1.
В конце февраля наступила оттепель. А до того чуть ли не ежедневно весь месяц шёл снег. В тихие дни он одевал в пухлые узорчатые шали ветки деревьев, но, подмораживая к ночи, со свистом змеился колючей позёмкой по дорожкам аллеи. Бесновавшийся по ночам студёный ветер наметал необъятные сугробы вдоль заборов. И утром приходилось откапывать калитку, чтобы выйти со своего двора на улицу. Но однажды под утро потеплело. На землю опустился густой туман, и стало так тихо, что было слышно падающие с крыши капли туманной влаги и со вздохом оседавшие на землю подтаявшие пласты снега.
Ранним февральским утром 1937 года, ещё до рассвета, у входной калитки двухэтажного дома с мезонином на Октябрьской улице в подмосковном Люблино стоял молодой человек. Был он лет двадцати двух, долговязый и худой, с близоруким прищуром глаз под круглыми очками, по внешнему виду студент, но прилично одетый и с хорошими манерами. Он стоял и, посматривая на часы, в нетерпении топтался на месте, явно кого-то ожидая. Наконец, в глубине двора послышались торопливые шаги, и на свет уличного фонаря вышла невысокая, внешне ничем не примечательная девушка, в простеньком тёплом пальто и шерстяном платке.
– Доброе утро, Оля! – приветствовал её молодой человек.
– Здравствуйте, Владислав! – ответила Ольга.
– Вот вас дождался, а на свою электричку, кажется, опоздаю, а, значит, и на первую лекцию в университете тоже, – с сожалением посмотрел на часы Владислав и, пропустив девушку вперёд, пошёл с нею рядом по аллейке в направлении станции.
– Извините, Влад, что заставила вас столько ждать, – виновато улыбнулась Ольга, прибавляя шагу, – Просто письмо от брата Егора пришло.
– Из армии?
– Он не в армии, а на флоте, – с нескрываемой гордостью за брата поправила своего собеседника Ольга, – Вот и захотелось, не откладывая до вечера, письмо его сейчас же прочитать. И так они целый месяц с Дальнего Востока сюда идут. А ведь Егор там со своими сослуживцами ещё и в долгое плавание на кораблях уходят. Так что для нас каждое его письмо как праздник.
– Вы как-то мне о нём ещё в конце прошлого года рассказывали. Если не изменяет память, ваш брат на Тихом океане служит?
– Да, старшим матросом.
– Никогда не видел вашего брата, но, наверное, бравый моряк.
– Да, Егор прислал нам свою фотографию: красивый, в матросской форме, с нашивками на обшлагах рукавов, в тельняшке и бескозырке с ленточками среди других таких же моряков.
– Судя по вашему описанию, завидный старший матрос. И сколько он служит?
– Весной три года будет, как его забрали.
– Не забрали, Оля, а призвали – забирают в милицию, – уточнил Владислав.
– И всё-то вы знаете, как будто вас самого в милицию забирали, – озорно улыбнулась девушка.
– Боже упаси, просто будущий филолог должен много знать.
– И о море?
– И о нём тоже. Вот послушайте:
«Когда в морском пути тоска грызёт матросов,
Они, досужий час желая скоротать,
Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,
Которые суда так любят провожать».
– Видите, о морской стихии знаю, хотя самого моря ни разу не видел. Но у нас в Киеве каждою весной разливается Днепр. Вот так выходишь из города на Владимирскую горку, где стоит памятник князю Владимиру Святому, а перед глазами целое море воды, голубоватое и залитое солнцем. А ещё у нас море садов над Днепром, море сирени – лиловой и белой! А какие на бульварах пирамидальные тополя! А какие пятипалые каштаны на Крещатике!
– А в нашей Александровке, на Тамбовщине, речка Сурена чуть пошире этой аллейки, хотя и она весною разливается по самые избы. Зато, какие у нас берёзовые рощи – светлые, насквозь пронизанные солнцем: деревья белоствольные и стройные, как свечки. А по осени на ветках рябины красные гроздья ягод, как подожжённые горят – прямо подходи и грейся у рябинового огня.
Ольга даже засмеялась от удачно приведённого сравнения, но, заметив задумчивость своего спутника, попробовала вернуть его в окружающий мир.
– Как потеплело-то сегодня! – сказала она.
– А в Киеве тоже сейчас оттепель, – всё так же произнёс Владислав, – сырость и туман, если только его тёплым ветром из-за Днепра не разгонит.
И в голосе его прозвучала грусть.
– Скучаете по родным местам, Влад?
– Да, без причины мы бы никогда оттуда не уехали.
И он снова продекламировал:
«Все живые так стали далёки,
Всё несбытное стало так внятно,
И слились позабытые строки
До зари в мутно-чёрные пятна».
– Вот так ночью проснёшься и вспоминаешь до утра о далёком Киеве и близких людях, оставшихся там. Но ничего, со временем и здесь приживёмся. Не зря же во мне разной крови понамешено: украинской, польской, еврейской. Космополит, да и только. Хотя у нас с вами теперь одна нация – советская.
