Отец мой – Николай Александрович – родился 12 июня 1930 года в деревне Елизаветино Кармаскалинского района Башкирии, первым в семье моего дедушки, Александра Гаврииловича. В то время жив был еще и мой прадед – Гавриил Никанорович, но от хозяйствования из-за своего преклонного возраста он уже отошел.
Деревенского детства отец мой, конечно, по причине малолетства не помнит, но отдельные эпизоды его восстановить по рассказам старших может. Ходить он начал рано и к общей семейной радости был подвижным и крепким. Но вскоре, возможно из-за того, что сильно простыл, слег, и с тех пор на ноги в деревне так уже и не встал. Болезнь была тяжелой и Гавриил Никанорович, который больше других проводил времени с моим отцом, часто плакал над ним, приговаривая: "Не умирай, Николай, не умирай! Не оставляй деда на старости лет без внука!"
В Елизаветино дом и хозяйство деда выглядели гораздо богаче других, и поэтому в период репрессий он был причислен к кулацкому сословию. Собственно, поэтому в год с небольшим от роду отец и оказался в Уфе. Его вместе с прадедом и бабушкой из деревни вывезли без дедушкиного участия, так как дед, подлежавший высылке, скрываясь от преследования, уехал в Уфу – разведать обстановку. Ни в Елизаветино, ни в какой-либо другой деревне окрест, оставаться было нельзя: кулаков за побеги не щадили. Но и в город переезжать сразу легкомысленно: кто их ждет?
Самое яркое воспоминание отца о детстве связано с хлебом. Дед брал его иногда с собой на работу, и, когда, оформив в пекарне получение выпечки для развозки, выходил оттуда, папа уже знал, что в кармане у него лежит мягкий и необыкновенно душистый кусок хлеба. А если этот кусок оказывался слегка помазанным подсолнечным маслом и посыпанным солью, то лучшего лакомства и придумать было невозможно.
В 1938 году папа пошел в школу, а через два года вместе со всей семьей переехал на улицу Менделеева, в построенный дедом дом. Следом за отцом подрастали его брат Владимир и сестра Надежда. Конечно, играли вместе, конечно, были и веселье, и радости, но отцу вспоминаются чаще другие эпизоды: их было гораздо больше, особенно в годы войны.
С первых дней Великой Отечественной дедушка ушел на фронт, и отец остался старшим мужчиной в семье. Ему было десять лет, но он хорошо понимал, что забота о младших брате и сестре, о бабушке лежит теперь и на его плечах. Вскоре в семью влилась баба Саня, младшая сестра бабушки Кати, переехавшая в город из Елизаветино: бороться за выживание вместе было легче. Если две женщины экономили, не досыпали и не доедали, то в первую очередь замечал и осознавал это отец. Он старался, как и они, думать больше не о себе, а о том, где и как можно хоть что-то заработать. Отремонтировав брошенные кем-то сани, отец в воскресенье, свободное от занятий в школе, дежурил с ними возле "толчка" (так называли местный вещевой и продуктовый рынок неподалеку от перекрестка улиц Воровского и Сталинской). В город в надежде выручить за картофель деньги из деревень приезжали женщины. Случалось, что, немного не доехав на перекладных до места торговли, они не знали, что делать со своей поклажей – тяжелыми мешками, до краев набитыми "вторым хлебом". Тут-то папа и предлагал им свои услуги. Нагруженные сани приходилось тянуть в гору, а сил в истощенном от голода теле не было, и часто, жалея мальчишку, женщины сами брались за веревку. Когда везло, вечером папа возвращался домой с ведром картофеля. Можно себе представить, насколько грандиозным событием это было для семьи, жившей впроголодь.
