ЕВГЕНИЙ МИЛЬКЕЕВ: ЖИЗНЬ И СУДЬБА
(К 200-летию со дня рождения поэта)
На стыке 30–40-х годов XIX века русская поэзия переживала определенный спад творческих свершений. Пушкин унес с собой огромный заряд национального миросозерцания и с ним отошла целая эпоха необыкновенного взлета литературных талантов. Высокая поэзия показала образцы совершенства во всем своем разнообразии и приблизиться к ним, а тем более превзойти их, не представлялось возможным даже прославленным мастерам Пушкинской школы. Чистый источник поэзии не пересыхал разве что в творчестве Е. А. Боратынского, Ф. И. Тютчева и В. А. Жуковского, по-своему еще сановито возвеличивал родное слово князь П. А. Вяземский, да только это были последние всплески могучих сил. Наставала пора великой прозы, и поэзия как бы стыдливо отступала в тень, довольствуясь скромным местом. Появилось большое число малодаровитых, второстепенных служителей музы, с их надрывной песенностью, цыганщиной и пейзажной лирикой. Такое литературное затишье продлится целых десять лет, пока не прорежутся настойчивые голоса гражданских лириков и обличителей. Но то будет уже другая эпоха, Некрасовская.
Евгений Милькеев пребывал в литературе как раз в распадке между этими эпохами, в пору расслабления поэтического напряжения и притупления аристократического вкуса, в пору оскудения источников вдохновения и мельчания жанров. И его голос потонул бы среди хора записных поэтов, поющих с чужого голоса, но запоздалый романтизм, приверженность «чистой поэзии», а, главное, его православная нота, настойчивая и сильная, впару с провинциальным сибирским колоритом, не могли не привлечь чутких читателей к тому, что он творил. Евгений Милькеев — поэт недооцененный, незаслуженно забытый и, по-существу, непрочитанный. Кажется, подошло время заново пересмотреть его место в истории отечественной словесности, особенно в истории сибирской литературы. Нет сомнения, что с освоением милькеевского поэтического багажа место это упрочится и станет более заметным. Так кто же такой Милькеев, как он жил, что за наследство оставил?
Евгений Лукич Милькеев родился в Тобольске в 1815 году. Его родители, бедные мещане, ютились в нижней части города, ближе к полноводному Иртышу и будущий поэт, насколько себя помнил, самые яркие свои впечатления связывал с этой величественной рекой. Он любил суровую сибирскую природу, с ее красочными картинами цветущих лугов и заснеженными зимними видами. Рано лишившись отца, дитя горестно переживал скорби и нищету семьи (отец умер, когда мальчику было три года), утешение находил лишь в ласковой любви матери. А когда подрос, мать отдала его в уездное училище осваивать грамоту. Только вот долго учиться не пришлось. На двенадцатом году жизни его отдали в губернскую канцелярию осваивать ремесло писца. Чтобы достойно переписывать бумаги, пришлось освоить чтение чужих почерков, владеть каллиграфией, вникать в подробности конторского быта, состоять на побегушках. Задумчивый, тихий мальчик неохотно приживался в чиновничей среде. Свою мечтательность ему хотелось выразить словом, он тужится складывать вирши; длиннейшие строчки путались, теряя всякую схожесть со стихами. А какие они, настоящие стихи? К счастью, в руки подростка стали попадаться образцовые сочинения. Позже он напишет об этом так:
«Первая хорошая книга, которая попалась мне в руки, были басни Крылова: я им чрезвычайно обрадовался, так что вытвердил их наизусть, и помню большую часть теперь. По ним я стал учиться рифмам и излагать стихами разные сказки. Решительное желание сделаться стихотворцем овладело мною при чтении Плутарха, когда мне было отроду лет шестнадцать: я воспламенился, и с величайшим усердием ломал голову над рифмами; не разумел стоп и размера, утешался только созвучиями; необузданный стих мой содержал иногда слогов двадцать, ударение прыгало и садилось произвольно. Хотя приметил я нестройность в этой отчаянной музыке, однако долго не отгадывал, отчего у меня выходила такая нескладица, и это доставляло мне истинную пытку. Целые ночи были проведены в усилиях открыть секрет. Наконец сосчитал я гласные буквы в печатном стихе, прислушался к ударению — и завеса приподнялась. Я начал составлять стихи, более или менее правильные, и приводить их в разные размеры, по образцу немногих стихотворений, которые удалось читать впоследствии» [1] . Умение осмысленно писать стихи пришло довольно рано. Сохранились рукописи судейского писца Милькеева с юношескими пробами пера: есть там басни и есть сказки. Написаны они гладко, с проблесками оригинального стиля. Поэт быстро подвигался в росте. Укреплялось и его положение служащего канцелярии. К 16-ти годам он — коллежский регистратор, к 18-ти — помощник столоначальника губернской канцелярии. Но «канцелярная» служба поэту была совсем не по нутру. Просиживая днями за разбором скучнейших челобитных текстов, выслушивая жалобы разного рода обывателей, Милькеев старался и в этой казенной словесности уловить особенности письменного строя речи, приспособиться к деловому этикету формальных переписок. Служба оплачивалась плохо, и неотступная нужда постоянно преследовала юношу: «Я обречен был ранним мукам, нёс бедность, горести и стыд». Обстановку скуки, крючкотворства и своей отстраненности от канцелярской рутины поэт позже поведает в обличительном сочинении «Сцена канцелярная» [2] . Естественно, после томительного дня в учреждении повытчик и подьячие искали развлечений. Обыкновенно приказные служки уходили в гости, а не то отправлялись в питейное заведение купчихи Расторгуевой, находя забвение в чашах Бахуса. Приобщился туда ходить с ними и Милькеев [3] .
Стихи для него были жизнь души, главная цель всего существования. Он много читает, с книгами не расстается. Из-под его пера появляется множество подражаний антологическим стихотворениям. Так заполнилась первая тетрадь собственных лирических стихов. Один их перечень уже достаточно красноречив: «Ночь и день», «Березка», «Чета», «Звездочка», «Увядание», «Люблю я небо снеговое…», «Осенний день» и др. Вписаны в тетрадь и наиболее удачные басни, а также стихотворные сказки: «Бал на Олимпе», с действующими мифологическими героями; «Иванов цвет», с подзаголовком «Поэма-сказка». Ученический период Милькеева заканчивался, впереди предстояла серьезная, осмысленная работа над самостоятельными текстами. Начинался новый творческий этап, собственно, сибирский. Тобольск, его история, величественный Иртыш, кедры, луговые просторы и над всем этим — небо, с его солнцем, звездами и грозами, с его яхонтовым цветом в ясный день. Святыни родного края — монастыри и чудотворные иконы, церковные сказания, рассказы богомольцев — всё близко сердцу поэта-тоболяка. И он берется воплотить свои созерцания и впечатления от увиденного в оригинальные стихотворения. Кое-что удается ему из этого сделать удачно, со вкусом. Так была им написана поэма «Сибирские клады». В ней Евгений Милькеев возвышенно воспевает неисчислимые богатства холодной страны, где:
Порфир и яшмы в глыбах дремлют
На крутизнах, сидя венцом,
И вид изящества приемлют,
Одушевлённые резцом.
