления и уравнивания…
- например, золотого и гирек…
- …да, нам крайне важно иметь наименьший общий знаменатель…
- Убегающий к максимально малой величине, позволяющей поделить все без остатка? – тяжело уточнил Фридрих.
- Точно. Стремящийся к нулю. Вы заметили, герцог господин, как менялы гордятся наличием у них очень маленьких гирек, таких крохотных чешуек? 
- Да, заметил…
- Конечно, окончательная точность недостижима, стремление к ней бесконечно. Но что делать?! Точность –  это другое и новое название христианской добродетели справедливости…
- Не знаю, не знаю, какая тут справедливость, по-моему, это новое слово для крохоборства и алчности, – скептично заметил герцог.
- В любом случае, совершенное Леонардо Пизанским, называемом также Фибоначчи, открытие нуля – это событие, начало новой эпохи. Ноль – это абсолютная количественная и качественная мера точности измерения и справедливости обмена. А для счета ноль, вообще, незаменим, поскольку счёт – это тоже взвешивание и уравновешивание, например, чётных и нечётных чисел, в количественном отношении дробных чисел, в качественном – чисел отрицательных и положительных. То, что ноль выполняет в теоретическом, арифметическом плане, будучи абсолютным знаменателем, в практическом, хозяйственном плане адекватно роли золота, роли золотого знаменателя, которое способно поделить на себя всё без остатка и уравнять всё со всем, а, главное, всех со всеми…
- Ноль, вот это ничто, эта пустота и ничтожность, и золото, этот священный отблеск Божьей благодати – это одно и тоже? Я правильно расслышал, - возмущено спросил Фридрих Петера. – Да, ты, Петер, в своём уме?! Это же чёрт знает, что такое? Я уже мог предположить появление такого умника, который скажет, что «Бог и ноль – одно и то же»!
- Уже есть такой умник! – произнес отец Базиль, заставив от неожиданности вздрогнуть двух увлекшихся беседой диалогистов, думать забывших о третьем. –  Когда я учился на теологическом факультете Страсбургского  университета, нам читал лекции профессор теологии Иоганн Эккехардт из Хоххайма, который, правда, уже тогда был обвинен в еретичестве. Так вот он в своих пламенных речах прямо утверждал, что Бог есть сокровенное Ничто, Abgrund, бездна, абсолютно непостижимая в своей глубине, но доступная устремленному, увлечённому духу. Дух, по Экхарту, способен от всего отделиться, отпасть от всех наличных земных форм, «покинуть себя самого», так он говорил, и непосредственно воспарить к Богу, чтобы без остатка  в нём раствориться. В подтверждение своей мысли он приводил слова Христа о тот, что «блаженны нищие духом», то есть волей, блаженны пассивно доверившие, предавшие свою волю воле Божьей. А еще он говорил, что «свободный дух есть тот дух, что ничем не прельщается и ни к чему не прилеплен, чье благо не связано ни с каким представлением», что «он вменяет свое ни во что, скорей же погружен в любезную волю Божью и отрешен от своего». Своё учение он так и называл – «Об отрешенности». Я вот вас послушал и думаю, что Бог, понятый, как ничто – это и есть то, что Петер называет зеро…
- Возможно, действительно, ноль – это Бог, – непринужденно и даже вальяжно согласился Петер и перевел взгляд с отца Базиля на Фридриха, внимательно вглядываясь в его глаза и ожидая ответа.
Фридрих думало недолго:
- А я думаю, что этот ноль – это ящик Пандоры, и когда его откроют на полную, – вот тогда и начнется конец света. И по мне так ноль – это дьявол. И правильно, что Эккехардта этого несчастного в ереси обвиняли…
- Ну, может тогда ноль – это Бог в форме дьявола, – быстро вообразил сомнительный компромисс казначей.
- Мг, или дьявол в белых одеждах Бога-агнца, – иронично перевернул герцог и мельком глянул с ужасом посмотревшего на него викария.
- Ох, договоритесь вы, господа теологи, до пламенных объятий костров Святой инквизиции  и посидите внутри Железной девы, – сердобольно предостерег отец Базиль.
- Да, что там инквизиция?! Она уже давно проморгала ересь золотого тельца, – махнув рукой, с досадой произнес герцог и, встав, сказал:
– Но знаешь, что я тебе, Петер, еще скажу в опровержение твоего обожествления нуля как абсолютного центра тяжести для взвешивания или торгового обмена денег на товар. – Фридрих качнулся, снова поймал равновесие и продолжил:
- Ведь Христос – это тоже купец, но только «небесный купец», который выкупил всё человечество из заложенности, задолженности первородному греху, вытащил его из этой долговой ямы, заплатив самую высокую цену и пожертвовав своей божественной жизнью. И вот я думаю, да просто уверен, что те весы, на которых были уравновешены две эти меры – греховное человечество и Бог, эти весы были точно уравновешены не относительно выдуманного этим несчастным Фибоначчи нуля, а относительно чего-то другого…               
После этого он устало поднял взгляд на подавленного аргументом Петера, потом перевёл его на закемарившего отца Базиля и произнёс:
- Ладно, господа, утомился я что-то, давайте спать, спокойной ночи…
Новое утро началось с очередного ликующего сообщения. Открыв глаза на призыв Петера, Фридрих по указанию руки казначея, чье лицо светилось обнажившей все его зубы улыбкой, посмотрел на стол. Там возвышалась на этот раз уже небольшая горка из десятка мешочков с деньгами. Фридрих, перекинув ноги, уселся на кровати, обхватил голову руками и ворчливо забормотал в том смысле, что со всем этим делать. Казначей с недоумением смотрел на ворчащего герцога, пока тот умывался и одевался. Третий день их пребывания в Брегенце пришелся на воскресение. По этому поводу герцог решил сходить на службу, осмотреть сам город, по ходу нанеся визиты к знакомым бюргерам. Герцог и казначей зашли в Брегенц и прошли несколькими улочками до Соборной площади, на противоположной стороне которой высилась Церковь Святого Галла. Помолившись и причастившись, приезжие католики направились дальше. Выйдя из церкви, Фридрих увидел просящегося милостыню нищего. Он полез в кошелек, какое-то время там покопался и скоро с некоторым смятением кинул нищему целый гульден. Увидев золотой, нищий вскинул руки, обнажая под рваным рубищем грязное тело, и бухнулся герцогу в ноги. Герцог, смущено улыбаясь, стал мягко отрывать нищего от своих ног. Но тот продолжал обнимать ноги герцога и благодарить его за безумно щедрый подарок. Наконец герцог освободился от благодарностей и быстро зашагал, увлекая ошеломленного всей сценой Петера.
- Ваше высочество, вы дали нищему целый гульден! – осуждая неоправданную расточительность герцога, констатировал казначей.
- Да я поискал серебряный, но, как оказалось, я их все в церкви оставил…, – виновато объяснял Фридрих.
- Это же для него огромное богатство! Он целый год сможет на него жить, если никто не отнимет, – с легкой  досадой сообщил Петер и, немного подумав, высокомерно добавил:
- И вот так этот нищий и представляет себе своим небогатым умом действие Божьей благодати в чистом виде! Так она просыпалась на него золотым дождём!..
- Конечно! А как еще её можно представить?! – возмутился надменными словами Петера Фридриха. – Именно так и действует – падает с небес на землю…
- Ничего подобного! Благодать непосредственно выражается в плодах нашего труда, осуществляется во всей мере наших усилий по упорному достижению благосостояния, – попытался выдать определение благодати казначей.
- Да что ты говоришь! – Фридрих со смешком воскликнул, глядя на Петера, как на последнего глупца. – Надо быть очень несмышленым или самоуверенным человеком, чтобы думать, что удовлетворение жизненных потребностей покупается исключительно ценой человеческого труда. Результаты этого труда с легкостью обращается в полное ничто, если к нему с необходимостью не прибавляется толика священного смысла божественного подарка…               
Покинув Соборную площадь, гости из Хойенбадена вышли на берег Боденского озера и ступали по замощенной камнем набережной, любуясь симметрией оригинала гряды далёких гор и копии её отражения в холодной прозрачной воде.
- …я даже не говорю про ратный или молитвенный труд, который без Божьей благодати просто немыслим. Но без неё невозможен и тяжелый труд крестьянина,  который пашет землю с оглядкой на небеса, откуда он всегда ждет солнечного тепла или дождевой воды и откуда всегда ссыплется любая милость в виде конкретных даров неба, без чего всякий труд пойдет прахом. И к своему труду он всегда прибавляет еще и надежду на небо. Более того, с самого начала весь человеческий труд и идет ради Бога и во славу Божью. Трудом человеком молится и спасается, отправляя его плоды в царство вечной Славы, к Богу, куда они возносятся, отмечаются печатью Божьей милости и славы и вновь возвращаются людям в значении Божьего дара. То есть, заказчиком и потребителем человеческого труда является Господь Бог, желая от человека не наказания, но душевной жертвы, и получив ей, Всеблагой, ни в чём, на самом деле, не нуждаясь, всё вновь возвращает людям, но уже с печатью священного подарка. И только от той цены, какую Он назначает произведенной вещи, зависит то, какой ценностью она обладает. Понимаешь, Петер, что является подлинной ценностью вещи?!
- Примерно… А что? – Сначала согласился, а потом растерялся казначей.
- Её божественное содержание! – страстно воскликнул Фридрих.
- Мг, - скептично хмыкнул мало удовлетворенный Петер.
- …и его никакими монетами не определить.
- И чем же оно определяется? – искренне заинтересовался казначей.
- Чем?! Радостью, благодарностью, любовью. Вот, ты же видел, как обрадовался этот нищий золотому, сколько счастья было в его глазах, он был просто наполнен благодарностью. И он обогатился не моим золотым, а своей благодарностью за него и, прежде всего, благодарностью Богу. И, вообще, богатство – это состояние не тела, но души, исполненной благодарностью, даже за такую мелочь!
- Ничего себе мелочь! – возмутился казначей. – Да мне за эту мелочь целую неделю работать надо! И что вы мне, ваше высочество, рассказываете?! Он, именно, обрадовался этому золотому как золотому, на который он может, как следует, наесться за долгое время недоедания…
- Нет! Вот мне давай золотой, и я ни черта ему так не обрадуюсь…
- Да, вы что смеетесь, что ли! – уже раздраженно вскричал казначей. – Что такое один золотой по сравнению с вашим богатством, с теми тысячами золотых, какими вы обладаете, что такое золотой для меня, работающего за 50 гульденов год, и что такое, наконец, целый золотой для нищего по сравнению с той пустотой, которой круглогодично наполнены его карманы?! Всё ведь относительно…
- Да ну?! Ты же понимаешь, Петер, что и золото, в-общем, это тоже условность. Золото – ценно, потому что его мало. А будь его также много, как сейчас обычного железа, а железа также мало, как золота, тогда они поменялись бы местами, и железо было бы на вес золота, – увлеченно принялся фантазировать герцог.
