ВОСКРЕШЕНИЕ (АЛЫЕ ПАРУСА)
Две серии
(литературный сценарий)
Олаф
Тинка
Алина, подруга Тины
Хозяйка домика, мама Тамара
Старик на пирсе, Тимофеич.
Таксист-частник Зураб
Эпизоды:
Стюардесса,
Проводница,
Кассирша,
Официантка,
Жена Зураба Лиля, и ее две десятилетние дочки,
Сослуживцы Олафа: Журавлев и Алексеев,
водитель Саид,
артельские мужики,
младший сын Лепа,
Попутчики в поезде
1. Аэропорт Бобайбо. У входа в маленький аэровокзал трое. Крепкие мужчины в алясках, в меховых шапках. Голос дежурной – «Заканчивается посадка рейса на Иркутск. Опоздавших пассажиров просим срочно пройти в зал регистрации».
Олаф – Ну, мужики, все, бывайте, до весны.
Журавлев – Давай, дружище, удачи!
Алексеев – Где будешь, куда звонить?
Олаф – Недельку побуду в Иркутске. Потом, скорее всего, махну в Ялту. Давно хочу. Там проболтаюсь, сколько вытерплю. Ну и вернусь к матери, буду до весны ковыряться в своем. В марте сюда. Звоните на мой номер. Он и тут, и дома, и в Ялте – везде работает.
Журавлев – В Ялту? Во, пацан дает!!! Других мест, что ли нет, счастливый ты наш, разведенный ты наш. Смотри, с мамзельками не перестарайся!!!
Олаф – Не переживай, не грозит, это первое. Второе, а куда еще должна ехать-то российская аристократия!!!!? В беде души-то. Читал, как это было до революции, ну или Чехова хотя бы? Так, все, мужики, до встречи. Пока!
Олаф пожал друзьям руки, подхватил сумку и прошел в зону контроля.
2. Салон самолета. Олаф сидит на заднем кресле у иллюминатора. За ним отчетливо видна панорама Баргузинского хребта, уже покрытого снегами, и северного окончания Байкала. Стюардесса предлагает завтрак на подносе. Олаф жестом благодарит и отказывается. Откидывается на спинку кресла, закрывает глаза.
3. Привокзальная площадь Харькова. Из подъехавшего такси, по-женски суетливо, выпорхнули две молодые дамы. Одна высокая, Алина, худая блондинка с длинными волосами в локонах. И Тинка – спортивного сложения, стройная женщина среднего роста с мелированной стрижкой, являющей собой нечто среднее, между не пойми чем, то ли небом, толь солнцем. Они приня-ли от таксиста свои спортивные чемоданы на колесиках и быстро побежали в сторону тоннеля, ведущего на перрон.
4. Подруги, под звук тарахтящих колесиков, подбегают к вагону. Проводница берет их билеты и паспорта, и, приговаривая:
Проводница – Быстро, бегом в вагон, кулемы. Все, отходим, потом вас проверю. Чего ж так-то, в последнюю минуту, попрыгуньи…
Обе быстро находят свое купе, заталкивают чемоданы под полки и, смеясь, усаживаются у окна, мимо которого уже мелькают очертания вокзала. Кроме подруг в купе больше нет пассажиров. Через несколько минут дверь купе открывается. Толстая пожилая проводница, протянув дамам их паспорта:
Проводница – Держите документы свои. Ну что, зазнобы, решили на море пофлиртовать? И я бы, ах как хотела бы! Эх, завидую! Чай будете?
Алина – Ой, спасибо, потом, мы в вагон-ресторан! Я голодная – смерть!
5. Олаф чуть вздрогнул, так как задремал. Его разбудил голос стюардессы –
«Уважаемые дамы и господа, наш самолет совершил посадку в аэропорту города Симферополя…» – далее он не прислушивался, а продолжил наслаждаться остатками хороших мыслей, которые все были связаны с близкой встречей с долгожданным морем.
6. Он вышел из аэровокзала в 10.15 по местному времени. Несмотря на то, что было для начала ноября в Крыму относительно прохладно, +12,, и по небу неслись грозовые тучи, накрапывал мелкий дождь, Олафу в своей расстегнутой аляске было жарко. К нему мгновенно подошли местные «диспетчеры» такси и, перебивая друг друга, стали предлагать машины:
Голоса зазывал – Такси! Кому такси? Такси берем! Недорого! Доставим в лучшем виде!
Олаф отмахнулся:
Олаф – Спокойно, не мельтешите, машину выберу я сам, а вы уж с водилой потом все обсудите.
Он вышел к бордюру, поставил на асфальт свою сумку, закурил. Стал разглядывать площадь. Здесь он не был пятнадцать лет. Несмотря на это, изменения не носили характера неузнаваемости. Он приметил среди разномастных такси стоящую на краю площади 21-ю Волгу, практически в идеальном состоянии. Подхватил сумку и направился к ней.
7. Облокотившись вполоборота на капот машины, курил мощный грузин, с пузом, в темных очках, кожаной черной куртке и почему-то в панамке би-рюзового цвета.
Олаф – Красивая машина, хозяин. Сколько ей? Лет тридцать, наверное?
Таксист – Вах, не обижай мою красавицу. Отец ездил, я езжу, еще и внуку достанется! Мне шестьдесят, ей сорок, она как жена. Порой даже лучше, надежней!
Олаф – Чувствуется, что любовь истинная. Даже на фоне молодняка, выглядит она блестяще. А уж с учетом моей детской памяти – сказочно!
Таксист – Меня Зураб зовут, Зураб Рехвиашвили. Чего лясы точишь? Зачем подошел?
Олаф – Да просто, Зураб, ехать хочу! – чуть-чуть лукаво, подстраиваясь под интонацию Зураба.
Зураб – Ехать надо? А чего стоишь? Садись – поедем.
Олаф обошел машину, кинул на заднее сиденье свою сумку, снял и туда же отправил свою яляску. Сам сел на первое сиденье.
8. Зураб завел машину, сразу стало ясно, что она находится в великолепном состоянии не только внешне. Двигатель просто мягко шуршал. Он закурил и молча смотрел, не двигаясь, вперед. Олаф приоткрыл окно и тоже закурил.
Зураб – Слушай, как тебя зовут… Я тебе что – Мессинг, да? Надо ехать, – а куда надо? И почему не спрашиваешь, сколько стоит, а?
Олаф – Сколько? Зачем? Ты – южный человек. Я – сибиряк. Оба вроде мужики. Так что договоримся по-честному. Зовут меня Олаф, а первое – давай на железнодорожный вокзал, к кассам.
Зураб – На вокзал? Вах…, вылазь, дорогой. Это не машина – это крейсер дальнего плавания, а не шаланда по мелочи булькать. Тоже мне – такси ему подавай… Ужас!
Олаф – Не дрындычи, прошу. Билет куплю до Москвы, а потом в Ялту отвезешь. Годится такое плавание? Если да, то чего, как говорят – я сижу, а мы стоим? Давай-давай, капитан ты наш дальнего плавания, поехали!
Зураб – Ай, хорошо! Так бы сразу и сказал! – и, включив скорость, резво тронул машину.
9. Зураб остановил машину у дальнего конца привокзальной площади.
Зураб – Вон в тот подъезд иди. Там кассы. Извини, я не буду ближе подъезжать. У меня проблемы с местными шакалами. Не переживай, простой за мой счет будет.
Олаф – Да нет проблем. Если что – отобьемся! Легко.
Дождик, по мере их приближения к вокзалу, из капающего, разошелся и не на шутку. Олаф выскочил из машины, открыл заднюю дверь, расстегнул сумку, убрал лежавшие сверху большие ласты, достал ветровку, одел, накинул капюшон и быстро пошел к указанному подъезду, лавируя между многочисленными маршрутками и снующими туда-сюда как приезжими, так и местными с чемоданными, баулами, сумками.
10. Пытаясь быстро проскочить между маршрутками последнего ряда, стоящими прямо у тротуара, пред указанным подъездом, Олаф чуть было не столкнулся с высокой блондинкой, которая тащила свой чемодан на колесиках почему-то спиной вперед. Едва не сверзнувшись в лужу, но, удержав равновесие, он услышал:
Алина – Куда прешь, мастодонт! Не, ну мужики пошли, глаза и те на затылке…!
Олаф усмехнулся и не стал отвечать, лишь развел руками, и продолжил движение к кассе. Только его взгляд мимолетно отметил фигуру женщины, стоявшей к нему спиной у маршрутки «Симферополь – Евпатория», под зонтиком, рядом с малиново-красным чемоданом на колесиках с выдвижной ручкой.
11. Олаф буквально влетел в кассовый зал. Осмотрелся, снял ветровку, встряхнул ее и подошел к кассе предварительной продажи. Как ни странно, очереди не было совсем. За стеклом вальяжно сидела кассирша. Дородная, кровь с молоком, типичная хохлуша. Она что-то подправляла на лице, рассматривая себя в зеркальце компактной пудры. Олаф все понял сразу.
Олаф – (спокойно, но чуть резко, с командной интонацией) – Так, любезная, один до Москвы, через 15 суток, СВ, и быстро.
Кассирша – (вздрогнув, но, не изменив позы – опыт!) – Ой, матиньки! Даже смотреть не буду. Нетути. И нечего тут орать. Видали мы таких командиров.
Олаф – (на этот раз специально тихо, так чтобы кассирше пришлось бы вслушиваться, предварительно положив в окошечко свой паспорт с вложенными деньгами) – Что ж – ожидаемо. Но, мамзель, я порядки знаю. Так что выбора у тебя нет. Или я сейчас получаю билет, а ты тариф и двадцать процентов, или я его получаю у начальника плюс пятьдесят процентов, но с персональным пендалем для твоей особы. Я внятно изложил?
Реакция кассирши была замечательной и мгновенной, без тени смущения. Она взяла паспорт, моментально пересчитала деньги и застучала по клавишам, но говорить начала сражу же:
Кассирша – Так, Москва, через пятнадцать, СВ, ой, надо же, какой Вы право везучий. Есть билетик. Отыскался! Сейчас распечатаем!
Затем вложила билет в конверт и вместе с паспортом положила в окошко. Олаф взял паспорт, конверт, убрал их во внутренний карман ветровки на руке, и, уходя, четко и жестко:
Олаф – Благодарю. Но помни, бабец – нормальные люди – они везде нормальные. Ну, а ты – обкрадывай. Только смотри, однажды подавишься трудовой копейкой. Не в то горло полезет. Пока, мамзель, не чихай…
И, не обращая внимания на заверещавшую кассиршу, спокойно пошел к выходу. Надел ветровку, снова натянул капюшон, выбрал направление, быстро пошел к машине. Перед переходом дороги ему пришлось остановиться и пропустить отъезжавшую маршрутку. И опять его взгляд зацепился за видение. За мокрым снаружи и чуть запотевшим изнутри задним стеклом мимо него проплыл слегка наклоненный профиль женщины, которая улыбалась импульсивным жестам сидевшей рядом подруги. Олаф вздохнул и побежал к такси.
12. Скинул мокрую ветровку, бросил ее на сумку, мягко хлопнул задней дверью, открыл переднюю и плюхнулся рядом с Зурабом.
Олаф – Ну все, готов драться!
Зураб – (повернувшись к Олафу и недоуменно) – Слушай, за что? Что я сделал, а…?
Олаф – (откровенно улыбнувшись) – Да сам же говорил, проблемы тут у тебя, с шакалами! Вот и давай – набьем им баки!
Зураб – А…!? Да пошли они, собаки. Руки пачкать. Раньше площадь была, какая, а? Общая, наша – приезжай, уезжай, встречай, провожай! А сейчас? Ишь, хозяева нашлись. Крышей себя зовут. Да козлы они, а не крыша. Эх, ну что, дорогой – едем?
Олаф – Да, Зураб. Давай, к морю, только к морю!
Зураб включил скорость, и машина плавно тронулась. Забегали дворники, едва успевая очищать ветровое стекло.