Лет в двенадцать-тринадцать, когда семье приходилось сидеть практически на воде (традиционной едой в то время были так называемые щи на крапиве), папа закупил в городе на копеечные сбережения спичек, набил коробками небольшой мешочек и отправился продавать в деревню Репьевку, за пятьдесят километров от города, где жила младшая сестра бабушки – Вера. План был простой: продать спички немного дороже, чем они были куплены в Уфе, чтобы купить буханку хлеба сверх нормы, выдававшейся по карточкам. А от бабы Веры захватить немного картофеля. О каком-то транспорте мечтать, конечно, было нечего. Шел пешком, напрямую, где-то по насту, где-то по тропинкам. В деревне Ляхово, в двух-трех километрах от Репьевки, его встретили на дровнях двое здоровых мужиков, работавших сборщиками налогов (была, наверное, тогда такая должность, дававшая, видимо, бронь от Армии, демобилизации). Увидев мешок, проверили, что в нем. Стали сначала стыдить, затем пугать, что отвезут в правление колхоза, а потом толкнули отца в телегу, вывезли за околицу и, отобрав все, до последнего коробка, торопливо рассовали добычу по карманам.
Навещал папа и дядю Пашу, помогал ему с уборкой картофеля. Конечно, скорее это был предлог, чтобы хоть как-то подкормиться и захватить с собой в город какой-то гостинец.
В шестой класс силы идти не было. Бабушка считала, что учиться больше не надо, говорила, что она сама научилась только читать, и этого уже достаточно. Но папа пошел: учиться хотелось. Правда, на переменах, когда другие дети играли, бегая по коридорам, он сидел за партой.
В 1941 году в Уфу было эвакуировано ряд московских предприятий, а с ними – немало москвичей. Кто-то из них, обратив внимание на папину истощенность, посоветовал:
– Успеешь ты еще поучиться. Сейчас важнее выжить. Ты посмотри на твоих сверстников, Николай. Они покупают буханку хлеба за 200 рублей, разрезают ее на восемь частей и продают каждую из частей за 30 рублей. От продажи одной буханки у них остается денег еще на одну восьмую ее часть, то есть, как раз на одну пайку хлеба.
На следующий день бабушка уже делила купленную на вырученные деньги пайку. А через день заметивший папу на "толчке" милиционер пригрозил:
– Смотри, еще раз увижу, что спекуляцией занимаешься, я тебе сделаю кузькину мать!
Вскоре специальная медицинская комиссия в школе признала у отца вторую стадию истощения. Его направили на месяц в санаторий "Зеленая Роща". Ничем не лечили. Просто хорошо кормили. По окончании курса врачи санатория оставляли папу еще на месяц. Но он рвался домой, хотел учиться. Так и закончилась его временная сытость.
Свои семь классов (образование в школе было тогда семилетним) отец оканчивал после войны, затем поступил в Лесотехнический техникум. Наверное, это не было призванием. На выборе сказалось мнение приятеля и страстная тяга к знаниям вообще. Но учился хорошо. Уже тогда стал увлекаться фотографией, которая впоследствии стала его основной работой на многие годы.
Еще в студенческие годы на практике, когда в кармане было совсем пусто, а домой надо было как-то возвращаться, папа, проявляя редкую предприимчивость, умудрялся хорошо подзаработать на фотографии. Так, в Шестаковском районе Кировской области, где проживали ссыльные немцы и украинцы, его познания и навыки в этой сфере произвели настоящий фурор. Желающих запечатлеть себя, детей, свою семью было хоть отбавляй. Пользуясь одним из первых послевоенных фотоаппаратов "Зоркий" (он до сих пор "жив"), самостоятельно разводя химикаты, чтобы получить проявитель и закрепитель, обходясь каким-нибудь стареньким фотоувеличителем, папа, по мнению окружающих, творил чудеса. За фотографии иногда платили деньгами, а иногда несли молоко, яйца, сметану, угощали в столовой.
По окончании техникума молодых специалистов распределили по крупным лесным хозяйствам страны, где шла плановая вырубка леса. Так папа, получивший квалификацию техника-технолога лесозаготовок, оказался в рабочем поселке Чубаровка Туринского района Свердловской области. Шел 1951 год. Страна еще жила по сталинскому "распорядку". Репродукторы военных лет давно заменило радио, но в эфире по-прежнему звучали все те же хорошо знакомые песни: "Приезжай, товарищ Сталин, Приезжай, отец родной! Мы пошлем тебе навстречу всех стахановцев полей…", "За столом никто у нас не лишний, по заслугам каждый награжден, золотыми буквами мы пишем Всенародный Сталинский закон…".
