Пятидесятые годы шли к середине. На Дону еще было очень трудно с продуктами. Продовольственные карточки отменили. Хлеб привозили в магазин один раз в день, в семь часов утра. Давали норму (не помню какую) в одни руки. У нас семья большая. Поэтому, чтобы хлеба хватило, в очереди стояли все дети, кроме старшего брата. Он по ночам работал. Очередь занимаем в три часа ночи. Берем с собой даже трехлетнего братишку. Он спит на расстеленной у забора стеганке. Главное, что он ЗДЕСЬ, В НАЛИЧИИ. Очередь пересчитывается каждые полчаса. Ушел - выбыл. Мяса мы не знали. Правда, ели голубей (пацаны их ночью на чердаке мельницы ночами ловили).
Отец решил увезти нас от этого кошмара на целину. Обком его назначил комиссаром первого целинного эшелона из нашей области. В эшелоне девять вагонов. В трех из них едут амнистированные заключенные. Но родители не боялись нас туда отпускать. В этих вагонах порядка было больше, чем в остальных. Одного парнишку из такого вагона отец забрал к нам. Арсений был слепым. В колонии заразился трахомой и ослеп.
Ехали больше двух недель, почему-то кружным путем: в Северный Казахстан через Алма-Ату. Современный поезд едет менее трех суток.
В Вагонах весело. Мой отец не только по положению, но и по возрасту самый старший. Ему в ту пору было пятьдесят.В эшелоне все его звали "Дед". Сколько было игр, песен, рассказанных историй!
К нам в гости из "зэковских" вагонов часто приходили ребята. Они любили разговоры с отцом. Особенно бывшие военнопленные. И вот как-то один из них, Григорий, спрашивает Арсения:
- Арсен, ну ладно, я танкистом был. Буду работать на тракторе. Валюха - повар, Санёк - штукатур. Нам работы на целине, хоть отбавляй. А ты? Слепой, тощий, слабый, какой-то замученный. Что ты сможешь? Пахать будешь - в поле сдует. Строить? Так ты кирпич не поднимешь.
Арсений, всегда тихий и какой-то забитый, вдруг оживился, расправил плечи. Лицо его озарилось вдохновенной улыбкой:
- А я буду на скрипке играть. Представляете - буран (Казахстан-то Северный), ветер воет, снег неровными пАчками летит по степи. И вдруг - скрипка! Это же очень здорово!
Лицо его горело мечтой. Кажется, даже слепые глаза ожили. Григорий, не ожидавший такой метаморфозы, опешил. Он не ожидал от этого замухрышки такой одухотворенности, такой внутренней духовной силы.
- Парень, а сейчас не смог бы ты нам что-нибудь сыграть?
- Отчего же нет? Конечно, могу.
Он не спеша, бережно достал из футляра скрипку, ласково погладил деку своими тонкими пальцами.
...И вот уже по вагону несется божественная музыка Монти. Сначала где-то там, далеко-далеко. И вдруг скрипка взрывается бурной венгерской мелодией. Уследить глазами за пальцами скрипача было невозможно. Они быстро, легко и непринужденно порхали по струнам. Но Григорий смотрел не на пальцы. Он смотрел на лицо юноши. А когда скрипка, резко оборвав мелодию тремя аккордами, умолкла, в вагоне была гробовая тишина. И только в соседнем купе всхлипывала девушка. Как оказалось, от переполнявших ее чувств.
Отец обратился к слепому:
- Как же ты, Арсений, смог так: взял душу и потянул за ниточку. Ты же что хотел, то и творил с нами. Мы готовы были то плакать, то плясать.
Арсен смутился:
- Это не я. Это Монти.
- Знаешь, Арсюша, поступай-ка ты в консерваторию. Я помогу.
- Нет, спасибо. Я хочу играть для тех, кто поднимает Целину.
В ту ночь я долго не могла уснуть. В голове - и в сердце - звучала скрипка.