Земля полна чудесной силы,
Растит, питает племя руд:
В ней металлические жилы
Кипят, потоками бегут.
Из копей льётся дождик злата,
Медь громогласная звенит,
Калится крепкий пласт булата,
Сребро кристальное блестит…
Ломоносов и Державин становятся на всю жизнь кумирами сибирского поэта. Державинская нота явно слышится в этой его поэме, державинский гиперболизм затем прочно усвоит Милькеев. От Державина ему легче подвигаться к Тютчеву, что произойдет уже в более зрелые годы.
Весной 1837 года Тобольск всколыхнула сногсшибательная весть: едет Государь-наследник со свитой! Городские власти спешно стали готовиться к встрече. Продумали до мелочей, как принимать высоких гостей, кому что говорить, где пройдут торжества, где будет устроен бал. Чистили и приводили в порядок улицы. Местные поэты вызвались написать приветственные стихи в честь державного наследника Александра. Оценивать их будет сановный поэт В. А. Жуковский. К тому времени в Тобольске проживало три известных стихотворца: учитель гимназии Петр Ершов, автор «Конька-горбунка», ссыльный лейтенант флота, а теперь рядовой Сибирского батальона Николай Чижов, и помощник столоначальника канцелярии генерал-губернатора Евгений Милькеев. Затворившись в своей лачуге, что в нижнем городе, Евгений Лукич, набираясь вдохновения, пишет длинное приветственное стихотворение «На прибытие в Тобольск Государя наследника» Вот несколько строк из этого творения:
Шум радости, порыв движений!
Восторг везде заговорил!
Какой животворитель-гений
Внезапно всех одушевил?
Какими чудными огнями
Зажглась на Севере заря?
Явилось солнце перед нами,
Наследник, первенец Царя!
И слух дрожит, и сердце тает!
Мы гостя царственного зрим!
Не сновиденье ль обольщает
Сердца событием таким?
Не чародей ли наши взоры
В могучий фокус погрузил,
Прочёл тихонько наговоры
И чудом вдруг обворожил?
Далее поэт призывает будущего владыку государства не взирать на Сибирь, как на презренный край «людей изгнанных» и ссыльных, а с душою обозреть и изведать эту часть необъятной и великой Руси с тем, чтобы полюбить её и считать своею отчиной.
В Тобольск небывалый для этих мест кортеж прибыл поздним вечером 1 июня. Высоких гостей встречали толпы горожан во главе с генерал-губернатором Западной Сибири Петром Дмитриевичем Горчаковым. Город сиял иллюминациями. На другой день с утра В. А. Жуковский слушает стихи местных поэтов [4] . Первым выступил Евгений Милькеев, за ним Петр Ершов, а ссыльного Николая Чижова к чтению не допустили. Милькеев так живо выступил, его стихотворение на приезд Александра показалось настолько оригинальным, что Жуковский захотел с юношей познакомиться поближе. Петр Александрович Плетнев впоследствии расскажет со слов Жуковского об этом знакомстве двух совершенно разных поэтов: «Он [Милькеев] пришел один, никем не представленный. За исключением очень понятной застенчивости и даже робости, в нем не заметно было этого всегда неприятного подобострастия и ни одного из тех смешных приемов, которые нередки в провинциях. Между тем из разговора с ним открылось, что он самый бедный человек, не имел возможности образовать себя, а еще менее заменить недостаток чтения порядочным обществом. Но в его словах и во всей его наружности нельзя было не чувствовать того достоинства, в которое природа облекает человека с мыслию и характером. Он говорил откровенно о любви своей к поэзии, не вверив до сих пор ни одному существу своей тайны. Его стихи в самом деле выражали то, что дает человеку жизнь, в полном смысле созерцательная — глубокое религиозное чувство и стремление к высокой философии» [5] . Жуковский пригласил Милькеева посетить столицу, где он познакомит его с литераторами и поможет учиться.
Благосклонное внимание живого классика, сановного Жуковского к стихам мелкого чиновника, с которым до этого в Тобольске никто не считался, произвело на присутствующих, да и на всех именитых горожан ошеломляющее впечатление. О Милькееве заговорили, его поздравляли, желали дальнейших успехов. И он загорелся мечтами: приедет в Санкт-Птеребург, будет дружить с большими поэтами и начнет печататься в столичных журналах. Через два дня, 4 июня, имперский кортеж направился из Тобольска в Тюмень, и город на Иртыше погрузился в свою обычную жизнь. Теперь поэта узнают и к нему благоволят первые лица города. Сам тобольский гражданский губернатор Христофор Христофорович Повало-Швейковский спрашивал Милькеева об отъезде в Петербург. Даже комендант тобольской крепости Александр Карлович Жерве узнаёт и приветствует юношу.
Милькеев должен показать себя. Он, разумеется, сознавал, что накопленных стихов недостаточно для утверждения своего имени. Нужны новые, более совершенные. Евгений Лукич давно вынашивал не совсем обычные сюжеты, в основу которых положены впечатления от посещения тобольских обителей. Он освежает в памяти народные предания о возникновении Абалацкого монастыря и создании чудотворного образа «Знамение Божией Матери», о традиции крестных ходов с этой иконой и умилении верующих, возлагающих свои надежды на спасительную силу Православия. Трудится Милькеев самозабвенно, строки поэмы рождаются вдохновенно и легко. До темна засиживается он в своей лачуге и никуда почти не выходит. Посещения с приятелями питейного заведения купчихи Расторгуевой, казалось, оставлены навсегда. Осенью 1837 года поэма «Абалак» была, в основном, написана. Сибирская благочестивая быль и сибирский народный сказ предстали в поэтическом облике столь красочно и убедительно, а тема, положенная в основу, была столь необычна в отечественной словесности, что поэму эту и сравнить не с чем: другого образца нет. Написана она зрелым мастером слова, сильно, в ключе, соответствеющем замыслу.
