О людях близких... Тридцать серебряников

Евгений Николаев 4
     Мой дед по отцовской линии Сазонов Александр Гавриилович родился 2 октября 1904 года и вырос в деревне Елизаветино ныне Кармаскалинского района Башкирии. Не знаю, как и когда наши предки приехали в эти края. Знаю одно: они были неплохими крестьянами, любившими свою землю и умеющими трудиться на ней.

     Дедушке от его родителей досталось уже довольно крепкое хозяйство. В Елизаветино насчитывалось тогда больше ста дворов. Основана она была давно, а названа, как говаривали старожилы, в честь царицы Елизаветы. Вокруг деревни – поджаренные солнцем летом и серебристо-суровые зимой поля и пастбища, неподалеку – большое рыбное Барское озеро. Барское потому, что жил на его берегу барин, местный помещик, бежавший сразу после революции 1917 года в Китай. В озеро впадала маленькая речушка, которая, благодаря запрудам, имела местами довольно широкое русло и вдоволь питала влагой травянистую пойму – рай для косарей.

     То там, то здесь на поля, на пастбища заступал лес, где-то хвойный, где-то лиственный. В лесу зверья, грибов полно, ягод и орехов – сколько хочешь.

     В таких деревнях крестьянские семьи, трудившиеся на совесть в поле, умело ведущие свое хозяйство и успевавшие воспользоваться природными дарами, твердо стояли на ногах.

     У дедушки Александра Гаврииловича в самом центре деревни был выстроен большой дом из дерева хвойных пород –  так называемый пятистенник. Крыша из листового металла, в то время редкая крыша. Ворота во двор деревенские прозвали царскими, вероятно, за их размер и величественный внешний вид. Сам двор был вымощен природным камнем. От других крестьянских дворов он отличался ухоженностью и количеством хозяйственных построек. Кроме пары сараев – ими в деревне удивить сложно, – дедушка построил просторную баню, мельницу, большой амбар, который можно было проехать насквозь. То есть, подвода, движущаяся за лошадью, въезжала в одни ворота, разгружалась и выезжала в другие. Под осень амбар доверху наполнялся мешками с зерном, в основном, с пшеницей. Ежегодно под двести центнеров ржи, овса и пшеницы готовилось под помол, для обмена на другие продукты и для прочих целей. Здесь же, во дворе, возвышалась конюшня со стойлами не менее чем под десять лошадей. Лошади были слабостью прадеда. Он и безнадежно больную кобылу или жеребца выходить мог. Именно от него любовь к этим умным, доверчивым и беззащитным животным перешла к дедушке.

     Зимой, когда жизнь в деревне в основном замирала, работа у дедушки не прекращалась. На своей мельнице он перемалывал летний урожай. Нельзя с уверенностью сказать, была ли это ветряная мельница или она работала на какой-то другой тяге. Но в любом случае ручного труда на ней хватало.