– По говору вы не на хохла, а больше на русского похожи.
– Оля, хохлы не любят, когда их называют хохлами.
– А вы нас москалями зовёте, ну и что?!
– А, действительно, ну и что?! – усмехнулся Владислав.
Увлечённые своим диалогом, они быстрым шагом прошли всю Октябрьскую улицу и, только поднялись на мост через железную дорогу, как увидали подходившую к платформе электричку в сторону Каланчёвки.
– Влад, бегите скорее, может, успеете на электричку и на лекцию из-за меня не опоздаете, – вскрикнула Ольга и даже слегка подтолкнула его вперёд.
– Оля, до свидания! – обернулся на бегу Владислав, – Мы ещё с вами увидимся!
– Осторожнее, не упадите! – вслед убегавшему своему длинноногому кавалеру крикнула Ольга, и уже одна, не торопясь, пошла вперёд.
В неясном свете наступающего дня, разбавленном тусклой жёлтизною станционных фонарей, она вскоре увидела, как знакомая мужская фигура, размахивая руками, стремительно сбежала с моста по ступенькам вниз и исчезла за остановившейся до этого электричкой. Через секунду-другую электропоезд тронулся и, набирая ход, исчез в тёмной дали, оставив опустевшей платформу до следующего подходящего люда.
Ольга облегчённо вздохнула и, спустившись с моста, направилась к своей железнодорожной конторе – одноэтажному оштукатуренному домику барачного типа, где они с подругами по работе переодеваются, получают задание на день, обедают, выслушивают редкую похвалу или нагоняй от начальства – всё бывает. Она шла и с мягкой улыбкой думала о своём нежданно с некоторых пор появившемся в её жизни необычном кавалере:
«Что же такого он нашёл во мне, приезжей из тамбовской деревни да ещё засидевшейся в девках?! Ну, совсем мы не пара. Он умный, видный, добрый, правда, немного нескладный и наивный. Ну, а я далеко не красавица: маленькая, неказистая, с церковно-приходским образованием и работаю простым железнодорожником на станции Люблино. И зачем только судьба свела нас на одной жизненной дороге»?!
«В одну телегу впрячь не можно
Коня и трепетную лань».
«Так, кажется, читал недавно чьи-то очередные стихи Владислав, – припомнила Ольга, – Бог знает, чем всё это кончится?! Какая уж тут между нами любовь в наше сложное время обострения классовой борьбы»?!
2.
Начиная с 1933 года, на Украине были основательно «вычищены» от «врагов народа» местные университеты, институты и академии. После речи Постышева 22 июня 1933 года тысячи представителей украинской интеллигенции, академики и профессора, были арестованы, как «польские шпионы», подвергнуты репрессиям за «превращение» украинской Академии наук и ряда вузов в «оплот национализма и контрреволюции». С тех пор каждый год повторялись эти «чистки» «буржуазных националистов». Профессора, читавшие общие лекции и выходившие таким образом на большие студенческие аудитории, были особенно подвержены таким ударам, о малейшем их критическом высказывании тут же сообщали, куда надо, прилежные стукачи.
Профессор Николай Георгиевич Петренко, читавший лекции на кафедре философии Киевского университета, далёкий от политики, сумел продержаться на своём месте до лета 1936 года, когда по совету руководства университета – «от греха подальше» – подал прошение на имя ректора заведения об увольнении по собственному желанию. Одновременно с профессором Петренко, едва успев сдать экзамены за четвёртый курс, забрал свои документы с филологического факультета и его сын-студент Владислав. А ещё через несколько дней, второпях распродав за бесценок кое какие домашние вещи и старинное пианино, на котором играла супруга профессора Эмма Леопольдовна, мать Владислава, они втроём вечерним поездом уехали в Москву.
В большом столичном городе можно было легче затеряться от бдительных органов и прочих недоброжелателей. В Москве с помощью своих старых знакомых профессоров Николаю Георгиевичу удалось найти себе место на кафедре философии в университете и устроить на пятый курс факультета филологии (отделение русского языка и литературы) Владислава. А вот с жильём в «закрытом» городе возникли непреодолимые сложности для «опальных» киевлян. Специального разрешения на въезд в Москву у них не было. И тогда один из тех знакомых профессоров, когда-то имевший дачу в Люблине, а теперь скромно снимавший комнату в своём же дачном домике, посоветовал им съездить в этот подмосковный город в поисках жилья.
Им повезло. В доме №18 по Октябрьской улице накануне неожиданно выбыл прямо посреди ночи жилец в неизвестном направлении (хотя соседи и догадывались – как и куда), и в освободившуюся комнату поселили приезжего киевского профессора с семьёй. В Киеве они жили недалеко от центра города, в десяти минутах ходьбы от своего дома до университета. А здесь тратили не менее получаса езды на электричке от станции Люблино до Каланчёвки и далее, как пел популярный Леонид Утёсов, «от Сокольников до Парка на метро», недавно открывшемся в столице. Но эти трое бывших киевлян всё равно благодарили судьбу за новую жизнь, за обретённое спокойствие и надежду на будущее.