Удачным можно назвать и другой его стихотворный опыт — поэму «Затворницы». Описывается в ней жизнь монастырок, смиренная в своем молитвенном подвиге, ради которого они добровольно отказались от земных утех. Милькеев художественно выражает свои чувства в отношении этих чистых дев: сокрушаясь их долей, он в то же время восхищается ими, желает им продолжения жертвенного подвига. Поэмы «Абалак» и «Затворницы» — две жемчужины духовной поэзии, сияющие и поныне своим внутренним немеркнущим светом. К разряду такого рода творений Милькеева надо отнести и его короткое стихотворение «Образ Богоматери», написанное тогда же в Тобольске. Поэт, обращаясь к Пречистой, взывает:
О дай, Непорочная, жизни святой,
Дай чистых желаний, дай слез и терпенья,
И дум исступленных мятеж успокой!
Настает для него другая жизнь, в которой одних чистых желаний и терпения окажется недостаточно…
В конце декабря 1837 года из Тобольска в Петербург отправляся правитель губернской канцелярии. К нему в кибитку подсел Милькеев. Он вез с собою рукописи и больше ничего. Положенное жалование будет начисляться ему без перерыву, чтобы к тому времени, как он вернется в родной город, у него накопилось бы побольше денег. Дорога обойдется бесплатно, а в столице он попадет под радушное покровительство В. А. Жуковского. Длительная езда по заснеженной России не была для поэта скучной: сугробы и стужа сибиряку по душе, а мечты о высоких целях согревали душу.
И вот в начале 1838 года наш поэт в Петербурге. Надменный и чопорный город показался Милькееву неприступным и чуждым, но радостная встреча с Василием Андреевичем Жуковским, его предупредительность и кротость скрашивали первоначальные впечатления, забывалась грусть. Юного поэта устроили, как гостя, вовлекли в интересные разговоры, снабдили необходимым. Жуковский знакомился со стихами Милькеева — привез несколько тетрадей, перебеленных писарским почерком и совершенно грамотных в отношении правил правописания, — а тоболяку надлежало письменно рассказать о себе, своих заботах и стремлениях. Провинциал с поэтической жилкой взялся за составление «исповеди сердца» ревностно, ему хотелось чистосердечно поведать о себе, без утайки и лукавства. Он говорит о своем религиозном смирении: «Религиозное чувство и природа служили основным, единственным побуждением: я любил смиряться перед Богом и дивиться Ему, любил смотреть на звезды и на открытое небо, и хотел одевать чувствования звуком, хотел говорить о небе и о Творце. К этому сердце относило цель жизни. И теперь желал бы я всего более погрузиться в истину, настроить разум, совокупить силы души, чтобы принести дань удивления чудесам Бога словом достойным» [6] . Начинать в 23 года учиться — поздно, считал Милькеев. Начинать чиновничью службу по канцелярной части, чтоб содержать себя, ему, пожалуй, и подошло бы, но он беспокоится, что на новом месте, да еще в Петербурге, с его крайним чинопочитанием, будет не до творчества. И все же к последнему он склонился. По протекции влиятельных лиц Милькеева пробуют определить, пока без содержания, на мелкую должность в один из департаментов министерства государственных имуществ. Пока осматривал присутственное место, да знакомился с столоначальником, подвернулся, к счастью, Николай Яковлевич Зимовский, скромный титулярный советник. Разговорились, сдружились, так что теперь у Милькеева появился задушевный друг. Ему он мог поверять всё, а в день именин Милькеева, 21 января, они даже застольничали.
Автобиографическую записку своего подопечного Жуковский прочел внимательно и был приятно удивлен ее обстоятельностью и тактом, как она получилась. Решил опубликовать эту записку через своего друга Петра Плетнева. Что касается стихов сибирского юноши, то Василий Андреевич посоветовал ему печатать их за подписью «Эм—въ» и полной подписи какое-то время не ставить. Зная литературные нравы столичных скептиков от литературы — Греча, Булгарина, Сенковского и им подобных, Жуковский стал хлопотать о переезде Милькеева в Москву: там русский дух. В письме к С. П. Шевыреву от 9 марта 1838 года Жуковский рекомендует Милькеева как поэта, «которого я узнал в Тобольске и который дал мне прочитать несколько своих стихотворений, означающих много таланта» [7] . Сообщается также, что о сибирском даровании Жуковский имел разговор с попечителем Московского учебного округа графом Сергеем Григорьевичем Строгановым, чтобы заручиться его поддержкой. Строганов «хочет помочь в достижении его цели». И еще просил Жуковский Плетнева познакомить Милькеева с московскими литераторами, в первую очередь с М. П. Погодиным и Е. А. Боратынским. К письму прилагалась автобиография Милькеева, составленная им в Петербурге. Позже ее надо было вернуть обратно через Александра Михайловича Тургенева.
С этим-то письмом поэта-царедворца и отправился Милькеев в Москву. Его благосклонно принял граф Строганов, обещал свое содействие. Степан Шевырев ввел Милькеева в круг московских литераторов, там Николай Языков, Евгений Боратынский, Алексей Хомяков, они-то и привели его в салон Павловых. Хозяйка салона, Каролина Карловна, известная всей Москве красавица, умная поэтесса, тонкая ценительница прекрасного и ее муж, Николай Филиппович, талантливый беллетрист, картежник и кутила, проматывающий огромное состояние своей суженой, доставшееся ей в наследство от родного дяди. Каролина Павлова в ту пору русских стихов не писала, занимаясь больше переводами на французский и немецкий Пушкина, Боратынского, Языкова и Хомякова. Переводила мастерски, с сохранением тончайших смысловых оттенков оригинала.
И кто только в этом салоне не побывал? Весь цвет русской литературы того времени там побывал! Милькеев попал к Павловым в самый расцвет жизни этого необыкновенного салона. Начинающего поэта встретили восторженно, и сибирские его стихи произвели на всех сильное впечатление. Но вот вопрос: как самородному алмазу придать блистательные грани и вделать затем его в подходящую оправу? Алексей Хомяков предлагал обучать тобольского юношу немецкому языку, чтобы читал великих философов — Фихте и Шеллинга. Николай Языков держался другого мнения: обучать надобно французскому, на нем есть что читать изящного, да и в светском общении необходим. Милькеев смущался, робел. Разночинец в великосветском салоне — явление жалкое. Позаботиться о нем здесь некому, да и некогда было. А Милькееву необходимы средства, ведь мечтал он устроиться на сносную оплачиваемую службу, чтобы самому встать на ноги и вызволить мать из крайней бедности. Так не получалось. Каролина Павлова советует ему вернуться на родину, в свой Тобольский край. Чуть позже она пошлет ему вдогонку только что написанное стихотворение «Е. Милькееву»:
Да, возвратись в приют свой скудный:
Ответ там даст на глас певца
Гранит скалы и дол безлюдный, —
Здесь не откликнутся сердца.
Забудь, что мы тебе сказали,
Покинь, что встретил в первый раз;
Тебя и мы не разгадали,
И ты, пришлец, не понял нас.