Слова из этих песен надолго врезались в отцовскую память. Он и сейчас напевает их иногда, сопровождая комментариями с бранью.
Работавший на лесоповале контингент напоминал слоеный пирог, где, помимо других категорий, хватало и настоящих специалистов, не лишенных лучших человеческих качеств, и "штатных" уголовников, готовых родную мать проиграть в карты. Был, например, на одной из делянок такой случай. Два приятеля, видимо, по пьяному делу, поспорили, отрубит ли один другому голову, решится ли, "благо", хорошо заточенные топоры были под рукой… Под любопытствующие взгляды присутствующих тот, кто был уверен, что, естественно, дрогнет рука у друга, с усмешкой положил голову на пенек. Второй спорщик размахнулся… и отрубил.
Конечно, когда за плечами всего лишь два десятка лет, работать с видавшими виды лесорубами было не просто. Приходилось помнить о том, что далеко не всегда людьми движет идея социалистического соревнования. Тем не менее, и там, в таежной глуши, без лозунгов, рапортов, выполнений и перевыполнений планов не обходилось.
Папа работал по специальности, свои обязанности выполнял добросовестно.
Они заключались в приеме от лесхозов лесосечного фонда, прямо, что называется, на корню, в "точковании" деревьев по качеству и диаметру в специальной таблице для вычисления площади и объемов лесозаготовок, а также в определении мест складирования деловой древесины, расположения эстакад для разделки хлыстов и планировании дорог на лесосеках. Все это требовало ответственности, умения самостоятельно принимать решения.
Труд отнимал немало физических сил, как будто испытывая на выносливость: приходилось много, до жуткой усталости в ногах, ходить. Рабочий день был не нормирован, начинался, как правило, засветло и заканчивался чаще всего ближе к ночи. Питаться приходилось не регулярно и, в основном, низкокалорийными продуктами.
Через два года, когда лесосечный фонд в Чубаровке иссяк, отца перевели в Афанасьевский леспромхоз – крупное перспективное предприятие, где он работал техником-технологом и полгода исполнял обязанности начальника участка. К тому времени на здоровье резко сказались чрезмерные перегрузки, переохлаждения, постоянные проблемы с питанием и, конечно, голодное детство. В ногах появилась резкая боль из-за нарушения системы кровоснабжения. Отдых на грузинском курорте в городе Цхалтуба не принес существенного улучшения. Болезнь не сдавала своих позиций, она прочно засела в организме на многие десятки лет. В итоге отца, уже в 60-тые годы, врачи признали инвалидом третьей группы.
На фоне ухудшающегося состояния здоровья, в папиной судьбе пытался сыграть свою особую "партию" военкомат. Сначала отца, как военнообязанного, не смотря на проблемы со здоровьем, хотели призвать на срочную службу, потом, не обращая внимания на его жалобы, направить в военное училище. На приемных экзаменах пришлось пойти на хитрость. В сочинении папа намеренно "допустил" несметное количество ошибок, за что его после экзамена, видимо как нерадивого в прошлом учащегося, долго стыдили.
В 1952 году в поселке железнодорожной станции Шуфрук Свердловской области отец познакомился с мамой. На свидания он чаще всего приезжал верхом на лошади, что только подчеркивало его выправку, стать и не портящее щегольство. 12 апреля 1952 года родители расписались. Подтверждением их правильному взаимному выбору служат шесть десятков лет, которые они прожили вместе.
В 1954 году, перед переездом в Уфу, папа успел три месяца проработать инженером одного из леспромхозов в Курганской области: "сосватали" как хорошего специалиста. В то время он уже был женат, а решение проблемы жилья по новому месту работы не просматривалось даже в перспективе. 18 декабря 1953 года в городе Красноуфимске родился мой старший брат – Александр. Тогда-то родителям и пришлось решиться на кардинальные изменения в судьбе.