     Крепкое крестьянское хозяйство требовало от дедушки, да и от других членов семьи, немалого времени. Не менее восьми лошадей, трех коров, несколько свиней, несколько десятков овец, домашняя птица, пара десятков семей пчел требовали разнообразных кормов и постоянного ухода. Безусловно, без привлечения рабочих рук со стороны обойтись не могло. Особенно в страду, летом, когда и урожай надо убрать вовремя, и сена накосить, пока не задождило… Но нещадной эксплуатации односельчан никогда не было. Если дед и нанимал работников, то делалось это исключительно на добровольной не постоянной основе и с нормальной компенсацией. Образно говоря, как вспоминала бабушка, дед больше отдавал, чем брал. А, кроме этого, кто бы к дедушке не обращался с просьбой – одолжить ли жеребца под плуг, взять ли телегу сено вывезти, – он никому не отказывал. Но если уж о ком-то знал плохое – не щадил, мог открыто сказать обо всем прямо в глаза. Его прямота и откровенность нравились далеко не всем, особенно лодырям, выпивохам, которые развалили свое хозяйство и привыкли жить за чужой счет. Тех же, кто работал, засучив рукава, любил и почитал особо. Причем, никогда не разделял людей ни по возрасту, ни по национальности, если человек отличался трудолюбием, кем бы он ни был, – относился с уважением. Среди уважаемых были и те, с кем дружил, и те, с кем был в деловых отношениях. Дома у него часто гостили и о делах говорили как односельчане, так и жители соседних деревень. Нередко на чашку чая заезжал к дедушке из деревни Тансаитово зажиточный татарин Гендулла. Общались они в основном на татарском. Дома у дедушки никто ничего не понимал, кроме прадеда: он тоже знал этот язык. А Гендулла, разгоряченный чаем и приятной беседой, все восклицал: «Эх, Сашка, хорошо по-татарски каляка;ешь!». Действительно, дедушка в совершенстве знал и башкирский, и татарский. Во-первых, наверное, потому, что обладал определенными способностями. А, во-вторых, помогало это ему в делах: в округе было много башкирских и татарских деревень.

     Сам дедушка трудился от зари до зари. Тяжелой крестьянской работы никогда не избегал. Все, что нажил, отпечаталось мозолями на руках. Хозяйство у дедушки действительно было крепким, но жил он скромно, без роскошеств. Любил простую пищу, соленья и квашеную капусту. Одевался как все – в грубые холщевые брюки, рубаху-косоворотку. Бабушка говорила, чем богаты были, так это тем, что не одну пару татарских лаптей сносили.

     В начале тридцатых годов Политбюро ЦК ВКП(б) приняло секретное Постановление «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации», которым представителям власти на местах, уже приступившим к обобществлению средств производства и уничтожению и разграблению имущества зажиточной части крестьянства, по сути окончательно «развязывались» руки, давались четкие указания, как вести эту работу.

. У кулаков должны были быть изъяты средства производства, скот, хозяйственные и жилые постройки, предприятия по переработке, кормовые и семенные запасы.

     Трудолюбивый и зажиточный с точки зрения основного малоимущего и завистливого большинства деревни крестьянин, мой дед, в одночасье стал социально опасным элементом. Репрессированных отправляли на поселения на необжитые земли Предуралья, средней полосы, в Казахстан и Сибирь. Власть страховалась от возможного мятежа ограбленных, доведенных до отчаяния людей. Сопротивлявшихся арестовывали. Скрывавшихся искали и сажали в тюрьмы. Насилие, пренебрежение к людям и человеческим судьбам – все это стало повседневной реальностью.

     В Елизаветино раскулачивать, кроме дедушки, было некого. А революционно-романтический дух раскулачивания чудесным образом вселился в самые широкие слои населения деревни и буквально распирал самый нижний и многочисленный из них. Поэтому еще до оглашения решения о раскулачивании кое-кто считал вполне естественным заглянуть к деду, скажем, по-соседски, и попросить либо взаймы, либо, не кривя душой, насовсем какую-то вещь или зерна, или денег. Навещали дедушку в любое время суток, все, кому в голову приходили прозорливые мысли, считая, что все равно ему уезжать, какие уж тут могут быть церемонии и условности!.. Дед терпеливо, не перебивая, выслушивал сбивчиво объяснявшихся посетителей и отдавал им то, за чем приходили.

     Сегодня значительная часть исследователей считает, что действия власти в то время пользовались заметной поддержкой, что сталинские репрессии, благодаря последовательной пропаганде и массовому обнищанию сельхозпроизводителей, воспринимались подавляющей частью населения как правомерные. Поэтому надеяться на лучшее семье крестьянина, на которой уже стояло клеймо «кулацкой», не приходилось. Государство поставило цель ликвидировать кулачество как класс, предполагавшую насильственное и бессудное лишение зажиточных крестьян, использующих наемный труд, всех средств производства, земли и гражданских прав. Оно уничтожало основную социальную группу сельского населения, способную организовать и материально поддержать сопротивление проводившейся коллективизации.
 
