RLD
Его не тревожат никакие активные желания, кроме, разве что, желания вновь обрести потерянное время - «letrouver le temps perdu».
Д. Святополк-Мирский. История русской литературы.
Наш одноклассник Вова Малюков получил прозвище «Старик», поскольку, явившись однажды на встречу с автором этих строк в расстегнутом мышино-сером школьном пиджаке поверх коричневого джемпера, надетого, в свою очередь, поверх ядовито-зеленого батника с расстегнутым воротником, из-под которого выглядывала грязновато-белая водолазка, затертых до голубизны джинах с "седлом" из красной кожи и черных солнечных очках, вынув левой рукой зажатую (еще довольно неумело) в углу рта сигарету, приветственно поднял правую руку с указательным и средним пальцами, растопыренными в форме латинской буквы «V» /1/ - так было принято здороваться в кругах «продвинутой» - «хип(п)Овой» - молодежи (во всяком случае, в тогдашнем «образцовом коммунистическом городе» - столице нашей Родины Москве) и нарочито хриплым голосом сказал: «Привет, старик!» С тех пор все в нашем классе его так и звали - «Старик», «Старикан», «Старикашка». Вовочку даже дразнили, распевая довольно дурацкую детскую песенку, сочиненную я уж не помню точно, кем - возможно, Сашкой Лазаревым (по прозванью «ГрУдарь»):
Мы купили старика -
Топай-топай! -
За четыре пятака -
Кверху попой /2/.
Захотелось старику -
Топай-топай! -
Переплыть Москву-рекУ -
Кверху попой.
Но бурливая река -
Топай-топай! -
Утопила старика -
Кверху попой!
Он стоит теперь на дне -
Топай-топай! -,
Освещает рыбам путь -
Кверху попой.
А на правом берегу -
Топай-топай! -
Стоит памятник ему -
Кверху попой.
Была у нас в ходу и другая, более лаконичная, дразнилка, бесившая, однако, «Старика» не меньше приведенной выше глупой песенки:
Старик! Я слышал много раз,
Что ты, вообще-то, пэдораз!
Впрочем, это я так, к слову...Состоявший в первые годы в охватывавшей большую половину нашего класса «Б» организации мушкетеров, «Старик» со временем сдружился с нами, «орденскими рыцарями», составлявшими его вторую, меньшую половину (omnia preclara rara), впоследствии вступил в учрежденную мной с моим другом Андреем Баталовым («Батой») организацию «Нибелунги», а затем - и в «Клуб Одиннадцатой Заповеди» (став его активным членом и даже начав сочинять широковещательный клубный манифест под названием «Общественные предрассудки в области свободной любви» - так, впрочем, и не завершив работу над этим призванным в корне переменить закостенелую, по его убеждению, конечно, разделяемому всеми нами, общественную мораль документом). Помню, как-то в восьмом классе, накопив, по предварительной договоренности, деньжат, выдаваемых нам дома на школьные обеды (что касается, во всяком случае меня; откуда взял манюху, как мы в ту пору называли деньги, наш «Старик», мне точно не известно; впрочем, у нас не было принято особо интересоваться, где кто берет средства к существованию), мы, вместо школы, отправились в кафе (или ресторан, точно не помню, но кажется, все-таки, кафе) «Охотник», располагавшийся, под вывеской из неоновых трубок, изображавших контур головы лося, на правой стороне так называемого «Брода» (улицы Горького, «Эрзац-Бродвея», нынешней Тверской), в направлении Белорусского вокзала. До сих пор помню, что мы заказали по порции перепелок с гарниром, по бутылке темного рижского пива, по четыре ломтика черного хлеба и по чашечке кофе. Нас беспрекословно обслужили, хотя мы были в «мышиных шкурах», то есть в серых школьных пиджаках и брюках, расцвеченных следами химических (и не только химических) опытов - «вдоль правой штанины - пятна от малины, вдоль левой штанины - пятная от свинины, на правом кармане - от карася в сметане, на левом кармане - от блинов тети Мани» (как говорилось в детском стихотворении о двух подобных нам коллекционерах пятен). Но это так, к слову...