Не смотря на то, что сталинская эпоха ушла в историю, в кадровой работе, в отношении к людям мало что изменилось. Плановая система хозяйствования предусматривала строгое распределение людских ресурсов, кадров в те отрасли и организации, в те территориальные зоны, которые наиболее в этом нуждались. Только по счастливому стечению обстоятельств, можно сказать, случайно, отец был направлен в распоряжение Управления топливной промышленности, якобы, в связи с сокращением штатов по месту его работы в Курганской области. А в УТП при Совмине БАССР его "приписали" к Белозерскому леспромхозу, который занимался заготовками дров для населения Уфы. Это были далеко уже не те масштабы, что в недавнем прошлом. Работать было не интересно, к тому же больные ноги давали о себе знать. Поэтому через четыре месяца папа уволился из леспромхоза с намерением распроститься со своей специальностью и лесозаготовительными работами навсегда.
Новая страница трудовой папиной биографии была открыта работой в качестве слесаря на Уфимском заводе чертежных приборов, где буквально через два-три месяца его перевели на должность мастера.
Невысокая оплата труда на заводе не позволяла молодой семье окрепнуть экономически, решить жилищно-бытовые проблемы, которые нарастали как снежный ком. В доме, построенном дедом, стало тесно. Если бабушка Саня, жившая в нем с военных лет, в силу своего характера, была ни для кого незаметной, то взрослеющим брату отца Владимиру и сестре Надежде хотелось гораздо большей свободы, а иногда и верховенства в доме, что, конечно, сказывалось на обстановке. К тому же, в нем некоторое время жили то дочь бабушкиной подруги тетя Тая, приехавшая в город из Елизаветино, то двоюродная сестра бабушки баба Анюта, то дочь бабушкиной сестры Веры тетя Нюра, выросшая в деревне Репьевка, куда отец ходил в детстве продавать спички. В 1958 году, вскоре после моего появления на свет, отец перешел на работу в Артель "Труд", где начал профессионально заниматься фотографией. В этом же году он приступил к строительству своего дома.
С октября 1960 года папа был принят фотографом на Уфимскую фабрику бытового обслуживания. Но, не проработав и года, он перешел на другую работу – кладовщиком склада № 2 оптовой базы Производственного объединения Министерства торговли БАССР. Во-первых, давала знать о себе болезнь. Постоянные боли в ногах были несовместимы с разъездным характером работы на фабрике. Во-вторых, в трудовую биографию вносила коррективы сама жизнь. В то время кровельное железо, которое было необходимо для строящегося дома, считалось страшным дефицитом. На базе же, куда устроился отец, его с трудом, но все-таки можно было выписать. Вскоре после того, как металл был получен, папа перевелся на работу в Первый Уфимский трест столовых – тоже на склад, заведующим. Наверное, это было ошибкой, потому что работать там долго он не смог. Не знаю, что двигало отцом при устройстве именно туда, но, конечно, не возможность воровства поставляемых в систему общественного питания продуктов, потому что причина увольнения оттуда связана именно с нежеланием оказаться в порочной цепочке "несунов".
В первый же день работы грузчик-экспедитор Зоя, сопровождавшая грузовую машину с молочными продуктами на склад, заявила «профану» в снабженческом деле:
– Нужно, чтобы со сметаной была я, заведующий базой и ты. Только не надо вмешиваться. И все будет нормально.
Отец возразил.
– Не хочешь, как хочешь! – Последовал резкий ответ.
Уже на следующий день папа обнаружил, что некоторые фляги вскрыты. А через день заведующая одной из столовых пожаловалась отцу на жидкую сметану. Еще через день история повторилась: несколько пломб на флягах были сорваны. Из вскрытых фляг пришлось сделать заборы проб и отправить их на экспертизу для подтверждения соответствия, либо установления несоответствия государственному стандарту.
Прошло недели две. Результатов анализа не поступало. После настойчивых папиных звонков в экспертную организацию, был получен письменный ответ, подтверждающий отличное качество сметаны, а, кроме этого, – редкую предприимчивость простого советского грузчика-экспедитора по имени Зоя.