Казалось, никто из жильцов в доме с мезонином не удивился появлению новых соседей-интеллигентов. Одни съезжают, другие вселяются на их место. Ничего постоянного не было в то неспокойное время. Каждый год, каждый месяц, каждый новый день приносил свои изменения, тревожные для людей в их ожидании. Постоянным было одно: несмотря ни на какие происки внешних и внутренних коварных врагов страна Советов уверенно шла верным курсом Ленина-Сталина вперёд к победе социализма. Так и жили они тихо, мирно, пока не случилась беда.
1 декабря 1934 года в Ленинграде выстрелом из револьвера был убит С.М.Киров, член Политбюро и первый секретарь Ленинградской партийной организации. Эхо от выстрела прокатилось тогда по всей стране. Уже несколько часов спустя после убийства был издан декрет, известный как «Закон от 1 декабря». Эта необычная мера была принята по личному распоряжению Сталина. И только через два дня она была обсуждена на Политбюро, поддержавшем сокращение до десяти дней разбирательство дел террористов, обсуждение дел в отсутствие сторон, так же как немедленное исполнение приговора о смертной казни.
Этот закон, отменивший «длительные» судебные процедуры, должен был стать идеальным инструментом в развязывании Большого террора. В последовавшие за этим событием недели и месяцы значительное число бывших сталинских оппозиционеров внутри партии были обвинены в террористической деятельности, осуждены при закрытых дверях и немедленно расстреляны.
Согласно официальной версии убийство Кирова было совершено преступником, проникшим в Смольный с фальшивым партийным билетом, что определяло крайнюю необходимость и «огромную политическую важность» кампании по обмену партийных билетов. Кампания эта длилась более шести месяцев при участии НКВД. В ходе неё в 1935 – 1936 годах было исключено из партии свыше 250 тысяч человек, многие из которых были арестованы, как «враги народа». Вершиной расправы с оппозиционерами сталинской линии внутри партии стали массовый террор и открытые судебные процессы 1936 – 1938 г.г. над старой большевистской гвардией, сторонниками мировой революции.
2 июля 1937 года Политбюро направило местным властям телеграмму с приказом «немедленно арестовать всех бывших кулаков, расстрелять наиболее враждебно настроенных из них после рассмотрения их дела «тройкой» и выслать менее активные, но от этого не менее враждебные элементы». Как и при раскулачивании, во всех районах были получены из Центра квоты для каждой из двух категорий: расстрел и заключение на срок от 8 до 10 лет.
В это время где-то далеко в Сибири и решилась участь насильно выселенных с родных тамбовских мест раскулаченных в начале 1930 года многочисленных крестьян, среди которых были Ольгины близкие люди. Под какую категорию они попали, оборвав или продлив свои мучения, неизвестно: ни по уголовным, ни по политическим спискам они не значились, а люди бесследно сгинули.
Тогда же под предлогом расправы с «белогвардейскими террористическими» да и просто «чуждыми элементами» были депортированы в Казахстан и Западную Сибирь тысячи «антисоветских» семей из ряда районов Украины, Ленинграда и Карелии. Репрессии набирали силы, оправданием которых звучала классическая сталинская идея: «С приближением социализма нарастает классовая борьба, загнивающий класс ожесточается».
Слушая у себя дома в Люблине по радио очередные пламенные речи на судебных процессах простых советских граждан с призывами «безжалостно покарать врагов народа, перестрелять их всех, как бешеных собак», сёстры Прасковья и Ольга молча переглядывались с матерью Василисой Васильевной и облегчённо вздыхали, думая об одном и том же:
– Слава Богу, что наш Егор далеко отсюда! Хоть армия и не дом родной, а всё спокойнее ему там будет.
4.
Летом 1936 года в доме появились новые жильцы, непохожие на других, Бог знает каким ветром занесённые в их небольшой подмосковный городок. Прасковье и Сергею было не до них – у счастливых молодых родителей только что родился ещё один малыш. А вот Ольга с недоверием слушала долетавшие иногда до неё разговоры по углам более осведомлённых соседей, кивавших в сторону новой семьи, въехавшей в комнату на первом этаже дома. Приезжих было трое, и называли их за глаза «панами».
Главой семейства был пан профессор, преподаватель московского университета, из тех ещё, дореволюционных, интеллигентов: видный, степенный, бородатый, с умным строгим взглядом из-под кустистых бровей, но вежливый, приятный почтенный человек в костюме и шляпе. Его жена, пани пианистка, типичная полячка, высокая старомодная пожилая дама, с длинными жилистыми пальцами на худых руках, не слишком общительная, но вполне благовоспитанная, с грассированным выговором здоровавшаяся при встрече с соседями. И, наконец, их сын, молодой человек, долговязый студент-очкарик, взявший себе в наследство во внешности и манерах в равной мере от обоих своих родителей.