     Однако коллективизация подорвала сельское хозяйство. В результате раскулачивания, голода, массового бегства крестьян в города, деревня потеряла многие миллионы рабочих рук. Были расстреляны, замучены в концентрационных лагерях, сосланы на необжитые и непригодные для сельского производства земли, по сути, лучшие представители крестьян – трудолюбивые, бережливые, квалифицированные, умелые хозяева.

     Скорее всего, в списки кулацких хозяйство моего деда внес райисполком на основании решения собрания колхозников либо батрацко-бедняцкого собрания. Таким образом, власть обеспечивала легитимность репрессивных мер. Оставалось дело за малым: организовать «процесс»…

     Вскоре наступил день, когда дедушке официально объявили, что пора, мол, съезжать…

     В упомянутом выше постановлении высылаемым и расселяемым кулакам при конфискации у них имущества предписывалось оставлять лишь самые необходимые предметы домашнего обихода, некоторые элементарные средства производства в соответствии с характером их работы на новом месте и необходимый на первое время минимум продовольственных запасов. Денежные средства высылаемых кулаков должны были быть конфискованы с оставлением, однако, на руках некоторой минимальной суммы (до 500 рублей на семью), необходимой для проезда и устройства на месте.

     При конфискации имущества должна была производиться точная опись и оценка конфискуемого имущества, с возложением на сельские советы ответственности за полную сохранность конфискованного. Мне не известно, описывалось ли имущество деда. Наверное, что-то описывалось, так как попало в последующем на аукцион (и такие мероприятия, оказывается, проводились в то время). Хотя никаких документов в госархиве на этот счет не осталось: зачем «засорять» историю!..

     То, что из дома, с усадьбы не было вынесено и вывезено по распоряжению особоуполномоченного райисполкомом руководителя, проводящего конфискацию имущества, подверглось основательной «подчистке» со стороны малоимущих односельчан, которые, теперь, не обращая уже особого внимания на хозяев, брали все, что приглянулось.

     За день дедушкин дом и усадьба опустели. Не осталось ни скотины, ни хозяйственного инвентаря, ни мебели, ни одежды, ни посуды. Во дворе лишь обреченно выла временно запертая в конуре собака.

     Боюсь ошибиться, называя категорию, к которой было отнесено хозяйство деда, но знаю точно, что из районного центра для отправки раскулаченных крестьян на сборный пункт в Уфу была выделена специальная машина – редкий в то время грузовик АМО-Ф-15. Оттуда им предстояло, вероятно, проследовать кому-то под конвоем в далекую Сибирь, а кому – на местное поселение. Но изрядно поношенный автомобиль сломался и «осел» в соседней деревне в ожидании запчастей. Приехавшие в Елизаветино под вечер на лошади конвоиры предупредили дедушку о невыезде из деревни. Этапирование откладывалось до утра.

     Уже ночью дед, тихо выбравшись из дома, околицей вышел на большую дорогу и пешком отправился в Уфу. По сути, это было бегство от несправедливости, отчаянная попытка отстоять свое право на жизнь и свободу. Бежать вынуждали и тяжелые условия, с которыми приходилось сталкиваться спецпоселенцам по новому месту жительства, отсутствие элементарных условий для человеческого существования и труда, о чем кому-то было известно, а кто-то просто догадывался.

     Вскоре, около полуночи, двое то ли членов сельсовета, то ли милиционеров вломились в разграбленный дом, молча обошли комнаты, проверили подполье и чердак. Добросовестно, с размаху попротыкали вилами сено, рассыпанное в одном из сараев. Не "нащупав" деда, они проверили таким же образом сеновал…

     Самому вывозить семью из деревни деду было нельзя. Некоторое время спустя, когда закончился этап его активного поиска и допросы оставшихся в деревне родственников, бабушку с моим отцом, которому тогда было немногим более года, и прадедом Гавриилом переправил в Уфу дедушкин свояк – дед Павел Талалаев.
 