На склад к отцу стали в больших объемах поступать не заказанные кисломолочные продукты, что было чревато их порчей, а значит штрафами, выговорами и, возможно, увольнением. Необъявленная война продолжалась, и, похоже, что большой любитель сметаны Зоя могла выйти из нее победителем, если бы…
Не взирая на уговоры и обещания со стороны руководства разобраться с фактами воровства, отец уволился. То ли потому, что это кому-то было надо, то ли действительно по причине нехватки кадров, но грузчик-экспедитор Зоя была принята на папину должность. Через четыре дня к ней наведались сотрудники ОБХСС(существовал когда-то такой отдел, занимавшийся борьбой с хищением социалистической собственности). Ее застали выходящей со склада с чемоданом в руках, который был туго набит банками со сметаной.
В 1963 году папа снова устроился на завод – "Металлоштамп" – слесарем-сборщиком. А через некоторое время перешел на работу мастером производственного обучения в среднюю школу № 19, где сам учился когда-то. Организовывал посильный труд старшеклассников все на том же заводе. Так школьникам прививались производственные навыки и любовь к труду, а учебное заведение зарабатывало себе дополнительные средства на хозяйственные и воспитательные нужды.
Но фотография тянула, призывала отца к себе. Во всяком случае, эта область не была столь рутинной. К тому же, труд оплачивался по сдельно-премиальной системе, то есть, размер зарплаты во многом зависел от расторопности, от силы желания заработать. В 1965 году папа устроился на Уфимскую фабрику бытового обслуживания. Переходя из одной организации в другую, осваивая новые, более высокооплачиваемые виды деятельности, папа проработал в этой сфере до пенсионного возраста. И после выхода на пенсию, в 1980 году, он еще подрабатывал некоторое время фотографом, но уже в новых экономических условиях, как частник.
К середине 60-х годов закончилось изнурительное строительство дома, отнявшее много как физических сил, так и материальных средств. Конечно, обойтись только своими деньгами родители не могли. Пришлось взять ссуду, а также иногда занимать деньги у родственников и знакомых. У дяди Семы папа занимал деньги чаще, чем у других. Это был удивительно добрый, честный и трудолюбивый человек. Он пользовался исключительным уважением всех, кто его знал.
Семен Степанович окончил еще при царе уфимское училище, которое готовило пчеловодов, мастеров-краснодеревщиков и садоводов (вот такая универсальная специальность указывалась в дипломе). Пчеловодом ему работать не довелось. Что же касается столярного дела, то в нем он достиг неоспоримого мастерства. Большое трюмо с прямоугольным зеркалом, до сих пор красующееся на самом видном месте в зале родительского дома, – дело его рук.
Папа вспоминает случай, свидетелем которого ему довелось быть. По заказу соседки дядя Сема смастерил два табурета, между прочим, без единого гвоздя и шурупа. Прочные и добротно сделанные, соседке они сразу понравились. В ответ на ее вопрос о стоимости изделий дядя Сема, поправляя седой правый ус, ответил, что один табурет стоит два рубля. Через некоторое время соседка принесла восемь рублей и со словами благодарности протянула их Семену Степановичу, на что он категорически заявил:
– Нет, я не могу взять эти деньги. Моя работа столько не стоит. Два табурета стоят всего четыре рубля. Четыре рубля и возьму.
Не смотря на уговоры соседки, увещевания, что денег ей на хорошие вещи не жалко, что дает она их от чистого сердца, дядя Сема был непреклонен и, в итоге, настоял на своем.
Деньги у Семена Степановича папа занимал на определенный срок, но иногда не мог их отдать вовремя. Тогда он обязательно приходил к нему и просил об отсрочке, а то и о новой сумме, вдобавок к занятой раньше.
– Если надо, ты приходи, Николай. Денег я тебе всегда дам. Кому-то не дам, а тебе дам, – говорил дядя Сема.