Родителей нашего друга «Старика» я никогда не видел, да он о них не то что не рассказывал, но вообще ни разу не упоминал (по крайней мере, в разговорах со мной, даже самых, как мне казалось, задушевных и откровенных). То ли они погибли, то ли бросили его, то ли были не в ладах с законом и попали в места не столь отдаленные. «Старикан» жил один на Шмитовском проезде, в районе Красной Пресни (недалеко от нашего же одноклубника и одноклассника Леши Кареткина по прозвищу «Карета», «Дрына» или «Дракула»). Из всех родственников «Старика» я помню только навещавшую его иногда и помогавшую по хозяйству, но жившую отдельно тетю Симу, а также старшую сестру «Старика» Олю и ее мужа Колю. Они были археологами и жили в маленькой однокомнатной квартирке (как сказали бы теперь - «однушке») в пятиэтажной блочной «хрущевке» на Хорошевском шоссе (неподалеку от улицы генерала Глаголева, где, между прочим, жил с родителями и старшим братом Борисом - стилягой «Бобом» - мой кузен и старший друг Петя Космолинский). Квартирка Коли и Оли была битком набита всевозможными (я думаю, не слишком ценными, но впечатлявшими нас в те давние годы) артефактами, привезенными с летних археологических раскопок - в основном, керамическими изделиями (лекифами, гидриями, кратерами, пеликами, киликами и как там их еще называли хитроумные и оборотистые эллины). Я немного в этом разбирался, поскольку, начиная с первого класса, еще будучи учеником расположенной рядом с нашим домом на улице Фрунзе (нынешней Знаменке) школы №57, посещал в находившемся рядом Пушкинском («цветаевском») музее, наряду с нумизматическим кружком (где, кстати говоря, впервые увидел в натуре две древнерусские серебряные гривны - одну гладкую. с насечками, по которым от нее по мере надобности отрубали кусочки серебра - «рубли» - и другую, с выбитыми на ней клеймами-печатями разных княжеств), еще и кружок археологии, который вела профессор Стельмах, и однажды даже участвовал летом в раскопках древней столицы Боспорского царства - Пантикапея - в Керчи, на горе Митридат (где когда-то закололся или был заколот преданным рабом увидевший вокруг «измену, трусость и обман», царь Понта Митридат Евпатор, а в мое время горел Вечный огонь). Всякий раз по возвращении Коли и Оли из очередной экспедиции мы со «Стариком», «Остапом» (Сашей Шавердяном) и другими членами «Клуба Одиннадцатой Заповеди» заваливались к ним, так сказать, на «симпосион» и так гудели, что любо-дорого вспомнить (невзирая на наш тогдашний юный возраст). Коньяк, портвейн и прочие напитки там лились рекой. Помнится, Коля разливал коньяк по стаканам - не рюмкам! - прямо из амфоры! Пили же мы, естественно, «по-скифски» (или, может быть, «по-киммерийски»), но уж точно не «по-эллински». То есть, не портя вкуса сока виноградных лоз водой. Со всеми вытекающими из такой манеры пить последствиями (зачастую «обнимаясь с белым другом»-унитазом в совмещенном с ванной туалете, а порою оскверняя и фасад пятиэтажки, перегнувшись через подоконник). Бывало, Колины соседи снизу поднимались к нам наверх скандалить из-за оскверненного фасада, но обладавший удивительной для нас тогда способностью пить, совершенно не хмелея, Коля ухитрялся как-то все это улаживать, и праздник продолжался. Зять «Старика» неплохо играл на гитаре (в отличие от нас, зная не только «три аккорда») и очень любил петь под гитару песни тогдашних бардов, имена которых нам были частью известны, частью же - нет. Например, песню, содержавшую такие строфы:
Над Канадой небо сине,
Меж берез дожди косые -
Так похоже на Россию,
Только все же - не Россия.
Будний день - не воскресенье,
Дом чужой - не новоселье.
Так похоже на веселье,
Только все же не веселье...
и многое другое в том же роде.