     В городе сначала жили на квартире у старшей сестры моего дедушки Марии и ее мужа Семена Степановича – Богдановых. В то время у них подрастала уже старшая дочь Анна, и только что родился сын Гавриил (впоследствии он поменял имя на Григория). Еще три года спустя к ним прибавится Владимир. Квартира Семена Степановича, дяди Семы, как впоследствии звал его отец, находилась под общей крышей с двумя другими в деревянном доме на улице Коммунистической (ранее Егора Сазонова, а в годы войны и вплоть до 1954 года – Сталинской). "Делить" какие-нибудь 30–35 квадратных метров двум  семьям было, конечно, сложно, но деваться некуда, с обстановкой приходилось мириться и, как говориться, стойко переносить все тяготы и лишения… Однако  даже тогда, когда, казалось, изуродованность быта и беспросветная нищета останутся навечно,  жизнь оставляла надежду.

     В городе дедушка устроился на работу коновозчиком в артель, которая была в то время примерно тем же, чем сейчас является какое-нибудь автотранспортное объединение. Перевозили все подряд, но наиболее добросовестным и честным работникам доверяли продукты питания. Дедушку закрепили за хлебопекарней, из которой по два-три раза в день хлеб отправлялся в магазины.

      Голодное время в начале тридцатых, когда сорвавшего на колхозном поле несколько колосьев пшеницы могли забить до смерти на месте, ударило и по дедушкиной семье. Если в деревне помогало свое хозяйство, практически натуральное, то в городе царил и правил рубль. Но, понятно, что «царственные персоны» в народе появлялись редко…

     Деревенский дедушкин дом разобрали и перевезли в деревню Куш-Куль, где приспособили под школу. Амбар, конюшню, сараи, мельницу односельчане разнесли по бревнышку кто для ремонта своих жилищ, кто на дрова. Лошадей раздали по дворам с условием, что отныне они могут в любое время привлекаться для колхозных нужд, скотину загнали в грязный, наспех сколоченный колхозный хлев. Теперь дедушкин двор был уныл и запущен. Осень растрепала последние следы порядка, а снежная зима скрыла признаки разграбления. Время своим безразличием оправдывало преступление, уносило острую боль безмерных обид тех, кто жил здесь когда-то, далеко, туда, где жизнь приходилось осваивать практически заново.

     Артель коновозчиков мало чем отличалась от других трудовых коллективов города. В нее так же настойчиво вселяли дух коллективизма, товарищеской взаимопомощи и элементы так называемого социалистического соревнования. Но за красивыми словами и красной атрибутикой пролетарской идеологии было спрятано и нечто уродливое, то, для чего не было конкретного имени, но была благодатная почва – тотальный страх перед режимом, всеобщая подозрительность, недоверие к людям. Среди коновозчиков дедушка выделялся своим трудолюбием. В коллективе его уважали, часто делились чем-то личным. Эта способность расположить к себе людей, вызвать у них доверие не осталась незамеченной начальством. Однажды дедушку, о «кулацком» прошлом которого, безусловно, никто не ведал, пригласили для важной беседы в кабинет директора. Без длинного предисловия ему дали денег на водку и предложили вывести товарищей на откровенный разговор о власти, о проводимых в стране реформах, об отношении к высшему политическому руководству. «Дают – бери, бьют – беги». А тут ласково пальчиком поманили, на одну ступень, можно сказать, с собой приподняли, как равному доверились, да еще и облагодетельствовали: водка в России всегда ценным продуктом считалась, иногда и хлебу не уступала. Дедушка не стал возражать и отказываться. Водку он купил и товарищей угостил, а когда директор артели вызвал его для отчета, простодушно заявил: «Сколько ни старался, никто ничего такого не говорит»!.. Не в те руки, оказывается, «тридцать серебряников» попали. Конечно, начальству это не понравилось, но со временем постепенно забылось.