Семена Степановича, умершего в конце 60-х годов, помню и я. Помню и его сына дядю Гришу, который бывал иногда в родительском доме, приезжая к нам из Туймазов, куда он переселился из Уфы в поисках лучшей доли. Было ему тогда лет около сорока. Семейная жизнь не сложилась, что-то не получалось с работой, опять не устраивало место жительства. И дядя Гриша, не смотря на свой уже зрелый возраст, учась в техникуме радиоэлектроники, размышлял:
– А что, окончу техникум, уеду куда-нибудь к чертовой матери, устроюсь на работу и тогда уж заживу…
Да, люди часто надеются на завтрашний день. Но мечты сбываются, увы, не всегда. Дядя Гриша умер рано, лет в сорок пять, так, наверное, и не почувствовав себя счастливым.
Отцу тоже многое приходилось откладывать на потом, но он всегда очень ценил жизнь, поэтому старался делать ее счастливой в настоящем. Хотя для этого, учитывая болезнь, надо было найти силы.
Наверное, можно согласиться с людьми, которые счастье не связывают напрямую с наличием денег. Но их отсутствие обрекает человеческую жизнь на дискомфорт, зависимость, ущербность. Поэтому пришлось много работать.
Фотография – это не производство гвоздей с помощью ручного станка. Это процесс, который улучшать и систематизировать можно бесконечно. Это искусство, которое, безусловно, требует большой самоотдачи, кропотливого и творческого труда. Сбор и реставрация портретов; портретная съемка; изготовление черно-белых фотографий, так называемых "табло", которые совмещали групповые фотографии и портреты, с применением классического "набора" операций – съемка, проявление негативов, печать позитивов и их глянцевание на оргстекле; "шароскопы" со вставленными внутрь слайдами (изображение детей на позитивной фотопленке); цветные фотоработы, также предполагающие выполнение всего цикла операций: от съемки объекта до глянцевания фотографий на специальных машинах (больших зеркальных "барабанах", напоминающих по форме асфальтовые катки) – вот чем занимался отец почти тридцать лет. Это было средством к существованию, а, стало быть, частью и смыслом жизни.
Завистливые коллеги всячески пытались выведать у отца "профессиональные" тайны, но конкуренция есть конкуренция… Правда, такого слова тогда в обиходе не было. Употреблялись другие: социалистическое соревнование, ударничество, в крайнем случае, – состязательность… При несоизмеримо более высоких трудовых показателях, чем у коллег, отцу так и не присвоили никаких почетных званий, не вручили никаких наград (в трудовой книжке лишь несколько благодарностей), да он и не стремился к ним, потому что, как мне кажется, главным для него было не общественное признание, а счастье и благополучие в семье. Однако, расценки, как тогда говорили, "срезали", нормы выработки увеличивали, а кое-где искусственно "снижали" трудовую активность, растягивая месячную выручку на два, а то и три месяца.
Но все-таки фотография была лучшим делом, которым отец когда-либо занимался. Казалось, настоящая жизнь только начиналась. Изнурительно долгое и тяжелое строительство дома осталось позади, с долгами родители наконец-то покончили. Даже болезнь, из-за которой папа оказался на инвалидности, временно отпустила, дала передышку. Конечно, то время лишений, которое всплывало теперь только в памяти, хотелось компенсировать полнокровной, хотя бы, для начала, сытой жизнью.
Однако свободно купить можно было далеко не все. Помню, как из других городов, в том числе и из Москвы, где снабжение было более отлаженным, папа привозил в Уфу фрукты, рыбу, мясо, различные консервы. Увы, социализм не мог избавиться от очередей, дефицита, но, благо, авиационные билеты были тогда действительно широко доступны.