Вроде ничего плохого о новых соседях в доме не говорили, но постоянно были с ними настороже – как говорится, держали дистанцию. Просто они были не такими, как все: с ними мало общались, им не доверяли, как «бывшим» и «нерусским», а бережёного Бог бережёт – время такое. Правда, видели их мало: с наступлением осени профессор с сыном-студентом ежедневно с утра до вечера пропадали в университете, а их хозяйка помимо домашних дел вскоре тоже нашла себе занятие по душе и своим способностям.
Сразу после Октябрьского переворота новая власть национализировала усадьбу Дурасова и устроила в её главном доме помимо отделения милиции, горсовета и других контор школу 2-й ступени. Затем её сменил клуб железнодорожников им. III Интернационала, названного так в порыве роста революционного самосознания народных масс. Соседнюю Петропавловскую церковь передали под комсомольский клуб. Сама церковь была закрыта и разгромлена, интерьеры уничтожены, а в алтарной части местные активисты устроили «уголок безбожника».
В 1930-е годы на пространстве между Вокзальной, Курской и Советской улицами было построено новое, довольно замысловатое по конструкции, здание Дома Культуры им. III Интернационала. В нём и сосредоточилась вся общественная и культурная жизнь подмосковного города. Коммунисты и комсомольцы проводили здесь свои политические мероприятия, а в другое время для жителей Люблина крутили фильмы и устраивали танцы.
Как-то раз, будучи со своим мужем и сыном в этом Доме Культуры и увидев в фойе перед зрительным залом, стоящее на возвышении, старое пианино, Эмма Леопольдовна Петренко с разрешения охраны сыграла на нём несколько виртуозных музыкальных пьес. Несмотря на весьма расстроенный звук музыкального инструмента, её игра настолько впечатлила собравшуюся публику а, главное, руководство Дома Культуры, что Эмме Леопольдовне предложили устроиться к ним пианисткой и играть по выходным дням, развлекая народ в перерывах между фильмами.
Было заключено соглашение, что администрация находит настройщика и доводит до ума звучание пианино, а товарищ Петренко в целях разнообразия своего репертуара разучит несколько революционных маршей и песен советских композиторов для поднятия культурного уровня люблинского пролетариата. Не всё же им слушать произведения буржуазных композиторов – всяких там Шопенов, Шуманов и Шубертов. Так, несмотря на свой солидный возраст и чуждое происхождение пани пианисткой были убиты сразу два зайца: она нашла себе работу, за которую получала неплохую зарплату и продовольственные карточки, и за неимением своего музыкального инструмента продолжала играть, поддерживая свою игровую форму.
Самыми прилежными слушателями Эммы Леопольдовны были, естественно, муж и сын. С некоторых пор к ним присоединилась и их соседка по дому Ольга, которую приводил с собою в клуб, недавно появившийся у неё кавалер, Владислав.
5.
А началось у них всё ранним сумрачным сентябрьским утром, когда торопившаяся на работу Ольга шла по своему двору мимо террасы дома, и внезапно распахнувшаяся перед нею настежь дверь чуть не сбила её с ног. Едва увернувшись от удара, девушка увидела, как сбежавший по ступенькам молодой человек, их новый жилец, захлопнул за собою дверь и, кинув беглый взгляд назад, внезапно застыл на месте.
Заметив стоявшую рядом незнакомку, маленькую, хрупкую и испуганную, он понял, какой опасности она только что избежала и кто тому виной. До этого Владислав несколько раз видел её мельком на заднем дворе и в одном из коридоров, предполагая в ней свою соседку, и, видно, Бог не зря почти буквально столкнул их в тот день во дворе дома.
Извинившись перед девушкой самым изысканным образом за свою опрометчивую невнимательность и наплевав на своё возможное опоздание на лекцию в университет, Владислав пошёл за нею вслед и к вящему удовольствию обнаружил, что им было по пути до самой станции Люблино. Только всю дорогу девушка молчала, а Владислав тщетно, как ему казалось, пытался её разубедить, что он не так уж плох, как ей кажется.
На следующее утро они на удивление снова встретились «на том же месте, в тот же час». Только на этот раз Ольга держалась подальше от террасы, а Владислав нарочито долго и осторожно открывал наружу входную дверь. Увидав за ней свою маленькую соседку, он уже на правах знакомого приветствовал девушку, составив ей компанию по пути на станцию и при этом, заметив, что она была совсем не против его соседства. Тогда они и познакомились поближе, студент и железнодорожница.
После этого каждое утро, выходя пораньше из дому, Владислав ожидал у входной калитки на аллейку свою милую попутчицу и уходил с ней на станцию. Поначалу, развлекая её всякими забавными историями, потом он стал рассказывать ей: кто он и откуда, где и на кого учится, что это за наука филология и с чем её едят. В ответ студент-филолог узнал многое о своих соседях, об их подмосковном городе и о нелёгком труде женщин-ударниц на станции Люблино Дачное. Может, именно от того, что Владислав и Ольга были такими разными, им обоим и было это ново и интересно – как говорится, единство противоположностей.
По вечерам они возвращались домой поврозь и в разное время. У одного на весь последующий вечер и половину бессонной ночи был полон рот учёбы, а у другой от усталости работы за день только и было желание, наскоро поужинав, побыстрее лечь в постель и забыться до рассвета. А утром они встречались у калитки, и десять-пятнадцать минут по пути на станцию принадлежали им обоим.