- Странно. Не далее, как вчера, вы говорили прямо противоположное, о том, что золото, это, мол, божественный металл, чей блеск отсвечивает лучами Божьей благодати и так далее…   
- Да, говорил. Ну и что?! Я же вижу, что золото делает с людьми! – отвел претензии Фридрих, а потом, немного помолчав, со вздохом добавил:       
- Дело, конечно, не в золоте. Стань его также много, как железа, люди немедля  обязательно начнут искать металл, которого было бы мало и за ним также надо было гоняться, или еще чего-нибудь, чего мало и может быть не у всех…
- Так в чём же тогда дело?! – также со вздохом спросил Петер.
- А, видимо, дело в той дьявольской прелести, что, являясь объектом страха, почтения и зависти, внушает человеку неистовое стремление к тому, чтобы быть больше, богаче, престижней и могущественнее, чем другой… Конечно, я понимаю, что всё-таки золото ценно не потому, что его мало. Золото – это, действительно, божественный металл. Его прекрасный и благородный блеск крайне уместен в церквах. Но тогда оно и должно служить Богу. Оно должно украшать Его храмы и обогащать самого Бога, а не человека, и не должно расходоваться на усиление его частного могущества. Конечно, без золота не обойтись, коль скоро с его помощью люди обменивают свои потребности на чужой труд. Но вот какая странная штука получается …
Фридрих замолчал, подумал немного и снова продолжил:
- Дело в том, что, вот, любая нужда, потребность, голод или жажда та же, она накапливается, восходит и наличествует. Человек достает монету, тратит, покупая кусок хлеба, и удовлетворяет свою потребность, успокаивается, радуется. И всё! Потребность исчезла, пусть на некоторое время, но исчезла, распылилась, растворилась в небытии или в бытии. Но есть одно «но»… - Фридрих, глядя на Петера, хитро сощурил глаза. - Потребность исчезла, а золото-то осталось, пусть в другом кармане, но осталось как вещь, как нечто… Оно сохранилось, пребыло и начало накапливаться, возрастать… 
- Так, а что, золото тоже должно растворяться, исчезать, как вода уходит в песок? Но ведь золото потому и ценно, что оно, как и Бог, обладает свойство быть постоянным, вечным, бессмертным и отсылать его владельца к представлению о бессмертии. Разве, нет? – недоуменно обратился к герцогу казначей.
- Да ты что, Петер?! Это же две совершенно разные вечности. Одна – небесная, другая – земная. И пока первая остается неизменной, вот эта другая всё время копится, растет, увеличивается…               
- Ну и что?! Что тут плохого?! – возразил казначей. – Пусть золота становится больше… Чем больше, тем лучше. Больше золота – больше богатства, больше богатства – меньше бедности. Разве, нет?!
- Конечно, нет. Деньги-то, они, как известно, к деньгам. Богатый становится богаче, а бедный – беднее… И в этом обогащении я вижу опасность…
- И всё-таки это же хорошо, что люди становятся богаче, их жизнь становится лучше. Тем самым вместе с богатством, с их состоянием, меняется их божественное содержание, поскольку богатство – это благодать. И значит, в целом увеличивается присутствие благодати в мире…         
- Нет! – возбуждено перебил рассуждение визави Фридрих. – Количество Бога в мира в целом не меняется. Божественное содержание мира определено и неизменно. Мир обогащен Богом однажды и навсегда. И сам мир однажды наполнился благодатью и полностью измерен в своём неизменном бытийном качестве. Мир состоялся и сбылся, он завершён и только потому совершенен. Мир не становится больше или меньше. Я бы еще так и сказал, используя слова, хоть и язычника, но очень мудрого Гераклита, Бог отлил мир эдаким золотым слитком, а люди, чтобы сравняться с Богом сначала попилили, порубили этот слиток, а потом, чтобы еще претенциозно увеличить своё состояние начали к этим кусочкам подлинного золота примешивать всякую дрянь, подсовывая друг другу в виде подлинного золота.
- Да, фальшивомонетничество – это зло. Но, может быть, тогда дело в более справедливом распределении золотого слитка мира, в том, чтобы все было бы поровну.
- Я – за! – воодушевленно ответил Фридрих. – Единственный вопрос: кто распределять-то будет? Если Бог – хорошо, а если – нет?..
- М-да. Не знаю, –  скептично посетовал Петер. – Возможно, тут должен быть какой-то механизм…
- Вот-вот, механизмов-то я всяких и боюсь…, – задумчиво произнёс герцог.
- Знаете, ваше высочество, я, вот, вас слушаю, слушаю и сейчас подумал, раз, вы, так боитесь богатства, а чего бы, вам, тогда не раздать, как Франциск Ассизский, всё нищим, предать себя полностью Божьей воле, а?
- Да, нет, брат Петер, думал я уже об этом, не могу я так, я же отвечаю за семью, за людей, за герцогство, за своё дело… Но я придумал кое-что получше!
Фридрих с веселой хитростью сощурил глаза, глядя на Петера. За это время они  прошли всю замощенную булыжником набережную и встали в самом её конце. Петер с нетерпением ждал, когда Фридрих разрешит эту им самим заданную интригу. И герцог разрешил:
- Я буду строить собор!
- Собор?! – удивился казначей.
- Да!
- Но… но…
- Но на это уйдет много денег?! Это, ты, хочешь сказать? – догадался герцог.
- Да! Вы истратите кучу золота…
- Вот именно это меня больше всего и воодушевляет…
-  …и будет ли в этом польза?!
- А в чём – польза?! Кто знает, что, вообще, полезно для человека. Я как раз и хочу этим собором побольше золота переправить из нашего царства пользы в царство Божьей славы, тому, Кому они все на самом деле и принадлежат.
- Куда?! – в ужасе вскричал казначей.
Фридрих заворочал выкаченными глазами, изображая то ли безумного, то религиозного фанатика, и ткнул палец вверх:
- Туда!
Герцог улыбнулся и тут же посуровел:
- Ладно, Петер, успокойся, всё нормально. Заболтался я с тобой. А мне еще надо кое-кого посетить. Ступай на постоялый двор, и распорядись там насчет нашего завтрашнего отъезда. Выезжаем засветло, поэтому вещи должны быть сложены, подводы – загружены, люди и кони – сыты. Давай, Петер, действуй.
Отдав приказания казначею, герцог резко развернулся и направился по теперь уже своим новым делам. Опешивший от непредсказуемости своего правителя Петер, не в силах придти в себя, еще долго созерцал удаляющуюся спину герцога, для начала направившегося к бургомистру, с которым уже вскоре у него состоялся деловой разговор по поводу найма ремесленников из числа специалистов по строительству соборов. Положительным итогом этих бесед, стало прибытие спозаранку на постоялый двор большого отряда мастеровых. Тут были камнетесы, каменщики, зодчие, столяры, плотники, витражисты, златокузнецы, чеканщики, выправщики. Петер ахнул, увидев такую толпу людей, для размещения которых требовалось дополнительно три-четыре подводы. Он обратился к герцогу, с вопросом, что делать и как мы поедем. Герцог весело отмахнулся с тем видом, мол, не переживай, как-нибудь разместимся, в тесноте да не в обиде. Действительно, несмотря на то, что подводы были забиты купленным на ярмарке добром, места в них было довольно, чтобы посадить по краям еще человек пять-шесть. Нанятые мастеровые поступили в распоряжение викария, получившего краткие объяснение на тот счет, зачем они едут в герцогство, и сразу принявшегося их опекать и успевшего их даже накормить. Когда приготовления были, наконец, завершены, королевский обоз выдвинулся в путь домой. На первой подводе, отстранив  возничего и лично взявшись за поводья, восседал герцог. Он был крайне возбужден и весел. Ведь за прошедшие сутки он исполнился целью. Теперь у него была великая мечта, и он всё отчетливо для себя понимал, оставив сомнения разума для деталей, а в главном доверившись сердцу. Слева ютился скептичный Петер, поеживаясь от исходящей от герцога мистической энергии замысла, что, переполняя его существо, переливалась через блиставшие огнём глаза и экзальтированные сентенции:               
- Вот ты, Петер, говоришь, что ноль, будучи максимально интенсивным знаменателем и обладая в своей бесконечной пустоте свойством наполнять центр тяжести, является мерой самого точного измерения и основанием установления самого справедливого равновесия?
- Допустим. Хотя такие формулировки его свойств уже отрицают сами эти свойства.
- Не важно. В целом это так… И таким образом, ноль – это и середина искомого равновесия и одновременно одна из уравновешиваемых крайностей? То есть, то, что призвано приводить к равенству две стороны само является одной из сторон. Так?
- Вроде так, - неуверенно согласился казначей.
- Имеет место изначально несправедливая ситуация. Это похоже на то, как если я, имея претензии к оценке моих монет на предмет ценности по отношению к продавцу, привлекаю в качестве судейской инстанции какого-нибудь менялу, и с удивлением в его лице обнаруживаю своего давешнего продавца. Или, представь: у тебя иск к какому-нибудь бюргеру из-за его недостойного поведения, например, из-за его оскорбительной брани в твой адрес, и ты идешь в дом мирского судьи, заходишь, рассказываешь суть дела, смотришь, вглядываешься и понимаешь, что напротив тебя сидит уже облаченный в судейское платье и колпак… тот самый ответчик. Разве будет справедливым в таком случае исход дела?!
- Очевидно, нет, – согласился с герцогом Петер. – Но ведь так на самом деле не происходит. Всё это всегда разные люди. И вот потому, что ваши примеры – нереальные, позвольте с вами не согласиться насчет отождествления нулевой крайности и нулевой середины. Всё-таки - это разные вещи. Один элемент в этой системе качественный и означает нейтральность по отношению к двум крайностям, другой же количественный и означает определенную меру веса. Словом, это совершенно разные вещи.
- Хорошо. Попробуем зайти с другой стороны. Вот, ты говоришь, что взвешивание – это та же операция деления, где взвешиваемая, определяемая вещь, чей вес нам неизвестен – это делимое и числитель, а взвешивающая, определяющая вещь, являя саму меру веса – это делитель и буквально значащий знаменатель. Правильно?!
Петер коротко кивнул.