13. Машина выехала из города. Зураб ехал быстро, но не гнал. Чувствовалось, что он и ощущает машину, и использует максимум, но и бережет кормилицу. За окном мелькали степи с островками как старых, так и новых хозяйств и поселков, с остатками винограда на лозах, с копнами, с палисадниками цветов. А когда машина прошла спусковой серпантин, то слева появилось море. Несмотря на низко летящие тучи и периодический дождь с порывами ветра, его поверхность была относительно спокойной и манила насыщенным цветом разнообразных оттенков синего спектра. От зеленовато-бирюзово-голубого у прибрежной полосы, до темно-синего с белыми черточками барашков на горизонте. Сквозь шум мотора, шин, ветра, завывав-шего в наружных зеркалах, слышались обрывки фраз:
Зураб – Слушай, ну надо же, получается – это я как сыр в масле живу, да? Море, тепло, вино, фрукты ем, копейка маленькая есть всегда. И не доволен, жалуюсь. Ох, мамой клянусь, никогда не думал, что на золоте так трудно и людям никуда не деться, и вот так выживать, вах…
Олаф – Да, Зураб, все относительно, а вот то, что там сейчас – да, беспредел и полное безвластие, реальный позор Государства…
………
Зураб – Ну ты ладно, хоть и дурак большой, извини, конечно. Ведь как же так – дети же…
Олаф – А что дети? Я их не предавал и не предам. Да, им не сахар, что отец ушел, но так честнее, Зураб. Не младенцы все были. Лепе, правда, было больнее всех. Но и он не предал. Наоборот, самым честным стал. Да и поймут они все сами. Взрослые уже. Дай Бог свое им сохранить, как я их любил и люблю. А я не пропаду…
………
Зураб – Слушай, ты так про этот Байкал говоришь, что я уже хочу…
Олаф – Съезди, особенно если есть, кому принять и помочь. Не пожалеешь, слово даю. Там все другое, и там не озеро, а Море священное! Самое чистое в мире, с такой водой – ты такой не пил никогда, и с такой энергетикой космоса… м-да!
14. Частично панорамный вид на центральную Ялту появился неожиданно. Зураб сбросил скорость, принял резко влево и остановился на обочине, чуток расширенной и слегка напоминавшей смотровую площадку.
Зураб – Вот, смотри – Ялта. Хотел – вот, на. А тут куда?
Олаф – Эх, если бы я знал…, но – давай к бабушкам, к нормальным бабушкам. Хочу чистый домик или комнатку.
Зураб – Да? Что, совсем с деньгами плохо, да?
Олаф – Зураб, я работаю, а не ворую, но даже на люксовый номер у берега у меня есть. Хватит на пятнадцать-то дней. Но я не хочу номер. Я хочу – тишины, покоя, хочу поработать на себя, никого не видеть и ни от кого не зависеть. Так что вот…
Зураб – Я понял, хотя не понял совсем. Слушай, а давай я тебя к маме Тамаре отвезу, а? Не сезон, у нее точно никого нет. Она, дай Бог здоровья этой великой женщине, одна живет. Вынуждена домик свой усадебный сдавать. Сама свой старый дом хранит. Слушай, красивый дом! А сын, собака подлая, в Москве. Ой, какой богатый и крутой, а совесть потерял. Совсем не кровью стал. К матери ни ногой…, к отцу на могилу уже десять лет не приезжал. А она ждет и не жалуется. Она сестра двоюродная моей мамы. Маме моей, да продлит Он ее годы, восемьдесят пять, мама Тамара на два года старше. Только далеко она от моря живет, километров пять, не меньше.
Олаф – Зураб, вот и ладушки. Пять километров – то, что надо. Значит, нагуляюсь между делом и от души! Я – за. Давай к маме Тамаре. Как Бог ведет, так и будет.
Зураб завел машину и плавно пересек разделительную полосу, постепенно ускоряясь на спуске к мыслям Олафа.
15. Машина огибала центр Ялты по Южнонабережному шоссе. Недалеко от его верхней петли Зураб свернул на улицу Красных Партизан. Чуть позже, несколько раз повернул по каким-то переулкам и остановился у больших железных ворот с коваными украшениями, вправо и влево от которых шел добротный комбинированный каменно-деревянный забор. Оба вышли из машины. Зураб открыл калитку, и они зашли во двор. В глубине двора, в двадцати метрах от ворот, стоял старинный дом из кремового бутового песчаного камня. В два этажа под некрутой четырехскатной крышей. Вдоль всего второго этажа шла открытая, разделенная деревянными столбами из дуба на равные секции, терраса. От ворот, до пристроенного слева дома большого гаража, тянулась дугообразная конструкция из профилированного металлопроката, полностью перевитая виноградной лозой с остатками гроздей уже скукожившейся изабеллы. Остальную часть усадьбы занимал сад из яблонь, груш, мандарин, с аккуратными грядками цветов вдоль дорожек. Все еще цвели розовые кусты. В глубине стоял небольшой глинобит-ный, свежепобеленный домик, где-то пять на пять метров, с крышей из глиняной черепицы, рядом с ним летняя душевая кабина с большим черным баком сверху. В середине участка расположилась круглая деревянная беседка с невысокими перилами и с центральным большим мангалом, труба от которого выходила через центр крыши. Рядом с мангалом, в плетеном кресле сидела старая женщина. В черном шерстяном долгополом платье. Укатавшись в толстую темно-малиновую шаль огромного размера. Она явно дремала, чуть-чуть раскачиваясь в кресле.
Зураб – Мама Тамара, это я, Зураб. Можно пройти. Я не один, мама Тамара, я с гостем.
Женщина открыла глаза, встала с кресла. Она оказалась необыкновенно худой, даже немного высохшей, неожиданно высокого роста, с орлиным профилем, с хоть и с сильно седыми, но что было хорошо видно – с черно-воронным изначальным цветом волос. Негромко, но все еще с гортанными интонациями:
Мама Тамара – Здравствуй, Зураб. Конечно, проходи. Ты всегда гость желанный. Только почему не предупредил? Я бы чай приготовила. И кого ты опять привез? Я говорила – до весны никого не хочу пускать. Устала я за лето. Отдохнуть хочу от всех.
Пока женщина вставала и отвечала на приветствие, мужчины успели подойти к беседке. Зураб подошел к старухе, уважительно обнял ее, ответил:
Зураб – Простите, мама Тамара. Я сам не знал. Вот, клиент интересный попался. Он из Сибири, геолог. В отпуск приехал. На пятнадцать дней. И не захотел в гостиницу, сказал, что хочет тихий домик. Вот я и привез.
Мама Тамара – Раз привез, пусть домик смотрит, но я дешево не отдам. За день сто пятьдесят гривен возьму.
Зураб – Мама Тамара так это ж…
Мама Тамара – Зураб, я сказала. И никого водить не разрешу. И пить не разрешу. Выгоню.
Олаф – Спасибо. Все нормально, Зураб. Я пойду, домик гляну.
Олаф подхватил сумку и направился к домику. Зураб и мама Тамара пошли к большому дому.
16. Олаф зашел в домик и огляделся. Две широкие кровати стояли у дальней стены, разделенные широкой тумбочкой. У фронтального окна стоял большой стол с белой скатертью с кружевами по боковинам. Три стула. Слева от входа стояла небольшая беленая печь с камином, облицованным красно-ватыми гранитными плитками с грубой поверхностью. Совок, веник, щипцы. Рядом умывальник без выносного ведра, а со сливной трубой, уходящей под пол. Перед левой кроватью небольшой холодильник. У правой стены на ножках стоял вполне приличный телевизор. Все свободное пространство застилали домотканые полосатые коврики. На окнах – тюлевые белоснежные занавески. В комнате было прохладно и немного промозгло.
Олаф удовлетворенно вздохнул, поставил сумку на правую кровать, достал из нее большой пакет с ручками, положил в него плавки, полотенце, плавательные очки, ласты, пятки которых остались торчать сверху. В карман ветровки положил паспорт, портмоне и вышел.
17. Выйдя из домика он подошел к душевой кабинке, которая, как оказалось, состояла из двух половин – туалета со стульчаком ватерклозета с крышкой и сидением, и, собственно, самой кабинки. Он чуть повернул кран, из душа закапала вода – чистая и прохладная. Олаф закрыл дверцы и, направляясь к дому, взглядом отметил вдоль забора небольшой навес, под которым была аккуратно сложена поленица колотых дубовых дров. На площадке для колки валялось около десятка разнокалиберных дубовых чурок, стоял чурбан, на котором лежал вполне приличный топор. Олаф ускорился, и быстро прошел к центральному дому. У входа на скамейке сидели Зураб и мама Тамара, и о чем-то неторопливо беседовали.
18. Олаф подошел к скамейке, достал портмоне, отсчитал деньги и протянул их хозяйке:
Олаф – Мама Тамара, можно я так к вам буду обращаться? Возьмите, пожалуйста, здесь за весь срок. Правда рублями, но по курсу и с запасом небольшим. Если вам так неудобно, то скажите, в какой валюте, ну гривны там, доллары, евро. Я обменяю и принесу. А домик мне понравился.
Мама Тамара взяла протянутые деньги, не пересчитывая, положила в карман передника:
Мама Тамара – Можно и рублями, летом многие так платят, да и удобно их потом внукам переводить в Москву. Как себя вести я сказала. В домике сыровато, давно не протапливалось. Так что можешь печку или камин топить. Только аккуратно, дом не спали. И с дровами осторожно, они тут дорогие, это тебе не в Сибири.
Олаф – Да, конечно же, не переживайте.
Мама Тамара – И вот еще, ежели, что поесть надо из овощей, фруктов, молоко там, творог, сыр, картошка, то деньги на базаре не трать. У меня купишь. И дешевле и качественное все. И вино в городе не бери, бодяжное там оно, у меня есть, но пьянствовать не дам, только в радость.
Олаф – Спасибо, это, правда, хорошо и удобно (затем, повернувшись к Зурабу). Зураб, а ты меня сейчас не сможешь добросить до набережной, куда-нибудь, где людей поменьше? И вот, держи за работу, и спасибо тебе огромное! (протянул Зурабу деньги).
Зураб (пересчитав деньги) – Да, правда, по-честному. Даже слишком (чуть помялся, отделил одну тысячную бумажку и протянул ее Олафу). Если и к набережной посчитать, это лишнее. Деньги мне нужны, но мы договорились, что мы мужики. Благодарю, Олаф. Ну что, поехали?
Мама Тамара – Олаф, учти, как стемнеет, я собаку выпущу, будешь у забора ночевать.
Олаф – Мама Тамара, я вернусь несильно поздно. Не переживайте. А с псом – договоримся!
Мама Тамара – С моим? Не смеши. Ладно, поезжайте. Зураб, детям и Лилии привет от меня передавай. Захотят, приезжайте на выходные, с вас шашлык, с меня вино и стол.
Олаф направился к калитке, а мама Тамара поцеловала Зураба, и когда он пошел следом за Олафом, перекрестила его.
19. Машина тронулась. Олаф еле успевал читать названия улиц и приметных магазинов.
Зураб – Слушай, я так понял, нырять собрался. Так я тебя за город вывезу. На пирс Тимофеича. Там вода хорошая. И скалы в ста метрах. Красиво. Ты хороший клиент. Если тыщу вернешь, я и назад довезу. Все одно работы сегодня больше не будет. А так – поесть успею, пока резвишься. Можно, да?
Олаф – Здорово, класс! Тем паче сегодня и мне выспаться надо, а ведь еще и затопить нужно. Сыровато в домике-то. И мне шашлык купишь, деньги дам. Поесть надо будет, пусть и на ночь.
Далее Зураб, явно очень довольный, даже чуть резвее, чем ранее, быстро доехал до известного ему пирса. Олаф вышел, предварительно отдав деньги и чуть пройдя, остановился.
20. То, что пирс частный, было ясно сразу. Коттедж, разумно крутой, газоны, теннисный корт, и что удивило – справа от пирса был причален 35 футовый Sandanser, не в самом дорогом исполнении, но очень красивый, а вот слева – старая яхта Л-6, но в таком отличном состоянии, что было ясно – тут живут знающие и любящие свои знания люди. На оконечности пирса, в чем-то наподобие навеса, на скамейке сидел ну очень древний старик и дымил трубкой. Олаф подошел на уважительно расстояние и, внутренне улыбаясь, что старик его «принципиально» не замечает:
Олаф – Здравствуйте, уважаемый! Меня Олаф Юхансон зовут. Зураб вот привез. Хотел бы я искупаться. Давно морем не дышал. Разрешите? Ведь место-то хозяйское, а я без спроса.
Старик повернул лицо на голос, спокойно осмотрел Олафа с ног до головы, пару раз пыхнул и встал. Олаф чуть напрягся. Большим он не был, даже тяжеловат, но со своих ста восьмидесяти четырех сантиметров, он удивился. Старик оказался, чуть ли не двухметровым, худым, жилистым, упругим. И с очень чистыми, ясными голубыми глазами.
Тимофеич – Тимофеич я, тут сторожу. А ты, судя по времени, не сезон же, и роже – еще один сумасшедший из Сибири. Только как ты там такое имя отхватил-то? Что ж, не жалко. Ныряй, правда, учти, холодно, градусов шестнадцать, не более. Да и зыбь. В волне-то не потонешь?
Олаф – Благодарю. Не потону. А коньячок с меня.
Быстро подошел к скамейке. Не стесняясь, снял одежду, заменил трусы плавками. Надел очки, почти лихорадочно нацепил ласты. Смешно прошлепал к краю пирса и, перекрестившись, нырнул так, чтобы попасть в «стенку» набегающей волны.