Особенно часто и охотно Коля пел «Москву златоглавую, звон колоколов...» (ходившую в то время по Москве в исполнении русских эмигрантов, десятки раз переписанных с кассеты на кассету) и песню про неведомого странника, плывущего к далекой, давно ждущей его возвращения возлюбленной у (или: меж) Геркулесовых столбов, мысленно призывая ее «не пить сладкие вина», или, иначе говоря, не увлекаться алкоголем - не в пример нам, самозабвенно распевавшим, во всю мочь юных глоток, эту замечательную песню (сочиненную, как выяснил позднее автор настоящих строк, бардом и геофизиком из Ленинграда Александром Городницким, сочинившим и упомянутую выше песню про синее небо над Канадой).
Кончилось все это довольно-таки скверно. У Коли, только что защитившего кандидатскую, случился, как тогда говорили, разрыв сердца (хотя ему было всего 36 лет от роду). После поминок, на которых было очень много выпито, наши визиты в хорошевскую «однушку» сестры «Старика» как-то сами собой прекратились - в отличие от нашей дружбы с Вовой Малюковым. Правда, со временем, особенно - после окончания школы, «Старик» стал больше общаться с «Остапом» - у них были общие музыкальные интересы -, сочиняя вместе с ним, а порой - и с нашим одноклассником и другом «Вовой-Коровой» Смеловым, психоделические песни в стиле тогдашнего «андерграунда», для «Абрамцевского хит-парада», как они в шутку говорили. Их трио носило гордое название «Москоу андерграунд сайкоделик груп». Потом я уехал учиться в ГДР и только много позже узнал от «Остапа», что «Старик», покалечив кого-то в кабацкой «разборке», попал за решетку. Выйдя из колонии, он, после этой «ходки» (оказавшейся, хотя и первой, но, как это ни печально, не последней в его жизни) продолжал порой общаться с «Остапом», но урывками, надолго пропадая из его поля зрения. Общение в основном сводилось к «алконавтике» («стрельнув» в очередной раз денег у Остапа», «Старик» их тут же вместе с ним и пропивал). Вернувшись как-то с дачи, «Остап» обнаружил дверь своей квартиры взломанной и понял, что его ограбили. Точнее говоря, из квартиры не пропало ничего, кроме старинного кавказского ковра - огромного, свисающего из-под потолка, покрывая всю стену, диван и весь пол в большой комнате. Татьяна Александровна, мама «Остапа», извещенная сыном об ограблении квартиры, обратилась в милицию. Никто не ожидал, что грабителем окажется...наш друг и соклубник «Старик», решивший украсть ковер, видимо, с «большого бодуна», и не нашедший ничего лучшего, как понести продавать его на ближайший же, буквально «за углом», Тишинский рынок, где и был пойман с поличным. Семья «Остапа» попыталась дать делу обратный ход, взять заявление назад, но безуспешно. На суде «Остап» не был, но Татьяна Александровна присутствовала. В своем последнем слове «Старикан» был предельно лаконичен;
«Извините, тетя Таня»...
И с тех пор никто из нас его не видел.
ПРИМЕЧАНИЯ
/1/ Смысл этого «черчиллевского» приветствия, собственно говоря, выражает уверенность в победе (по-английски слово «победа» - Victory - начинается с буквы V). Но, поелику до СССР в ту пору доходили слухи о охватившей Запад «молодежной (сексуальной) революции» и о том, что ее протагонисты - левые радикалы - «здороваются двумя пальцами», часть советской молодежи переняла эту форму приветствия. Правда, ассоциируя его почему-то с лозунгом «Свободная любовь!» - «фри лав!» - и называя «хип(п)овским приветствием». Поскольку в сознании мало информированных доморощенных советских «западников», западные хиппи смешивались с левыми радикалами (в действительности же «хипы» и «леваки» имели, мягко говоря, не много общего друг с другом, хотя «переходные формы» между ними и существовали - достаточно вспомнить музыканта-коммуниста Джона Леннона или музыканта-сатаниста Чарльза Мэнсона).
/2/ Интересно, что, несмотря на свойственную подросткам склонность к употреблению ненормативной лексики, мы пели именно «попой» (а не «жопой», как вполне могли бы).