В глухую степь, у края света,
Далеко от людских бесед,
Туда забросил Бог поэта;
Ему меж нами места нет.
Не гул там разговоров скучных,
Там бури бешеный набег,
И глас лесов седых и звучных,
И шум твоих сибирских рек.
Там, под родными небесами,
Не зная нашей суеты,
Забывши нас, забытый нами,
Поэтом сохранишься ты [8] .
Стихотворение помечено ноябрем 1838 года, впервые напечатано в журнале «Отечественные записки» с подзаголовком «Неизвестному поэту». В письме к А. А. Краевскому, переданному мужем Каролины Карловны Н. Ф. Павловым, поэтесса просила редактора журнала поместить еще послание А. С. Хомякова к тому же Милькееву, что и было сделано: поместили рядом. Стихотворение Хомякова исполнено дружеского расположения к поэту-сибиряку, оно раскрывает чувство восхищения его стихами, сильными и звучными. В журнальном варианте послание читалось так: «Ему же».
Не верь, что хладными сердцами
Остались чужды мы тебе,
Что ты забыт, не понят нами,
Что брошен в жертву злой судьбе.
Твоей молитвы гимн прекрасный,
Твоих страданий тихий глас, —
Всё жизнью светлой, мыслью ясной,
Чаруя, оживило нас.
Ты пел — и Обь, Иртыш и Лена
В степях вилися предо мной;
Белела их седая пена,
Леса чернели над волной.
Ты пел — и под крылом бурана
Гудела степь и гнулся бор,
И, прорезая зыбь тумана,
Росли вершины снежных гор.
Вставал Алтай, весь полон злата,
И тайны и видений полн;
А песнь твоя звучала свято,
Прекрасней гор, степей и волн.
Ты наш! Ты наш! Родные чувства
Сказались нам, тебя мы ждем,
Мечты любимец, жрец искусства,
Святым проникнутый огнем!..[9]
Позже А. С. Хомяков переработал последнюю строфу и в его однотомнике 1861 года стихотворение оканчивалось по-другому:
Ты наш, ты наш! По сердцу братья
Тебе нашлись. Тебя зовут
И дружбы теплые объятья,
И музам сладостный приют.
Возможно, что это один из вариантов первоначальной концовки братского послания. Какие стихотворения читал Милькеев в салоне Каролины Павловой, можно лишь догадываться. Судя по восторженной оценке Хомякова, это были стихи сибирского цикла, возможно, поэма «Сибирские клады». Аллюзиями на державинский гиперболизм — «Гудела степь и гнулся бор» и на пушкинское — «И тайны и видений полн» Хомяков намекал на животворную связь современной ему поэзии с классической традицией. Обрадованный посланиями московских друзей, Милькеев ответил стихотворением «К. К. Павловой» с заключительными строками:
Мой жребий мрачен и ненастлив,
Никто мне в мире не родня;
Но я прославлен, горд и счастлив,
Когда вы хвалите меня.
Первый наезд в Москву Евгения Милькеева длился немногим более месяца. Неустроенность, зависимость от милостей, бедность, чувство долга перед покинутой несчастной матерью ускорили его отъезд в Петербург. В середине апреля 1838 года Милькеев снова в северной столице. С собою он привез письмо С. П. Шевырева к В. Ф. Одоевскому, в котором тот, в частности, писал: «Перед тобою Милькеев, молодой человек с замечательным поэтическим дарованием, открытый Жуковским в Тобольске. Он был у нас в Москве, с тем чтобы найти место в службе и начать учение, потому что он никогда и ничему не учился. Но любовь его к старой матери, которую он оставил в Тобольске, влечет его опять туда» [10] . Шевырев предлагает Одоевскому поместить что-либо из стихотворений Милькеева на страницах «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду»: «Это придает ему сознание сил, а он в этом нуждается». Публикаций его в том издании не обнаружено.
Хлопочет о судьбе Милькеева и В. А. Жуковский. В конце апреля 1838 года он пишет П. А. Плетневу: «Любезный Петр Александрович, прошу вас познакомиться с Мильеевым. Он возвратился из Москвы, не решившись там остаться. Всё то, что с ним было, увидите из письма о нем ко мне от Шевырева, которое вам доставлю, и из письма его к Строганову. Надобно его поддержать. Нельзя ли вам ко мне побывать, чтобы порядком переговорить об нем. У меня прочтите и его письмо, и письмо Шевырева. Пожалуйста, приходите» [11] .
В середине лета 1838 года Евгений Милькеев отправился в Тобольск. Поехал он с оказией, из милости важной особы. В экипаже, кроме самого чиновника и подсевшего к нему поэта, было еще несколько лакеев. Дорога предстояла долгой, а для Милькеева и непомерно скучной, поскольку особа та литературных разговоров не переносила, презрительно отстранясь от разговорчивого спутника. Постепенно накапливалась неприязнь друг к другу. И Милькеев, не находя ничего лучшего, стал в перерывах между ездой заглядывать в кабачок, возвращаясь оттуда навеселе. Начались серьезные переругивания, окончившиеся еще более затяжными сидениями поэта в питейных заведениях. Чиновник пригрозил поэту высадить его из экипажа, и велел ему пересесть на скамью возле облучка кучера: пусть обдувается ветерком. Обидные слова, а они постоянно слышались даже от лакеев, совершенно повергли Милькеева в расстройство, которое он, как умел, заглушал за стойкой на постоялых дворах. Наконец силы ему изменили, он потерял самообладание и впал в белую горячку. В Кунгуре взбешенный чиновник велел сдать поэта в смирительный дом, что и было сделано самым жестоким образом. Целый месяц держали Милькеева прикованного к кровати, как это там делалось с буйными помешанными. Когда же к нему вернулось самобладание, то и тогда он был вынужден оставаться в принудительном заведении: требовалась уплата долга за лечение. А денег не было. Пришлось снестись с тобольской губернской канцелярией, где скапливалось полугодовое жалование, и только когда друзья привезли эти деньги, поэта отпустили на волю. На время он остался в Тюмени, надеясь на помощь брата, Матвея Лукича, служившего в должности коллежского секретаря при окружном суде. Но брат и его семья толком не приняли Милькеева, предавая его насмешкам и поруганию [12] . Набравшись кое-как сил душевных, он все же сумел в начале октября добраться до Тобольска, где весь город уже знал о его дорожных приключениях. Ославленный поэт теперь ни в какие присутствия и показываться не мог, во всех прошениях ему отказывали, а в случае настойчивых требований грозили новой больничной расправой.