- …Дальше. Известная нам мера знаменателя, целиком находясь в нашей власти, обладает свойством по мотивам требования точности умаляться к бесконечно малой величине, то есть к нулю…
- Умаляться, господин герцог, заметьте, умаляться, но никогда его, то бишь, нуля, не достигать в силу его практической невоплотимости, ведь нет ни одной природной вещи, коя бы ему соответствовала…         
- Ученые мужи говорят: «Природа не терпит пустоты», – вдруг, как всегда неожиданно, напомнил о себе отец Базиль, сидящий чуть поодаль, но хорошо всё слышавший, даже из-за грохота катящихся по кремнистой дороге тяжелых колес.
Герцог и казначей посмотрели на викария так, как будто забыли, как он выглядит, а теперь вспомнили.   
- Правильно ученые мужи говорят, – согласился Петер и возбужденно продолжил:
- Посему нет никаких оснований отождествлять взвешивающий знаменатель и нулевой центр тяжести весов. Мы относим определенный и определяющий знаменатель к простому порядку вещей, гиря – это весовая форма вещи, а вот нулевой центр тяжести относится к божественному порядку, и, как я уже говорил, ноль – это божественная форма и, по сути сам, Бог. Действительно, природа пустоты не терпит. Но кто сказал, что ноль в природе! Он существует помимо природы, ноль – в Боге. Так что вы, господин герцог, смешиваете Бога и природу. А это, простите, ересь пантеизма в духе Амальрика из Бена. – Пафосно заключил казначей, победительно и в то же время с легким сожалением глянув на герцога.
На этих словах даже отец Базиль посмотрел на Фридриха с некоторым  осуждением и заученно произнёс:
- Этот ученый муж утверждал, что Бог растворен во всей Вселенной в виде любви, поэтому каждый любящий – непорочен и безгрешен. Ересь Амальрика осуждена Папой Иннокентием III на Латеранском соборе  в годе 1215 от Рождества Христова…
- Да бывал я в Латеранском дворце. Вот это собор! – неожиданно предался воспоминаниям герцог и тут же опомнился:      
- Ну, что ты болтаешь, Петер. – Не думая принимать обвинений в еретичестве, возражал казначею герцог. – Да, ноль не в природе, но и не в Боге, он только – в человеке. И помяните моё слово, скоро все поймут, что ноль – это одно из имен дьявола!
- Тогда и золото – одно из имен дьявола?!
- Конечно. Его давно так и называют – «жёлтый дьявол»!
- Зачем тогда вы хотите его отправить на небеса?!
- Чтобы оно очистилось и оправдалось, – заявил Фридрих с полемическим задором, переходящим в ёрничество.      
- А это уже какая-то апокастасическая ересь Оригена, – снова аргументировал университетски образованный и искушенный в знании ересей Петер.
Фридрих машинально повернул голову в сторону отца Базиля. Тот не замедлил дать справку к теологическому замечанию казначея:
- Греческий апологет христианства Ориген учил об апокастасисе как о полном преображении мира в конце времен, когда даже дьявол будет оправдан и спасён. Ересь осуждена на V Вселенском соборе в 533 году… 
- О, Боже! – схватился за голову Фридрих. – Ладно, господа инквизиторы, чёрт с вами, попробую обосновать свою мысль еще раз. Давайте, возьмём саму форму товарно-денежного обмена, составляющего суть торговли. Ты, Петер, сам говоришь, что этот обмен сродни взвешиванию, где на одной чаше весов лежат деньги покупателя, на другой – товар продавца. Тот порядок, к которому относится товар, я бы назвал порядком вещей, реальным порядком, коль скоро само слово «реальность» происходит от слова «вещь», res по-латыни. В случае с реальностью мы имеем дело со всей совокупностью вещей, как естественных – в виде плодов и существ, производимых самой природой, так и искусственных, производимых ремеслом человека. Несмотря на это различие, в обоих случаях речь идет о вещах, о том, что можно увидеть, потрогать, пообонять. Весь порядок реальных вещей – это порядок того, что человеку дается, предлагается. И я бы назвал весь этот порядок сферой предложения. И с этой сферой всё более-менее понятно. Теперь о другом порядке – о порядке богатства, золота, денег. И всю иную сферу я бы назвал сферой потребности и спроса. Здесь, по большему счету, мы имеем дело с порядком воображения неких идеальных представлений, за исключением, разумеется, той его части, что непосредственно касается дел Господа Бога. Дело в том, что, во-первых, всё в руках Божьих, включая его возлюбленное чадо – человека, которого Бог опекает всем своим присутствием, наперед учитывая все его нужды. Творец как создатель, прежде всего, человека, определив его потребности, позаботился и об их удовлетворении. Позволю себе напомнить вам, ученым мужам, первую главу из Ветхого завета. Сотворив Адама и Еву, он поселил их в чудесном раю, где не надо было работать, поскольку весь райский сад был засажен фруктовыми деревьями, плоды коих уравновешивали все потребности первых людей. Потом эти люди нарушили Божий завет и были наказаны за это необходимостью одному работать в поте лица, другой – рожать в муках. Труд, таким образом, явился непосредственным наказанием за грех против Бога. Труд – вещь тяжелая, тягостная и смертельно трудная. Появились лихие люди, которые работать не пожелали и которым понадобилось больше, чем всем остальным. Они начали посягать на плоды чужого труда, либо захватывая их впрямую, либо заставляя работать на себя, как это было в прежние эпохи. Но всё-таки в мире благочестивого христианства постепенно утвердилось понимание того, что труд – это тоже способ спасения души и практическая молитва, если труд этот делается во славу Божью. И, кстати сказать, свою деятельность я также и понимаю, и, как видите, не нежусь в тёплой и мягкой королевской кровати, хотя мог бы, а вот совершенно в рабском виде возничего погоняю лошадей. Ну, ладно, это к слову. Продолжу. Созданные Богом потребности человека не остаются без попечения Создателя, и мы живем в благоприятных обстоятельствах, пригодных для их удовлетворения. Однако, поскольку обстоятельства эти, прямо скажем, далеко не райские, а где-то даже наоборот, и люди друг другу – тоже не братья, было придумано обмениваться посредством некой всеобщей ценности, какой оказалась такая вещь как золото. И всё бы хорошо, если бы человек ограничивался кругом своих внушенных и потому вполне допускаемых Богом естественных потребностей. Ан нет, человек легко переходит эту заповеданную Богом границу, а иные, вообще, утверждают, что нет такой границы, и, более того, если Бог такое попускает, значит этому и до;лжно быть. И стал человек потихоньку прибавлять к своему естеству выдумки разные, насчет того, что ему якобы необходимо, и без чего он жить не может. И среди прочего появилась потребность в том, что было призвано всего лишь в качестве посредника обмена, но постепенно выдвинулось в качестве главной цели стремления…
- Это вы, видимо, о золоте? – догадался казначей.
- А о чём же? Конечно, о нём. И вот тут мы сталкиваемся с неразрешимым противоречием: с одной стороны, золото – божественный металл, я настаиваю, чей блеск адекватен нетварности льющегося с небес Божьего света, что очевидно в любой церкви, но с другой, это – жёлтый дьявол, что, внушая алчность, гноит душу, вынуждая в свете своего блеска её истаивать и чахнуть. И провести тут границу между ними очень трудно, – скептично вводя головой, проговорил Фридрих и тут же молниеносно уверил, – но   можно.
Герцог на некоторое время замолчал, дергая поводья, одну сторону ослабляя, другую – натягивая с тем, чтобы вывести коней из крутого поворота по каменистой круче, и вновь продолжил:
- Я уже говорил, что все, подчеркиваю, все земные потребности учтены Господом наперед и нисколько им не возбранены, и в священной ответственности человек, питая себя, питает самого Бога. Освящая свою трапезу молитвой «Отче наш», мы превращаем пищу в священные дары, как пресуществляются Кровь и Плоть Христова причастия. Так мы включаем своё застолье и связанные с ним потребности в божественный порядок, причащаем его к Божьему празднику бытия. Священный праздник трапезы, освящая труд, который произвел плоды для этого застолья, и самый труд человека причащает к Божьему деланию мира. Священная радость праздничного застолья является высшей платой за страдания праведного труда. Приведенные к общему знаменателю воли Божьей радость удовлетворения земной потребности и страдание труда абсолютно уравновешены…
Поместив слово «знаменатель» в суждение иного и как будто неподобающего риторического ряда, Фридрих выразительно посмотрел на Петера. Тот, мельком взглянув на герцога, пожал губами и наморщил лоб, давая понять, что ничего особенного здесь не видит.
-…И в этом благостном равновесии сбывается пусть неисчислимая, но объективная и абсолютно справедливая мера соотношения удовлетворения потребности и труда. Эту меру мы называем благодатью и милостью. И этой благодати люди радуются совместно и однозначно, признавая её в силу своей веры. Уже потом в усложнившихся с течением времени условиях труда люди пришли к обмену и опосредовали этот обмен золотом. И то золото, которое стало выражать естественную потребность, явилось вполне приемлемой мерой обмена достоинств на недостатки, а нужды – на радость. Но, увы, как я уже говорил, к естественным потребностям стали примешиваться иные лишние потребности, – герцог  снова выразительно глянул на казначея, – и всё более примешиваясь, в итоге они оторвали земные потребности человека от небесного взаимного потребления Бога и человека так, что они начали довлеть сами себе. А, начав довлеть самим себе, они и золото как средство их выражения оторвали от его божественного статуса, превратив его в меру алчных и амбициозных стремлений человека к власти, авторитету и роскоши…
После долгого монолога Фридрих спросил Петера:
- Всё понятно? – спросил Фридрих.
- Мне – да, а, святому отче, видимо, нет! – радушно согласился Петер и, смеясь, указал на укаченного колдобистой дорогой викария.
- Нет-нет, продолжайте, мне тоже всё понятно! – стремительно открыв глаза, встрепенулся отец Базиль.      