Хлеб и зрелища – две стороны одной медали. Во всяком случае, они непременно должны находиться где-то рядом или, по крайней мере, следовать друг за другом. Особыми зрелищами Уфа в начале семидесятых не отличалась. Поэтому папа с мамой довольствовались иногда походами в кинотеатр "Луч" на улице Сочинской (сейчас его приспособили под мечеть "Ихлас"). Кратчайший путь, которым можно было пройти к нему и от него – к дому, пролегал через так называемые бараки, располагавшиеся за площадкой, занятой ныне лукоиловской автозаправочной станцией. Они представляли собой одноэтажные многоквартирные дома, каждый из которых был заселен несколькими семьями. В бараках обитал взрывоопасный разновозрастной полубандитский контингент, с существованием которого местные жители поневоле мирились, полагаясь, в случае каких-то "заварушек", на силы доблестной милиции. Старая Уфа в те годы вообще отличалась драками, разбоями, нераскрытыми убийствами и многим другим, что обычно присуще городским кварталам с низким жизненным уровнем.
Когда родители возвращались домой после просмотра какого-то фильма, по узкому переулку, между Кавказской и барачным "гетто", им навстречу староуфимская шпана запустила низкорослого подростка. Одет он был в старую телогрейку с длинными рукавами, которые разлетались в разные стороны от его самозабвенного вращения. Как бы заигравшийся и ничего не видящий вокруг мальчик быстро приблизился к родителям и, продолжая вращаться, налетел на маму. Папа, естественно, оттолкнул его в сторону. В переулке тут же показались "защитники" "обиженного" мальчугана. Их было аж десятка полтора. Дальше все происходило, видимо, по заранее обдуманному сценарию:
– Ну ты что, мужик… силы что ли на пацана хватило? – И тут же удар в челюсть, затем еще…
«Стыдил» отца парень лет двадцати пяти, а кастетом бил подросток – учился. От такой учебы у папы откололся зуб. Он потерял сознание. Мама, не помня себя от ужаса, склонилась над ним. Тем временем нападавшие скрылись.
Когда папа пришел в сознание и довел маму до дома, он предпринял попытку найти хоть кого-то из той организованной группы молодчиков. По дороге в районное отделение милиции он даже видел похожего на одного из нападавших подростка. Но, объехав с дежурным лейтенантом микрорайон, отец понял, что по горячим следам хулиганов найти уже невозможно.
На следующий день он опять пришел в милицию. Похоже, что там его уже не ждали. В насквозь прокуренном отделении отец долго слушал отборный мат оперативных работников. Когда один из них обратил внимание на его реакцию, отражавшуюся, видимо, на лице, он нравоучительно пояснил:
– Вы не удивляйтесь, работа у нас нервная. С такой сволочью иногда общаться приходится, что поневоле заматеришься…
А когда папа попытался напомнить о нападении, по поводу которого он пришел в отделение, его грубо оборвали:
– Да ты сам был пьян! У нас, между прочим, есть дела гораздо важнее...
Кто любит обивать пороги социальных служб, власти, в том числе, правоохранительных органов, где так называемая «текучка» гораздо важнее конкретного человека, пришедшего со своими проблемами?.. Случаев, подобных приведенному выше, у отца за прожитую жизнь было достаточно много. Приходилось сталкиваться с формализмом, очковтирательством, чванством и другими пороками канувшей в лету системы, поэтому и отношение к официальным органам, а также к людям ленивым, нечестным, заносчивым у него соответственное – негативное. Таких он не щадит. Вообще, характер у папы прямой. Перед кем-либо заискивать, мириться с несправедливостью, ложью он не может. Больше того, иногда возмущается там, где этого и не надо было бы делать. Мама по этому поводу его не милует, но что тут скажешь… Вероятно, нервы сдают.
Через всю свою жизнь отец пронес сильно выраженное неприятие всего коллективного. Вероятно, еще со школьных лет в его сознании не совмещались, не могли мирно сосуществовать представление о коллективизации, которая навязывалась сверху, и правда о трагедии его отца, семьи, которую он слышал от взрослых. Этим, скорее всего, объясняется его нелюбовь к бригадным методам труда, при которых чья-то находчивость, трудолюбие, даже азарт в труде "нивелируются", обобществляются, как бы делятся на всех и в итоге сводятся на нет.
