Таня

Впервые он увидел её в Доме художника. Выставлялся местный молодой мало кому известный  автор.  Море, паруса, букеты полевых цветов. Таких картин много. Они повторяются. Красиво!  Но и только. Впрочем, были две-три работы, у которых хотелось задержаться. Здесь он её и увидел.  С её спутником он был знаком. Так, «шапочно». Они издали кивнули друг другу.
И   уже с этого момента, как стало казаться Максиму, Таня вошла в его жизнь. Весь вечер он невольно глазами отыскивал её силуэт. Почувствовав, она оглядывалась, и как-то изнутри освещалось её лицо. А может быть,  он это себе придумал? Нет, он не мог так ошибиться! Уже тогда между ними протянулась невидимая связующая нить.
В этот вечер они ещё раз пересеклись. Две-три «вежливые» фразы… Уходя, Таня попрощалась с ним долгим взглядом.  Да, да! Именно ему предназначался  этот взгляд.
-  Хороша натура! –  обращаясь к Максиму, прокомментировал Дед, прозванный так за солидный вес  в их среде. – На полотно просится.  … Где он их  только берёт?!  Всегда с отменно красивыми женщинами!
 Последние слова его относились к спутнику Тани, Рудольфу, слывшему знатоком живописи.  Многие художники водили с ним дружбу. У него всегда можно было занять денег, и, находясь на мели, многие из их братии пользовались этим. Максим не входил в их число.
- Они его сами находят, –  отозвались голоса. –   Богат, успешен. Опять же – «папенька». Да и красив, чертяка!
В другое время Максим поддержал бы этот трёп, но сейчас – нет.  Не хотелось. Чтобы не разрушить того, чему он пока не мог дать определения.
Придя домой, то есть в квартиру, которая служила ему с некоторых пор одновременно и мастерской,  Максим взглянул на своё жилище «со стороны».  Да, картина неприглядная. И никаким творческим беспорядком не прикрыться!  Одно хорошо: сам  домик находился в живописнейшем уголке  на окраине города.  Он снял его за символическую плату.  Домик был ветхим, с покосившейся крышей, а зимой и вовсе малопригодным  для жилья.  Хозяевам он был попросту не нужен. Его конечно можно отстроить, но таких денег  его ремеслом  не заработаешь. Кроме таланта нужна удача.
После часа работы по благоустройству своей территории Максим остановился. Откуда у него такое рвение? Почему он думает, что кого-то может интересовать, как он живёт? Что он такое себе вообразил?! Да, Таня выразила желание непременно посмотреть его работы – Рудольф отрекомендовал его, как интересного художника. Лениво, небрежно, свысока. Так, по крайней мере, показалось Максиму. И всё же с трудом  верилось, что Таня может здесь появиться!
Максим подошёл к холсту. Очень хотелось, чтобы с холста взглянула на него Она. Взглянула  как там, на выставке! Оказалось, что это совершенно невозможно сделать. Он не мог вспомнить ни цвета, ни разреза её глаз, ни линию рта. Он даже не помнил, какого цвета её волосы. Максим  опустился в кресло. Старое кресло жалобно скрипнуло и прогнулось. Он прикрыл глаза. И вот тут она возникла!  Как в анимационном  кино.  Вот  так она поворачивала голову, так отбрасывала волосы. Вот улыбка скользнула по её лицу, освещая его.  Он открывал глаза –  и опять никаких деталей. Наваждение! И опять то чувство захватило, овладело им, как там, на выставке. То чувство, что  так внезапно – он был в этом уверен – возникло между ними. Как электрический разряд, как удар молнии.
И на следующий день он думал о ней, и ждал, и уже почти знал, что она придёт. И она пришла. Она была опять с ним. Таня называла его Рудик, но чаще коротко Руд.
«Если нам понравятся ваши работы, возможно, мы закажем вам портрет. Или даже портреты нас обоих», – сообщил Рудольф.
И опять что-то в его тоне, и особенно  эти слова «нас обоих» царапнули Максима. «Не знаю, смогу ли… найду ли время», - соврал он. Просто очень хотелось возразить этому пресыщенному,   дорого, щегольски одетому господину. И опять Таня хорошо и понимающе улыбнулась Максиму. И снова между ними установилась близость. И  уже неважно было, что говорил Рудольф, что говорила Таня, что отвечал Максим. Слова вообще ничего не значили. Рудольф был просто фоном их, Тани и Максима,  молчаливого диалога. Рудольф  им не мешал.
Что было потом?! А было счастье. Обыкновенное человеческое счастье! Или необыкновенное.  Десять дней! Всего десять… или целых десять?  Как посмотреть!  Ведь их могло  и не быть вовсе. Могло бы и не быть этого подарка судьбы. Таня приходила, и он чувствовал всеми клеточками своего существа, своего сознания: она – бесконечно его женщина.
- Таня, Танечка, – говорил он,  перебирая её волосы, – я не знал, что так бывает.