- Отлично! Какие приятные у меня собеседники, такие понятливые! Таким образом, в хозяйственном отношении мы имеем дело с поиском равновесия или, выражаясь в любимых твоих тобой, Петер, терминах уравнения спроса как стремления к удовлетворению житейских  потребностей и предложения как трудовых усилий по их восполнению. И вот тут мы сталкиваемся с труднейшими вопросами. Со сферой труда всё понятно: это сфера наличных вещей, собранных или произведенных. В отношении этих вещей нет и не может быть двух мнений. Они – есть или нет, они такие или этакие и их столько-то и столько-то. Вот мы привезли на ярмарку в Брегенце десять подвод с овечьей шерстью, и, значит, она, шерсть, во-первых, есть, она такого-то качества и в таком-то количестве. Всё! Здесь всё реально и объективно, здесь всё определено и понятно. Имея тюк шерсти, я не могу увеличить или уменьшить, он – такой, какой он есть. И поэтому всю сферу предложения или труда я бы отнес к миру природы, поскольку весь этот мир, как и сфера предложения, очевидна и реальна. Совсем другое – сфера спроса. Здесь всё зыбко и неопределенно, всё непрерывно меняется и волнуется. Я бы сравнил различие сферы спроса и сферы предложения с различием моря и суши. И как суша тиха и неизменна, также неизменна сфера предложения, и как волнуется море, также изменчива сфера спроса как сфера цен и денежных отношений; здесь всё так неспокойно и зыбко…      
- Ну, знаете, господин герцог, на земле тоже бывают землетрясения, – вяло возразил казначей.
- Бывают. Но только стихия воды в любом случае непрерывно подвижна, даже, если нет шторма, но за исключением, конечно, штиля, а земля по сравнению с ней сама незыблемость. Итак, чем же можно объяснить это существенное различие? По-видимому, всё дело в такой определяющей всю сферу спроса зыбкой субстанции как ценность. Ценность – это то, что – ценно само по себе, это – то, чем дорожат и берегут, охраняют и спасают в первую очередь. Ценности бывают большие и меньшие. Ценности бывают коллективные и индивидуальные. Верно? – испросил согласия герцог.
- В целом, да, – подтвердил казначей.
- Высшей коллективной ценностью мира является Бог. Данте в своей «Комедии» изображает Его в виде ослепительной точки, сияющей в центре основания всего мира, представляющей огромный конус. Этот конус, начинаясь с седьмого круга райских Небес, спускается своими кругами к Земле и переходит в семь кругов Чистилища, а они в свою очередь углубляются внутрь земли и продолжаются девятью кругами Ада, а в вершине этого конуса мира торчит дьявол, вмерзший в озеро Коцит. Можно представить эту фигуру наоборот, как конус с той же ослепительной точкой в вершине, которым весь мир нисходит от точки Бога к каждому конкретному человеку, к каждой конкретной вещи. В этом иерархическом порядке каждое существо или вещь выступает периферийным символом центральной Божественной сущности. Будучи явлением высшей Сущности, каждая вещь наполняется значением той или иной степени силы, и этот иерархический порядок наделяет вещи разными значениями. Значения эти определяются приближенностью или удаленностью от этой исключительной инстанции Бога, который пребывает в значении абсолютной ценности. В экономическом смысле значение каждой вещи в порядке божественной иерархии является её ценой, и эту цену каждой вещи назначает сам Бог. Он в этом смысле оказывается самым главным купцом, обладающим исключительным правом оценивать каждую вещь. Ясно, что речь идет не о монетном оценивании. Бог оценивает мир иначе. Он оценивает вещи в священных словах, в именах. Имена – другие и священные стоимости вещей. И этими священными именами, которые звучат, прежде всего, в молитвах, мы вступаем с Богом в торг. И у человека есть религиозная и какая-то поэтическая возможность, пользуя молитвенные имена, выкупать из состояния греховной разделенности на разные вещи и различных людей и обменивать эти просящие, покаянные и благодарственные слова на мир как единое целое, который каждый раз собирается вокруг своего первого имени – Имени Бога, – произнося последнюю сентенцию, Фридрих выделил голосом два слова из хозяйственного словаря. – В-общем, слова у Господа Бога вместо монет. И между ними есть существенное различие. Все слова из одного божественного кошеля языка, они все всегда там, и мы берем из этой Божьей мошны, свободно пользуем их на своё усмотрение, даже не думаю, откуда они взялись, да еще так, что мы легко понимаем друг друга, а вот монеты всегда лежат в разных кошельках, и что у каждого своё, то – своё, а что чужое, то -  чужое, и здесь каждый особняком.
Услышав последние суждения герцога, казначей и викарий оживились, как разбойники, что завидели одинокого путника, случайно забредшего на неведомую территорию и смело вышагивающего с энтузиазмом первопроходца. Не зная того сам, Фридрих затронул глубокую кровоточащую тему ожесточённой полемики между реалистами и номиналистами. И эта же полемика разделяла номиналиста Петера и реалиста отца Базиля. Они переглянулись, взглядом решая, кто начнет первым. Первым начал казначей:
- Ваше высочество, а позвольте вам вопрос задать.
Фридрих быстро кивнул.
- Вот вы говорите, что слова языка, как вы изволили выразиться, из божественной мошны. А вы уверены, что они пребывают именно там, в этой божественной сфере, а не где-нибудь еще? Может быть, они имеются исключительно в нашем человеческом  разуме? Вот и Уильям Оккамский утверждает, что общие имена или универсалии существуют только в разуме…
- Этот Уильям, спасаясь от преследований Папы Иоанна XXII 1328 лета от Рождества Христова, оказался под крылом Его Величества императора Людвига Баварского и преставился в Мюнхене семь лет тому назад, –  добротно пояснил викарий.
- Да что-то мне про него рассказывал сам Баварец, Царствие ему Небесное, достойный был император, – отреагировал герцог.   
- …и эти универсалии возникают только после восприятия нами различных единичных вещей, которые предшествуют по времени нашим впечатлениям, которые Оккам называет интуициями или первыми сущностями. Эти первичные акты ума он отличает от вторичных актов, вторых сущностей, возникающих на пути абстрагирования. Абстрагирование – это способность разума отжимать или, еще лучше сказать, отчищать вещь от несущественных, приобретенных, изменчивых,  свойств и оставлять в ней наиболее главное, постоянное, субстанциальное, то, что наиболее ценно, значимо…
- Подобно тому, как золотоносную руду отчищают до чистого золота?! Верно?! – со злым нажимом спросил герцог.
- Да, можно сказать и так, – ничуть не растерявшись, согласился Петер и, не обращая внимания на раздражение визави, продолжил:
- Результаты этого абстрагирования и суть универсалии, как единичные знаки, общие для многих вещей. Например, восприняв на опыте какое-то количество сосен, причём самых разных – высоких или низких, прямых, как меч, или кривых, как лук, одинарных или сдвоенных, молодых или старых, мы отчищаем в нашем воображении то общее, что присуще всем соснам, формируем образ некой идеальной сосны и имеем её теперь в своем воображении как мыслимый и единичный знак многих вещей. Оккам так и говорит: «Универсалия – общий знак многих отдельных вещей». Условием абстрагирования общего имени или универсалии является интуитивно познаваемая единичная вещь. То есть, универсалии – это умственные абстрактные образы, существующий только в человеческой голове, ни как не в Боге, и выражаются они опосредовано и только в речи словами языка. Они существуют по человеческому договору и только номинально. И если универсалии только в человеческом разуме, то и слова их выражающие тоже оттуда, а не из Божественного кошеля…   
- Ваше высочество, позвольте представить другую точку зрения, дабы не быть вам введенным ложными рассуждениями ловкого казначея в недоразумение, – неожиданно быстро и взволнованно заговорил отец Базиль, беря за рукав и поворачивая в свою сторону Фридриха.
- Конечно, – поворачиваясь  слева направо, согласился герцог. 
- Представленное выше мнение принадлежит партии так называемых номиналистов, нечестивая позиция неоднократно осуждена Святым Престолом Католической церкви, к которой, смею напомнить, и мы с вами, благочестивый герцог, принадлежим. И воззваниями Высшего теологического совета Святой курии всем католикам надлежит придерживаться иного образа мыслей, а именно – учения реализма, того учения, что полностью обосновал Фома Аквинский – да пребудет с нами его благословение! – Святой учитель Церкви и князь философов, – упомянув священное имя, викарий перекрестился. – Он авторитетно доказал, что универсалии существуют реально и до вещей, поскольку, как он выражался, пребывают они «в божественном интеллекте как вечные идеальные прообразы вещей» и даются нам вместе с бессмертной душой. И, невозможно, чтобы познанию вещи не предшествовало знание врожденных нам Богом общих имен. Именно благодаря им, по авторитетному утверждению мудрейшего из философов – Аристотеля, только и возможно познание. Фома в своих обстоятельных и грандиозных «Суммах» доказательно обосновал всю христианскую доктрину, включив в неё воззрения не только Святого Августина, но и мудрейших язычников-платоников во главе с самим Платоном. А тот понимал священные имена как идеи, которыми сотворяются вещи и, содержа которые последние всеми силами пытаются выразить первые и только это является причиной их существования. Платон представил дело так, что мир вещей обусловлен миром идей, в средоточии которого пребывает ключевая идея, идея идей или идея Блага. В этом Благе идея или сущность и существование полностью совпадают, и оно и есть сам Бог, сияющий в непостижимой вышине, доступной лишь нашей вере. Аристотель развил учение своёго предшественника, доказав, что мир – это динамичное равновесие непрерывно меняющейся материи и неизменных форм, пребывающих в Эмпириях. А в самом центре мира находится Субстанция – неподвижный перводвигатель, форма форм и Бог. Но все эти учения были языческими, и только праведнейший Учитель Церкви Святой Августин дал целостное толкование идей Платона и Аристотеля с точки зрения христианства, объединив написанную ими Книгу Природы и Книгу Жизни – Святое Писание. А другие учителя Ансельм, Альберт и его ученик Фома смогли обобщить и суммировать всё это знание и представили его в законченной доктрине единственно верного католического христианства.
Завершив речь, викарий, нимало потрудившись на её произнесением, стал крайне благочинно вытирать с раскрасневшегося лба пот, каждый раз подробно раскладывая и складывая бархатный платок, чтобы обнажить ту или иную сухую сторону и промокнуть ею высокое чело. Скоро заговорил Петер:
- Хочу вам напомнить, святой отче, что праведнейший Фома полагал наличие общих имен и как Божьих мыслей, и как сущностей самих вещей, точно в соответствии с учением Аристотеля и его позицию следует признать умеренной, по сравнению с учением его учителя и наставника Альберта Великого, Царствие ему Небесное! И еще. Вы, святой отче, высказались в том смысле, что Аристотель продолжил дело Платона, только уточнив созданную им космологию. Это прочтение Аристотеля нам знакомо по трудам святейших Отцов Церкви, воспринявших его через призму неоплатонизма. Но в изложении глубочайшего мусульманского философа Аверроэса его учение выглядит иначе: ядром мира является такая субстанция, которая присуща миру изнутри, так сказать имманентно, а не трансцендентно, – язвительно поправил Петер викария. – Главное отличие здесь в том, что узрение платоновского Блага нуждается в духовно-мистическом воспарении, а для постижения аристотелевской субстанции, как, прежде всего, логического начала, её достаточно понять и начать знать. И в этом смысле имманентная субстанция Аристотеля и трансцендентное Благо Платона, по сути, различаются, как земля и небо.            
