— Справа красивая.
— М-м-м, понятно.
А справа — не я.
Бабский загон — хочется выглядеть если не красивее, то хотя бы наравне с подругой. Ага, сейчас. Она худая, а у тебя ляжки кое-как в джинсы размера «M» пролезают. У неё даже самые дурацкие движения кажутся плавными и утончёнными, а ты выглядишь неуклюжим бревном. Её гардероб набит до отвала различными модными брендами, а у тебя всего две пары джинс, которые ты носишь посменно. Её компания друзей стоит из элитных и богатых людей Венеции, твой единственный друг — ноутбук, который временами лагает. Она режет себе кожу тупой булавкой, не оставляя практически ни единого шрама, лишь маленькие розовые полоски, пытаясь таким образом доказать родителям, что всё, что она делает, абсолютно нормально, а у тебя аутоагрессия, и руки в выпуклых шрамах и длинных ранах, которые уже никогда не заживут. Она вечерами грустит под Placebo, а твой психиатр разводит руками, когда очередной приём таблеток заканчивается передозировкой.
Бабский загон.
Тогда почему всё так сложно?
Она — отличница, красавица, умница. Я — завистница, уродка, чёрная мышь в её яркой жизни.
А она всегда улыбается и говорит, что у неё без меня начинается едва ли не ломка, становится скучно и пусто на душе. Отшучиваюсь, что надо быть осторожнее, потому что так может возникнуть влюблённость, а потом вспоминаю, что она лесбиянка. Упс. Она смеётся. Но я-то знаю, что её расставание с прошлой девушкой было тяжёлым.
Любовь — не для неё.
Любовь для таких идиотов, как я.
Вместе сидим на одной и той же диете.
Я — чтобы сбросить ненавистные килограммы (а в пятнадцать была абсолютной спичкой), она — чтобы поддержать. Она за неделю преображается и становится ещё тоньше, ест полезную еду, а я тихо блюю в туалете даже после лишнего яблока, временами облизываю обкусанные кровавые пальцы.
Спустя полгода — снова вещи, которые я носила в пятнадцать, сидят на мне идеально.
Ничего не изменилось.
Но я уже не могу улыбаться.
Бабский загон?
Тогда почему всё так больно?
Восемнадцатилетие. Год пролетел незаметно. Пиццу, как раньше, я себе позволить не могу. Только прижаться к плачущей от очередного нервного срыва маме, убрать в истерике вырванные в порыве истерике волосы с подушки, дать ей чуть больше снотворного, чем обычно, и петь колыбельную, пока не уснёт. Сжимать поседевшие местами волосы в руке. Погладить её по голове, поцеловать в лоб и дать на кухне свободу слезам. Выбросить волосы. Простой алгоритм. А каждое движение — с трудом.
Вывести стёршейся чёрной помадой на стекле очередную цифру. Вспомнить вкус и запах дорогой ярко-красной помады подруги. Синтетический. Мерзкий. Вспомнить свой. Синтетический. Мерзкий. Ну хоть в этом мы похожи.
Накрасить оставшимся слоем губы, сделать глаза как у панды и идти пугать людей.
А она — красивая, с аккуратным макияжем, вся светлая и солнечная и с чёрной коробкой в руке.
— Вот. Как и просила.
Никаких поздравлений.
— Люблю тебя.
Никакого «спасибо».
— Я тоже.
Бабский загон?
Тогда почему всё так несправедливо?
— Тебя когда в больницу?
— На следующей неделе.
— Пиши, если что.
— Да.
— А мама?
Я вздыхаю. Она не сможет без меня. Снова будет выдирать волосы, звонить каждый день и сбрасывать трубку. Приезжать в больницу и прятать дрожащие руки, пока я не увижу этого и не начну тереть её холодные пальцы.
Она не сможет без меня.
Я не смогу без неё.
— Возможно, она снова начнёт работать.
— Если что, мы можем помочь, только обращайся!
— Нет, спасибо. На этот раз мы сами.
После больницы не чувствуешь уже ничего. Только оцепенение и желание повеситься на ближайшей простыне. И никто не встречает: мать действительно устроилась на работу, подруга тусуется в клубе. От больницы — пешком. Денег нет. Потом устаёшь. Стоишь посреди моста Свободы и думаешь, прыгать ли в лагуну. Умирать ли. Думаешь — и понимаешь, что это не ты. Не твоё это тело. Не твоя жизнь. А я — вот я. Стою на мосту. Рядом машины. А я — одна.
Маркером вывожу на железе своё имя.
Лия Морто.
Мать улыбается. Вырванный сто девятнадцать дней назад клок волос отрос и стал гуще, чем предыдущие. Пальцы не дрожат. Снотворное не нужно. На работе у неё появился поклонник, по вечерам он приходит нам ужинать.
Я снова одна, мам?
Она блещет здоровьем, пьяная целует в щеку, оставляя ярко-красный цвет. Что-то пытается сказать. Потом дрожащим голосом говорит, что влюбилась в меня. Ищет ответной симпатии. Клянётся, что перережет вены, если я ей откажу.
На следующий день она лежит в окровавленной ванне и смотрит в белую пустоту потолка.
Даже мёртвая она прекрасна. Когда откачивали меня, мать говорила, что это было жуткое зрелище. Когда я лежала под капельницей, друзья в первую секунду пугались. А она красива даже в гробу. Ангел. Падший, изнасилованный ангел.
Я — мерзкая двуличная покойница.
Бабский загон.
Тогда почему я ненавижу себя?
— Справа красивая.
— М-м-м, понятно.
А справа — не я.