По выходным дням молодые люди проводили уже больше времени вместе. Ходили гулять в городской сад в парке усадьбы Дурасова, где был установлен громкоговоритель, и играла музыка. У входа в парк стоял традиционный Ленин с протянутой рукой. Правда, в парковых аллеях то и дело попадались на глаза строгие товарищи в белой форме и с красным околышем на фуражке или в кожаных куртках, шедшие в расположенное в главном доме усадьбы отделение милиции.
Всё это отнюдь не добавляло настроения, и Владислав с Ольгой шли в только что построенный в Люблине Дом Культуры им. III Интернационала. Правда, не состоя ни в партии, ни в комсомоле, они не принимали участия в шумных собраниях наиболее сознательной части молодёжи советского общества, а с удовольствием слушали в фойе клуба на старом фортепиано музыкальную классику, разбавленную советскими песнями и маршами, а в большом зале смотрели фильмы о победе Великого Октября или о красных героях гражданской войны.
После громких победных залпов пролетарской власти в просмотренном кинофильме юноша и девушка не торопились домой, а, окунувшись в тишину аллей, гуляли вечером в соседнем с Домом Культуры парке, разбитом недавно на месте прежнего стадиона. Сам стадион перенесли на новое, более просторное место рядом со старым Люблинским рынком, окружённым глухим деревянным забором, с высокими въездными воротами и торговыми прилавками.
По утрам, проводив своих мужчин в университет, пани пианистка брала в руки корзину и шла на этот рынок за продуктами. Чего там только не было – в лучшие времена! Торговали выращенными на своих огородах овощами и фруктами, молоком и мясом, одеждой и обувью, мебелью и разным ширпотребом. Много было старья, трофейного и криминального. Всё это продавали, меняли, толкали – всего хватало. И продавцы-то были все свои – «не то, что нынешнее племя» с юга.
– Здравствуйте, пани Эмма! – говорили вернувшейся с рынка Эмме Леопольдовне соседки на кухне.
– Дчень добгрый! – грассируя, отвечала она.
– Как быстро ваш сын себе невесту нашёл! – хитро улыбались всезнающие женщины, – В очках, а рассмотрел.
– То его дело – он уже взгрослый мальчик.
– Да мы не против, пусть гуляют, если это у них серьёзно! – оправдывались любопытные соседки и больше не беспокоили пани пианистку.
В тот год осень выдалась тихой и тёплой. И Владислав с Ольгой не упускали случая воскресным вечером побродить по аллеям парка, посидеть на скамейке возле опустевшей цветочной клумбы. В быстро темнеющем осеннем небе проклёвывались первые звёзды. С веток окружающих деревьев срывались жёлтые листья и, плавно кружась, падали наземь. Из соседнего здания Дома Культуры доносились чуть слышные звуки фортепиано.
А молодые люди сидели на скамейке и негромко разговаривали между собой. На эту странную пару то и дело косились проходившие мимо милиционеры, но интеллигентный юноша не выражался, не приставал к девушке, и представители власти уходили прочь. Ольга вспоминала родные места на Тамбовщине, тихие багряные закаты в полнеба и щемящие душу грустные песни над рекой Суреной. А Владислав рассказывал ей о появляющихся в ночном небе звёздах, очередном услышанном музыкальном пассаже и читал стихи:
«Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей».
Ещё не отпылала осень, и впереди была зима, а за ней весна. Впереди была вся жизнь. Они были молоды, и им хотелось мечтать – даже о несбыточном, надеяться и верить – во всё светлое даже в это тёмное тревожное время.
6.
После февральской оттепели в марте снова вернулась зима. Завьюжила, заметелила напоследок, заморозила окна домов и погнала народ к тёплым печкам-буржуйкам, одела в надоевшие тулупы и валенки, да ненадолго. К двадцатым числам месяца злая седая старуха-зима выдохлась. И на прояснившемся небе выглянуло солнце, сонное, ленивое, но с каждым днём прибавлявшее в силе.
И однажды в полдень на пригреве заплакали навзрыд звонкой капелью сосульки с крыш люблинских дачных домиков. От солнечных бликов в одночасье народившихся ручьёв и луж слепило глаза. В самом воздухе уже появились какие-то новые запахи весеннего тепла. Неистовый щебет внезапно проснувшихся птиц сливался с другими громкими звуками и оглушал. И каждый, кто не был слеп и глух, вдыхал полной грудью в распахнутом пальто и радостно выдыхал: «Весна!»
Вот только, чем светлее и теплее становилось в природе, тем всё больше хмурился Владислав. Заметив это, Ольга ещё несколько дней присматривалась к нему, не решаясь выяснить причину произошедшей с ним перемены. Обходительный и разговорчивый прежде Влад теперь был молчалив и замкнут, тень озабоченности уже не покидала его лица. И, когда однажды воскресным вечером они стояли у себя во дворе под старым развесистым тополем, не дождавшись ответа на своё недоумение, Ольга уже напрямую спросила:
– Что случилось, Влад?