- Это еретическое толкование, – брякнул викарий и скептично насупился, поджав нижнюю губу и надвинув на глаза мохнатые брови, оставив под ними блестящие зрачки.
- Хорошо, господа мыслители, давайте завершим прения сторон, - примирительно заговорил Фридрих. – Спасибо за науку! Очень поучительно. Конечно, всё это, более или менее, мне известно. Но давайте подытожим. Итак, мы с отцом Базилем, стало быть, реалисты, поскольку помещаем общие имена в Божественном уме и до вещей, а ты, Петер, номиналист, поскольку считаешь, что универсалии, концепции извлекаются разумом из чувственного опыта после и только задним числом. Так? Таким образом, весь спор реалистов и номиналистов сводится к выяснению того, где идея, идеальный образец вещи или общее имя или универсалия, концепция – всё это в сущности одно и то же – находится. Или универсалия, пребывая в Божественном уме, предшествует вещам в виде платоновского идеального образца, инициируя, причиняя их и потому полностью определяя вещь, и уже потом мы сознаем наличие этой идеи или концепции, как прирожденной нашей бессмертной душе, непосредственно соотносящейся с Богом. Во-многом всё это предполагает аспект веры, от которой неотделимо и знание, и вера, как говорит Августин, соединяет человеческий разум с Богом. И такое понимание отличает и идеализм в духе Платона, и августинизм, и реализм Ансельма Кентерберийского, Альберта Великого и Фомы Аквинского. Другая партия представляет дело так, что универсалии, концепции выступают позднейшими разумными абстракциями, что извлекаются из чувственного опыта по способу отчищения концептуальных форм от чувственного реального содержания и являются только интеллектуальными знаками многих вещей, как, например, воображаемая разумом концепция сосны обозначает собой всю округу сосен. В данном случае сфера знания полностью отделяется от переживаний веры, поскольку между ними пропасть, и человеческий интеллект полностью отделён от Божественного ума. И это воззрение характеризует и концептуалистскую интерпретацию субстанциализма Аристотеля, и номинализм Иоанна Росцеллина, Уильяма Оккамского, концептуализм Пьера Абеляра и других. Очевидно, что для обеих доктрин исходной установкой – и это очень важно – является то, что идеи существуют в вещах, как говорится, in re, имманентно, что основывается, прежде всего, на учении Аристотеля о действительности как динамичном равновесии необходимой формы и лишенной её и чреватой возможностями материи.
Фридрих прервался, перевёл дух и повернулся к сидящему слева Петеру:
- Петер, а позволь тебе как самому – из всех известных мне, потому что ты единственный – ортодоксальному номиналисту задать вопрос. Вот, как ты думаешь, что такое познание, а, главное, зачем оно нужно, какая  у него цель, если оно – не внушенное Богом знание, а всего лишь результат досужих извлечений из вещей общих форм, концептов?
Опешив от неожиданного вопроса, Петер растерянно выдал ряд совершенно разных мотивов познания:
- М-м-м, да, не знаю. Так получается… Простое любопытство… Естественная склонность души… Какая-то постоянная забота… Обычное желание сделать жизнь понятней, проще, легче… Пожалуй, да. Желание облегчить жизнь, избавить её от трудностей, тягот, опасностей, как-то уравновесить своё существование с бытием всего остального мира, поменять то, что у тебя в избытке на то, что – в недостатке.
- Значит, – подхватил  мысль герцог, – познание мотивировано желанием некоего обмена?!
- Да, по-видимому, – легко согласился Петер.
- И можно тогда предположить, что в познании сказывается незамысловатая интенция человека что-то выменять, но так, чтобы при этом и сэкономить. То есть,  познание предстает как некая торговая операция обмена реальных вещей на идеальные деньги.
- А где тут деньги? – полюбопытствовал казначей.
- Деньги разума – это те умозрительные образы и смыслы, которые сгущают в себе многие единичные вещи, и превращаются, по словам приведенного тобой Уильяма Оккама, в абстрактные идеальные знаки реальных вещей. Познание – это весы, где на одной чаше – вещи реального мира, а на другой – идеальные значения. Весы рассудка-разума стремятся удержать равновесие между единством общего имени и множеством единичных вещей.
- А куда вы первый вид познания дели? – ревниво спросил Петер. – То, что Оккам называет интуицией? Абстрагирование, сгущение – это уже второй вид познания. И ему предшествует восприятие чувственных вещей, которое раскладывает, различает единство мира на отдельные, единичные вещи.
- Да, правильно, Петер. Спасибо за поправку. Действительно, познание сначала на первую чашу укладывает полученные в опыте чувственные различия, а уже затем уравновешивает эту чашу второй, где располагаются синтезируемые рассудком общие одноименности или понятия. Познавая, человек вступает с реальностью в торг, стремясь нечто купить за те деньги, которые у него имеются. А, значит, эти общие понятия, или, как там их ваши ученые мужи называют, универсалии и вообще вся эта логика – это ничто иное, как золото, деньги разума. Выходит, что универсалии – это такие монеты, которыми разум, а с ним и человек, рассчитывается с реальным миром вещей, запасая их значения.
- Ух, да вы, прям, Платон, ваше высочество, точь-в-точь его слова повторили: «Разум – это единственная монета, на которую должно все обменивать»… – начал, было, восхищаться отец Базиль.
Не дослушивая славословий викария, казначей возбужденно спросил:
- Ну и что такого особенного в том, что познание – это обмен и торг? Какие у всего этого последствия?         
- А особенное – в том, – уже как-то устало проговорил Фридрих, – насколько этот торг, вообще, уместен, справедлив ли этот обмен, и достаточно ли точно взвешивают весы познания?
- А какие тут альтернативы?
- Изволь. Их – две. Платоники и реалисты свято верят в то, что весы познания держит в своей руке Господь Бог, а вот аристотелики и номиналисты самонадеянно полагают, что центр тяжести пребывает исключительно в разуме.   
- Так я не пойму, - не выдержал Петер, - вы-то, вы-то, господин герцог, с кем?!
- Я? – с хитрой улыбкой спросил Фридрих. – И с теми, и с другими. Я согласен с обеими школами, поскольку ни вижу между ними противоречий. Я признаю реальность Имени Бога, в которое верю, и также считаю, что так называемые общие имена, универсалии существует лишь номинально, в словах, поскольку суть действительно результаты познавательной деятельности исключительно абстрагирующего  ума, но не Бога.
Услышав это, казначей и викарий посмотрели на герцога с ужасом. Первым опомнился Петер:
- Как это возможно? Как возможно, чтобы Имя Бога существовало в реальности, а производные от него общие имена, категории, роды и виды, только в разуме?
- О, это хороший вопрос! – морща лоб и нахмуривая брови, с ожесточенным хрипом в голосе произнёс Фридрих. – Несомненно, разум в определенной степени соотносится с Именем Бога и даже отражает его своей поверхностью. Но этот разумный образ также далек от своей реальности, как далека зеркальная копия образа человеческого от оригинала. Дело в том, что к разумному воображению общих имен существенным и даже определяющим образом примешивается наш, как говаривал Святой Франциск, «брат осел» тело. Можно сказать, что разум в распре с реальностью, в том числе и реальности Имени Бога, преследует интересы, скорее не Божьи, а человечьи, а именно тем, что использует в своих спекуляциях какую-то внутреннюю логику тела. Грубо говоря, разум, на словах исследуя реальность и повествуя о больших сущностях – Боге, творении, субстанции, количестве, качестве, на самом деле рассказывает какую-то другую свою собственную историю, то есть историю обслуживаемого им тела, про то, как оно поело, сходило «до ветру», поженилось и вступило в брак с другим телом, как от этого у этих двух тел зачалось третье тело, и одно из них понесло его и т.д. И все эти выдуманные общие имена потом приписываются разуму Бога. Это вообще очень странно? – возмущенно воскликнул Фридрих. – Как я, я, ничтожный червь, букашка, пылинка, могу забраться в голову Господа Бога и начать разбираться, что в него там происходит, а, скорее, залезть в неё и положить там какие-то универсалии. Бог настолько велик, что он в них совершенно не нуждается!         
- То есть, вы полностью отрицаете реальное существование десяти Аристотелевых категорий? – с некоторым укором вопросил отец Базиль.
- Напрочь!
- Но ладно качество, и количество, но субстанцию-то вы должны признавать?!
- Нет. А что – это?
- Как – что?! – в один голос воскликнули собеседники, только викарий – с ужасом, а казначей – с любопытством.
- Знаете, ваше высочество, если бы я не знал вас, как умного и начитанного человека, я мог бы счесть это вопрос за вопрос идиота, – тяжело дыша, возмущался отец Базиль. – Каждый школяр знает, что такое субстанция!   
- А что такое субстанция? Неподвижный двигатель? Форма форм? Единство формы и материи? И это все мне предлагается в качестве священных имен Бога? – насмешливо задал риторические вопросы Фридрих и тут же напитал голос интонацией благоговения. – Но в Имя Бога я верю, потому что Имя Бога и есть сам Бог. А вот в субстанцию я, извините, верить не могу, ведь мне предлагается понять и знать. Но знать её я не хочу!
- То есть, вы, ваше высочество, отрицаете божественность субстанции? – с изумлением спросил викарий.
- Это еще что! – с меланхоличной иронией заговорил Петер. – Наш господин герцог – мистик и отрицает даже божественность самого разума и божественность его происхождения! Тогда позвольте спросить, что делает в разуме понятие субстанции? Откуда оно там, так сказать, берётся, возникает, а главное, для чего?
- Ты, Петер, меня всегда радовал умением хорошо формулировать вопросы. И снова спасибо за хороший вопрос. – Довольно холодно поблагодарил Фридрих. – Я полагаю, что субстанция – это и есть так почитаемый тобой ноль, как, по твоему утверждению, одно из имен Бога. Субстанция – это нулевое понятие, нулевая универсалия, которой разум имманентно уравновешивает все свои спекулятивные построения. Первым делом он, конечно, уравновешивает те самые качество и количество, форму и материю, потом время и место, затем действие и страдание, состояние и положение и так дальше. То есть, нулевой концепт субстанции, обезьянничая, подражает срединной инстанции Бога, выдавая себя за оригинал, а являясь на деле лишь пустой и, действительно, формальной копией своего Божественного оригинала. Правильно, говорили отцы церкви, дьявол – обезьяна Бога, что, неспособная ни на что, может только подражать и выдавать различные карикатуры на Бога.