Надо отдать должное Милькееву, что в тот ужасный период своей жизни он все же нашел путь к благоразумию. В родном углу, не отвлекаясь, он прочно засел за работу. Сибирские поэмы «Абалак» и «Затворницы» заново переделал, придав им законченный вид. По московским впечатлениям написал стихотворение «Колокол в Кремле», одно из самых сильных в этом периоде. Особенно потрудился над переложениями из Библии. Ранние стихи им были также пересмотрены и улучшены, философические размышления в них стали более масштабными. В Тобольске поэт серьезно занялся чтением: связку образцовых книг, подобранную В. А. Жуковским и пересланную Милькееву в Сибирь через Плетнева, получил еще в Тюмени (туда ему доставили из-за отсутствия его в Тобольске), но только теперь, «победив нравственную смерть», он мог воспринимать классиков. «Первоначальный ход жизни и спокойствие в присутствии моей матери мало-помалу настроили ум к ясному и правильному движению», — читаем всё в том же его письме к Н. Я. Зимовскому. В Тобольске поэт получил свежий номер журнала «Современник», где была напечатана его автобиография в публикации П. А. Плетнева [13] . Но особенно Милькеева обрадовали послания московских друзей — Каролины Павловой и Алексея Хомякова, а также их письма с приглашением снова посетить Москву и даже остаться там. Милькеев обдумывал всё, прикидывал, оценивал свои способности и характер той среды, куда он попадет. Решил все же ехать, а как устроится в Москве, возьмет к себе мать. В последних числах марта 1839 года он составил стихотворение «Прощание с родиною». Вот из него несколько строк:
Прости же, священное место рожденья,
Где я пеленался, и рос, и мужал,
Где первые чувства, мечты, впечатленья
Младенческим сердцем моим познавал!
Прости, мой любимец, Иртыш быстротечный,
С обрывами, пнями! Простите, поля,
Души моей резвой, свободной, беспечной
Кумир ненаглядный, родные друзья!
Попрощавшись с близкими друзьями и вдохновенно продекламировав им это щемительно-грустное, возвышенное стихотворение, Евгений Милькеев 1 апреля 1839 года отбыл в Москву. Встретили его тут радушно, хлебосольно, как старого знакомого. Особенно рады ему были Николай Филиппович Павлов и Алексей Степанович Хомяков. Они показывали поэту древнюю столицу, возили к Иверской, затем в Кремль, на Воробьевы горы, к Сухаревой башне, в Останкино и городские сады. Милькеев был пленен Москвой, вот где бы он хотел остаться навсегда!
В салоне Павловых по-прежнему людно. Сама Каролина Карловна, незримо главенствуя среди гостей, окружена избранными почитателями. И. И. Панаев, посетивший ее салон тогда же, так описывает эту незаурядную личность, сыгравшую весьма заметную роль в судьбе сибирского поэта: «Передо мною была высокая, худощавая дама, вида строгого и величественного… В ее позе, в ее взгляде было что-то эффектное, риторическое. Она остановилась между двумя мраморными колоннами, с чувством достоинства слегка наклонила голову на мой поклон и потом протянула мне свою руку с величием театральной царицы… Через пять минут я узнал от г-жи Павловой, что она пользовалась большим вниманием со стороны Александра Гумбольдта и Гете и что последний написал ей несколько строк в альбом… Затем был принесен альбом с этими драгоценными строками… Через четверть часа Каролина Карловна продекламировала мне несколько стихотворений, переведенных ею с немецкого и английского» [14] .
Московский период Милькеева начался с учения. По настоянию А. С. Хомякова его стали обучать немецкому языку: подыскали наставников из университетских, одного и другого, и дело поначалу пошло неплохо. Евгений Лукич даже стал удачно переводить. Сохранились некоторые его переводы: «Свидание из Гете» и «Завешен снегом кедр высокой…» из Гейне, известное в лермонтовском, более позднем переводе как «На севере диком стоит одиноко На голой вершине сосна…». Считается, что милькеевский перевод ближе к оригиналу («сосна» по-немецки мужского рода, и «кедр» точнее подходит к передаче смыслового оттенка; в переводе Тютчева, 1827 года, также проставлен «кедр»). Но не переводы занимают Милькеева, к тому же от обучения немецкому пришлось вскоре совсем отказаться — подыскивалась служба. Московские стихи рождались непринужденно, как бы сами собой. Восхищаясь Воробьевыми горами, поэт восклицает:
С каким я сладким умиленьем
Коснулся в первый раз ногой
Тех гор поверхности крутой!
С каким святым благоговеньем
Ходил по роще вековой!..
И я глядел на мать-столицу,
На свет бесчисленных крестов,
И видел всю Москву-царицу,
Венец родимых городов…
Описывая останкинские кедры, Милькеев соотносит их с сибирской стариной:
Начните знакомую речь вы со мной,
Припомните быль старины золотой!..
Быть может, ваш древний, приветственный шум
С отрадою слушал суровый Кучум…
Энергичны, крепки стихи «Сухарева башня» и «Колокол в Кремле», в последнем даже слышится мотив личного переживания. Осенью 1839 года в Тобольске ставили памятник Ермаку. На это событие Милькеев откликнулся особым стихотворением, посвященным завоевателю Сибири. Тема родного края уже исчерпывалась, и теперь главенствовать будут московские сюжеты. Крепнет, совершенствуется его мастерство. В письме от 20 мая 1840 года А. С. Хомяков сообщает Н. М. Языкову: «Милькеев, тебе неизвестный сибиряк, растет не по дням, а по часам и пишет славные вещи» [15] . В салоне Павловых его слушают внимательно, ежели не вторгнется вдруг кто-либо из особ титулованных — тогда слушание прерывается. Вот как Каролина Павлова описывает облик Милькеева и его манеру читать свои стихи: «Поэт явился, застенчивый, не совсем ловкий молодой человек, в не совсем свежих перчатках. Он вошел с некоторым чувством робкой гордости в этот освещенный и просвещенный салон, где такие важные особы, такие прекрасные женщины собрались его слушать. <…> Хозяйка дома взялась за поэта. Она к нему подошла и очень любезным образом высказала свое и общее нетерпение и ожидание обещанного чтения, потом усадила его у стола, а слушателей вокруг него, сама великодушно заняв самое видное место, где уже нельзя было ни шепнуть, ни зевнуть. Бедный молодой человек несколько смутился, стал перелистывать свою тетрадь и не знал, что из нее выбрать. По всему было видно, что он в первый раз готовился занять собою этот разряд людей, отделяющихся от остального человечества и составляющих тот надменный свет, так наивно названный, для которого нет иного в Господней вселенной. <…> Ободренный таким лестным вниманием, молодой человек начал читать, сперва вполголоса, потом звучнее и живее. Он был до того молод и неопытен, что читал свои стихи при этом аристократическом обществе с тем же жаром, с каким говорил их в своей скромной комнате, наедине с самим собой; он был до того закален в огне поэзии, что не чувствовал веющего от всех этих лиц светского холода. <…> Все казались несколько утомлены поэтическим наслаждением. Притом было уже и довольно поздно, так что вечер ее мог благополучно кончиться без помощи какой бы то ни было художественной примеси. И в самом деле, общество любителей литературы мало-помалу разошлось с очень довольным видом; и еще на лестнице слышались похвалы: — Молодой человек с талантом» [16] .