– Пока ничего, Оля, но, боюсь, скоро случится, – не сразу ответил он.
– А что может случиться?
– То, от чего мы думали спастись в Москве.
– А что было с вами в Киеве?
– Там нас чуть не записали в польские шпионы, – он горько усмехнулся.
– Но ведь это же неправда, чушь какая-то.
– Чем более абсурдно обвинение, тем меньше шансов уцелеть.
– Но вас сейчас никто не обвиняет в шпионаже?
– Пока лишь в нашей прессе развернулась кампания обличения и обвинения в антисоветизме, враждебности и уклонизме в области экономики, истории и литературы профессорско-преподавательского состава ряда московских вузов, а среди них упоминается и мой отец.
– Моего отца и старшего брата тоже когда-то записали в кулаки в нашей Александровке, а потом раскулачили и выслали в Сибирь. Так мы и остались без них, – Ольга тяжело вздохнула, смахнув невольно набежавшую при воспоминании слезу.
«До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей.
В этой жизни умирать не ново,
Да и жить, конечно, не новей», –
– как-то уж совсем грустно в ответ процитировал запрещённого в то время поэта Сергея Есенина Владислав.
– Владик, – Ольга подняла на него глаза, – не расстраивайтесь раньше времени! Вот увидите – всё будет хорошо! Главное, не переживайте и надейтесь на лучшее!
– Спасибо за ваше участие, Оля, – в голосе Владислава сквозила всё та же грусть, – Только странно, что вы столько натерпелись от нашей власти, а ещё полны оптимизма.
– А кто у нас не натерпелся?! – снова горько вздохнула Ольга, – И что же после этого совсем не жить?!
– Ну, как не жить, когда рядом такой человек, как вы, Оля! – Владислав попробовал улыбнуться, взял её руки в свои, поднёс озябшие пальцы девушки к своим губам и, согревая их своим дыханием, продолжал, – Но, если что-нибудь случится с моими родителями и со мной, я не хочу, чтобы из-за нас пострадали и вы. Может, вам держаться от меня подальше – хотя бы это время?
– Как вам не стыдно, Владислав, так думать обо мне?! – Ольга отняла свои руки.
– Простите, Оля, простите!
Они немного помолчали. На землю спускались сумерки. К ночи заметно подмораживало. Лежавший вдоль забора снег становился синим, мягким, плюшевым. В домах зажигались огни, а на аллейке – фонари. Но уходить и расставаться до завтра не хотелось.
– Влад, а вам не страшно? – нарушила молчание Ольга.
– Не то, чтобы не страшно, – ответил он, – а уже устал бояться.
– Говорят, что ничего без причины не бывает, и компетентные органы во всём разберутся, – тут Ольга перешла на шёпот, – Но как разбираются? Много народа просто бесследно пропадает. Вот это и страшит. Жалко невинных людей.
На её слова Владислав снова ответил уже стихами Фета:
«Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идёт, и плачет, уходя».
– Идущие в ночь, – покачала головою Ольга.
Владислав молча кивнул ей на эти слова.
– Но, если не в этой жизни, так, может быть, в другой, на том свете, нам с вами будет лучше? – будто в утешение предположила Ольга.
– Боюсь, что в силу физических законов природы всё намного проще, прозаичнее (даже для поэтов), чем мы думаем. Какой там «тот свет» – просто не-бы-ти-ё навеки вечные! Да, жизнь прожить нелегко, но ещё и умереть нужно. Вот и придумали «тот свет», чтобы людям было легче умирать, не так страшно. Когда-то в детстве я ходил с родителями по воскресеньям в церковь и верил в Бога. Но в отличие от коммунистов я не атеист, и был бы только рад ошибиться. Ведь есть же закон о сохранении энергии. Чем не бессмертье духа, нашей души?!..
7.
На фоне расщедрившейся на тепло в апреле природы леденящий холод тревоги наполнял людские души. Невесёлым вышел первомайский праздник, несмотря на рвущиеся на ветру кумачовые флаги и бравурные марши. Невесёлым выдался и цветущий май, плавно перешедший под соловьиные трели в лето.
Казалось, в дачных домиках на аллейке (как, впрочем, и по всей стране) только и жили в постоянном ожидании беды. Не спали по ночам, прислушиваясь к звукам моторов проезжавших по Октябрьской улице машин и тяжёлым шагам под окнами своих домов, боялись услышать стука в дверь и направленного в глаза света ручного фонарика.
Встречавшиеся тихим летним вечером на аллейке местные кумушки уже не обменивались прежними новостями – кто, чего и где достал, а шёпотом говорили: у какого дома минувшей ночью останавливался «чёрный воронок» и кого из соседей не досчитались на следующий день.
Каждое утро Ольга выходила из дома на работу и с замиранием в сердце шла к калитке, где, лишь увидев стоящего в ожидании её Владислава, у неё сразу сваливался камень с души. Но однажды июньским утром Влада там не оказалось. Накануне он ни о чём её не предупреждал, и потому у Ольги отчаянно забилось сердце в предчувствии случившейся беды. Напрасно прождав минут пять у калитки, она одна побежала на станцию, рискуя опоздать на работу с непредсказуемыми для неё последствиями.