- А я знала. Я всегда знала, что ты где-то есть. И я тебя ждала, я тебя очень долго ждала, но…
Это «но» всегда стояло между ними. Просто он был слишком счастлив, чтобы предаваться анализу.
- Но что? Что? – в тревоге спрашивал он.
- Но ты очень долго не появлялся.
- Тебя больше ничего не беспокоит? Это всё?
- Нет, не всё! У нас с тобой на сегодня ещё целых три часа времени.
- Всего три часа! Останься, Таня! А завтра я отвезу тебя так рано, как только ты захочешь.
- Нет, нет. Не могу. Не проси.
«Не могу, не проси», – твёрдо сказала Таня и –  осталась! Какая это была ночь! Тихая, звёздная! Только радостный звон цикад через открытое настежь окно наполнял комнату. Да ещё два их горячих дыхания, как одно!  А утро! Свежее, с бодрящей прохладой! Обещавшее  яркий летний день.
Ещё до полного пробуждения, в чуткий утренний сон Тани потянулся аромат кофе. На столе рядом с кофейником стоял огромный лохматый букет ромашек, очевидно надёрганный из соседской клумбы. Всё это Таня увидела, чуть приоткрыв веки. Казалось, открой она глаза, прогони остатки сна и исчезнет  эта комната с уставленными в беспорядке полотнами, с запахами краски и кипящего кофе, и этот великолепный ромашковый букет, как нельзя лучше дополнивший их обитель.  И этот мальчик за мольбертом, в которого так безотчётно, так неосторожно она позволила себе влюбиться.  И неважно, сколько ему лет. Просто  она уже прожила, кажется,  две жизни. И сколько ей ещё отмерено? Как дальше распорядится судьба? А сейчас  всё слишком хорошо, чтобы остаться разумной и делать то, что должно.  И слишком, слишком  хорошо, чтобы это могло продолжаться долго.

Максим работал воодушевлённо, даже как-то лихорадочно, словно боялся упустить миг высшего вдохновения. Таня сквозь полуприкрытые веки наблюдала за ним.  Ничто и никого сейчас, казалось, не существовало для него, кроме его работы. Таня понимала – Максим рисует её. Это было видно по тем коротким взглядам, брошенным Максимом в её сторону. Но странно!  Она почувствовала, что ревнует его к работе.  Она не хотела быть одной из тех, кого она видела здесь на полотнах. Она  встала, ловко обернув стройное тело в одну из простыней, перебросила конец ткани через плечо, подошла, покачивая бёдрами.
   - Прошу тебя…  не надо меня рисовать.
   - Тебе что-то не нравится?
  -  Просто, я не хочу, чтобы ты меня рисовал.  Это моё условие.
 -   Вот так даже?! Что тебе не нравится? Скажи, я поправлю.
 -  Нет, ты меня не понял. Просто не рисуй меня, потому, что я этого не хочу. -
Сказала твёрдо, даже жёстко. И Максим подчинился.
А дальше было всё очень хорошо. Просто замечательно!  И молодая картошка с хрустящими огурчиками, и настоящее домашнее масло на бутерброд, и крынка  молока, и зелень. Все эти яства принесла рано поутру хлебосольная соседка Максима. Очень уж ей хотелось узнать, что за гостья стала наведываться к её соседу? Не надумал ли он покончить с холостяцкой жизнью?
- Ах, Мариночка Сергевна! Если бы я знал! Если бы…
Соседка только качала головой. То ли недоумевала, то ли сочувствовала. «Действительно, – промелькнула трезвая мысль, – что он знает о Тане? И хочет ли что-нибудь знать? И надолго ли судьба подарила ему эту восхитительную женщину?
Как-то Таня сказала: «Праздник не может длиться долго, иначе он неизбежно превратится в будни. И давай не будем думать о том, что будет завтра».
Теперь, когда Тани уже нет в его жизни…  Нет, не так: она есть, она его не отпускает, она почти всё время присутствует в его мыслях. Иногда она проникает в его сознание настолько, что   становится осязаемой. И тогда, вопреки её запрету, он садится за мольберт и начинает жадно работать. И – вот она! Но нет! Не то, не так! Она будто и сейчас грозит ему пальцем: нельзя, нельзя…
Прошла неделя, другая.  Максим продолжал ждать, хотя уже в первый день её не прихода леденел от предчувствия: всё, не придёт. Конец. Он почувствовал это, как когда-то почувствовал то, что она придёт непременно!
Почему? Что за тайну хранила эта женщина? К кому она ушла? Ушла на самом взлёте их любви! Что он не так делал? Смог бы он её удержать? Или их любовь с самого начала была обречена? Он перебирал в памяти всё, что он говорил, что она ему отвечала. Он перестал рисовать, почти не спал. Много пил, но это не помогало. Иногда  ему начинало казаться, что она появится, и это случится очень скоро. Что она где-то совсем рядом. Тогда он принимался судорожно приводить в порядок своё жилище, скрёб своё заросшее лицо, вздрагивая от каждого щелчка, скрипа калитки. Но нет, никого. Это ветер. Ветер раскачивает  берёзу, а берёза постукивает ветвями по стеклу, ветер хлопает калиткой, ветер стонет в трубе. Ветер, ветер…
Временами его охватывало чувство праведного гнева.  В самом деле – игрушка он для неё, что ли?! Даже не нашла нужным объясниться! Просто исчезла, и всё.  Конечно, что он может дать такой женщине! Он представлял себе красивое холёное лицо Рудольфа. Но вообразить рядом с ним Таню?! Нет, это было слишком мучительно!  Это было выше его сил.
