Солнце моё, все давным давно рухнуло. И мне больше нечего хранить. Воспоминания громоздятся грудой обломков на заднем плане сознания. Руины того, что казалось вечным, не лежат в тишине. Они постоянно стонут. И кровоточат, словно ещё живы. Как будто в них ещё что-то теплится. Последняя крупица воли к жизни не дает им раствориться. Они постоянно маячат вокруг. И я на них натыкаюсь, как слепой. Бюсь о них, похожий на птицу в силках.
Ну что ты, глупая птичка. Успокойся. Ведь, если хуже уже быть не может, то будет только лучше. Ты подумай об этом, обязательно подумай.
Чертовски пронзительная осень режет своим рассеянным светом дёсны моего внутреннего зубоскала. И я больше не могу отвечать кому-либо. Вести пустые разговоры, столь уместные в любое другое время года, кажется тяжким грехом. Кара будет страшной. Это единственное, в чем нет сомнений.
Я продолжаю стараться не замечать руин памяти, даже когда упираюсь в них носом. Смотрю словно сквозь них. Делать вид - моё призвание. Большего мне не дано.
Цена сотворённого мной - не деньги и не признание. Цена - что-то невыплаканное внутри. То, что саднит в груди и спирает дыхание. Любой звук, любое движение, любое всё - отражаются внутренней не болью даже, предчувствием боли.
Лучшей защитой кажется одеяло. Трудно социализироваться в осени, плотно замотавшись в него. Как в старый дорожный плащ. С плеером вместо посоха. С ветром вместо верного спутника.
Это божественное одиночество. Отнюдь не человеческое. Нельзя нам такого.
Осень расщепляет окружающее меня пространство на ненужное, превращая время в мертвых бабочек. И я опять погружен в душераздирающее небо. Снова захлебываюсь и не могу дышать. С каждым вдохом набираю полные лёгкие холодной мороси.
Оставляя на асфальте глубокие следы, я впитываю в себя всю неоконченность октябрьской смерти.