Придя в свою пристанционную контору и чувствуя, что душа у неё не на месте, Ольга даже не стала переодеваться, а от безысходности поплакалась перед бригадиром о своей больной матери и отпросилась у него сбегать на часок к себе домой. Неожиданно вечно недовольный бригадир по фамилии Крук, а по кличке Хрюк, видно, задумав что-то, пожалел её и отпустил с работы.
Подходя к дому со стороны аллейки, Ольга обратила внимание на горевший в окне у Владислава слабый свет. Войдя в коридор, она подошла к его двери и тихо постучала. Ответа не было. Дёрнув за ручку, Ольга отворила дверь и перешагнула через порог. В комнате царил страшный беспорядок, с этажерки были сброшены книги и общие тетради с конспектами лекций, вынутые из шкафа и комода личные вещи были раскиданы по полу. У окна, видно, с ночи горела настольная лампа, а у стола, положив голову на руки, замер Владислав.
Осторожно переступая через разбросанные на полу вещи, Ольга подошла и тронула Владислава за плечо. Тот не сразу отозвался, но, когда поднял голову и посмотрел на неё, Ольге сделалось страшно. Не только от того, что левый глаз у Владислава заплыл и почернел после чьего-то мощного и точного удара с правой. Во взгляде его она увидела больше отчаяния и тоски, нежели страха, а в его молчании она поняла, что случилось непоправимое. Прошло какое-то время прежде, чем Владислав смог придти в себя и в ответ на её расспросы начал рассказывать Ольге:
– Где-то около часа ночи к дому подъехала машина, хлопнули дверцы, и вскоре раздался стук в дверь террасы. На него вместе с нами выглянули из своих комнат кое кто из соседей, испуганно гадая, за кем из них приехали. Когда же открыли входную дверь, со двора в коридор вошли несколько человек в штатском, один военный и местный дворник. Распоряжался всем офицер с малиновыми петлицами, высокий, с низким лбом и грубым голосом.
Спросив, здесь ли проживают супруги Петренко, и, получив утвердительный ответ, он оставил одного человека в коридоре и пригласил остальных зайти к нам в комнату. Там военный предъявил ордер на арест моих родителей и обыск помещения. Пока двое штатских занимались обыском, рылись в платяном шкафу, просматривали на этажерке книги и конспекты, что-то из них забирая с собой, офицер сел за стол и потребовал наши документы. Просмотрев их, он стал задавать нам самые обычные вопросы и писать протокол.
Пока шёл обыск, отец стоял у окна и с горечью смотрел на летящие под ноги на пол его книги и рукописи с лекциями. Мама сидела на стуле в противоположном конце комнаты, сложив на коленях руки с натруженными игрой на фортепьяно длинными пальцами, и в глазах у неё были молчаливые слезы.
Когда с обыском и оформлением протокола было закончено, офицер встал и приказал отцу и матери, собираться в дорогу. Мама была в халате, наспех наброшенном на ночную сорочку, и попросила военных выйти в коридор, чтобы дать ей возможность одеться. Но тут офицер вдруг заорал на неё:
– Молчать! Здесь я командую! Живо одевайся при всех, старая …! – и назвал её ужасным словом.
– Стоять! – встал штатский на пути у попытавшегося заступиться за неё отца.
– Как вам не стыдно оскорблять пожилую женщину при близких ей родных людях?! – не в силах сдержаться, рванулся я к военному.
– Ах, ты, щенок! – зарычал офицер и, развернувшись, резко ударил мне точно в глаз. От неожиданного сильного удара я отлетел к стене и упал на пол. Посыпались искры из глаз, а место удара быстро заплыло опухолью. От страха закричала и заплакала мать. А офицер, подойдя ко мне, зло процедил:
– Твоё счастье, щенок, что нет у меня сейчас на тебя бумаги. Живи до завтра, а там уже я с тобой разберусь!
После этого они всё-таки позволили матери одеться. Мы простились, и родителей увели. А я так и просидел до утра за этим столом.
– Владик, милый, что же теперь будет? – дрогнул у Ольги голос.
– Не знаю, Оля, не знаю! – Владислав устало потёр руками лицо и поморщился от боли, – Боюсь, что моих родителей уже ничто не спасёт, а меня уже сегодня исключат из университета. Здесь мне оставаться нельзя, а до Киева ещё надо доехать.
– Тогда езжай туда сейчас, пока не поздно! – от волнения она перешла на «ты», – Скорей беги отсюда!
– Не знаю, Оля, не знаю, – ещё раз повторил Владислав, – Я подумаю, что делать. Надо собраться с мыслями, с силами и что-то действительно предпринять.
– Владик, дорогой, не обижайся, но мне нужно бежать на работу. Меня и так пожалели и отпустили на час домой.
– О чём ты говоришь, Оля!
– Я пойду, а ты, если что-то решишь, дай мне знать.