21. Его ожгло сразу. Да, терпимо, но очень прохладно. Сразу же, еще не пересекая поверхности воды, он перешел на кроль. Но уже на десятом двойном взмахе он понял – дыхания в прокуренном организме не хватает. Олаф тут же перешел на длинный брасс. Вздыхая всей грудью, он погружался, скользя через синеву, всего на одно растянутое движение лягушки, строго соблюдая направление на скалы, до которых было максимум сто метров. Уже почти восторженным до испуга, надо же еще назад, он коснулся известковой ска-лы, подтянулся и сразу понял – на ветру он еще сильнее замерзнет. Тут же оттолкнулся, развернулся, и уже на спине, очень расчетливо, дабы не сбить дыхание, но сохранить максимум скорости поплыл к причалу. На пирс он вылез фактически в изнеможении. Трясущимися руками кое-как выдернул полотенце из пакета и неистово стал растираться. Затем натянул на себя сопротивляющиеся мокрому телу джинсы, майку, ветровку. Достал сигареты и не с первой попытки закурил. И замер, на скамейке. Закрыв глаза.
22.
Тимофеич – Мда, стиля и класса нашего, морского – нет. Но могешь… сибиряк. Даже удивил.
Олаф – Тимофеич, а разрешишь, если я к тебе буду приходить. Вот так – понырять, пока хоть чуть есть шанс. Эх, как хорошо-то, черт!!!
Замечательно…!!!
Скрипнули тормоза. Из машины буквально вывалился Зураб – веселый, красивый, улыбающийся:
Зураб – Олаф, да ты синий. Ты с ума сошел? Ты что делаешь? Заболеешь ведь…
Олаф – Все, Зураб, давай к маме Тамаре, срочно. Подтоплю и спать. Спать и все.
Тимофеич – В восемь вечера – спать? Мальчишка…! А еще сибиряк…!
Олаф – Тимофеич, это у тебя восемь и еще принять можно, а у меня два ночи. Так что прости. Я перестроюсь. И пара закатов, да и рассветов у нас будет, старикан ты железный. Все, давай, уважаю…
Олаф подпихнул Зураба к машине. Сам еле сел, мышцы, вне моря и жизни уже дали о себе знать. Повернулся к Зурабу:
Олаф – Зураб, прости. Где тут самый ближний магазин. Надо коньячок купить-отдать. А сил уже нет…
Зураб – Какой магазин? Тут? и коньяк настоящий? Не смеши! Надо – вот (открыл бардачок и достал поллитровый «Ани»). Держи. А зачем? Я, как вижу – ты не раб.
Олаф – (взяв бутылку) – Зураб, спасибо. Расплачусь. Мне это, тем паче сейчас, вне меня. Я Тимофеичу обещал. А, видишь, промолчал. А он не прокомментировал. Он – мужик. Так, что все… Подожди минутку, классный…
Олаф, уже чуть оправившись, вылез из машины почти легко и вернулся на пирс. Тимофеич курил, как и в начале. И, как и ранее – не видел Олафа в упор.
Олаф – Тимофеич, держи слово. Сказано – значит, должно быть. И пока, не прощаюсь. Я буду, я еще хочу моря. Очень хочу. Держи!
Тимофеич – Спасибо, ой, не верил. Я, честно, расстроился. Прилетел на такси, насвистел. А ты – мужик, оказывается. Давай, вали, буду ждать…
Машина вывернула на шоссе…
23. Море, куда он приехал - Черное. Так что, когда машина остановилась всего-то в полдевятого у ворот – было очень темно. Мужики хлопнулись по рукам. Олаф взял визитку с телефонами и вышел к воротам. Еще раз махнул рукой Зурабу и повернул ручку железной калитки. Она бесшумно раскрылась. И именно в это мгновение появился край Луны из-за края цирка скал, окружающего город. Все расчертилось на полутени теней. Олаф закрыл за собой калитку, повернулся… и замер. Буквально всей душой. Он, еще с мокрым волосами, пахнущий морем, с двумя пакетами - посткупальное свое и пакет, куда Зураб положил два шашлыка и зелень (и то, и то – отчаянно пахло) – замер. Закаменел. Огромный, в метр холки, бежево-пепельный кавказец стоял не двигаясь, всего в пяти метрах. Сто килограммов преданности ничего собой не извещали, кроме одного – Олаф знал, что кавказец даже не тявкнет, он, молча – защитит, то, что его суть и – убьет. И еще он знал – его руки могут излучать его же волю, и что, если он хоть как-то их поднимет – все. Пес не будет сомневаться в своей предназначенности. Разницу в классе силы можно было не обсуждать. Олаф отвел взгляд из абсолютного немигания глаз, полных непонятным ему терпением уверенной ненависти на Луну, вздохнул, пока еще фальшиво и испуганно. Потом, осознав данность, рассмеялся и просто сел на брусчатку двора, спиной облокотившись на створки ворот. Поставил пакеты – справа и слева. Достал сигареты, и, продолжая совершенно искренне смеяться, закурил. И лишь потом, уже уверенно вернувшись во взгляд монстра:
Олаф – Все, собачара, поймал, на страх. Блин, в жуть поймал. И что – спать не пустишь? А я домик оплатил, между прочим. И не кому-нибудь, а маме твоей, Тамаре. Так что вот, сторож, будь ласка, подвинься. В чуток просто. Спать хочу. И еще – у меня шашлык есть, и я не ел уже почти сутки. Так что? – будем тут бодаться, или пойдем, мясо разогреем и поговорим, а?
Олаф, не допуская даже ниточки продолжения страха, встал, охлопнул джинсы, взял с земли пакеты, причем так, чтобы пакет с шашлыками был со стороны пса, и резко пошел, все же замирая сердцем, как ни старался не бояться – не получалось, по тропинке в сторону домика.
Пес, вздернул холкой, на которой вся шерсть торчала дыбом, чуть рыкнул и медленно последовал за Олафом. Самое страшное – это был полузвук – «Клац, клац…»… в тишине, под вскрики дурных птиц, по брусчатке тропинки… Звук не шел, а крался. Но когти были готовы рвать. Пес не опасался, а следовал… за жертвой, которая вкусно пахла…
24. В окошке домика горел свет. Олаф распахнул дверь. Камин уже не горел, но угли лежали и малиновились богатой горкой. В домике было тепло. На столе стояло две тарелки. На одной – большая груша, истекающая абсолютной готовностью умереть, несколько персиков, три мандарина, и огромное красно-желтое в переплетениях оттенков яблоко. На второй – сверкающая зелень – базилик, чуть укропа, сельдерей и петрушка, и нарезанный на тонюсенькие кусочки сулугуни. В центре стоял небольшой стеклянный графин доверху наполненный рубином Изабеллы. И какие-то баночки… с изумительным цветом. И маленькая записка – «Должен 40 гривен». Олаф обалдел. При этом, псина, уверенно зашедшая в домик, легла чуть сбоку от двери и положила голову на вытянутые лапищи. Шерсть загривка продол-жала торчать.
Олаф – Так, хозяин, а тут ты, оказывается, лишь пугаешь. Что ж – давай мясо да над углями. Вот и решетка есть. Не сгорит, еле жар, так что просто разогреется. И пойдем-ка дрова, ну там чурки, порубим. А потом поедим. Завтра Зураба попросим, чтобы помог, пару кубов дров купить. Правда, уже зима даже тут, хотя какая это зима. А женщину нехорошо обкрадывать в плате за домик. Ну что, псина классная, идем?
И как бы забыв про пса, Олаф все с себя скинул, залез в трико, надел майку, разложил мясо на решетке, установил последнюю на крепления в камине… и быстро вышел. Да так, что даже пес чуть в сторону дернулся. Под навесом нашел выключатель, включил свет, на чурбан поставил первую чурку, взял в руки топор… И… стал разговарить с псом, который опять лежал рядом, но уже не так близко…
Олаф – Ах… во, смотри, животина… Ой, порвешь…! Ну да, с такой-то мордой и зубами… сможешь… А вот как я – умеешь? Да еще и с удовольствием!!! А не из ненависти… Так, кобелюка, пока я с топором, то пляшут наши, а не ваши… Уразумел, собака замечательная… Любуйся делом… Иначе – вот тут-то точно – мозги выверну наружу… Я теперь не Маугли… С топором и я смогу не облажаться… Так что хлопай глазками, хозяин хренов… Пропустил ты шанс… сожрать… Эх!
Он рубил так, как учили дед и отец. А он и не умел иначе. Он не тупил, а просто в каждый первый удар вкладывал не столько силу, а точность и резкость, рассекая чурки не на куски, а на параллельные пластины. А уж потом, левой рукой держа пластину, а правой, не боясь отрубить пальцы, шел просто полетным ходом топора, пополенно, зная, что эта музыка в крови… И…, он даже не заметил, как через десять минут чурок не стало… Еще десять минут ему понадобилось, чтобы все дрова уложить в край поленицы… И ровно, красиво. Потом он вернулся в дом. Снова разделся и побежал в душевую. Пес уже фактом бегал за ним, но холку держал.
25. Он, снова, обожженный очень нетеплой водой душа, влетел в домик. Растерся, надел чистые трусы, и подошел к камину. И, эх, испугался. Мясо на решетке, уже не разогрелось, а, увы, уже скукожилось. Остатки сока еще жили, но было ясно – все потеряно. Цимуса уже не будет. Он быстро все перекинул на тарелку, придвинул зелень, прихватив пару веточек базилика. Почти с ходу, стаканы уже стояли, налил полный стакан Изабеллы, чуть замер, и перекрестившись – «Во имя Отца и…»…
Мама Тамара – И кто ж тебя так учил рубить? И чего, замер-то…
А ведь ты меня удивил. Мой Руслан большую часть года на цепи. Никогда не видела, чтобы так позорился. Рыча бегать за пятками. Он бы не порвал, он же наш, кавказец, и он знал, что я смотрю. Но удивил. Сильно удивил…
Олаф, только-только пригубивший, чуть не поперхнулся во звук…
Олаф – Черррт…! Мама Тамара….! Ну и напугали. М-да… – эксперимент еще тот! Как свет из тени. Ну, надо же! Мама Тамара, за собаку не переживайте. Убийца верный, а если бы? Да пока бы слово ваше доехало в уши – он бы разорвал. Просто я собачник, никогда без них не жил, даже с детства. А батя вообще охотник. Я собаку чую сразу, ну что у нее сейчас на уме. А еще отец конструктор был… главный… эх. Рубить он учил, а сперва дед мой. Царство им небесное, обоим, честные были мужики. А пес, ну..., не помирать же мне было, когда он встал перед глазами. И еще, простите, мясо-то я поделю. Зураб перестарался. Мне многовато будет. А тут и вы, и пес рядом…, и слышит же…
Мама Тамара – Деньги не забудь завтра на столике оставить. А мясо и со мной? Сам ешь. Я-то его давно не ем, нельзя мне. А псу можно. Что ж…, я сяду, посмотрю. Мне уже интересно, как…
26.
Олаф, отпил полстакана, и, приметив у умывальника большую железную миску, встал, взял, подошел к столу, раскидал мясо треть на две трети в пользу пса, подошел к порогу (псина лежала слева), поставил и сказал:
Олаф – Руслан, давай, заслужил. И еще, прошу, давай маму Тамару удивлять и радовать честным. Все, давай.
Затем, сообразив, что он перед такой женщиной и в трусах – «Ба, простите!», убрав глаза, быстро кинулся к кровати и в секунду натянул джинсы и майку. Вернулся к столу, пододвинул к себе тарелку, развернул, не торопясь, разрезал куски, сдобрил их чуток аджикой, которую сразу не заметил, отломил кусок хлебной лепешки, а затем, нацепив кусок мяса на вилку и прицепив к нему пару листиков базилика, поднял стакан и, глядя прямо в глаза:
Олаф – Мама Тамара, я слишком долго не был на море. Но мечтал. Как ранее, с детьми, у меня никогда более не будет. Но я хотел приехать и в тишину. В сердце тишины. И вот такое чудо. Даже странно, что так и все сразу. Мама Тамара, спасибо вам огромное. За ваш домик и за ваш дом. За пса. За ощущение истинности в жизни. Дай вам Бог очень долгих и вот, таких же чистых в истину, дней жизни. За вас, мама Тамара!
Олаф встал и очень медленно, всей душой смакуя, выпил стакан до дна. Потом сел и стал аккуратно поглощать мясо, которое, как оказалось, совсем и не посохло, а только в чуть. Он перемежал кусочки мяса зеленью, хлебом, сулугуни. Затем снова наполнил свой бокал и встал, чтобы наполнить бокал мамы Тамары.
Мама Тамара – Нет, спасибо, сынок, раз уж я мама Тамара тебе. Не могу я больше этот свет пить, нельзя, как и мясо. Но, эх, как я любила с мужем моим и вдвоем. Не обессудь и прости. Ешь и пей. А я пойду. Утром-то тебя будить или как?
Именно на фразе – «Ешь и пей», Руслан мгновенно поднялся, подошел к миске и восторженными слюнями в какое-то мгновенье опорожнил миску с мясом.