В январе 1841 года Москву собрался посетить Василий Андреевич Жуковский. Поэты сговорились отметить его приезд поэтическими приветствиями. Стихи взялись писать Е. А. Боратынский, М. А. Дмитриев, С. П. Шевырев, Е. Л. Милькеев и др. Стихотворение последнего было по объему небольшим и упор в нем делался на заслуге маститого литератора, который воспел «год великий»:
Наш Певец был в грозных драках,
Был бойцом в войне святой
И коптился на биваках
С лирой звонко-золотой.
Встреча Милькеева с Жуковским состоялась в субботу вечером 6 января (ст. ст.). Василий Андреевич в тот день только что вернулся из Английского клуба, где встречался с тамошними завсегдатаями: Чаадаевым, Свербеевым, Нащокиным, Чичериным. Милькеев готовился к свиданию с Жуковским: с собою он взял все старые и новые свои стихотворные опыты. Жуковский внимательно прочел его новые стихи, предостерег поэта от риторики и напыщенности, которыми он и раньше грешил, обещал помочь всё это издать отдельным сборником. Но сначала надо было устроить подопечного сибиряка на службу. Для этого Жуковский имел особый разговор с Московским гражданским губернатором Иваном Григорьевичем Сенявиным, который и зачислил Милькеева в штат своей канцелярии. Должность его оказалась необременительной, оставалось достаточно времени для продолжения творчества. Сенявин же напечатал сборник поэта в своей губернской типографии.
Но прежде, чем сборник Милькеева был напечатан, предстояло преодолеть препятствия со стороны цензуры. Иван Михайлович Снегирев, цензор, получив до этого строжайший нагоняй за пропуск в печать ряда смелых для того времени произведений, был особенно привередлив. Он вычеркнул почти всю первую главу из поэмы «Абалак», несмотря на то, что поэма эта уже целиком печаталась в «Современнике» Плетнева, сильно урезал поэму «Затворницы» и ряд стихотворений, в том числе перевод из Гете «Свидание». Цензор настаивал, чтобы Милькеев еще и переписал некоторые строки, отмеченные красным карандашом. И он силился поменять текст, но получалось хуже. Так книга и вышла в свет, общипанная цензурой, неорганизованная по композиции, без значительного числа стихов сибирского цикла. Автор ото всего этого страдал, связывая переживания со своею несчастною судьбою.
Но самые тяжкие испытания ему выпадут позже. Сборник Евгения Милькеева «Стихотворения» был подписан в печать 28 июня 1842 года, а выпущен из типографии лишь полгода спустя: так долго погашались расходы. Друзья поэта подготавливали читающую публику к открытию неведомого стихотворца. Ведь до сборника все публикации Милькеева были анонимными, под криптонимом «Эм—въ». Степан Шевырев в своей заметке «О выходе в свет стихов Милькеева» впервые раскрывает фамилию поэта, ссылаясь как на его автобиографию, опубликованную в «Современнике» в 1838 году, так и на стихотворения, появляющиеся всё в том же «Современнике». Далее напишет: «Публика увидит скоро в печати стихи Милькеева. Мы приглашаем всех просвещенных любителей поэзии встретить их не с тем обидным равнодушием, с каким обыкновенно встречаются у нас стихотворения, а подарить им внимание, которого они достойны и которым почтил их сначала первый современный представитель русской поэзии» [17] . За образец творчества молодого поэта взято его стихотворение «Колокол в Кремле», которое и приводится в заметке почти целиком.
Извещение публики С. П. Шевыревым о скором выходе книги Милькеева дополнено более конкретным разбором его произведений, сделанным П. А. Плетневым. Он, в частности, пишет: «Перед нами собрание стихотворений поэта, которого по справедливости надобно назвать замечательным между современными нашими талантами. Будучи всем обязан природному чувству и постоянному стремлению к самосовершенствованию, он довел свое искусство до обработки прекрасной. Удивительней всего, что в эпоху падения чистых поэтических форм, не поддерживаемый строгостию науки, он, руководимый единственно музыкальным слухом и внутренним тактом, понял назначение поэтических созданий, и защитился от всех недостатков господствующего теперь слога. <…> Обдумывая самобытно предметы своей поэзии и чувствуя сильно красоты природы и ее влияние на сердце, он исполнен выразительности оригинальной; он владеет самыми смелыми идеями и создал для их оттенков множество счастливых оборотов и выражений. Ясность представления образов и действий сообщила его языку необыкновенно чистую отделку» [18] . Отметил Плетнев также религиозность поэзии Милькеева: в его стихах «выражается чувство благоговения к Создателю».
Все эти положительные характеристики творческих порывов Евгения Милькеева давались людьми, близкими сибирскому поэту, друзьями его покровителя В. А. Жуковского. Критики либерального толка придерживались совершенно другого направления и отживающий свой век романтизм, да тем более с окраской религиозной, им виделся чуждым общественному настроению. Даже писатели «натуральной школы» отторгались тогда либералами. Не было им дела и до выращивания юных поэтических талантов, нуждающихся в добросовестном рассмотрении писаний, в наставничестве. Правда, некоторая попытка здраво судить о содержании книги тобольского поэта была предпринята со стороны штатного критика «Литературной газеты» А. Д. Галахова. В начале своей рецензии он заявляет: «Г-н Милькеев имеет полное право на внимание критики по полноте мысли, по способу выражения и по направлению, которое он принял. Но критика должна быть к нему строга, потому что направление его и способ выражения принадлежат не ему, а заимствованы у Бенедиктова…». Выставляя ссылку на Бенедиктова в самом начале критического разбора, Галахов сразу же низводил Милькеева на уровень подражателя осмеянного поэта. Потому что «бенедиктовщина» стала к тому времени синонимом литературной посредственности и дурного вкуса. Критик, конечно, знал, что Милькеев выше Бенедиктова и с ним он почти никак не связан, но камень брошен. Его поднимут еще не раз недруги и швырнут в поэта со всею одержимостью. Далее А. Д. Галахов уже выступает как отстраненный педагог: «Милькеев имеет неоспоримые поэтические достоинства, которые могли бы ему служить материалом для создания себе собственной сферы в русской литературе, но для этого необходимы труд и самосовершенствование. Алмаз в грубой коре своей не имеет и половины той цены, которую придают ему грань и политура. Грань и политура для самородного таланта — есть наука. Пушкин достиг до своего совершенства постоянным трудом и изучением языка. А Пушкин не только может, но должен быть образцом для всех русских поэтов…» [19] . Затем Галахов приступает к придирчивому, нормативному филологическому рассмотрению стихов Милькеева, зачастую весьма субъективному и неубедительному.