А через три недели неожиданно появился и сам Рудольф. Зашёл молча, не здороваясь, поставил на стол бутылку водки. Сказал, сразу переходя на «ты»: «Давай выпьем!».
Пили молча, сверля друг друга глазами. Хмель долго не брал обоих. «Всё, хватит. Она не придёт. Забудь», - произнёс Рудольф. И Максим увидел, как напряглись его скулы, как забегали от напряжения желваки, как судорожно сжались кулаки.
- Нет Тани. Сегодня девять дней, как её нет.
- Неправда! Врёшь ты всё! Зачем ты врёшь?! Подлец! Что ты с ней сделал?!
Конечно, это всё он. Он прячет Таню, он держит её взаперти! Не могла Таня просто так, без всякого повода, ничего не сказав, его покинуть. Не помня себя, Максим схватил соперника за обшлага пиджака.  Рудольф не сопротивлялся. Раскачивая его из стороны в сторону, постепенно трезвея, Максим, наконец,  начинал понимать, что сказал ему Рудольф. Но сказанное казалось настолько  нереальным, невозможным… Нужно только встряхнуться, сбросить хмель, и всё исчезнет, как наваждение.  Исчезнет это наглое,  ненавистное ему лицо. «Сейчас, сейчас…  вот  только этот ковш на голову». Холодная вода юркой змейкой побежала за воротник. Нет, это не наваждение. Перед ним он, его счастливый соперник.  Или…
С удивлением увидел Максим искажённое душевной болью лицо Рудольфа. Вся неприязнь к нему, даже ненависть,  нарастающая в последнее время, улетучилась. Перед ним сидел  глубоко страдающий человек. Нет, это не к нему  ушла Таня. Тогда что? Что?! Он и сейчас будто чувствовал её присутствие здесь, среди них.
- Я сейчас  уйду. Я, собственно, картину пришёл у тебя купить.
Рудольф выложил пачку пяти и десяти тысячных купюр. Пожалуй, ещё ни разу Максим не видел  столько денег.
- Откупиться хочешь?! Не всё можно купить! Это меня любила Таня, меня!
- Тебя, дурак, тебя. А мог ли ты её любить?! Что ты о ней знал, чтобы любить? Что ты знал о ней, чтобы понимать её так, как я её понимал? А картину? Давай, какую не жалко! Это её воля. Это её последняя воля. 
Рудольф уронил голову на стол, сжал виски руками. Когда он поднял голову, Максим, будто в первый раз, увидел его лицо:  резко обозначившиеся заострившиеся черты, потемневшие глаза глядели из глубины, глядели сурово, поверх головы Максима, не видя его.  Рудольф всматривался в это пространство, где Таня  провела последние дни перед операцией, которая была неизбежна. Которая стала роковой.

Прошло три года. Три года с того момента, когда Максим впервые увидел Таню здесь, в Доме художника. И теперь она была здесь. Она смотрела с полотен в лучах утреннего солнца, в ромашковом саду, в вечерних сумерках. Её было много. Каждая из картин была пронизана светом.  Даже в вечерних сумерках лицо молодой женщины было написано так, будто и от него  исходил свет.
И ещё один портрет привлекал всеобщее внимание.   Это был портрет мужчины. Тот, кто был изображён на полотне, был известен в среде художников. Но в этом портрете кроме знакомых черт читалось ещё что-то. Будто художник один узнал  какую-то скорбную тайну  этого человека и не посмел или не захотел ею поделиться. Отсутствие здесь того, кто был изображён на картине, объясняли по-разному. Поговаривали, будто он покинул страну, предварительно усыновив мальчика девяти лет, для чего ему потребовалось жениться. Другие говорили, что всё это вздор. Что забрал он собственного сына, рождённого вне  брака. Впрочем, разве можно верить людским языкам?!
О картинах много говорили: спорили, недоумевали, восхищались. Выставка собрала, кажется, всех любителей портретной живописи. Говорили о несомненном успехе автора, о том, что фортуна, наконец, повернулась к нему лицом. Поговаривали о каком-то, якобы, высоком покровителе. Впрочем, никто ничего толком не знал, кроме того, что  жил он в небольшом, но добротном, заново отстроенном домике с мансардой, которая служила ему мастерской, в красивейшем уголке на окраине города. Его соседка, женщина добрая, работящая, следила за порядком за  умеренную плату. Картины продавались,  обеспечивая их автору более чем безбедное существование.  Жизнь  удалась.