     Трудолюбие деда, его добросовестное, серьезное отношение к работе с годами оставались прежними, и, наконец, были восприняты руководством артели как способность сделать нечто большее, желание отличиться, повести за собой коллектив. Так, дедушке доверили бригаду. Собственно организовывать труд людей, руководить ими было для него не новым: сказались навыки хозяйствования в деревне. Поэтому вскоре дедушкина бригада коновозчиков стала в артели одной из лучших. Зарплата у бригадира была немного выше, чем у других. Но и она казалась до смешного ничтожной для того, чтобы решить серьезные жизненные проблемы, например, построить дом. Дедушке помогла почти фантастическая случайность.

     Через шесть лет после переезда в Уфу представилась возможность поучаствовать в вылавливании бревен из развязавшегося плота на реке Белой. Работали бригадой, не за деньги, но и не за «спасибо»: вытащенные на берег бревна никому не возвращались. В распоряжении мужчин была чья-то лодка и багры. Почти каждый член бригады нуждался в жилье. И когда на берегу образовались несколько внушительных «вязанок», достаточных, пожалуй, для того, чтобы построить дом, а в реке не осталось ни одного свободно плывущего вниз по течению бревна, стали тянуть жребий, ведь делить бревна поровну бессмысленно, а кому-то одному они очень пригодятся.

     Повезло дедушке. И, спустя несколько лет, в конце тридцатых, семья переехала в новый дом на улицу Менделеева. К тому времени она пополнилась. Следом за моим отцом подрастали брат Владимир и сестра Надежда. Жизнь по-прежнему не очень-то баловала. Одежда штопалась и перештопывалась. Из продуктов можно было в полной мере полагаться лишь на  картофель, который дедушка привозил на зиму из деревень, где жили родственники, помогая им убирать урожай и в целом по хозяйству. Стройка отняла много сил и средств. Дедушка продолжал трудиться в артели, бабушка то там, то здесь работала уборщицей. Их зарплаты едва хватало, чтобы не пойти по миру, но и в то время оставались силы на воспитание детей, на улыбку.
 
     Однажды дядя Володя, которому было тогда не больше восьми, раздобыл где-то папиросу. Показал ее моему отцу, после чего они спустились в овраг – излюбленное место игр, детских шалостей и тайн.

     Когда папироса быстро, с азартом, не смотря на горький вкус и едкий дым, была выкурена, братья вернулись домой. Во дворе их встретил дедушка, по-отцовски потрепал младшего сына за вихры, а тот, расчувствовавшись, тут же выложил: «Я Кольке дал папиросу, а он мне меньше оставил!». Отец мой быстро сообразил, что произошло ужасное и непоправимое, в голове его судорожно заскакали мысли о возможных последствиях неожиданного откровения братца. Ожидал он всего, включая порку. Но развязка оказалась непредсказуемой. Дедушка с суровым лицом вплотную подошел к папе и без тени улыбки тихо спросил: «Ты почему Володьке меньше оставил?..» Однако после такого вопроса напряжение у отца не спало. Больше того, любопытство покурить пропало надолго.

     Не успел дедушка пожить в новом своем доме. Началась война. В сорок первом его отправили на фронт. Прислал четыре письма. В последнем писал, что находится под Москвой. Немцы с победоносным упоением и изощренной жестокостью уничтожали все, что мешало их продвижению к столице. Вероятнее всего, дедушка, пропавший без вести где-то недалеко от Москвы, оказался в огненной «мясорубке». Во всяком случае, письма от него больше не приходили.