"Не люблю колхозов", – часто говорил отец, и в этой фразе был прямой и переносный смысл. Не любить "колхоз" означало для него еще не считать правильной, отвергать саму совещательную форму принятия решений. Ведь зачастую решения принимаются либо по указке сверху, либо по поводу и без повода, либо люди, которые их принимают, законченные природой идиоты…
Когда в 80-х годах горожанам стали позволять брать земельные участки в сельской местности, папа решил приобрести старенький дом с земельным участком в отдаленной деревне, километрах в пятнадцати от места его рождения. В стране уже действовал закон, регулирующий этот процесс. Но председатель сельсовета решил предупредить испуг местных жителей перед захватом сельских земель и созвал по этому поводу деревенский сход. Деревенский "колхоз", увидев рядом с пенсионером-отцом двух молодых мужчин (меня с братом), "мудро" решил: "Пускай они каждое лето пару ометов в поле ставят, если землей нашей пользоваться хотят!".
В сельской местности папа попытался всерьез заняться пчеловодством. Но по разным причинам от этой идеи приходилось отказываться: то год неудачный, то вовремя семьи от воаротоза не обработали, то огород, то строительство нового дома отвлекали… Безусловно, пчеловодством по выходным дням заниматься сложно, но мне с братом выкроить другое время невозможно, а заниматься папе одному, было, видимо, уже сложновато. Что отцу действительно удалось добиться, так это, на мой взгляд, отладить систему лова пчел. Уверен, что в любом году с помощью ловушек, которые он сам изготовил, можно разжиться не одной пчелосемьей, и, конечно, при желании, начать приусадебное пчеловодство.
Ловушки для пчел представляют собой однотипные выкрашенные в зеленый цвет ящики из фанеры. Их было изготовлено около сорока штук. Я всегда поражаюсь, представляя себе, сколько трудолюбия, терпения и настойчивости потребовалось отцу, когда он пилил, строгал, сбивал, шкурил все, что надо было пилить, строгать, сбивать и шкурить, чтобы сделать эти удивительные орудия лова пчел. Вообще папе присущи качества, отсутствие которых я, увы, замечаю в себе, это аккуратность, основательность, точность до доли миллиметра, если необходима точность, плановая размеренность, когда необходима планомерность, спокойствие, когда нужно и можно отдохнуть – до способности уснуть за пять минут!..
К сожалению, даже самый безмятежный сон не уносит страшных воспоминаний. Воспоминания о принудительном выселении из Елизаветино, голодном детстве через много лет материализовалось в красную книжицу под названием "Свидетельство о реабилитации". Я как-то заглянул в ее "сокровенное нутро", ожидая увидеть что-то типа: "Подвергался политическим репрессиям в таком-то году в период коллективизации. Сведения из дела №… НКВД БАССР. Реабилитирован в таком-то году на основании статьи такой-то Закона и т. д.". А увидел: "Предъявитель настоящего свидетельства имеет право на льготы, установленные статьей 16 Закона РСФСР "О реабилитации жертв политических репрессий". Свидетельство бессрочное и действительно на всей территории Российской Федерации. Дата выдачи 26 марта 1996 г. С. А. Лаврентев". Почему в свидетельстве сказано только о льготах – это понятно. Просто страна иначе, чем подачками, залечивать людские раны еще не научилась.
Был еще один "момент" признания властью новой нелепых ошибок власти прошлой. После реабилитации за разграбленное в 30-тые годы прошлого века хозяйство деда отцу выплатили шесть тысяч рублей. Честно сказать, до сих пор не знаю, как к этому относиться…
И я, и старший брат давно живем со своими семьями отдельно от родителей, но само собой получается так, что со временем все больше проникаемся их проблемами. А они, в свою очередь, все чаще советуются с нами, все чаще болеют. Кажется, что у них все меньше остается радостей, не связанных с нами, их сыновьями. Но, сколько я себя помню, никогда не было в родительском доме уныния, и, уверен, не будет никогда. Потому что царит под его крышей атмосфера любви и взаимопонимания, пронесенная через всю их непростую жизнь.
Отец умер 5 июля 2013 года. Похоронен на Южном кладбище Уфы.