Она порывисто поцеловала Владислава в щёку под разбитым глазом и быстро пошла из комнаты. Обернувшись на пороге, Ольга увидела, как он смотрел ей вслед, и подумала, что таким взглядом прощаются навсегда.
8.
Этот день показался ей бесконечной пыткой для души, измученной от переживаний. Что бы она ни делала, все её мысли были об одном – о Владиславе, о его несчастной семье.
«Почему?! За что?!» – задавалась Ольга вопросами об их судьбе, о сломанной судьбе своей семьи и тысяч таких же подобных по всей стране и не могла найти на них ответа.
Мало того, уже в конце рабочего дня, когда вся бригада пошла отдыхать по своим домам, их принципиально строгий бригадир Хрюк напомнил Ольгин утренний должок. За свою доброту он нашёл-таки для неё совсем необязательную работу и не успокоился, пока она не была ею сделана. В итоге, еле передвигая ноги и засыпая на ходу от смертельной усталости, возвращалась Ольга домой уже в ночной темноте.
Небо заволокло тучами, в которых спрятались луна и звёзды. И только редкие фонари на аллейке отбрасывали на асфальт жёлтые тусклые круги света. В окне комнаты у Владислава было темно и тихо. И она подумала, что, если он ещё не уехал и остался, то, наверное, спит, и не стоит его тревожить после бессонной ночи накануне. Завтра, в выходной день, она утром придёт к нему, и они вместе что-нибудь придумают.
Ночью пошёл дождь, весенний, шумный. С сильным порывистым ветром он громко барабанил до утра по железной крыше, стёклам и подоконникам, не давая спать. Впрочем, бессонница бывает и не от самого дождя, а в мыслях под этот дождь. Только утром, хмурым и туманным, не спавшая всю ночь и вконец разбитая Ольга, забылась тяжёлым сном и проспала почти до самого полудня.
Проснувшись, она увидела пустынную комнату. Брат Иван даже в выходной день ушёл в школу на свой очередной пионерский сбор. Мать была у Прасковьи, где нянчила маленьких внуков. Ещё лёжа в постели, Ольга вспомнила всё, что было накануне, тут же вскочила и, наскоро приведя себя в порядок, пошла к Владиславу.
В доме на кухне женщины-соседки что-то готовили, громко разговаривая между собой. Увидав Ольгу, они разом смолкли, продолжая заниматься своими делами. Ольга прошла по коридору к комнате Владислава и остановилась перед ней, поражённая увиденным. Дверь в неё была закрыта и опечатана так, как бывает после визитов ночных «воронков», когда недавних обитателей этих комнат уводят из них далеко и надолго, если не навсегда.
Она стояла и смотрела на опечатанную дверь, не в силах сдвинуться с места, пока не услышала за спиной знакомый развязный женский голос. Обернувшись, Ольга увидела соседку Риту, спускавшуюся со второго этажа, с помятым, несвежим лицом, только что, наверное, поднявшуюся с постели после своей очередной ночной рабочей смены девушки по вызовам и приёмам, но уже успевшую опохмелиться.
– Ну, что, деваха, глядишь, как овца на новые ворота? – обратилась к Ольге подошедшая соседка, – Нет там больше никого. И хахаля твоего тоже увезли. Кого на Лубянку, а кого сразу в Бутово – на тот свет. Уж я-то знаю всю их технологию. Да ты не переживай, подруга: им там, – она подняла кверху похмельные глаза, – уже хорошо! А вот ты лучше о себе подумай, как бы вам самим вслед за этими «панами» не загреметь!
Права была осведомлённая сексотка проститутка Рита Лоханкина, у которой был весьма широкий круг клиентов. Недалеко от Люблина, по тому же Курскому направлению железной дороги, у посёлка Бутово находился полигон НКВД, где приводили в исполнение приговоры «врагам народа» и прятали страшные следы своих преступлений в тайных братских захоронениях. Так за годы массовых репрессий там было расстреляно от двадцати до тридцати тысяч человек, а возможно и более.
Ничего не ответила свой соседке сверху Ольга, только вдруг почувствовала, как у неё потемнело в глазах, и покачнулся коридор. На подгибающихся от слабости ногах она вернулась к себе в комнату в одноэтажной пристройке, села за стол и уронила голову на руки.
Уткнувшись в ладони, Ольга долго и безутешно плакала, стараясь уверить себя, что ничего страшного с Владиславом не произошло, что он успел ещё вчера уехать из Москвы, и, может быть, уже сейчас идёт по своему родному Киеву, выходит на Владимирскую горку и, дыша полной грудью, любуется необъятным простором над широким Днепром.
Она горько плакала и никак не могла остановиться.
– Господи, спаси и сохрани нас! – глядя на икону в углу комнаты, крестилась и шептала молитвы пришедшая Василиса Васильевна. Потом подсела к дочери и, ласково гладя её по волосам, как маленького ребёнка, она утешала её, повторяя:
– Не плачь, Олюшка, не убивайся так, девочка моя, всё будет хорошо!
Говорила она, повторяла, и сама не очень верила в свои слова.