Мама Тамара – Ну надо же, я ж не тебе сказала, Руслан….? Что ж, хорошо. Раз так, Руслан, тебе повезло, есть гость, а ты не будешь сидеть на цепи. Раз не с моих рук съел, значит я в тебе уверена. Значит признал. Все, Олаф, я старая, прости, я пойду. А ты доедай спокойно и отдыхай. Сам встанешь так сам, если что, разбужу. Спи, мальчик.
Красивая, гордая женщина встала и, не оборачиваясь, вышла из домика. Руслан, чуть покосившись на Олафа, последовал верной тенью за ней.
Олаф достаточно быстро доел мясо, все излишки зелени и фруктов собрал на две тарелки, сверху закрыл такими же, и все поставил в холодильник. Вытер стол. Быстро сполоснул руки и лицо в рукомойнике. Добрел до койки. Скинул одеяло, одежду, на излете сил разложил ее на спинке стула. Прилег, прикоснулся головой к подушке. И исчез… исчез глубоко, чисто, как младенец.
27.
Проснулся он рано, как привык, вне будильника. Но таким… ах… Часы были переведены заранее. Всего пять утра. Горизонт только-только пытался ожить. Олаф резко вскочил. Быстро собрал свой пакет с ластами. Минуя умывальник, и не почистив зубы, а что там чистить в остатках, застелил постель и вышел из дома. Руслан сидел у входа справа. Олаф рассмеялся, очень быстро, но плавно, подошел (пес чуть дернулся, но без холки), трепанул рукой в чуть его по голове:
Олаф – Привет, псина! Не мешай, прошу! Тебе нельзя, а кто маму Тамару будет хранить? А мне можно! Мне надо шесть км профигачить до сути! Так что жди!
Расхохотавшись, но тихо, Олаф подбежал к калитке, вышел, и, напрягая память – чередуя, быстрая ходьба и задыхающийся от прокуренности бег, направился к заветной точке.
28. Уже знакомый причал возник в дымке утреннего тумана, окрашенного в бледно розовый цвет просыпающегося солнца. В беседке, на его краю, развалившись в большом шезлонге, спал Тимофеич. Он очень двусмысленно похрапывал. На столе стояла на две трети опорожненная бутылка коньяка, на тарелке остатки зелени, сулугуни, в вазе несколько груш. Олаф, стараясь не шуметь, разделся, натянул ласты, надел очки и, ухватившись за поручни железного трапа из труб, плавно съехал в абсолютно спокойное море. Если вчера он просто замерз, то сейчас, пристывшая за ночь вода обожгла холодом. Он поплыл, пытаясь удерживать направление на скалы, но не доплыл, уже через 50 метров он понял, надо назад, иначе ноги просто сведет. Доплыв до трапа, он кое-как вытянул себя наверх. И только шлепнул ластами, как услышал:
Тимофеич – (не открывая глаз) Коньячка хлебни, ненормальный и разотрись. Сезон-то, какой? Ну, к вечеру на поверхности хоть терпимо, а сейчас-то, да потонешь и не поймешь как!
Олаф – (уже растираясь), Не Тимофеич, не хочу с утра и коньяк. Вот может вечерком грамм пятьдесят-сто, если приду, конечно.
Тимофеич – Как это если приду? Раз заикнулся – плати за базар.
Олаф – Ну ладушки, а сейчас пока. Пойду, переоденусь, бук возьму и поищу местно, где посидеть, а потом и супчику хлебануть. Все, спасибо за сеанс, до встречи!
29. В комнате Олаф мгновенно снял мокрую от пота одежду, забежал в душевую, сполоснул ее с мылом, обмылся сам, одежду развесил под навесом на веревке. Затем надел чистую майку, джинсы, накинул ветровку, взял сумку с ноутбуком. Постоял, подумал, затем достал сотовый и визитку Зураба.
Олаф – Зураб, доброе утро, не разбудил? Слушай, скажи, а сколько тут дрова стоят? Так, а у тебя есть люди, чтобы привезли маме Тамаре пару кубов дубовых и под навес стаскать? Я потом сам поколю. Понял, заметано, что проконтролируешь. Значит так, я пошел шляться, а деньги оставлю на столе в вазочке. Спасибо!!!!
Отсчитал деньги, засунул в вазочку и вышел. Пес сидел у беседки, мама Тамара раскачивалась в кресле с чашечкой дымящегося и ароматного кофе.
Мама Тамара – Видела, на море бегал, небось, опять к Тимофеичу. Ты смотри, не спаивай его. Он бездонный, а ему нельзя. Понял? Кофе хочешь?
Олаф – Спасибо, мама Тамара, пока еще нет, я чуть попозже, на берегу, и лучше чай крепкий! В домике я прибрал. Ну, вот и все. До послеобеда или до вечера. Я потопал.
И уже не таясь, быстро вышел из калитки.
30. Он вышел на набережную в районе морского вокзала, повернул вправо и медленно пошел в сторону старой набережной. Море, еще два часа лежавшее зеркалом, уже раскачало утренним бризом. На асфальте, брусчатке, на газонах, несмотря, что еще цвели кусты роз и какие-то неизвестные ему цветы повсюду, лежали и катались бризом желтые листья дубов, платанов. Хотя и было, по сравнению с местом, из которого он прилетел, почти лето, он, в майке и тонкой ветровке через два с половиной часа гуляний основательно продрог. Непосредственно перед старой набережной Олаф обратил внимание на странный ресторан на сваях, висевший в воздухе над промежуточным волноломом. Дурное название «Прима» совершенно не сочеталось с формой странного сооружения – эдакая помесь бульдога с носорогом, то ли лодка фараонов, толь пародия на ладью, толь что-то римско-греческое времен оно. Зато хорошо было видно, что он открыт и совершенно пуст. Даже несмотря на то, что прохожих, дефилирующих туда-сюда, в общем-то хватало. Не колеблясь, он быстро вбежал по лестнице, огляделся.
Пустой зал, столики на четыре человека стояли рядом с окнами, с видом на море, так сказать. Сзади последнего ряда разместилась смехосцена с аппаратурой для караоке. Но, что самое главное, правый последний столик отделялся от других какой-то пальмой в кадке. И рядом были розетки. Вот туда Олаф и уверенно прошел. Сел лицом в зал, на крайний стул перед окном.
Распаковал свой бук, подключился к розетке, пододвинул пепельницу и спокойно закурил.
31. Официантки и бармен, столпившиеся у барной стойки, пили кофе, хохотали и как бы не замечали Олафа. А он и не дергался. Он уже вчитался в свое, достойно курил и начал писать. На третьей сигарете:
Официантка – И че мы тут делаем? Покурить пришел?
Олаф – Так, шалава, скажи спасибо, что я умею молчать. Я сук ненавижу. Особенно тех, которые меня пытаются презирать. А теперь за работу – начну просто с чая. Черный, крепкий, в большой кружке, без сахара. Поняла? Бегом. А то ведь я не просто говорить начну.
Слова, хоть и жесткие, это не то, были сказаны так, что официантка чуть побледнела. И кивая головой – «Да, конечно же… Извините» – буквально чуть не бегом побежала к кухне. Олаф в себя усмехнулся и продолжил писать. Он давно не имел такой возможности. И был готов за нее платить.
32. И все наладилось. Ему принесли чай. Чуть позже он заказал кофе и расспросил, что есть на обед. Не выпендриваясь, заказал горячий борщ, но вне пампушек, картофельное пюре и свиной антрекот. И сто пятьдесят грамм водки.
33. Олаф настолько ушел в себя, что совершенно не заметил. В ресторан вошли две дамы. Высокая крашенная полубанальная блондинка и очень спортивная, какая-то волшебная по абрису, дама среднего роста. Они, не видя Олафа, о чем-то щебеча, прошлись по залу, выбирая стол. А вот, когда высокая увидела не обращающего на них внимания Олафа – толкнула подругу и резко прошла к его столику. Сознательно громко и нахально села, напротив окна. Подруга присела рядом.
Олаф, не снимая наушников, где пел любимый Бочелли, поднял глаза, откровенно улыбнулся и, излишне громко, в наушниках же, сказал:
Олаф – Мамзельки, зал пуст. Имейте совесть.
Алина – Ты че орешь? Наушники сними, придурок. Где хотим там и сидим. Понял?
Тинка – Извините, мы пересядем.
В этот момент подошла официантка. Поставила слева от Олафа графинчик с водкой, расстелила салфетки, и буквально торжественно водрузила тарелку с дымящимся борщом.
Алина – Вот. Я же сказала – придурок. Еще и перед дамами будет пить и жрать в одиночестве!
Тинка – Алинушка, давай пересядем?
Алина – Да, конечно же, пересядем, но сначала я хочу посмотреть, как урод будет есть и пить в одиночку при нас!
Олаф, не дернувшись, просто взглядом указал официантке, а она, уже заинтригованная, мгновенно подала дамам меню, каждой.
Олаф – Выбирайте, спокойно выбирайте, а потом за свой стол, только не орите.
Алина – Это кто тут орет? Сидит тут, жлоб. А если я выберу и как?
Олаф – (налив себе половину рюмки, поднял взгляд в глаза) – Я дурь оплачу. Выбирайте. (спокойно выпил и начал чисто и тихо есть замечательный борщ)
34. Он реально проголодался и ел быстро. В промежутке налил себе еще стопку, опрокинул и продолжил. Спокойно, не подминая глаз и не обращая внимания на почти непрерывные слова Алены:
Алена – Нет, Тинка, только посмотри! Жрет, как с северного полюса. Еще и пьет в одиночку! Ба, ой, еще комп для заманух поставил, типа умный. И глазки даже не поднимет. Точно – урод. Снимала поганый. Ой, как я таких не люблю!
В этот момент, Олаф как раз доел суп, подошла официантка с большим подносом. И выставила на стол бутылку «Мартини», необходимую посуду, вазу с обилием фруктов, две тарелочки с овощным, греческим салатом.
Забрала тарелки Олафа и, улыбаясь:
Официантка – Простите, вам второе придется чуть подождать, из свежего же готовят. А дамам далее все приносить? Там ведь морской коктейль, а это недешево, да еще и десерт сладкий, ой, и он недешевый.
Олаф (в глаза официантки) – Красавица, я оплачу, это слово. Но вот – ходить ли к вам далее – я подумаю. Я же могу и в морду дать. А вот так и каждый раз – не мое. Делайте. И не переживайте.
Тинка – Простите, я не знаю, как вас зовут, но простите, Алинка всегда такая. А за себя мы оплатим сами.
Олаф – Я свое сказал…
и, подняв взгляд, увидел глаза в усмешке, безумно карие и с искоркой… и не просто замер, а отупел сутью. Он все вспомнил – и силуэт женщины на стоянке, и профиль сквозь окно, и всю свою жизнь. И все мгновенно. Он кашлянул с испуга, быстро налил себе рюмку, выпил ее залпом и… вытершись салфеткой, снова подняв глаза:
Олаф – Меня зовут Олаф, а вы Тинка, я понял. Я очень рад, что я вас увидел снова. Это чудо какое-то. Неужели так бывает, Боже мой, чудеса!
Тинка – Да Бог с Вами, я никогда Вас не знала…
Олаф – А вокзал день назад, а силуэт, и профиль сквозь запотевшее стекло? Тиночка, я никогда не вру. Никогда.
Тинка – Ну, да... Был вокзал, но я Вас не видела.
Алена – Ба! Да это же тот козел, который меня чуть не снес!
Олаф – Мамзель, за базаром следи, просто прошу – следи за базаром. Ты кого тут козлом-то назвала? А, крашенная?
Алена – Ой, кажется надо налить! Противный, нам не поможете? Ну, не гоже дамам, рядом с коз… мужчиной самим себе наливать.
Олаф – (не замечая уколы в дурость) – Да, конечно же, Вам как – в чистом виде, или чем разбавить?
Алина – Ой, конечно разбавить, а вот чем осел разбавит, не мочой же?
Олаф – Дура, не хами.
и повернув голову к официантке, которая уже непрерывно сидела за противоположным столиком, кивнул. Ту, и без слов, как ветром сдуло. И пока Олаф открывал бутылку, и разливал содержимое на треть объема бокалов, у него уже была литровая бутылка апельсинового сока. Он свернул пробку и разбавил «Мартини» в бокалах чуть-чуть не до края.
Олаф – Хотели? Вот – Вам.
Алина – Нет, ну урод. Кому Вам? Кончай выкать!
Олаф – Вы не представились, а я не спрашивал. Так… и урод может дорого обойтись.
Алина – Ой-ой, я Алина, а это – Тиночка, моя единственная подруга. И что же дорого?
Олаф – Я Олаф, да ничего, это так, оборот речи. Я не собирался и не собираюсь с Вами связываться. Придется уйти…
Алина – Ага! Я говорила – урод. Поназаказывал и в кусты. Ну и вали, нищий! Разберемся!
Олаф – Вам надо куда-то ехать?
Алина – Да пошел ты, в Евпаторию мы и сами доедем.
35. В этот момент снова подошла официантка со вторым для Олафа. Он остановил ее взглядом. Спокойно собрал в сумку бук. Встал и кивнул дамам.
