"Вы слыхали, как поют дрозды?"... нет-нет да и выплывет ещё из динамика кантилена певца времён распада битлов.
Дроздов я не слышал, хотя и детство, и школьные годы прошли в деревянно-просёлочном Заречье и подступающих к нему зарослях, где у пацанвы и сознательно примкнувшей к ней весомой части взрослого мужского населения имелся трогательный набор пламенных страстей, в коих почётное место отводилось голубятне, ловле всяких, а не только певчих, птиц, игре в расшибалку, сезон которой открывался на майские праздники сразу же за демонстрацией и заканчивался после победных салютов. Голубятник ли птицелов – дело всесезонное, на две трети круглосуточное и крайне уважаемое.
Как поют скворцы – слышать доводилось. И ловить их тоже. Причём способом необычным, заимствованным, наглядным.
На высоченных деревах, дубе и липе, виднелись скворешни, которые каждую весну после неизбежных склок со здешней воробьиной шатией заселялись пришлыми крапчатыми пернатыми. Они-то и были объектами ловца.
Привязанный к суровой нитке комочек пакли большего размера, нежели окошко, опускался внутрь, и... как только заботливая птица ныряла в домик, оно, словно пробкой, закупоривалось снизу караулящим охотником. И было забавно наблюдать, как худосочный уличный комитет, угрюмый по виду мужик с прозвищем Дядя Коля Пятачок, живший через три подворья, лез на дуб со сложенной в несколько слоёв авоськой, почему-то зажатой в зубах, как будто бы в нём самом уже сидел скворец, нависал над хибаркой, вытащив паклю, приспосабливал снаружи сеть, не дожидаясь, когда птах соизволит выпорхнуть, пугал узника стуком, напрочь игнорируя вопли благоверной фурии-комитетшы, смакующей сцену издали. Не навернулся бы?!
Скворец – птичья элита. Товар штучный. На ценителя. В охотном ряду стоил пары чистых голубей, куралески чечёток или дюжины стаканчиков зёрен конопли, которая классно разжёвывалась в сладковатую кашицу, и чьи мачты в зубчатых мрачно зелёных парусах-листьях украшали дворики, гордо рея соцветиями над побелёнными, пахнущими дустом и помойкой коробами, куда ссыпали шелуху из клеток, вперемешку… Да мало ли с чем?!
А вечерком, когда бабки усаживались за лото, и чей-то внук, на иное не годный, гнусаво выкрикивал числа, доставая из мешочка тёртые бочата, вскипала настоящая жизнь, полыхали голубиные баталии. Бедный Пятачок! Сколько раз ему приходилось выкупать своего блудного чернопегого у записных голубятников. Пакт "о ненападении" сам же упорно и не заключал, тщетно пытаясь словить когда-нибудь гордость моего крёстного – мохноногого ленистого.
Квартал давно попал под снос. На его месте безликая новостройка. Вместо канавы, по которой пускались струганные кораблики, нечто, мало напоминающее тротуар, и... ни единого флага, как некогда на всех домах по главным праздникам, о чём так неустанно пёкся смешной уличный смотрящий.
И только дуб и липа, как старик и старуха – корявые, дуплистые, чудом сохранившиеся и хранящие верность былому, приходят во снах прежними, молодыми.
Под ним я собираю рогульки желудей в реликтовых шапочках и всякий раз проверяю крепление скворешни к его макушке да из тщательно выбранной, дабы не навредить, ветки липы мастерю свисток, редко когда свистящий, но вкусный необыкновенно...