Продолжение
14.
Очень скоро всё и получилось так, как желала купчиха Куприянова. Семён принял монашеский постриг, возведён в сан сначала иеродиакона, а потом и иеромонаха и назначен на приход их городка вторым служащим священником. С настоятелем храма Архистратига Михаила, протоиереем Фотием, он давно был в добрых отношениях, ещё с того времени, когда пономарил на службах. Отец Фотий вначале насторожился по причине назначения второго священника на не очень-то богатый приход, но купчиха Куприянова успокоила его таким щедрым пожертвованием, что он был даже рад. Более того, она взялась и за ремонт храма, оплатив все необходимые расходы.
Что греха таить, с назначением иеромонаха Иоанна (таково теперь было монашеское имя Семёна) прихожан прибавилось. Большею частью это были девки да бабы, ходившие на воскресные службы, дабы полюбоваться на красивого юношу, да исповедаться у него и приложиться к его нежной ручке.
- Ангел, ангел, - шептались они меж собой, распространяя такие слухи, что в них иеромонах Иоанн был вообще чуть ли не святой. В немалой степени распространению этих слухов способствовала сама купчиха Куприянова, рассказывая, какой ангел и скромник её постоялец, что таких людей уже на свете не бывает, каков её Иоаннушка.
Фёдор, разумеется, в церковь ходить совсем перестал. А вот Дуняша, напротив, стала не в пример так набожна, что и по будним дням хаживала на службы и помногу пребывала в церкви. Фёдор и Серафима Матвеевна ясно понимали истинную причину такой молитвенности и даже принимались несколько раз вразумлять бедную девушку. Да всё напрасно. Заканчивались такие беседы слезами Дуняши и обещанием совсем уйти из дому.
- Что вы понимаете, недобрые люди?! Оклеветали отца Иоанна, а вы так и поверили! Будете мне о нём гадости говорить, уйду жить к Люси!
- Та-то примет, конечно. Вырастила девку, всему научила. Теперь-то ей такую мастерицу чего не принять на дармовое-то умение, - сетовала Серафима Матвеевна.
Дуняша ничуть не смущалась тем, что Семён стал монахом и, дав при постриге обет безбрачия, жениться на ней никак не мог. Её горячее сердце совершенно затмевало здравый смысл и навевало туманные, совершенно странные надежды. Каждый раз она с замиранием сердца поднималась по храмовому крыльцу для того, чтобы хотя бы глазком увидеть своего любимого, чтобы даже только подышать с ним одним воздухом. Юный священник Иоанн, конечно, видел в ней эту страсть и время от времени поощрял её, подкидывая новые дрова в этот пылающий костёр. Это была его тайная месть Фёдору, который посмел сам с осуждением отвратиться от него. Хоть и не нужна была далее Иоанну эта дружба, а всё равно как посмел! И страдания девушки, её томления, которых он не мог не видеть, доставляли ему странное удовольствие, примерно такое же, которое он испытал в далёком детстве, когда вешал беременную кошку, привязав ей на шею верёвку и перекинув через ветку яблони во дворе.
Кошка корчилась, пыталась найти опору, но её мятущиеся лапы находили вокруг одну лишь пустоту. Эту ужасную картину вовремя заметил дворник Фёдор и успел вырвать верёвку из рук мальчика. Кошка так и убежала куда-то с верёвкой на шее, а дворник отходил юного живодёра черенком метлы, за что был выдворен со службы.
- Что удумал! Разве можно сравнить какую-то кошку и живого человека! Как мог руку поднять на мальчика? Как мог?! - кричала на дворника мать Семёна, совершенно потеряв всякое дворянское достоинство в поведении.
- Виноват, виноват, барыня. Да ведь что из мальца вырастет-то, коли будет кошек ни за что вешать?
- Как ты смеешь ещё и пререкаться?! Как смеешь?! Вон отсюда, прочь со двора. И молись ещё, что в полицию не сдала!
- Воля Ваша. А пожалуй, и пойду. За такие-то гроши у Вас служитьещё кого, не знаю, найдёте.
Кошка осталась жива и даже снова потом давалась Семёну себя погладить, правда, скинула мертвых котят, и потом у неё котят и вовсе не было. А дворник был уволен и нашёл себе вскоре другое место. Когда он узнал, что из мальчонки вырос священнослужитель, то только крякнул и сказал: «Совсем повернулось в мире, бесов-то в священный сан облачать. Не, не, теперь я в церкву ни ногой...»
Дни шли своей чередой. Купчиха Куприянова любовалась на своего убажника*, который вёл себя почтительно и умело, стараясь ничем её такой привязанности не повредить. Только прислуга, включая дворника Михеича, нового жильца никак не взлюбила. Простые крестьянские сердца видели в нём некоторую ненатуральность, можно сказать слащавость. А уж как узнали, что хозяйка всё своё состояние и имение на него завещала, так и вовсе стали сторониться и бояться. Впрочем, сам отец Иоанн не обращал на это ровно никакого внимания. Он, конечно, видел всю эту недобрую отчуждённость, да что ему было до этого. Дворня и есть дворня, глупа, услужлива, да ещё купчихиными кулаками вышколена.
Только стала с некоторых пор купчиха недуговать.
- Не знаю, голубь мой, что и случилось. И голова стала чаще болеть, и живот, и слабость, и сердце бьётся.
- Это бывает, матушка, ведь годы. Ничего, помучает, да и пройдёт. Я за Вас помолюсь, да и на проскомидии помяну.