     Было ему тридцать семь. Его давно пережили и сыновья и внуки. Сейчас, когда самому мне уже за пятьдесят, я отчетливо понимаю, как это мало – тридцать семь. И еще, не правильно, нелепо, до боли не справедливо... Советская власть отобрала у дедушки все, вырвала с корнем из родных мест, изуродовала жизнь, а потом дала в руки винтовку и сказала: «Давай-ка, солдатик, повоюй, за Родину-мать, за Сталина, отца нашего родного! Ну, а если умереть придется, умри, враг народа, все равно жизнь твоя, кулацкая, гроша ломанного не стоит!».

     Кто такой пропавший без вести на войне солдат? Да никто! Может, он не погиб вовсе, а просто решил разорвать отношения с семьей? Может быть, он сбежал из-под пуль в тыл, дезертировал? А, может, он сдался в плен, а потом либо умер сам, либо попал под немецкую пулю или же выжил и начал новую, другую жизнь, уже там, за границей?.. Письма? Письма с фронта – это не доказательство. Их откуда угодно написать можно. Вот если бы с фронта пришла на солдата «похоронка»… тогда другое дело. Значит, он уж точно погиб. А если «похоронки» не было, то еще не известно, честно ли воевал солдат!

     Это только тем, чьи тела разлетались на части от прямого попадания немецких бомб, кого, расчленив, вгоняли в землю гусеницы вражеских танков, кто сгорел дотла, либо упокоился, заваленный землей и трупами прямо на дне окопа, было невдомек, куда можно исчезнуть из того ада? Как можно уцелеть под непрекращающимся артиллерийским обстрелом вражеских батарей и танков, бомбардировками наших позиций с воздуха, когда даже земля была мокрой от крови?

     Бабушка, переставшая получать письма с фронта, тем не менее, ждала, молилась, верила в чудо. Однако жить под гнетом неизвестности, участливых, но сомневающихся взглядов соседей, логики официальных выводов, без документального подтверждения, что дедушка погиб на войне, было вдвойне тяжело. А в послевоенное время отсутствие подлинных сведений о гибели дедушки сказалось на возможности получения льгот и пособий, выделяемых семьям погибших. Когда по какой-то надобности нужно было перевести долю дедушки в построенном им доме на бабушку, опять потребовались документы. Наконец, военкомат выдал справку, что дедушка… умер. Где, когда, при каких обстоятельствах – не известно. Ну, а умер, значит, все равно не погиб! Не погиб, значит, опять же, воевал ли?.. Вот такая история.

     По прошествии многих лет, когда государство, власть перестали бояться воскрешения из мертвых миллионов безвестно пропавших солдат, когда стала минимальной вероятность их неожиданного появления и предъявления каких-либо прав – моральных ли, имущественных ли… когда сменились поколения, века и стало ясно, что чем глубже в прошлое уходят грозовые сороковые, тем у потомков меньше шансов и необходимости приравнять статус без вести пропавших к статусу погибших в той далекой и страшной войне предков, а стало быть, тем меньше у них шансов что-либо требовать или просить, – была издана книга «Память», где дедушке было посвящено две строки: Сазонов Александр Гаврилович, 1904 г. р., уроженец д. Елизаветино Кармаскалинского р-на БАССР, пропал без вести в 1941 г. Случилось это в 2005 году. Военкомат Кировского района Уфы, а, значит, и государство, признали его без вести пропавшим именно в годы войны, а внесением в книгу «Память» фактически причислили к погибшим на фронте воинам.

     От дедушки осталась маленькая фотография, сделанный впоследствии уже моим отцом портрет с этой фотографии, да четыре письма с войны.

     Хранится в родительском доме и успевшая уже пожелтеть справка № 107 от 27 февраля 1996 г. о реабилитации, в которой содержатся сведения о том, что мой дед «в 1932 году в соответствии с Постановлением ЦИК и СНК СССР от 1.02.30 г. как имевший кулацкое хозяйство… был раскулачен, выселен за пределы места проживания», и что на основании п. «в» ст. 3 Закона Российской Федерации от 18 октября 1991 г. «О реабилитации жертв политических репрессий» он реабилитирован.