- Всё-таки, господин герцог, неужели же весы разума не имеют никакого отношения к тем весам, которыми Всевышний приводит мир к гармонии? – с жалостливой досадой в голосе спросил викарий. – Но не может же быть такого, чтобы Господь разместил в голове возлюбленного раба своего нечто такое, что было бы Ему противно? На всё же воля Господня?!
- Согласен с вами, отец Базиль. Что-то в этом есть глубоко неправильное. Но я склонен, скорее, видеть в этом спасительную подсказку того, как на самом деле обстоят дела с человеком. «Бог – хитёр, но не коварен».
Судя по растекшемуся по лицу викария румянцу умиротворения, он был утешён. Но безутешным оставался казначей:
- Значит, то, что наши мудрейшие и образованнейшие господа схоласты называют субстанцией, почитая за Бога, для вас скорее дьявол, – с  мятежным вызовом допрашивал он герцога.
- Почему?! Совсем не обязательно! В ситуации трансцендентной реальности, имея дело с субстанцией, мы имеем, по-видимому, дело с ложным, но безобидным наименованием Бога, но в условиях имманентной идеальности в пределах только разума в духе крайнего номинализма субстанция замыкает человека относительно самого себя, превращая в самодостаточного субъекта. И вот этого субъекта вполне можно счесть чем-то вроде дьявола.
- Ладно, Бог с вами, господин герцог! Тогда ответьте мне, кто победил в споре реалистов и номиналистов? – как будто сдаваясь, уточнял позицию Фридриха Петер
- Да, никто. Обе доктрины проиграли в отношении абсолютной инстанции Бога, хотя обе выиграли относительно друг друга, реализм победил как раз номинально и догматически, поскольку их теорию своим авторитетом поддержал Папский престол, и более того, признал за истину в последней инстанции томизм и его создателя, выступавшего, как известно, с позиций реализма. А реально, содержательно и критически, конечно, победил номинализм, поскольку в его подходе имеются существенные пробелы и цезуры, через которые европейский логос поползет дальше, пока не обратит человека в вышеупомянутого субъекта в рамках какого-нибудь субъективного идеализма…
Последние слова Фридриха ни казначей, ни викарий не поняли. Петер подумал, что Фридрих по причине возраста попросту заговаривается. А отцу Базилю показалось (он знал – так бывает), что герцог в данную минуту выпал из времени, оказался в вечности и оттуда зрит сквозь века. Викарий благоговейно перекрестился. Но казначей не унимался:
- Хорошо, а каково смысловое содержание этого вашего Имени Бога?
- Оно такое же моё, как и твоё, оно – наше. – Поправил визави Фридрих. – Его смыслом является то, что Его нельзя произнести, но можно услышать. И чтобы услышать его, замолчать должен не только собственный язык, но остановиться должна даже мысль!.. Его содержание наполняет ту вмещающую пустоту души и сердца, которую просторно высвобождает действие прощающей веры…   
- Ба, выше высочество, да вы только что точь-в-точь произнесли слова Иоганна  Эккехардта из Хоххайма!
- Должно быть, достойный муж был этот Эккехардт, Царствие ему Небесное! Забираю прежние инвективы в его адрес обратно, – сочувственно произнёс герцог.
- Хорошо. Пусть его нельзя высказать, его не способен своим активным абстрагированием помыслить разум, его можно услышать только в состоянии мистической экзальтации, и, значит, всё-таки его так иначе его содержание наполняет некую пустоту в человеке, то спрашивается, коль скоро отношения человека и мира подобны весам, что уравновешивает Имя Бога? Что это Имя уравновешивает, если бытие – весы, и его ближайшее подобие – весы разума, уравновешивающие общее имя и округу означаемых им вещей?
- Хороший вопрос! – с тихим довольством сказал викарий, блаженно кутаясь в вязаную фуфайку и вознося взгляд в вечернее небо, сумеречная синь которого была  расцвечена красными полосами заката.      
- Что уравновешивает Имя Бога? – переспросил Фридрих и просто ответил:
- Лицо Земли.
- А что это такое? – с недовольством непонимания спросил казначей.
- Лицо Земли – это прекрасное и гармоничное единство всех вещей Земли,  единство всех земных вещей, увиденных до всякой чувственно-анализирующей и абстрактно-синтезирующей деятельности разума, и собранных в вечный круг неизменного земного горизонта. Причём важнейшим событием уравновешивания Имени Неба и Лица Земли является полное растворение и исчезновение самого разумного основания этого равновесия. Круг равновесия Бытия, сбываясь, полностью растворяет в себе человека. Дело обстоит так, как, если бы весы, уравновесившись, тут же лишились бы точки центра тяжести, что оказалась поглощенной гармонией этого равновесия. Конечно, человек – основание онтологического равновесия Неба и Земли, но ему дана чудесная возможность растворять свою центральность в установленном ею гармоничном равновесии крайностей.
- Чистая мистика, – тихо, с меланхоличной мечтательностью произнёс викарий.
 - Постойте, постойте, господин герцог! Я что-то не понимаю, а кто констатирует эту растворенность и попранность?! Каким образом растворившийся, исчезнув, испарившись, распылившись, осознает, понимает или просто ощущает эту таинственную мистическую растворенность?
- Да, Петер, не в бровь, а в глаз! Здесь я могу только сказать, что эта ситуация осознается только потом, задним числом, и разум, достигнув Имени Неба, объяв необъятное, конечно, возвращается в себя, вновь сжимается до пределов головы конкретного человека. И я понимаю, что у тебя все основания сказать, что речь идет лишь об одной из способностей разума, пусть объективного, но разума… К тому же ты можешь предположить, что, если в итоге разум, объяв Имя Бога, тем не менее возвращается до своих пределов, то не является ли это Имя его собственным и имманентным содержанием и образует всю его сферу…   
- Да уж, господин герцог, вы еще мысли читать умеете, – улыбаясь, иронично сказал казначей. – Именно так я и думаю. Естественно, я остаюсь апологетом разума, причём такого, где, знаете ли, разум отдельно и вера тоже отдельно. И, увы, между ними непроходимая граница, как вы бы меня не убеждали… Всё это, конечно, здорово и прекрасно! Небо, Земля, Имя, Лицо! Сплошная поэзия! Но жить-то как в этом всём?! Как жить-то человеку со всей своей кучей потребностей – в еде, в тепле, в крове, в одежде, в продолжении рода, наконец!.. Когда кругом война, голод да чума.
- Но как-то живем и продолжаем мечтать о лучшем, – не соглашался с прагматизмом Петера герцог.
- Ну что ж, помечтать можно, можно! – великодушно разрешил Петер. – Хотя, знаете, господин герцог, в ваших рассуждениях есть что-то такое очень важное! Особенно про весы. Да забавно. Вам бы записывать всё это…
- Да я записываю. Ну, образ весов это ты сам предложил в смысле торгового обмена, а я, так, развил…
- И, тем не менее… Мне, кстати, понравилось вот это сравнение концептов разума с золотом как однородным эквивалентом познаваемых вещей… Об этом же еще, помните, у Гераклита Эфесского было: «Много золотоносной руды достают, но мало золота находят»…
- Или «Все вещи под залог огня, как всё имущество – под залог золота»…
- О, да, это особенно! Вот, кстати, вам должно быть крайне близко учение Гераклита о Логосе, который вполне отождествим, по крайней мере, у Климента Александрийского, с Именем Бога. И в гераклитовском  Логосе напрямую связаны и абстрактная универсальная сущность мира и каждый конкретный разум, поскольку одним из значений греческого слова «логос» является как раз разум. Причём этот единый Логос характеризуется свойством сияния и света, способного собой проницать собой, а значит и делить собой все вещи без остатка, быть универсальным знаменателем и эквивалентом, что и  сближает его с такой специфической вещью, как золото, что также проницает, делит собой всё имущество, но только в торговом смысле. И таким образом, разве вот  этим высказыванием Гераклит не задает такой способ мышления, основой разумной деятельности которого является именно уравновешивание извлекаемых из общей копилки универсального Имени отдельных золотых монет значений и обобщаемых, объединяемых ими вещей? Уже потом эти концепты Платон назовёт идеями, что, пребывая на небесах, соответствуют вещами, а их равновесие он называет Благом. А Аристотель те же золотые монеты значений назовёт формами, что в качестве имманентных  сущностей пребывают уже только в самих вещах.
- Да всё так, – смиренно согласился Фридрих. – И поэтому у меня, конечно, есть большие претензии к Гераклиту, который немало поспособствовал утверждению перекоса в балансе вещи и её умозрительного значения в пользу последнего…
- Какого еще перекоса?! – перебивая Фридриха, недовольно спросил Петер.
- Вся европейская философия инициирована тезисом Парменида о тождестве бытия и мышления. Этот тезис центрирует бытие человека проблемой непрерывного уравнения реальности горизонта природных вещей и идеальности вертикали мыслимых, воображаемых значений. Естественно, что мышление как сфера логоса, выходя из сферы священного именования языческих богов и варварского ритуала жертвоприношения, сохраняет значение своего сакрального предназначения. Но уже в философии досократиков, того же Гераклита, деятельность мышления закрепляется исключительно за человеком. То есть, в Парменидовом высказывании за как будто бы нейтральным и вполне гармоничным равновесием реального природного бытия и идеального божественного мышления уже скрыт перекос, дисбаланс в пользу последнего, а именно в пользу его единственного носителя…
- …то есть, человека, – сосредоточенно добавил задумчиво глядящий в сторону Петер.
- Конечно. То есть, ключевым, как я уже и говорил, остается вопрос, каково само основание тождества бытия и мышления? Либо оно – трансцендентно, и тогда оно где-то на уровне мистически постигаемого верой Имени Бога. Либо – оно имманентно, и тогда оно находится где-то в пределах только разума, например, в качестве обожествляемого тобой нуля.
- Ну, вот видите, господин герцог, мы замкнули круг, и пришли к тому, с чего начали, – возбужденно, словно срываясь с постылого места после долгого и вынужденного неподвижного ожидания, заговорил казначей. – И там, где вы видите противоречие, я его в упор не вижу. Я вполне допускаю особое пусть даже это ваше мистическое свойство Имени Бога. Но тогда полностью допустимо и мистическое свойство нуля, как палладиума и алтаря точности и справедливости – этих абсолютно божественных добродетелей! Разве нет?!