Появилась рецензия на сборник Милькеева и в «Библиотеке для чтения». Написанная в пасквильном тоне, с выпадами личного характера, она выпустила в поэта столько ядовитых стрел, что могла кого угодно уложить наповал. Осип Сенковский, он же Барон Бромбеус, пожалуй, самый беспринципный из всех критиков, когда-либо бывших в отечественной литературе XIX века. Он, прежде чем заняться рецензией, предварительно собрал о сибирском поэте самые разные сведения, вплоть до интимных. И всё это потом, как из ушата, выплеснул на страницы своего журнала. Сначала он злобно набросился на тех, кто пытался сказать доброе слово о Милькееве, а по Сенковскому: какова жизнь — такова поэзия. Сенковский потешается: «И вот груз его жизни, или поэзии: и какой жизни, какой поэзии! — чудной, шипящей, вдохновенной, с девами, с мечтами, с рюмками, с идеалами, с лунами, штофами, звездами. Ах! дайте отдохнуть и с силами собраться: я всё вам расскажу».
И далее — рассказывает: «Нельзя не согласиться, что судьба бестолково жестока: ну, чтобы ей подсунуть поэту грамматику Меморского? А ведь не догадалась! Вместо этого, вообразите, она, встретив поэта между звездами [читай: литературными], схватила его за ногу, как некогда Юпитер своего неудавшегося сынка, Вулкана, и бросила в Санктпетербург. Да! он был здесь, и мы его не видали, мы не знали его! В Петербурге поэт, по древнему обыкновению поэтов, немножно загулялся: мы вдруг встречаем его уже «под усом». Покровители предложили ему учиться. Это испугало поэта… “Я должен прозябать в невежестве”. Поэт! прямой поэт!» [20] .
Из всего сборника Милькеева Барон Брамбеус выбрал для осмеяния стихотворение «Русское вино», написанное, кстати сказать, без особых претензий на оригинальность: так воспевали «пенистую чашу и пуншу пламень голубой» многие крупные и даже гениальные поэты. Но что до того беспринципному Сенковскому, он всё это подвел под свою черту. «Что касается до поэтических теорий господина Милькеева, то он держится того правила, что шампанское — злоупотребление в поэзии, которая должна ни на волос удаляться от природы, вечного источника всего изящного: изо всех известных и неизвестных ему вещей, самая близкая к природе, по его мнению, — русская сивуха… Вот что значит — уметь кстати не учиться! Как тогда человек видит вещи просто, естественно, так сказать, натурально! Как он близок к природе! Как прямо натыкается на великие истины, которые не что иное как великие простоты! Людям, совращенным учеными идеями, — шампанским, ротвейном, мадерой, — и в голову не приходило, что ведро творчества ст!оит только три целковых» — ехидничает издатель и он же желанный критик «Библиотеки для чтения».
И уж совсем убийственным для поэта получился погромный отклик В. Г. Белинского. В августе 1843 года читатели «Отечественных записок» получили свежий номер журнала с этой весьма запальчивой рецензией. Наш великий критик буквально в порошок растер книгу Милькеева. Поэту он просто отказывал в таланте: «Не только самобытности и оригинальности, — в его стихах нет даже того, что прежде всего составляет достоинство всяких порядочных стихов: нет таланта поэтического. Наш приговор, может быть, жесток, но он тем не менее справедлив, и это не трудно будет доказать при сколько-нибудь внимательном рассмотрении лежащих перед нами стихотворений. <…> В стихах Милькеева не только нет никаких признаков поэтического дарования, но даже видна положитель¬ная, решительная бездарность. <…> Мы не встретили в целой книжке Милькеева ни одного поэтического стиха, ни од¬ного живого образа, ни одной картины; стих его не что иное, как насильственное сведение слов, которые ревут, видя себя поставленными вместе» [21] . Подобные «жестокие» рецензии Белинский писал и раньше, когда рассматривал стихотворения Е. А. Боратынского, А. С. Хомякова, П. П. Ершова и всё того же Бенедиктова. Приговоры одинаковы: поэзия не получилась. В случае с Милькеевым критик, целясь в сибиряка, брал выше мишени: он хотел поколебать авторитеты из другого лагеря — Жуковского, Плетнева, Шевырева. Как убежденному атеисту ему претила приверженность этого ряда литераторов к православию, к национально-народной стихии. Милькеев выбран для прицела, а яростная пальба велась по его покровителям.
Радуясь первым, одобрительным, откликам на выход в свет первой своей книги, Милькеев буквально был сражен погромными рецензиями Барона Бромбеуса и Белинского. Его горестная жизнь и без того с каждым днем становилась всё тяжелее: скудного жалованья не хватало, к тому же он взял из Тобольска к себе мать; его благодетели либо уехали (В. А. Жуковский и П. А. Плетнев), либо уезжают. Вот и недавний его ходатай и покровитель, Николай Александрович Мельгунов, попрощался и тоже выехал за рубеж. Заступиться некому. Книга, напечатанная тиражом в 400 экземпляров и сулившая некоторый доход, теперь не будет востребована. Договор о продаже всего тиража книгопродавцу М. Д. Ольхину рухнул: начитавшись разгромных рецензий, кроме пробы из нескольких книжек, остальное отказался брать. А сколько было радости поначалу! Только что полученный из типографии первый экземпляр поспешил отнести переплетчику для подношения В. А. Жуковскому. Переплет заказал дорогой, чтоб одет был в кожу, с золотым тиснением и с золотыми обрезами [22] . Судьба, тяжелая судьба не дает жить! Не даровала ему судьба и женского внимания: влюбленность в Каролину Павлову была, скорее, литературного пошиба. Да теперь в ее салон и не покажись: ославлен критиками, унижен подло.
И впал подавленный горем поэт в состояние невменяемости. Он всё подносил горькую «под ус», а легче не становилось. В состоянии отчаяния Евгений Лукич наложил на себя руки. Было это, по устойчивой версии, в 1845 году. Десять лет спустя память незабвенного Милькеева Каролина Павлова почла особым, покаянным стихотворением:
Глядит эта тень, поднимаясь вдали,
Глазами в глаза мне уныло.
Призвали его из родной мы земли,
По долго заняться мы им не могли,
Нам некогда было.
Взносились из сердца его полноты
Напевы, как дым из кадила;
Мы песни хвалили; но с юной мечты
Снять узы недуга и гнёт нищеты
Нам некогда было.