И впрямь, после монашеских молитв да проскомидии Куприяновой легчало. А потом всё снова повторялось. И она уже сама просила своего наследника помолиться о её здравии.
Однажды, когда её любимчик был в храме, ей стало особенно дурно. Она послала за лекарем Шварцем. Тот осмотрел её с недобрым выражением на лице.
- Дыхните, парыня. О, та этто запах чиснок! Какоф стул? Боль жифот?
- Да, голубчик, и голова болит, и слабость, и живот тревожит частенько.
- Прошу простит, но фас травят мышьяк.
- Не может быть!
- Очень может быть! Фсе признак есть.
После ухода лекаря Катерина Петровна послала за своим старинным другом Молотиловым, с которым последнее время виделась совсем редко. А если честно сказать, то с момента поселения у себя Семёна, то бишь отца Иоанна, совсем не видалась, поскольку Молотилов предсказание старца помнил крепко и эту затею с завещанием совершенно не одобрял. Катерина Петровна на него за это тихонько сердилась, но отношений не прерывала, отправляя подарки и поздравления к каждому празднику и получая в этом полную взаимность от своего друга.
Молотилов приехал тут же, как смог. Он понимал, что приглашение это имеет причину чрезвычайную.
- О, да что-то неважно совсем выглядишь, Катерина Петровна. Осунулась вся, побледнела. Ты бы лекаря позвала.
- Да звала, уж, голубчик. Был сегодня лекарь-то.
- И что говорит?
- Говорит, что мышьяком меня травят!
- О, как! И знаешь, я даже имею догадку, кто именно.
- Оставь свои намёки. Не может он!
- Не может?! А помнишь, что старчик сказал? Али забыла? Забыла, глупая твоя голова. У меня ведь всё сбылось, и у тебя сбудется.
- Ну ошибаются все, даже и святые ошибались.
- Ты так говоришь, что совсем он тебе голову-то свернул, верить правде не хочешь. А не верить правде – последнее дело. Гибельная это тропка, многих топило во лжи-то. Совет тебе даю: проследи-ко ты внимательней за питомцем своим.
- Да как проследить?
- А вот сегодня ужинать будете, ты так сядь, что если отвернёшься, то чтобы тебе всё в зеркало было видать. Обещай. Мне бы не хотелось тебя терять после стольких-то лет дружбы.
Куприянова взяла паузу на раздумье, а потом всё же согласилась. Молотилова она уважала давно и знала, что тот против неё никакой затеи не имеет, а только помощь всегда была от него и прямота.
- Ладно, голубчик, будь по-твоему.
Уже на выходе из дома купчихи Молотилов подозвал дворника и наказал: -
- Ты, вот что, скажи всей дворне, чтобы помалкивали, что лекарь сегодня у хозяйки был. Да и к лекарю пошли кого, чтобы и тот сам не проговорился где по простосердечию своему немецкому.
- Будет исполнено в лучшем виде, - заверил тот и сразу же ушёл выполнять поручение. Он давно тоже всё подозревал, да вот не решался сказать. А теперь, видно, всё к тому и поворачивает.
За ужином купчиха села так, чтобы, отвернувшись, иметь в наблюдении свои приборы. В этот раз были щучьи головы, да и сама щука жареная, толченая картошка со сливками, соленья всякие, кисель клюквенный и морошка мочёная. И только что как приступили к трапезе, так сказала, что возьмёт на столике рядом порошки. Отвернувшись к ним, сама косила глаза, что там в зеркале отразится. И с ужасом увидала, что голубь её из рукава бумажку выпростал да прямо в кисель и высыпал порошочек и сверху ложечкой ловко ещё тот порошочек кисельком же и накрыл.
«Ах, вот оно как... Пока до киселя дело-то дойдёт, так всё и раствориться успеет», - с тяжелой мерзостью на душе подумала она, а сама позвонила в звонок для прислуги:
- Груня, прими стакан с киселём, да отправь его к лекарю Шварцу. Да упакуй хорошенько, чтобы ни капли не пролилось.
За этими словами купчиха тяжело поднялась, и не успела Груня с этим стаканом выйти из столовой, как её «ангел» получил тяжелым кулаком прямо в нос. Кровь брызнула на подрясник, и отец Иоанн, зажав нос салфеткой, выбежал из комнаты. Он стремился настигнуть Груню, чтобы ни в коем случае не дать ей донести этот злосчастный стакан с отравленным киселём до лекаря.
На свою беду девушка замешкалась на кухне, чтобы как следует примостить стакан в корзинке, чтобы тот не пролился. Отец Иоанн ворвался на кухню и одним движением руки опрокинул корзинку, всё содержимое пролилось. Тут же скинув с себя подрясник, он вытер пролитое со стола, как смог. И прямо раздетый, зажав подрясник в руке, не обращая внимания на холод, помчался к дому модистки Люси, своей жаркой почитательницы, у которой застал и Дуняшу.
- Батюшка, да что же это с вами?! От разбойников что ли бежите?
- Не могу ничего сказать, Христова заповедь не велит. Уж смиритесь.
- Ах, батюшко, вы – точно святой. Глянь-ко, и избит, и наверное ограблен, а всё обидчиков прощает. Святой! Ну, давайте сюда подрясник-то, постираю сейчас.
- Да, уж постирай, Людмилушка, постирай сейчас. А то перемены у меня нет ему, - и отец Иоанн передал подрясник модистке под сострадательным взором Дуняши, которая всё это время сидела в углу у окна не в силах вымолвить ни слова.
* Убажник – баловень.
Продолжение следует