- А я согласен. И ноль может быть от Бога, ваше высочество, – откуда-то издалека  предположил викарий. – У Господа всё учтено. 
- Может, – иронично согласился Фридрих, – раз и дьявол – от Бога…в смысле – отпал от Него…    
- И сам факт существования и одновременно несуществования нуля – разве это не чудо?! – продолжал казначей. – И, если угодно, это тоже вопрос веры! Вот вы верите в Имя Бога, а я – в ноль! Ясно?! То есть, мы – на равных! – напоследок, совсем уже впав в полемический раж, заявил Петер.
- Нет, Петер, не на равных. Ты – всего лишь казначей, который работает на меня, а я – владетельный герцог и твой господин, – слегка  охладив тон, напомнил Фридрих и продолжил:
- Ты говоришь, требующая веры мистичность этих вещей делает их неразличимыми и равными. Но разница всё-таки есть. Если уж мы вспомнили Гераклита, то вспомним еще одно его высказывание: «Логос всегда один и то же». Это означает, что мера наименования мира или Имя Бога – неизменны. То есть, неизменным остается сам золотой слиток вечного мира, а вот результат деятельности деления вещей пребывающего во времени становления мира, вещей, превращаемых в товары, на золотую монету общего знаменателя, для точности стремящегося к нулю, увы, меняется. Результат деления реального числителя на воображаемый и смещающийся к нулю знаменатель всё время увеличивается. Но увеличивается не за счет того, что богатство мира реально прибывает. Это богатство, будучи раз и навсегда отлитым Богом золотым слитком, как высказались однажды Гераклит и Парменид, богатство бытия постоянно и неизменно. Оно неизменно, поскольку относится к порядку вечности. И вечное единство Неба и Земли остается неизменным в своём качестве и количестве. Но оттого, что мера реального числителя становится заложником деления его на непрерывно колеблющийся и мигрирующий в пустоту собственного ничтожества знаменатель, это реальное единство начинает как будто меняться, разбухать и увеличиваться. Но на самом деле увеличивается, прежде всего, количество монет, и, увеличиваясь, это количество теряет в своём качестве. А еще меняется восприятие мира самим человеком, в разуме, сознании которого рисуемые буйным воображением радужные картинки фальшиво-богатой жизни заслоняют реальные обстоятельства поэтического бытия человека. Вечное единство Неба и Земли, этот Гераклитов золотой слиток мира, начинает делиться неуёмно стремящимся к нулю знаменателем, разменивается на мелочь отдельно присваиваемых слов, монет, вещей. Как я уже и говорил, само качество золото неизменно, и я упорно верю, что богатство и золото, несмотря ни на что, от Бога, другое дело, что лихие люди примешивают к нему дурные металлы, умаляя качество золота ради его количества. Как множество слов забалтывает краткость истины Имени Бога, так блеск ложного богатства избытка фальшивых монет застит Божий свет мира. А дальше идет увеличение примесного золота, чье  количественное протекание в своём ничтожном качестве убыстряет течение и самого времени. Само время обналичивается и суммируется во всей совокупности золота, которое непрерывно запасается во всем мире. И если вечная мера Имени Бога – не меняется, то время в виде золота всё время прибывает. Самого времени становится больше, и оно всё больше застилает от нас неизменность мира в его вечном образе. И время, которое пошло на стяжание и трату золота, это время, отнятое нами у нашей же вечности. Время, прибывая в количестве, непрерывно ухудшает качество христианской приближенности к вечности. Фальшиво-золотое богатство образует излишек, избыток. И это избыток есть зло и, буквально, лихо. Оно зло, поскольку с необходимостью требует того, чтобы его куда-нибудь дели, вставили и вложили. Нулевой центр тяжести, будучи включенным в одну из крайностей, становится основанием не равновесия, а неуравновешенности человека относительно мира…
Фридрих прервал речь. Теряясь в заключении вывода по причине его отсутствия, он угрюмо замолчал. Он надеялся, что решающий вывод родится сам собой, в ходе рассуждения, как это случалось раньше, но обманулся и смиренно решил про себя: «значит, не время». Петер подождал немного и, решив, что герцог сказал всё, что хотел сказать, заговорил:       
- То есть, господин герцог, вся проблема в этом увеличении самой массы золота, да еще в той монетной мутации и инфляции монет, божественное и объективное качество которых непрерывно ухудшается по причине чисто человеческого и субъективного произвола недобросовестных и алчных чеканщиков монет? То есть, по-вашему, проблема только в увеличении количества золота и разрешение этой проблемы видите только в простом выведении золота из торгового оборота отправкой его на небеса путём строительства собора?!   
Герцог промолчал, видя всю недостаточность понимания и обстоятельств, и самого  увеличения золотых монет как причины вселенской угрозы и уж тем более такого способа её преодоления. Не дождавшись ответа, казначей уверенно продолжал:
- Но мне кажется, уважаемый Фридрих, что как раз то, что вы называете божественной и незыблемой ценой вещи, назначаемой священным именем, это и есть не более, чем вымысел. Этой цены нет нигде больше, кроме как в вашем нетривиальном разуме. Как нет и опасности в непрерывном увеличении монетной, денежной массы, поскольку соразмерно прибывает и масса торгуемых вещей, так сказать, товарная масса. Две эти массы постоянно уравновешиваются в непрерывных контактах продавцов и покупателей, количество которых как людей тоже прибывает, и если чего много – оно рано или поздно придёт в соответствие с общим весом ярмарочного оборота товаров и денег, и придёт оно в соответствие путём торга, который на ярмарке всегда уместен. Вот у меня складывается такое ощущение, что вы рассуждаете, как досократик, как те мудрецы, что были до Сократа, те же Парменид и Гераклит. В своём одиноком и ни с кем не согласующемся созерцании он изрекали свои оригинальные истины, как если бы весь язык принадлежал каждому из них. И вы тоже так действуете. Но Сократ обосновал особый, как он его называл, диалектический способ вынесения истинного суждения. Это когда, суждение помещается в зазор между диалогическими полюсами истинности как моей истинности (мы ведь всегда говорим правду, – иронично, в скобках замечал казначей) и ложности как чужой ложности (а другие – всегда и по преимуществу лгут). Причём такой способ Сократ изобрёл, спасаясь от утверждаемых софистами относительности и субъективности истины. А софисты, это которые – «человек – мера всех вещей», Протагор, помните? Но раз истина субъективна, то пусть она хоть будет договорная и доказанная в рамках равноправного спора. В этом диалектическом случае истина возникает как равновесие синтеза между двумя полностью противоположными тезисами двух разных людей, тезисом и антитезисом, то есть она возникает в самой распре двух спорящих, или, как говорит сам Сократ, «рождается из спора».
- Да, да, знакомое высказывание, – с любопытством согласился герцог и тихо заметил:
- Весьма характерно, что такой способ достижения истины ему был навеян гулянием по базарным площадям… 
- Я продолжу. Итак, истина рождается именно как равновесие, как согласие двух сторон, как договор, который примиряет двух спорщиков, принося обоим благостное удовлетворение в получении «каждым своего». Равновесная истина достигается как конкретное благо договора, устанавливающего равновесие интересов сторон, сделки, торгового акта обмена, наконец. Тот же самый принцип поиска согласия определяет любой ярмарочный торг, в котором и продавец, и покупатель преследуют свой корыстный интерес. Известно, что продавец желает продать свой товар подороже, а покупатель хочет купить его подешевле. Верно?
- Увы, так, – снова согласился Фридрих. – Люди зачастую и особенно на ярмарках бывают несправедливы. 
- Так вот. Они же при этом, имея абсолютно противоположные интересы, не расходятся и начинают искать ту цену, которая устроила бы обе стороны…
- Как будто оказавшись справедливой, – иронично дополнил герцог.
- Почему «как будто»?! Только справедливой она в таком случае и оказывается, – уверенно отвел иронию Петер, – если  торг состоялся и все остались довольны. И такому торгу на самом деле не страшны никакие качественные мутации монет и увеличение самого количества монет. Торг всё утрясет и выровняет. Были бы монеты, торг приведет их к соответствию с товарами. И в результате в споре торга родится истина справедливой цены! – торжественно заключил казначей.
- Ничего подобного! – резко возразил Фридрих. – Вот возьмем какого-нибудь  крестьянина. Он привез на ярмарку плоды своего труда. Уже три дня ими торгует. Почти все продал. И ему очень надо домой. Там его с нетерпением ждут жена и дети, беспокоятся, переживают. А еще они в чём-нибудь нуждаются из того, что он должен привезти. А еще ему всё это сильно надоело. Он же крестьянин, а не торгаш. А еще ему омерзела это грязная и вонючая комната на постоялом дворе и отвратительная похлебка в харчевне. Но у него осталась малая толика нераспроданного товара. И вот к нему подходит какой-нибудь ухарь и назначает совсем ничтожную цену, предлагает продать практически за бесценок. Он возмущается, ругается, говорит ему, а, знаешь, сколько сил и времени мне потребовалось, чтобы вырастить всё это. Но покупатель только снисходительно разводит руками и идет дальше. И крестьянин наш сразу вспоминает, что его ждёт, и зовет обратно этого покупателя, унизительно прося добавить немного в цене. Он соглашается. Крестьянин благодарно отдает этому дрянному покупателю товар, хотя сам в душе, проклинает его, на чём свет стоит, потому что заплаченная им так называемая справедливая цена никакого отношения к справедливости не имеет…
- Ну, господин герцог, это же исключительная ситуация. Никто не заставляет вашего крестьянина продавать свой труд за бесценок. Я по себе знаю, какой тяжелый труд сама торговля. Но лично я сам достаточно терпелив, чтобы всегда дождаться того покупателя, который даст нужную и хорошую цену. Но что я вам рассказываю, вы и так сами знаете…
- Да уж знаю. Ты отожмешь товар до последней капли золота, – с некоторым осуждением произнёс герцог.
- Вы недовольны? – сухо и с легким раздражением отреагировал казначей.
- Доволен, доволен, – поторопился с ответом Фридрих.
- Так что гораздо важнее не то, что цена не объективно справедлива, а важно то, что эта цена договорная, и эта такая цена, которая позволяет сделке состояться. Всё же остальное – домыслы.
- Значит, я рассуждаю, как досократик, а ты мудр, как Сократ?! – улыбаясь, подвёл итог Фридрих и шутливо продолжил:
–  Этих несчастных досократиков в их анахоретском существовании посещали различные видения, и они принимали их за откровения, а потом пришёл Сократ и говорит, что все ваши откровения ничего значат, ибо они не прошли горнило коллективных диспутаций и тем самым не достигли общественной конвенции, и вот когда они пройдут обсуждения со стороны большинства, тогда, мол, посмотрим. Так?! Ну, а как, если это большинство ошибается? Бывали случаи, когда и большинство ошибалось… Например, с смертным приговором самому Сократу… 
- Не знаю, я думаю, что большинство всегда, в основном, право, – не согласился Петер.