Подошел к официантке, и они присели за два столика от дам. До разговора и расчета Олаф позвонил Зурабу. Рассчитался и молча вышел. Даже Алена сидела обескураженной. А официантка, вернувшись на кухню, принесла им все блюда сразу и сказала:
Официантка – Можете сидеть сколько угодно и пить, что хотите. За вас оплачено все авансом. И еще – если вы не против, то вас будет ждать Зураб, на «Волге», он вас отвезет домой. И это вам бесплатно. И от меня – дуры. Зачем человека вот так обидели? А он мужик, даже за обиду заплатил по-полной. И еще – он просил вас, Тинка, если вы не против, завтра с ним отобедать здесь. Зураб вас привезет. Он будет в 11.00 там, где он вас сегодня высадит. Все. Короче – жрите. Что надо – скажите. Господи, почему дурам везет-то так. Эх…
36. Дамы спускались по ступенькам к набережной. И вдруг –
Зураб – Вах, наконец-то. Вот она – красавица. Да, хороший у друга взгляд. Правда – просто красавица. Ну, чего замерла-то, садись, я все выполню, мне сказали, да еще и заплатили вперед. Давно я так не зарабатывал за два дня.
Зураб открыл дверцу машины, и усадил засмущавшуюся Тинку. Хлопнул дверью и побежал на свою сторону, по ходу:
Зураб – А ты чего примерзла, пигалица? Садись… Ты входишь в оплату. А вот в душу Олафа, ой, понимаю, не вошла. Садись быстро, ждать не буду.
Двери хлопнули. Машина уехала.
37. Десять вечера. Горит камин. Олаф у компа, но не может. Душа в ужасе.
Он сидит, что-то пытается писать. Но руки души молчат. Они просто орут молча –
Олаф – (себе, но в слух, тихо…) Боже! Неужели же моя? Боже!
Без стука в дверь…
Мама Тамара – Увидел? Да? Вот и хорошо. Так надо, чтобы мужчина увидел. Но потом плохо ему. Мы же бабы, почти все – стервы. Но - любимые!
Олаф – (вскинувшись со стула) Мама Тамара, простите, а можно завтра в вечер шашлыки у вас… под разговоры… Можно? Как раз выходные. Давайте и Зураба, и его семью… ой, проще… Я увидел глаза… и не знаю, как дальше жить… Можно, я хотя бы на время буду их видеть у вас во дворе?
Мамам Тамара – Ну, Зурабу я сейчас сообщу. А по-сути. Конечно можно. Хотя мне тебя очень жалко…
Олаф – Мама Тамара, а за что?
Мама Тамара – Ты просто не знаешь и не видишь, а я старая. Делай, как душа рвет. А потом, сам Бога и поймешь, что он даст, то и примешь. За дрова спасибо, не ожидала. Ты честный, спасибо.
Олаф – Мда, с учетом того, что вы не ведьма, а в Истину великая, эх…. И что тут сказать…
Мама Тамара – И не говори. Просто поспи. Поспи свободно. Я же вижу – неприкаянный, а сегодня еще и душу в никуда. Мальчик – поспи.
38. Машина надежно ехала в сторону Ялты.
Алина – Зураб, так не бывает. И вчера и сегодня, а что? За что оплачено-то?
Зураб – Милая, красавица, ты прости, но скажи Богу спасибо, что ты тут. За это мне еще Олаф скажет, ой… скажет. А почему не бывает? Тебя же не снимали? Ой, а ты разве жена? Ты разве родила мужику? Ты малодура!
Алина – Ой, Зураб, почему я дура? И за что тебе Олаф скажет?
Зураб – Он четко, душой сказал – Тинка, а ты влезла. За то и получу. Если что – даже деньги отдам. Не шуткующий он. Он, я уже видел, наш. Душой не врет. Даже дрова маме Тамаре за сутки купил. Я привозил с Ахмедом. И мы и перенесли, и раскололи. Он мужик, а мы что – хуже? Нет, слово – нет. Он душу увидел и попросил. А я везу еще и довесок. Эх, будет прав, если не заплатит.
Тинка – Зураб, я уверена, он заплатит. А за Алинку, прости. Мне самой страшно и дурно.
Зураб – Ой, бабе и дурно, когда вот так зовут, любя. Не позорь имя мужика, он правильно делает. Не лез же под юбку через час. Вот. А как мне рассказали, то вы точно – дуры. Ушел не поев. Без крика. Да еще и оплатил все, даже вас мне. Значит Бог с ним. Значит, он в Тинке боль увидел. В небо. И обед – начало. В пять все будем у мамы Тамары. Шашлык будет, вино, разговоры, песни. Олаф просил – так и вся моя семья будет.
Тинка – Да прекратите вы молоть ерунду. А то я просто выйду.
Зураб резко притормозил, подстроился в заобочину, остановился. Помолчал, а потом:
Зураб – Выходи, дура. Я честным деньги отдам, мне же честно платили и с душой. Выходи. А я буду думать, что другу сказать. Выходи. Вай, вот ведь в дуру-то друг… Да чтобы моя женщина мне вот так… Прости, убил бы… Нет, Олаф не прав – такое – это не женщина.
Тинка – Заткнись и вези. Тебе заплачено. Вот и вези. А то…
Зураб – За сегодня я еще не получил. Да хоть что. Довезу и молчать буду, мамой клянусь. Суть я сказал. Я же не дура.
39. Машина резко притормозила. Знакомый ресторан, знакомый вид. Зураб, не забыв про свою панамку, выскочил и открыл дверь перед Тинкой. И, торжественно, не обращая внимания на Алину, которая, правда, растерялась, но упорно шла в след. И все вошли в знакомый зал. Олаф, как и вчера, сидел в наушниках за компом. Но идеальный слух напряг и его. Он поднял глаза… и суетливо встал. К нему приближался Зураб в подруку с Инкой. Сзади суетилась Алена. Олаф мгновенно снял наушники, хлопнул крышкой компа, суетливо в свое сгреб в кучу розы, которые лежали на его столе заранее…
И встал. И сделал всего два шага вперед. И все. На большее его не хватило.
Зураб – Вот, слушай, друг, я обещал, ты платить – вот. Смотри – это она. И прости, видимо я без оплаты, вот, видишь дуру, я не хотел, а так получилось…
Олаф – Зураб, да что ты… Не переживай. Деньги – на столике, давно готовы. Забирай. А что так… смешно… не ожидал. Но, Зураб, не ругай Алину дурой, прошу. Она же женщина и ей положено. Не ругай. Да, чуть не забыл, мало ли как, а в вечер сможешь?
Зураб – Я? Для тебя? Не обижай. Вах, все, я тут помыться-побриться, а потом, хоть до рассвета я буду. А маме Тамаре моя Лиля поможет, она уже там. И дети-дочки балдеют уже.
Олаф – Спасибо, дорогой. Ты хороший человек. Я не обману…
Зураб – Ой, даже не крещу. Но как-то… ах…!
Олаф – Инка, простите, что так, но я очень хочу воздарить вам эти цветы. Всей душой хочу.
Инка – Ой, Боже, какое чудо! Спасибо, дорогой! А как с ними тут?
Алина – Я не поняла? Ну, веник сунул, а причем тут дорогой?
Тинка – Не знаю, вот…
Олаф, уже за столом –
Олаф – Присаживайтесь сами, кому и как. Раз уж в неоднозначность. А цветы в вазу поставят, я уже договорился. Не переживайте. Они при мне не умрут.
40. Тишина за столом, (даже вне учета заказов от дам) затянулась почти в ужасно. Олаф спокойно доел очередной борщ, не торопясь, налил себе рюмку «Ани» и наполнил рюмки дам, увы, коньячных бокалов не было, и встал -
Олаф – Тина, Тиночка! Тинка! Простите, что так выдернул. Типа дурак. Дело не в этом. Надолго, на вот так, у меня просто нет денег. Но я хочу сказать главное – я ваши глаза увидел. И все. Тинка – вы примете меня? Я вас люблю. Всей душой. А вечером я приглашаю вас, Бог с ней, и Алину к маме Тамаре. Где домик снял. Зураб обещал – будут дети, шашлык, смех, и свет… Тинушка, вы примете приглашение?
Тинка – Вы ненормальный! Разве вот так можно? За всего-то полчаса в ресторане?
Олаф – Полчаса? Это уже жизнь. Я увидел мгновенье. Я хочу в нем жить. Вот и все.
Алина – Ой, Тинка, я же говорила – идиот, причем вне диагноза!
Олаф – Ты завидуй, но не круши мразью слов. Ну не бить же тебя… и не нанимать затычку в дерьмо… Не мешай. Когда я не вру – не мешай. Сиди и жуй.
Тинка – ... бред... ну и? ... что мне с этим делать?
Олаф – Очень хорошо, что вы реальная. Потому – сейчас мы разберемся с вашими заказами в чистую. А потом просто музыка и слова. Хоть из динамика, хоть из меня. А потом – мама Тамара, я не вру, там все будет готово. Ну, а в ночь – вас Зураб увезет. Я же сказал – по-божьи.
Тинка – Слова? хм... какие? Я пишу стихи. И чем ты меня можешь в словах удивить?
Олаф – Да? Ты пишешь стихи? Ой, тогда для тебя, грустное, но слушай -
(Олаф сел прямо, рюмка осталась в руке нетронутой, закрыл глаза и тихо, но очень точно и разборчиво)
Гроза нависала пугающей мощью.
Кроваво багряным над черной рекой.
Беззвездной, безлунной, грохочущей ночью
Не небом сливалась с огромной горой.
Бескрайностью черного душу щемило.
Неужто и смерть так всесильно сильна.
Безумные мысли в безумье манило.
И в душеотчаянье сжалась душа.
Лишь искорка веры спасала сознанье.
Искрилась надеждою в пульсе виска.
Ритмичным теплом Душепредначертанья
От смерти укрыла простые слова –
Ты, знаешь? А мне без тебя одиноко.
Ты, знаешь? А мне без тебя нелегко…
И пусть ты далеко, безбрежно далеко…
Я мысль разобью мотыльком об стекло.
Возьму чистый лист белоснежной бумаги.
Чуть слева поставлю большую свечу.
Душой осторожно, рукой – нежной вязью –
Начну – «Дорогая!», закончу – «Люблю!»
И небо затихнет, душа же – напротив –
Взорвется от яви письма на столе.
Заклею конверт, адресок понадстрочу…
И в печку. Пора подтопить на заре.
Олаф кашлянул, закурил, выпил свою рюмку, очень не спеша, и замолчал, опустив глаза.
Тинка – Мда… Можно я тебя, Оловушкой…? Это твои стихи? Какой ужас, я не знаю почему, но ты, правда, дорогой мой…. Ой, надо же…
Олаф – Спасибо, родная. Спасибо!
Алина – Ну все, Тинка попала… кошмар! А стишки, правда, ничего… Даже я чуть не зарыдала…
Олаф – Алинушка, кончай бодаться, прошу. В дури свету-то места нет, а ты не дура. Просто, видимо, обижена жизнью. Все, давайте выпьем и музыку закажем, перекусим, а есть поедем к маме Тамаре. Ой, она шикарная!!!! И мне понравилась и вам понравится!
И все стало ласковым. Дамы съели свои овощи и морскую животину, Олаф антрекот. Все выпивали, очень не торопясь, разумно. Смеялись, пели под караоке. А в пять часов вышли на набережную. Зураб ждал.
41. Машина подъехала к воротам. Зураб мгновенно выскочил, и, опережая Олафа, подал руку Тинке.
Зураб – Уж прости, дорогой, эту женщину я тебе сегодня не отдам. Ты вот Алинке помоги, понимаешь, друг?
Олаф хлопнул дверью, чуть сильнее, чем надо. Махнул рукой Алине и молча открыл калитку, пропуская всех. И уперся в спины. В пяти метрах стоял Руслан. Холка дыбом. И Зураб и дамы – замерли. Олаф, чуть толкаясь, вышел вперед, почти на половину. И уже не в шутку –
Олаф – Руслан, ты что – одурел? Смотри – мама Тамара в беседке шашлык делает, это же гости. Только вякни сейчас, я тебя просто на куски порву, даже тапочек не получится. Ну-ка, быстро, к ноге! и извиняться.
Руслан, сразу опустив холку, подошел к Олафу, ткнулся носом в пах, потом завилял остатками хвоста и – улыбнулся! Но, все же, характер – рыкнул на дам, но снова мордой в пах и замер. Олаф трепал очень нежно его башку.
Олаф – Все. Все – топайте. А я с ним чуть еще поговорю. Это недолго. Ну, надо же, Зураб, а как же так? Как твои девочки-то с ним?
Зураб – С ума сойти, эта псина меня со своего детства знает, моих девочек любит, а меня просто не переносит. Всегда на цепи, когда я тут. Но чтобы так, мордой в штаны гостю? Олаф! Никогда не видел, мамой глянусь! Но я все равно боюсь. Черт, дамы, вон беседка, там Лилечка моя и мама Тамара, и доченьки мои, давайте бегом. Не верю я этой зверюге….