Нельзя для чужих забывать же потреб
Всё то, что нам нужно и мило;
Он дик был и странен, был горд и нелеп;
Узнать — он насущный имеет ли хлеб
Нам некогда было.
Вели мы беседу, о том говоря,
Что чувств христианских светило
Выходит, что блещет святая заря;
Возиться с нуждой и тоской дикаря
Нам некогда было.
Стоял той порой он в своём чердаке, —
Души разбивалася сила, —
Стоял он, безумный, с веревкой в руке...
В тот вечер спросить о больном бедняке
Нам некогда было.
Стон тяжкий пронёсся во мраке ночном...
Есть грешная где-то могила,
Вдали от кладбища, — на месте каком,
Не знаю доселе; проведать о том
Нам некогда было.
Евгений Лукич Милькеев умер в безвестности. Долгое время казалось, что замолкла навсегда с ним и его лира. Никто им не занимался, никто его не издавал. Но вот в суровую для России пору, в 1922 году, в Чите в сборнике «Камены» появилось обширное исследование Марка Константиновича Азадовского, целиком посвященное жизни и поэзии Евгения Милькеева [23] . Этот замечательный ученый своим трудом оживил интерес к тобольскому поэту, ввел его имя в академическое литературоведение и тем самым оказал большую услугу историкам отечественной словесности.
Интересной и важной оказалась публикация Виктора Григорьевича Уткова, избравшего себе псевдоним «В. Бурмин». Он пытался рассказать о поэте в художественном очерке «Поэтический подмастерье Евгений Милькеев» [24] . Затем долгое время о талантливом тоболяке не вспоминали. Но в 1983 году в академическом журнале «Русская литература» появилась исключительно новаторская работа Евгении Павловны Горбенко «К биографии Е. Л. Милькеева». Уважаемая исследовательница впервые привлекла к публикации архивные материалы, хранящиеся в фонде П. А. Плетнева (ИРЛИ), провела исторические разыскания. Высокая оценка творческого наследия Милькеева ставила его имя на достойное место. Впрочем, текстами самого поэта, по существу, еще никто не занимался. Сборник его стихов 1843 года — величайший раритет: известны пока всего два подлинных экземпляра. Видно, тираж был уничтожен самим автором. Не велась и текстологическая работа над публикациями. Правда, такая попытка вроде бы намечалась составителями сборника «Литературные фантомы». Для подборки из 25 произведений Е. Л. Милькеева они, Ю. Л. Мандрика и Н. А. Рогачева, проделали заметную работу по выявлению и выверке текстов поэта. И это явилось отрадным знаком.
Настоящий сборник объединяет все известные на сегодня произведения Евгения Лукича Милькеева, как опубликованные, так и оставшиеся в рукописях. Стихотворения прижизненной его книги, во многом изуродованные цензурой, сверены с первыми журнальными публикациями, а в отдельных случаях и с рукописными подлинниками. Цензурные изъятия восстановлены нами согласно источникам. Сборник 1843 года дан в мемориальном виде: его композиция — хотя она и хаотичная, а также его структура в целом оставлены без изменений. В угловых скобках проставлены даты либо первых публикаций, либо основанные на привязке к описываемым событиям (прощальный приезд В. А. Жуковского в Москву в 1841 году, открытие памятника Ермаку в Тобольске, 1839 год и пр.) Наш сборник включает немалое число впервые публикуемых текстов Милькеева; в основном, это произведения сибирского периода. Замыкает сборник публикация переписки и писем, связанных с поэтом, а также прижизненная критика и классическое исследование М. К. Азадовского. Сборник посвящен 200-летию со дня рождения Евгения Лукича Милькеева, крупного сибирского поэта, оставившего свой след в истории русской словесности.
Александр Стрижев
ПРИМЕЧАНИЯ:
[1] Современник. 1838. Т. XI. — С. 13–14.
[2] Современник. 1839. Т. XV, отд. 8. — С. 130–136.
[3] В. Бурмин [Утков В. Г.] Поэтический подмастерье Евгений Милькеев // Омский альманах. Кн. 6. — Омск, 1947. — С. 150.
[4] В. А. Жуковский. ПСС. Т. 14: Дневники 1834–1847. —М., 2004. — С. 55.
[5] Плетнев П. А. Путешествие В. А. Жуковского по России // Современник. 1838. Т. XI. С. 10–11.
[6] Современник. 1838. Т. XI. — С. 16.
[7] Русская старина. 1901. Т. 107, № 7. — С. 98.
[8] Отечественные записки. 1839, № 5. — С. 133.
[9] Там же. — С. 134.
[10] Русская старина. 1904, № 5. — С. 371.
[11] Русская литература. 1983, № 1. — С. 202.
[12] Подробности этой поездки описаны в письме Е. А. Милькеева Н. Я. Зимовскому. См.: Русская литература. 1983, № 1. — С. 202–204. Публикация Е. П. Горбенко.
[13] Современник. 1838. Т. XI. — С. 5–22.
[14] И. И. Панаев. Литературные воспоминания. Л., 1950. — С. 177.
[15] Русский архив. 1884. Кн. 3. — С. 206.
[16] Каролина Павлова. Отрывок из романа [«Двойная жизнь»] // Москвитянин. 1845. Ч. III, № 4 (март). — С. 3–6.
[17] Москвитянин. 1842, № 7, отд. IV. — С. 403.
[18] Современник. 1843. Т. 30. — С. 185–187.
То же. Сочинения и переписка П. А. Плетнева. Издал Я. Грот. Т. II. СПб., 1885. — С. 385–388.
[19] [А. Д. Галахов]. Русская литература: Стихотворения г. Милькеева. 1843 // Литературная газета, вестник наук, искусства, литературы, новостей, театров и мод. Издатель Ф. Кони. — СПб., 1843, 18 июля. — С. 533–536.
[20] Библиотека для чтения. СПб., 1844. Т. 62, отд. 6. — С. 1–6.
[21] Отечественные записки. — СПб., 1843. Т. XXIX, № 8. — С. 39–45.
То же. В. Г. Белинский. ПСС. Т. VII. М., 1955. — С. 601–609.
[22] Этот экземпляр сборника сохранился в составе библиотеки В. А. Жуковского. Хранится в Томском университете. См.: В. В. Лобанов. Библиотека В.А. Жуковского (Описание). — Томск, 1981. — С. 41.
[23] М. К. Азадовский. Неизвестный поэт-сибиряк (Е. Милькеев) // Сб. «Камены». Вып. 1. — Чита, 1922. — С. 33–67. — Отд. оттиск. — 35 с.
[24] Омский альманах. Кн. 6. — Омск, 1947. — С. 145–158.