 - Ладно. А вот ты сказал вначале своего рассуждения: продавец – это тот, кто хочет получить больше и вольно или невольно переоценивает товар, покупатель – тот, кто желает дать меньше и недооценивает предмет торга. То есть, и продавец, и покупатель изначально заряжены несправедливым произволом – одному поменьше заплатить, другому побольше получить. И ты считаешь, что два эти произвола, две эти безбожные несправедливости уравновешиваются в нечто справедливое, минус на минус в итоге дает плюс?
- Да, считаю! Главное, чтобы торг состоялся и все были довольны! Волки сыты, овцы целы! А какая цена является подлинной, да какая, к чёрту, разница?! – Казначей ни на шутку возбудился. – Мы, кажется, уже об этом недавно говорили, что всякая ценность относительна – для богатого она одна, для бедного другая. Только и у бедного, и у бедного потребность одинаковая. Сила голода богатого с сотней гульденов в мошне и бедного с медным грошом в кармане тождественна, и чтобы его утолить и тот, и другой отдадут свои деньги, не задумываясь о том, а не переплачивают ли они?
- Словом, голод назначает цену, – подытожил герцог.
- Именно! Само желание есть, пить, согреться, выспаться, утолить другую нужду назначает единственно правильную цену удовлетворяющей их вещи…
- Мг, у желания денег без счету, – заметил Фридрих.
- …и такая произвольно-единоличная цена, по сути, и является адекватной, как и указывал великий Аристотель, производя стоимость вещи от её способности удовлетворять человеческую потребность, и тем самым выступая сторонником потребительской теории стоимости…       
 – Подожди, Петер, тут противоречие получается. До этого ты говорил, что самой справедливой ценой является цена договора между покупателем и продавцом, а теперь ты говоришь, что подлинной ценой оказывается сила и мера единоличного желания. Так что же является содержанием стоимости? 
- Правильно! Я ведь говорил, как вы и подчеркнули, о двух совершенно разных ценах. Одна цена – та, что стяжает справедливость и по слову Аристотеля «пропорциональное равенство» – идет от согласия между покупателем и продавцом и их договора. Эту цену я бы назвал обменной или меновой стоимостью. А другая цена, как цена собственного ощущения ценности, измеряемой силой желания, идет от произвола и свободы. Эту цену можно назвать потребительской стоимостью.
- И как же они соотносятся? – с интересом спросил герцог.
- Ну, по-видимому, в идеале они должны совпадать, – предположил казначей. – Но важно то, что изначально здесь имеется существенный разрыв между произвольно-потребительской ценностью и коллективно-договорной значимостью. И этот разрыв отсылает к более фундаментальному различию содержания, характеризующегося особенностью индивидуального переживания, и формы, всегда выступающей предметом общественного договора в качестве коллективно признаваемого символа, например, в виде Символа веры. Самый лучший пример – это язык. Все мы пользуемся некой лексикой, набором слов. И в голове каждого человека некоторые слова имеют своё индивидуальное значение, и нам всегда приходится договариваться о терминах. То есть, каждый человек имеет дело со своей сферой индивидуальных значений. Один под одним и тем же самым словом понимает одно, другое – другоё. И в то же время, мы как говорящие на том или ином языке, вынуждены пользоваться правилами грамматики. То есть, значения индивидуальны, а правила, по которым мы связываем и уравновешиваем эти значения в высказывания – универсальны. Грамматика – это закон, благодаря которому необходимо и возможно то, чтобы, например, я понимал вас, а вы – меня. Так вот, индивидуальное значение слова, как и потребительская ценность вещи, относятся к порядку личной свободы, а коллективно соблюдаемое правило грамматики, как и меновая стоимость товара, определяются порядком закона и справедливости…
- Что же это получается, что свобода и справедливость – две вещи несовместные?!
- Только так! – твердо заключил  Петер, положив камень границы между двумя сущностями.
- Та-а-ак. Божественный дар свободы, утвержденный Христом в словах «Я дам вам истину, и она сделает вас свободными», и высшая христианская добродетель справедливости как венца Божьей благодати, находятся в непримиримом противоречии?! – немного деланно возмутился Фридрих.
- О, Господи! Что вы вечно…?! – с вполне искренним возмущением вскричал Петер. – Господин герцог, вы постоянно делаете свои собственные выводы из моих слов как якобы из их посылок, а потом на этом основании приписываете их мне. Боже меня упаси лезть в какой-либо сугубо теологический спор и пытаться что-то менять в высоких материях! Этим пристало заниматься только ученым людям и архипастырям Церкви. Что, вы, в самом деле?! И свободу, и справедливость я имею в виду исключительно в смысле торгового дела. Поскольку мы рассуждаем в плане земной юдоли торгового ремесла, давайте не будем мерить небо меркой нашей грешной земли. Давайте, небу - небесное, а земле – земноё. А?!
- Ладно, ладно, ну, прости старика…, - извинился герцог, видя нешуточное раздражение казначея, и тут же вновь оправдал себя. – Ну, а как вы мы меня с отцом Базилем всё на еретичестве ловите, а?! И еще… я как-то привык соизмерять земное с небесным...
- Хорошо. Продолжу. Как я уже сказал, воображаемое, всегда индивидуальное и конкретное переживание ценности вещи, которая определяется силой желания вещи и степенью возможности вещи этому желанию удовлетворить, полагает порядок создания содержания в виде потребительской ценности. И какова она – Бог весть?! Да какая угодно! Главное – другое. Главное то, что содержание ценности вещи наполняет, символическую форму договорной, меновой стоимости, которая уравновешивают весы торга между продавцом и покупателем в их ярмарочном споре. Потребительское  содержание буквально наполняет эту меновую форму, будто та сосуд, созданный усилиями коллективного договора…
- Подожди, подожди! – резко перебил Петера Фридрих. – А как обстоят дела с трудом?! Куда ты труд-то девал? То страдание, а не отнюдь не только удовольствие, которое с необходимостью должно определять, конечно, наряду со своей противоположностью, потребительскую, а точнее потребительско-трудовую ценность вещи. Я думаю, что в так понимаемой потребительской ценности вещи наряду с силой желания равно представлена мера страдания того труда, что пошло на изготовление вещи. В этом смысле потребительская ценность вещи тоже определяется равновесием, пусть и внутренним, но равновесием удовольствия удовлетворения потребности и страданием потраченного на это труда. Так же, как символическая форма меновой стоимости – это, как ты и говоришь, внешний результат уравновешивания интересов продавца и покупателя, потребительская ценность должна уравновешиваться, но уже изнутри, в столкновении удовольствия потребления и страдания труда. И опять же, что такое торг между продавцом и покупателем, как не спор между тем, кто представляет интересы труда, интересы производителя и тем, кто представляет интересы своих собственных потребностей?. То есть, продавец, продавая плоды или своего, или чужого труда, в любом случае продает труд, а тот, кто его покупает, покупает его для себя или для другого. Так что, в любом случае цена, не важно, потребительская или меновая, воображаемая или символическая, это выражение договора между внутренней потребностью и внешним  трудом, желанием и произведенной вещью.               
- М-м-м-м… Не знаю, не знаю, – в замешательстве постигшего сомнения, испытывая несогласие, но не находя слов для его выражения, медленно заговорил казначей. – Труд… труд – это что-то опосредованное, случайное, привходящее… Это какая-то эфемерная вещь…Здесь нет самого предмета оценки… И, вообще, мне кажется, что в случае определения потребительской ценности вещи мы исходим из немного идеальной ситуации, когда вещь дается нам сама по себе, когда мы, например, увидели никому не принадлежащую яблоню, сорвали с неё яблоко и съели…
- Но если только так, – иронично согласился Фридрих. – Тогда я знаю, что это за яблоко, – и со смешком уточнил:
– С древа познания добра и зла…
- Да нет. Я вовсе не об этом, – спохватываясь, отрекся от примера Петер.
- Хорошо. Только я вот думаю, что, конечно, такой идеальной ситуации не существует, поскольку, чтобы даже съесть яблоко, надо хотя бы потрясти яблоню, то есть, затратить какую-то силу. Как ни придумывай, а без труда за стол не сядешь…
- Кое-кто садится! – с упрёком в голосе возразил казначей.
- Кто, например?! – вопросом отторгнул тезис герцог.
- Кто непосредственно физически не трудится! – с легким вызовом известил Петер.
- Ну, кто?! – потребовал уточнений Фридрих.
- Кто?! Да, вы все! – с некоторой истеричностью заявил казначей. – Землевладельцы, живущие за счет ренты своих феодов, рыцари, торгующие своим умением воевать, причинять насилие и смерть, священники и монахи, внушающие представление о том, что заняты самым важным служением на свете. Вот, кто!
Во время обличительной речи Петера викарий, замлевший в тепле овечьей шкуры и мерности трясской езды, заворочался и прочистил горло, намериваясь, по-видимому, что-то сказать. Но герцог заговорил раньше:
- А что ты, заранее злишься, как будто ждёшь моих возражений?! Да я, между прочим, тоже так думаю!.. Кх-х-х… – От резко возбужденного и громкого говорения герцог поперхнулся и закашлялся, некоторое время откашливался и потом вновь с тем же возбуждением заговорил. – Что там говорить, физически работать надо всем. Только физический труд, в полной мере внушая ощущение тяжести несения земного креста, спасает душу не хуже молитвы. Не заменяет её, конечно. Нет. Но в полной мере дополняет…
После этого разговор оборвался, и остаток пути был наполнен гнетущим  молчанием, переливавшимся в бездонную тишину ночи. Её беззвездная тьма неумолимо плотнела и охватывала со всех сторон узкую дорогу, изощренно вьющуюся между горных круч и обрывов. Слуги уже зажгли факела, освящая путь лошадям, заметно сбавившим ход в страхе перед ослепляющей чернотой. Скоро, наконец, аспидный мрак прорезали освященные изнутри зубцы хойенбаденских стен. Когда первая подвода подъехала к городским воротам, один из слуг выскочил из подводы, двумя кулаками забарабанил в толстые дубовые доски и закричал:
- Именем Фридриха Вильгельма фон Хойенбаденского откройте!
Тут же лязгнул и заскрежетал тяжелый засов, ворота растворились и обоз стал медленно въезжать внутрь.