Олаф – Зураб, не надо бегом, просто идите спокойно, а пес - замечательный. Я его даже уже уважаю. Точный пес, честный. И все правильно делает.
Зураб и напуганные дамы пошли к беседке, а Олаф, сел снова к воротам спиной:
Олаф – Ну что, хороший, ну что ты, псина шикарная. Ты зачем гостей пугаешь? Тебе же мама Тамара волю дала. И девочек любишь, и бегаешь свободно, не в будке же сидеть. Зачем Тиночку мою напугал? А, зачем?
Пес лег рядом, положил голову на вытянутые ноги Олафа, чуть зажмурился, но смотрел почти прямо в глаза. И внимал в каждый звук.
Олаф – Ах, псина ты верная. Нельзя так, понимаешь? Своих надо любить, хороший. Просто любить. Как ты – смертно, но только одно – любить, а потом сдохнуть, если надо. Ой, ладушки, прости, я пойду к женщине, которая теперь самое дорогое мое, что у меня есть, уж прости.
Олаф встал и пошел к беседке, Руслан, как привязанный, побрел сзади, чуть не втыкаясь мордой в ноги.
42. Все было волшебным. Мама Тамара, в длинном и черном, улыбалась. Стол – его было трудно назвать столом. Зелень, овощи, фрукты – все в изобилии. Три графина молодой Изабеллы и какого-то неизвестного светлого вина. Горящий камин. Олаф просто растерялся. Все за столом. Инка сидела рядышком с мамой Тамарой. Справа Алина, слева Зураб, две доченьки – Сомара и Гузеля, потом жена Зураба – Лилия… и всего один пустой стул. Напротив Тинки…
Олаф сел и не сводил глаз с Тинки.
Мама Тамара – Да. Так будет во вечер. К девочке подойти не дам. Согласится ли остаться – ее право. А вот тут, за моим столом – только чисто. Так-то, сынок. И будем начинать. И светло. Ты все правильно сделал. И девочка твоя мне очень нравится. Об одном прошу – не предай ее. Она чистая. Я не прощу, если ей больно будет. Все. Зураб, наливай, уже пора. А я еще хочу, чтобы Олаф мне спел, как сможет. А что, я скажу. Но позже…
И началось. Ой, как ели и пили. И как смешно! Ой, как дурачились! В божественно. Инка раскраснелась в чуть и хохотала, ой, как хохотала. Алина просто звездела. Зураб – пытался быть солидным в достойность. Девочки игрались в сладкое. А Олаф – что-то делал как все, но не спускал глаз с Тинки. Он сам все знал, что происходит и как все может быть в увы. Он просто честно смотрел…
Мама Тамара – Ну, все, поели в душу, а теперь мое в свое. Я хочу знать. Олаф, я просила спеть. Спой мне, прошу…
Олаф – А гитары нет?
Зураб – О чем говоришь? Секунду!
И побежал в дом. Вернулся он почти, правда, почти через секунду.
Старая, очень классическая по форме, почти концертная шестиструнная гитара легла в руки Олафа. Он тронул струны. И…
Олаф – Мама Тамара, Зураб! Ой, она ж в семиструнность настроена. Эх, дайте, молю, пару минут, я перестрою.
Гораздо быстрее, чем обещал, он подвернул колки в звук, и…
Олаф – Я готов. Что вы хотели от меня, мама Тамара?
Мама Тамара – Прошу, именно русскими словами, «Сулико», сможешь?
Зазвучали переборы. И Олаф, уж как есть, запел –
Я могилу милой искал…
Но ее найти нелегко…
Долго я томился и страдал…
Где же ты моя – Сулико…
Олаф не насиловал звук, он просто плыл за мелодией. Он очень любил эту песню, и ему было легко. Даже свободно. И он закрыл глаза. Он уже боялся смотреть на Тиночку.
Последний аккорд замер…
Мама Тамара – Удивительно. Спасибо, мальчик мой, дорогой. А Окуджаву знаешь? Прошу, если знаешь – «Пока земля еще вертится…», если знаешь, пожалуйста, сразу…
Олаф, даже не дернувшись, просто взглянув в глаза мамы Тамары –
И зазвучало -
Пока земля еще вертится…
Пока еще ярок свет…
Господи, дай же ты каждому….
Того, чего у него нет…
Он, правда, пел очень спокойно. Так, что у самого слезы начали затмевать звук. Мама Тамара, по звуку, закрыла глаза. И не шевелилась. А когда Олаф закончил, в тишине, все молчали…
Мама Тамара – Зураб, вези своих к себе. И Алину отвези. Олаф оплатит. А Тинка сегодня здесь. В домике моем. С Олафом. Как и что там – это божье. Но я так хочу. Все. Вечер закончен. Я устала, но мне душою очень хорошо. Я и не думала, что любовью буду дышать. Все-все. Зураб, пять минут и все…
Мама Тамара встала со стула, оправила шаль, и, явно очень трудно, пошла в свой дом.
Зураб, честно, мешая засуетившейся Лилии, тут же принялся все убирать – как положено, как сказано…
43. Домик Олафа и уже горит камин. Очень тихо. Тинка сидит на кровати, Олаф изображает что-то с углями и кочергой.
Тинка – Я не знаю, что сказать…
Олаф – И не говори ничего, родимушка. Зачем, каребожья моя?
Тинка – Но я же женщина. Мне так нельзя…
Олаф – Почему? Глупость! Ты не просто Женщина. Ты, по факту - святая Женщина. Ужасно волшебная! Цветочек мой незабудочный! Красавица моя небосвятая! И это не словеса. Это то, в чем теперь умру я. Тинка, Тиннушка, я не буду жить вне твоих глаз. Не буду.
Тинка – Так не бывает…
Олаф – (подойдя на колени, обнял, всей башкой дернулся в нежно) – Бывает, родная. Вот, видишь – бывает. И ведь честно же все…
И начал целовать руки… Остальное ушло в рассвет…
44. Олаф, который и так-то давно разучился спать нормально, тут встал в засветло. Стараясь, даже не нарушить тишину звука, разжег камин. Сел на стул рядом с ним, и в отблесках зарождающего огня – смотрел. Всей душой. На Тинку. И любовался и страдал до безумия. Как она спала!!!! Боже, как она спала! Сильная, красивая, стройная, упругая, перевитая простыней. И, словно младенец, клубочком. И глаза, даже закрытые в томно, светились небом…
Он вздохнул беззвучно. Взял полотенце, несессер, и на цыпочках вышел. Руслан спал у двери, но сразу вздернулся.
Олаф – Тихо, молю, тихо, хороший! Я в душ. А ты не вздумай. Она еще спит. И пусть блаженствует. Пусть отдохнет моя любимушка! Понял?
Быстро встал под весьма прохладную ночным ноябрем воду – замер. И не шевелился, пока не почувствовал – еще немного и точно – смерть. Схватил щетку – мгновенно провел по зубам, холодеющим мылом обтер себя с головы до пяток. Смылся и выскочил. Очень хотелось орать, но он, прикусив губы, схватив полотенце и в неистово растерся в полном безумии предчувствия утра. Не с первого раза натянул чистые трусы. Трясущимися руками полез в джинсы за пачкой сигарет…
Мама Тамара – (сидевшая, как оказалось, на чурке для колки…не включая свет) – Ну, что, мальчик? Красивая она? Понравилась? Полюбилась?
Олаф – (вздрогнув, аж до кончиков волос) – Господи… Мама Тамара, ну нельзя так-то… пугать меня. А Тиночка? Какой там понравилась, мама Тамара… Я и как жить-то теперь не знаю. Она же такая волшебная! И, увы, молодая, аж девять лет разницы. А я, ну факт, все же бросил, сам бросил… Непутевый совсем. И как? А вот женщина она – Божья! правда, ой, какая Божья! Чччерт…! совсем не знаю, как, а врать – нельзя. Врать ей – нельзя.
Мама Тамара – Вот и славно, что так. Самое ценное в жизни получил. А что и как – не переживай. Все брось, что не твое. Просто брось и честно. А потом и душой – в Бога, а Бог не подведет. Если не испугаешься, конечно… Если не испугаешься… Так, ты пока тут с Русланом, я зайду, гляну на нее. Хочу видеть, как она на рассвете спит. Не лезь, сынок, я тихо. Я все увижу сразу, а потом скажу…
Олаф, наконец-то, нашел свои сигареты, сел на прилавочек обернувшись полотенцем, терпеливо стал курить, молча, и только чуть-чуть касался головы Руслана, который опять прилег у ног…
45. Мама Тамара вышла почти сразу.
Мама Тамара – Олаф, а она не красивая – она красавица. И спит так, как и должна спать женщина, когда ей светло. И, спасибо тебе, что простынями не дурачился, не пытался подглядывать, а дал ей так, как она хочет – девочкой чистой. Ты и тут меня удивил. А еще и камин затопил, а раз не проснулась – затопил молча, любя. Что ж, сынок, ты пока потерпи, давай ей дадим еще час, а потом – скоро рассвет будет, кофе я в беседке сделаю, а тут и Зураб, и вы поедете, туда, куда я хочу. К Тимофеичу, на рассвет. Он мне много по жизни должен. Сашка, хозяин у него – мужик с головой, мне сделает. Я хочу вам подарок с Тинкой подарить. В мою вечность. Это моя последняя осень, лета я не увижу, а тут и вы, как в Веру. В мое. Все, сиди, кури, но молча. Через час – жду в беседке…
Олаф, медленно докурив, на цыпочках попытался войти в дом. И глаза в глаза столкнулся с Тинкой. Обнажено завернутая в простыню она ткнулась ему в плечо…
Тинка – Олаф, дорогой, чего вы бормочете-то, а ты исчез, а я замерзла. Прости, мне, ну надо, и помыться бы, но я же ничего не брала, даже полотенца нет…
Олаф, не переспрашивая, быстро подвел Тинку к кабинке…
Олаф – Тиночка, вот, все тут, но вода в душе – ледяная. Ты не торопись, буквально пять минут – все будет, камин горит, печка горячая – вода горячая будет махом, щетка новая у меня есть, ну мыло и шампунь – не обессудь, какие уж есть, а полотенца у меня два! Я только одно тронул… Все, давай, кровинушка моя, а я побежал…
И правда, Тинка не торопилась по-женски, а специально. Олаф, в две минуты нахлестал дубовых щепок, собрал все отруби из раннего, кинулся в дом, скинул с печки кругляшки конфорок, поставил самый большой таз, который был, почти мгновенно вылил в него два ведра воды. Затравил лоно печки щепками по полной, и в максимум открыл обе заслонки. Разжег. Огонь по щепкам пошел влет. Схватил веник, махом подмел. Растерянно постоял, потом плюнул – «Оплачу», взял со второй кровати чистую простыню и расстелил ее на половички. На пришлепку раковины выложил щетку, пасту, шампунь и свою маленькую вехотку. На торчащую верхнюю задвижку пове-сил чистое большое полотенце. Поставил в центре табуретку. И вышел из домика. Сел на приступок и блаженно закурил.
46. Тинка, не торопясь, вышла из кабинки, грациозно, мрамор в простыне, подошла к Олафу. Наклонилась, поцеловала в макушку, а потом, резко, на колени к нему, и в обняв –
Тинка – Родной, я не знаю, что и как, я уже старая, мне сорок два года… и у меня взрослый сын. Но вот за это – спасибо, дорогой. На меня так никогда не глядели. И никогда меня так не целовали. И слов таких не слышала. Спасибо, милый…
Олаф – Ой, сорок? Уже? Мда…молодушка! мне пятьдесят… черт! и детей у меня трое… и все взрослые уже давно… и живу в одиночку десять лет… мда… И как прикасаться… Чуть не дочь… мда… И совсем я не достоин такого счастья, как твои глаза… Удивительные глаза… Не глаза, а небо… а уж далее… мда… тупо молчать…
Тинка – Почему молчать? Говори, родной… мне так, правда, не говорили…
Олаф – Тинушка, святая моя! Кареглазочка ненаглядная! Единушка моя в вечности, что воздарена! Богонебесная моя! Я через пять дней вынужден уехать… мама у меня божественным больна… да и денег у меня просто не останется. В Москву я уже не еду. Я еду к себе и потом в горы, но, солнышко мое, я заработаю хоть чуть и честно приеду. Я уже не буду жить без твоих глаз. Не буду. Никогда. Пусть так, пусть я такой. Пусть под Новый год… Ты примешь меня? Милая?
Тинка – Я буду. Я буду тебя ждать.
Олаф – Тинушка! милая! родимушка! моя! солнцеясная! в небо…
Мама Тамара – (неожиданно, незаметно, из под груши) – Ну все, голубки. Хоть бы оба оделись при старухе-то! Хотя мне так больше нравится. Быстро в штаны и юбки и к столу. Кофе готов, а Зураб будет через пять минут. И сегодня, Олаф, ты ему не платишь. И он мне должен. Сегодня мое право и не нарушай его, прошу, сынок…
47. Кофе, Зураб, приветствия – все было быстро, очень быстро. Мама Тамара торопила, очень необычно – торопила всех, даже гнала. Машина пошелестела к пирсу.
Олаф – Зураб, дорогой, в полпятого утра и ты – тут что-то не так. И еще, я не знаю, что там мама Тамара, но, прости, это жестко – денег у меня немного, но на суть хватит. Маме Тамаре за себя, вот в утро – платить не дам. Так что все – сказано. Даже если ей хочется – это условие мое – или тормози машину.
Зураб – Вах, смешной! Он маме Тамаре заплатить не даст, вах! Да я за эти дни столько с тебя получил, сколько порой месяц надо терпеть. Так что – мама Тамара, не переживай – не заплатит. Заплачу – я! Я готов даже день кататься в свое! Моя Лилечка до сих рыдает! Над вашим романом! И все время переспрашивает – «Зураб, а ты меня любишь?». Олаф, да только за это – за слезы моей дорогой в меня – ты о чем? Мы просто тут пообвыкли, не видим. А вы с Тинкой – небо взорвали! Ооой, все, ну, прошу - помолчи, дорогой! Я сам не знаю, что мама Тамара придумала, но подняла же аж в три ночи. Все, молчи, едем…
48. Все трое, выйдя из машины, прошли по пирсу в конец – к «беседке». Никого. Черное, почти спокойное, но черное море. Чуть в чуть краешек неба и тишина. Зураб даже поорал – «Тимофеич! Ау!»… Тишина. И пустой пирс. Ни катера, ни яхты. Олаф достал сигареты, извинился перед Тинкой, закурил. И ничего не изменилось. Только скалы, до которых плавал Олаф, стали розоветь. Нежно-нежно. И море освяжело. Оно начало вспоминать краски света. Тинка прижалась к плечу. Олаф ее нежно поцеловал, а Зураб откровенно загрустил...
Зураб – Олаф, может Тинка простит, у меня коньяк есть, давай хоть по рюмочке? Что ж такое-то… Да на какой мне этот рассвет!
Тинка – Зураб, ну выпейте, а мне – очень хорошо и так… Тихо так, волшебно! Да, Олаф, ты прав, мама Тамара – замечательная! Правда, замечательная…
Звонок сотового Олафа – Да, Олаф тут, слушаю?
Мама Тамара – Олаф, а ты с яхтой как?
Олаф – В смысле?
Мама Тамара – Через минуту из-за камней появится яхта. Видел же, старуху, как я – Л-6 и Тимофеич будет за штурвалом. Ее мы с мужем покупали когда-то в любя. И название в тему – «Ассоль», но она – не причалит. Паруса сбросит. Сам в воду и к ней. А потом к Тинке сам подойдешь на ней… Вот и спросила, как ты с яхтой?
Олаф – Что? Мама Тамара…! Мама! Тамара… !!! Ой, да я стаксель поднабью и подойду, а грот не трону, а потом? Мама Тамара – раз уж так – можно? Я развернусь в море! И хоть на час, можно? Я все паруса в ветер набью полным! И, ой не знаю как, но в фордевинд, да хоть галсами… Можно?
Мама Тамара – Да! Ныряй и плыви! И паруса в твоих руках. А Тимофеич не полезет. Я приказала. Не полезет. Сама не могу, даже увидеть, но мне расскажут. Ничего никому сейчас не говори, а ныряй и делай, сынок…
Олаф выключил телефон, все с себя скинул мгновенно, молча, несмотря на вопрошающие взгляды, а яхта еще не появилась, разбежался и всей душой ушел под воду. Выхлестнулся метров через пять и, четко зная направление, не обращая внимания на обжигающую воду, поплыл.
49. Он уже начал задыхаться, ноги начало подводить, но он четко плыл и не сомневался. И вот – из-за камней мыса, уже на фоне в сиренево, еще без красного, рассветного неба появилась она – яхта. Полный стаксель и на две трети зарифленный грот – все в алом! Правда! – в алом цвете! – плавно, левым галсом заносили яхту в бухту. И, вдруг, паруса – «опали». Стаксель, в безфально, заметался портянкой. Грот просто ушел под ветер и перестал жить. Яхта мгновенно сбросила ход и ее стало подворачивать лагом в утренний бриз. До нее было еще метров сто…
Олаф – (содрогаясь…) – Ну, Тимофеич, а ближе…? Врешь, старикан, не возьмешь…
И, перейдя на длинный брасс, отключив все мысли, просто видя, на вдохе, точку кормы и трап, усилился в то, что в нем возможно. И это помогло. Чем ближе, тем сильнее была воля и желание – желание не видеть вот это позор – полоскающийся алый стаксель. И он коснулся трапа для дайвинга, «повисел» секунду, и силой воли выдернул себя на палубу. Тимофеич, откровенно балдел и смеялся, попыхивая трубкой.
50. Олаф буквально вывалился в кокпит. И закрыл глаза, но на секунду. Не менее резко, чем плыл, вскочил и заорал -
Олаф – Чего ржешь, уважаемый? Ты тут на часа три, минимум, не капитан, понял? Грот сбрось, на фиг грот не нужен, пусть на рубку парус ляжет, подбивать его на гик не будем, он с разворота в жизнь поднимется. И от штурвала отвали. И начинай стаксель набивать. Из-за твоего дурацкого маневра теперь подходить справа, а это будет сваливать, так что уж тут, ну не круг же в дурость, когда ало. Галс-то, в сути сбросил, черт…
И, как и было, еще в детстве, всем существом, периодически оря на Тимофеича – «Набей, отпусти!» – и неуверенно, но привалил борт, и тихо, к причалу, а потом тупо сел и глубоко дышал, а сигарет под руками не было…
Зураб (первым влетев на яхту) – Шайтан! Ну ты дал! откуда ты умеешь?
Олаф – Зураб! – я не умею, просто помню руки любимых мужиков. Отца и деда. И их мечты. А уж под алые паруса… Зураб! Это не все. Это начало! Тиночку в яхту, молю, быстро. Тимофеич, хоть и море в норме, но с рифами шел, а мы сейчас – все паруса в ветер. Все! Ах, мама Тамара. Это не подарок. Это в судьбу. В совесть. В честь. В веру. В навсегда.
51. Зураб буквально внес Тинку на яхту. Тимофеич дымил и молчал. Олаф, оттолкнул яхту от пирса. Ловя стаксель, кое-как ее развернул не в берег, а когда бриз ударил в нужное, бегом вытянул фал стакселя на правый галс, и, как можно мог быстро вскинул грот в полную, и набил… Такелаж сразу напрягся, запел, волна зашелестела, яхта уверенно пошла, а румпель стал тугим. Она – слушалась!!!! И все! Тинка сидела на правой банке. Зураб стоял у мачты, побаиваясь, что его сметет гаком сменой галса. Тимофеич продолжал курил на левой банке. Олаф, выбрав все, что позволяли фалы, искал суть румпелем. И старушка – полетела!!! А паруса вздулись. Правда, алые! и как их так выкрасили, черт! А море уже проснулось. И зацвело – душой Неба! А яхта шла! Олаф не менял галс. Бризный фордевинд позволял углублять в даль – спокойно и легко – достойно! Яхта – это не катер, волну не бьет, а обнимает. Тихо и небом шуршит ветром. Боже, что творилось в глаза Олафа и Тинки! да и в остальных. А алые паруса – упруго, в небо, разрывали возможность лететь в даль…
Видя, что яхта удалилась достаточно, Олаф перевел ее на галфвинд, и пошел вдоль берега в сторону Гурзуфа, к «Ласточкиному гнезду». Но чисто идти не получалось. Ветер срывался, яхту подводило, приходилось бегать и ослаблять, а потом набивать паруса. И румпелем, вчистую, работать до пота. Галсы-галсы. В одиночку, на старой Л-6 это напоминало работу мазохиста. Все вручную, вне лебедок, а только руками в кровь. Но он знал, что воздаренно и что он хочет…
На траверзе «Гнезда» он скинул фалы и яхта легла в дрейф. Ее стало «мотать» корпусом, подворачивая к волне бортом, движение исчезло в напрочь…
Олаф – Родная, прости, это не мой, увы, подарок. А вот в последние дни мои тут, мы с тобой вот там попрощаемся, в «Гнезде». Ну, а сейчас, увы, не смогу все сам. К пирсу Тимофеич поможет, а потом, милая, к камину, молю. А пока тут выруливал не в свое в не умея, я для тебя написал стихи. И очень хочу их тебе в глаза… у огня…
Тинка – Солнечный, ну почему у огня-то… я же не уйду. А можно тут, в море? И паруса алые, и ты правишь! Прошу, пожалуйста, прочти! Я прошу…
Олаф – Что ж, тебе – да. Прости, что орать буду, их читать тихо-тихо надо, но дует-журчит со всех сторон. Ладушки…! Тебе – Тинка моя, родная моя! Ненаглядушке вечной…! Олаф выпрямился, и четко, всей душой –
Тихо, пронзительно, мыслеспокойностью,
И Тинка, тут же эхом, но чисто-чисто, нежно-нежно… свои слова – в тень звука голоса Олафа…
И далее, на каждую фразу Олафа… эхом женской души…
(Звонница ти-ихо так, приглушенно... –)
Встав на колени пред светлыми ликами,
(верфь бесконечности высшей тональности)
Взглядом судьбы, обрамленным достойностью,
(шепчет, срываясь, в плывущее зарево)
Я залюбуюсь душевными бликами…
(иносказаний... - небесные шалости)
И средь закатной небесной бескрайности,
(вечер свечой... лики столь узнаваемы!)
Где горы речку обняли поющую,
(свято, бесслезно, хранимо в молчании...)
Без шутовства и без слезной печальности
(степень божественной личной "агонии")
Песню сложу в бесконечность зовущую…
(в тембр отрешенности... с визой венчания)
Словом молельным взлетев над веригами
(наземь... о Душу... лампадкой сердечности)
Тени Луны разукрашу брильянтами.
(купол стекает сусальными прядями)
Эхо торжественно! скальными вскриками
(святонебесная явь белокаменной)
Их разнесет звуковыми пуантами –
(всеми иконо-молитвами-гранями...)
Милая! Светлая! Нежная! Дивная!
(богопроявленность...)
Боже, какая ты… – Небопрекрасная!
(видишь ли?)
Сутью души бесконечно любимая!
(вижу...)
С-а-м-а-я-ч-и-с-т-а-я! С-а-м-а-я-я-с-н-а-я!
(чувства цензурою светохранящею...)
Я боговерной коленопреклонностью,
(явлено...)
Душу твою богожизненно данную,
(дадено... )
Верой из веры – предликопокорностью!
(и принимаемо...)
Буду любить твою нежность желанную!
(стиль обоюдности... )
Тихо, пронзительно, душеспокойностью…
(власть предержащая...)
Олаф – Боже! Боже! Еще и звук души в вечность души! Боже! Тинночка, родная моя, это уже не люблю, это просто суть Неба – честью моей – , жить не буду. Тинночка, Тинка, я жить без тебя не буду. Никогда.
Зураб – Или я дурак или я ничего не понимаю. Это молитва душ. Или вы оба – обречены. Вот так – и в море, и душами. Вах, тут смертью пахнет. Слушайте, вы, любовники из Неба – вы что творите-то? Кошмар… кошмар…! Он, ну, явно же, жить без нее он не будет, а она… нет, чтобы принять и промолчать, а еще и в душу – в полную смерть. Мамой клянусь, никогда такого не видел. Никогда…!
Тимофеич (магически из ниоткуда достав белые одноразовые стаканчики) – Зураб, доставай-ка коньячок, я видел, в куртку сунул. Эх! Зураб, мама Тамара всегда была выше нас даже не на голову. Она всегда правильно жила. Душа же у нее… не наша… , а боль. Так что, давай… и им нальем, а они – счастливые… у них слова души есть, Зураб… они, бедные, но у них есть и будет Небо! А у нас деньга в денежку… и что? Эх… Зураб, наливай… ну не за борт же мне с горя вот в таком… в любви… Эх… Зураб, как я мечтал…! всю жизнь мечтал… и ни разу, Боже… ни разу…! чтобы вот так… в открытую… душой! В разорвавшись…! Сам виноват… Сам позорился… Все, Зураб, если уважаешь, наливай… Ах, мама Тамара… Ах, мама Тамара… Теперь знаю зачем она... эх... паруса купила… Эх, Зураб, как мне жутко… Наливай, друг… Наливай… В… Эх, наливай…. Молю…
А бриз исчез, море согревалось. И подул попутный – надежно и сильно. Солнце восстало, и суша более не могла сопротивляться морю. Ветер разошелся и погнал яхту к причалу – четко, вне лавирования…
52. Вечер. Беседка. Двое. Олаф и мама Тамара. Руслан не в счет.
Мама Тамара – Вино-то пей, сынок. Тебе можно. Мне рассказали все. И что? Что теперь?
Олаф – Не хочу вина, простите, зачем на нее дышать… Что? Да все. Все, что есть я. Маму примут, и я все сделаю. Я все брошу, все. Я приеду к Тиночке. Я в глаза приеду…
Мама Тамара – Не торопи смерть матери… не торопи…
Олаф – А я и не тороплю. Наоборот… терпел в суть и буду. Да, за все заплачу, знаю, но – не торопил и не буду. Просто, мама Тамара, я знаю – это последний год, увы, последний. И моего терпения в суть… И мамы моей в жуть ее…
Мама Тамара – И что делать будешь? Что?
Олаф – Все просто, мама Тамара. Без этих глаз, которые вы дали шанс от Бога принять – я жить не буду. Вот, чуть время, боли, терпения – и я все обрублю. Все. Пусть в никуда. Пусть в невозможность – ничего не предам. Я все окончу в там, где не я, все уничтожу. Но я приеду. Ну, а там, как Бог, мама Тамара. Как Он.
Мама Тамара – Ты не прав, сынок, но и прав в суть.
Олаф – Почему, мама Тамара – почему я не прав? Да еще и в суть?
Мама Тамара – Жизнь дурна, Олаф. И в ней нужна точка – дом. Мой сыночек так и не понял свой дом. Я умру, а он и не поймет. Долго не поймет. За точку нужно держаться, пойми…
Олаф – Простите, мама Тамара, разная у нас с вами философия. Зачем держаться за то, что ненавидишь? Зачем копейничать? Что, в мире развелись места, где можно быть нищим? Да хоть артели, хоть монастыри… Мама Тамара, не мое это, ну, не мое. Решил – делай, и перед Богом – это мое. Нет – значит так и будет – не воздарованно. А, далее, чего судить вне сделав? Зачем? Ты или… или ты не или… Определений много, ну и что?
Мама Тамара – Сынок, ты ради нее на все пойдешь.?
Олаф – Простите, конечно же, – да, на все. И до конца. А как иначе? Врать? Копейки считать? Богом не шутят. И Богу не врут. Или делают, не боясь, или не о чем говорить…
Мама Тамара – Храни тебя Бог. А милая твоя – уже святая. Да за одни ее слова – я ж сказала – расскажут-запишут – я услышу (и указала на диктофон, на который Олаф и внимания не обратил) – ей все можно простить. Даже грехи смертные. А то, что ты в глаза и вот так – спасибо, хороший. Я и устала ждать, что такие, как мой Мефодий, живут. Спасибо. Все. Иди, спи, с родной. И родную расцелуй нежно, вне лезя. Она давно ждет, я знаю, но я приказала без нее сегодня со мной поговоришь. Храни тебя Бог, и, как вчера – не смей ее обидеть. Лучше в себя еще возьми все что угодно, но ее не трогай, даже словом. Ты увидел правильно. Она – чистая, но унизили ее сильно. И она боится всего. Тем паче тебя. Вот и думай, сынок. Все, до завтра, родной.
Олаф – Мама Тамара… спасибо вам… а уж за паруса ваши в наши души… Моля, промолчу… До завтра, мама Тамара…
53. Начало апреля. Караван в двенадцать «Уралов» – и вахты, и борта, и полуприцепы на высоте за два километра. Все груженые под не могу. Шестьдесят мужиков на заезд артельной жизни в начало. Перевал Наполеон, что высший, в переходе на Тоноду. Пурга смертная, и стоять нельзя. По вешкам, расставленных еще осенью в первый снег, бредет, фактически по пояс, показывая головной машине дорогу Степаныч. В ней, рядом с водилой, узбеком Саидом, терпеливо сидит Олаф. Он понимает, сейчас снова машина сядет в ноль. И опять – копать, домкратить… ну и…
За трое суток машины прошли всего сто километров из трехсот. Все, без бани, без нормальной пищи, уже одурели. А уж как провоняли-то. Потом несло отовсюду. Но выбор был только один – дойти. Олаф, подключив бук к прикуривателю, спокойно впитывал в душу стихи Тинки. И, ничего не слыша – как всегда в вот так – в наушниках, в любимой музыке, пытался писать построчно. Его строчка, ее строчка. И все время видел ее глаза. Он вывел на экран в окно в поменьше самую любимую ее фотографию. И не спешил, курил, пытался писать и не спешил. А пурга просто бесилась, но караван шел… Медленно, но неуклонно. Все знали, куда и ради чего и кого.
И уже к вечеру Олаф закончил свое, хотя и накопался с «машинками» огромными в жуть, как все. По-уши, в пот насквозь, но он был очень счастлив. Очень! Он – любил. Всем сердцем, всей душой. И знал – он обязательно дождется, и приедет. Он знал и веровал – обязательно. Он перечитал и остался доволен... получилось так, как мечталось:
В который раз под маты в крике, в руки в кровь,
(и кто-то седой и усталый говорит мне:)
Взяв перевал в апрельской вьюге караваном,
(«боже, какая ты красивая, девочка моя»)
Стоял мужик и вытирая рассеченнейшую бровь
(не бойся)
Душою любовался горнопокоренным океаном…
(это всего лишь сомнения...
их много, но они маленькие и легкие...- )
И взгляд седой летел за небеса,
(многослойность подхода к истине)
Не растворял деталей душесохраняющих видений,
(Я в-с-ё-в-и-д-е-л-и-с-л-ы-ш-а-л и)
Он четко видел, как ЕЕ великая душа,
(ты т-а-к-а-я-... же и-п-р-о-с-т-о-м-о-я")
Играла с тучами в Мелодию Спасений…
Тенями партитуру полутонно разместив,
(жест молитвы, толчок изнутри)
На решето пюпитра еле видимых распадков,
(и очередная улыбка Бога)
Лучами из разрывов дирижируя мотив –
(«Я верю, как и ты... вне доказательств)
«Люблю, родной! навек твоя! вне гнусноревностных припадков…»
(просто закрой глаза...»)
И он блаженным в терцию вторил –
(два силуэта на вертикальной линии горизонта)
«Родная! милушка! единушка! от Бога…!!!»
(две мечтательных улыбки Неба)
Душеоктавной унисонностью молил –
(и много-много-много огромных воздушных змей)
«Всевышний, милую храни. Храни ее до своего порога».
("чудеса случаются постоянно" –
парящих над ними легко и свободно)
И взаполночь, в поствьюжной мгле,
(без нитей и заклинаний...)
Под танго оригами из теней огня по лесу,
(я помню... что жить во вселенной)
Он светло-грустным благодарствовал судьбе,
(х-о-р-о-ш-о...)
Что и в разлуке нежно возвышала жизнепьесу…
(и открыла глаза)
Саид – Начальник, почитай мне, что написал, пожалуйста. Целый день же молчишь. Почитай, прошу. Сейчас все, вон, у скалы, на куруме встанем, всем поспасть надо. Почитай, начальник…
Олаф улыбнулся и спокойно, теперь уже осознанно в два голоса прочитал все, что написал, но уже вслух…
Саид – Прошу, перепиши мне, а? Я жене, матери детей моих, отправлю. В письме. Прошу – перепиши, начальник. А я и мужикам скажу… И ей честно скажу – кто и как написал. Но, я мамой клянусь, ей будет приятно, что я такое слышал и послал. Прошу…
Олаф – Саид, успокойся, чего переписывать-то, на базу приедем, принтер подключу и получи все, как хочешь. Тем паче для милой. Да легко…! Еще и фото твое вставим, в цвете изобразим! Распечатаем! Пусть твоей будет приятно, что и мне хорошо, что и ты – мужик и можешь. Даже вот тут… в этом бешенстве… эх…
Саид – Спасибо! Сделаешь! Верю! Хороший ты начальник! ни слова мата за трое суток, хотя…, а еще и стихи пишешь. Нет, Олаф, с тобой можно работать в радость, что мы люди…! все…! стоп, Олаф (машина уперлась почти в Степаныча, который перекрестил руки, подняв их выше головы), пошли в кунг, все… прости, начальник, ужин и спать…
54. Олаф, выехавший за месяц до срока конца сезона на смерть матери, но катастрофически опоздавший на похороны, лихорадочно пытался свой минимум вещей засунуть в сумку. Младший сын наблюдал удивленно. Олаф, сжав губы, все впихивал и пытался застегнуть сумку.
Младший – И куда опять? Убегаешь?
Олаф – Не убегаю, а еду. К любимой.
Младший – Пап, а она, правда, вот так дорогая?
Олаф – Да, джуниор. Прости, но твою маму я не предавал, но ты знаешь – как я жил последние десять лет. Ты все видел. Не суди. У меня есть право – любить, а я, прости, не знал этого права. Я только сейчас, первый раз в жизни к нему еду. И ничего не знаю, как будет…
Младший – Че запсиховал-то, батя? Увидел – так и езжай. А на фотках – она красивая, так что не переживай. Все будет хорошо!
Олаф – Джуниор, правда, красивая?
Младший – Ну, да… красивая… Даже красавица. Но, папа, прости, не мама…
Олаф – Все, лучше бы не говорил. Повторов, родной – не будет. Я любил твою мать, я в это тогда верил, и, уж прости, я твое рождение – вымолил на коленях, дабы не аборт. Все, закрыли тему. Так красивая? Или как?
Младший – Отец, не сердись, она, правда – красавица. Но ты же сам учил – ничего нет выше мамы. Да и мне… прости… обидно…
Олаф – Я правильно учил, на том и стойте – это правда. И мама твоя в вечно, пока жива. Мама твоя – это как моя – вне скотства. Только моя мама – сам видел, безумно больна была, а твоя – нет. Вот и цени, в не предавая. Я ж не предал. А тебе только любить всевечно. Это не просьба, родной. Это приказ с неба. С моей крови души. А мое? Я имею право быть собой. Вам я все отдал и душой и вне души. И не врал. Так что, прости, родной. Но так. Меня бы не выкинули десять лет назад вот так… я бы и существовал далее, зная в не зная. И никогда бы не познал – что такое лично любить. Так что вот, прости, но я решил. Точнее – увидел и познал! А вам я ничего не должен, кроме любви в вас… в детей моих. Прости, родной, я тебе в глаза врать не буду. Да и так все видел и понимаешь. Слава Богу, уже большой и мужик. Все, я поехал…
Младший – Пап, ты хоть звони…
Олаф – Все, родной, прости и пойми, если сможешь. Я не врал вам – детям. Никогда не врал. Но, вот, видел же, как я живу. И все. Я решил – и это мое. В однозначно. Хоть засуди, но мое – теперь только мое. Я – решил все и до конца дней своих. Так что, не обессудь. А звонить, ты что? это аксиома души. Номер не меняй и все. Или сообщай о своих переменах…
Младший – Папа, пойдем, такси уже стоит. Пап, ты… это… не психуй… сам же…
Олаф – Родной, не переживай, я не исчезну. Наоборот – я хочу жить и любить. И так будет, пока я дышу.
55. Олаф обнял младшего, поцеловал, и резко, подхватив сумку, ругнувшись с проводницей, вошел в вагон. Нашел свое место. Поезд тронулся, пошел. Он бросил сумку под полку и в тамбур, курить…
И начались сутки в пять.
Он и закурился, и застоялся, и засиделся, и залежался. И соседи - шикарный мужик нефтяник с такой же в наоборот шикарной стервой женой - достали. Даже уши опадали слушать ее бред и визг. Олаф, тупо все наблюдал и сожалел – времени, и мужику – нефтянику. Олаф знал простую вещь – да хоть сто раз любовь свята – удавил бы такую жену. Но он – любит. И Олаф молчал всей душой.
Наконец-то зашли таможенники, смешно. Граница Украина – Россия. В жуть смешно. Вот ведь, блин, границу нарисовали. Между кем и кем? Нет, правда, уроды, видимо, непобедимы. Их убьет только реальная смерть и реальный Суд. Он все время звонил Тинке. Торопил время. Но поезд пересек границу и его телефон перестал отвечать. Два часа до вокзала он просто метался по вагону – купе, тамбур и все по кругу.
Перрон возник в ночном тумане. Люди суетились. Он вышел и никого. Соседи по купе, ехидно усмехались, копаясь в своих сумках-чемоданах. Он им поведал свои мысли. Он посмотрел на них, улыбнулся, подхватил свою сумку и пошел по перрону. В конце концов, он геолог, и где и как, для него не было проблемой. Он не успел пройти и пары вагонов, как остановился и бросил сумку на асфальт.
Сквозь метающихся людей не бежала, а летела женщина. Взъерошено, нараспашку, с метающимся взглядом. Это была она – Тинка. Он воззвал…
И в этот же вечер он купил новогоднюю елку. Купил душой.
Он десять лет не встречал Новый год.
В свое. В вечное.
© Copyright: Олег Матисон, 2010
Свидетельство о публикации №11008271380