Он знал, этот день настанет. Он ждал его, но не хотел встречать. Вместо тепла души и радости ему все время слышался один и тот же мерзкий и навязчиво-жужжащий мотив – «Я-жу-ж, я жу-ж, я-жу-ж». И он никого не хотел видеть. Поэтому заранее попросил ребят не приезжать пару дней из города. Он ничего и ни у кого не просил почти никогда, но не в этот раз. Знал – будет больно и не хотел, чтобы это видели. И с утра ребята не приехали, да и выходные, чему он был рад всей душой и сердцем. Значит можно спокойно поработать, а в полночь встретить значимый для него день и наглухо проспать рассвет. С недавних пор само словосочетание – предрассветное время – резало слух и душу со скрипом пенопласта по стеклу.
Он встал, как и привык, засветло, точнее рано, в пять утра. Засветло здесь не существовало. Солнце поднималось в одиннадцатом часу, не торопясь проходило чуть ли не над горизонтом, и в пять уже снова темнело. Его это не трогало. Он работал целеустремлённо и фактически неистово каждый день до полного изнеможения, надо было сделать обещанное и должное, а потом поставить на всём и для всех точку. Но молча, по-английски. И обязательно вне долга. Он никогда не уходил, будучи кому-то хоть что-то должным. Уходил пусть и в рубашке, но со спокойной совестью. На этот раз вообще волноваться не приходилось. Рубашка все равно одна и другой не надо. Долги он уже почти отработал, но ещё до их возникновения он сам написал список того, что планировал по усадьбе сделать раза в три больше. Он знал, видел и умел делать дело. И чувствовал себя виноватым. И главное – он очень хотел оставить в этом доме чистую память. И начал. И все стало работать – печки, камины, баня, появилась, как в городе и холодная и горячая вода из кранов, участок стал чистым и почти идеально ухоженным, исчезли бурьян, не обихоженные деревья и кусты, и..., да все. Осталось доделать второй этаж и так, чтобы через два-три года тут можно было жить в тепле и уюте с маленьким человеком. И именно поэтому он делал душой и сердцем. Не имея особых средств и качественных материалов, обходился тем, что было. Это прибавляло работы в разы, но он был спокоен и не скулил, а делал и делал.
Первый результат стал значимым уже после Нового. Когда собрались друзья, мама девочки не отходила то от одного, то от другого камина. А каждый раз, проходя мимо печи, прислонялась к ней на секунду всей спиной и блаженно закрывала глаза. Ему было приятно. Но потом пришлось уединиться. Размякнув у весело трещавших дров и после шампанского её «понесло» на откровения, а они ему, хоть и были в душу, но ныне лишние... – Боже, друг, тридцать лет в этом доме никто не мог вот так жить, а мой отец так хотел и старался, но не успел... А ты, у меня нет слов... Ты не только мечту отца воплотил в жизнь..., ты снова спасаешь, даже не представляешь от... и как, мою семью, – на его попытки протестовать она его оборвала, обращаясь к приехавшим с ней малознакомым ему друзьям, – Рафик, Сашка, муж мой, а помните 91-й и потом ещё года три дальше? Нам же ни копейки не платили, я вообще не знала, как и чем кормить детей. Пустые магазины, а как на рынок сунуться, когда в кармане ни шиша? А тут он приехал, друг. И водил моих детей везде – в музеи, в зоопарк, просто гулял и ходил с ними на рынок, в магазины, и они таскали всё в дом и затоваривали. И он давал работу всем нашим мужикам-друзьям из института. Они чего-то грузили-переносили-паковали. И при этом он платил так, как не платили в институте за целый год. Я понимала, почему..., и что у него самого трое мал-мала и лишних денег особо нет, хотела возразить тогда, но молчала. Потому что это был шанс жить. И он молчал... Просто делал и улетал, а потом опять прилетал. И ведь не год...
Вот и пришлось ему встать и как бы невзначай исчезнуть, он не совсем был согласен, не все так хорошо он делал, далеко не все, до отъезда всех...
Весь последний месяц перед ожидавшимся днём он, не останавливаясь, работал допоздна, а сегодня остановился в пять вечера. Выключил все инструменты из сети, заложил в камин три толстенные чурки, чтобы тлели до утра, иначе на следующий день будет почти невозможно работать, холодно. После постоянных 0 – +3 ударили «морозы» до -10. Окна ещё не были сменены на стеклопакеты, денег элементарно не хватало и ребята отложили это на лето. А он не утеплял щели в коробках, не было смысла, все одно будут выламывать, но это уже без него. И из щелей, даже несмотря на проконапатку на скорую руку, отчаянно дуло. И если бы не камин, то работать было бы просто невозможно. А дрова приходилось экономить, особенно после «дровяного пиршества» в Новый год, круглосуточно три дня подряд горели два камина, печь, топилась баня! поэтому он только поддерживал температуру в районе +10-12, так чтобы можно было делать дело, а в перекур погреться у небольшого огня. К вечеру он все равно замерзал прилично, но зато потом можно было долго принимать горячий душ – в бане все работало как часы.
Закончив, он быстро помылся в бане, зажёг газ и поставил чайник. На вторую конфорку установил среднюю сковородку, плеснул масла. Сноровисто очистил четыре картофелины и большую луковицу и мелко нарезал, все высыпал на начавшее скворчать масло. Посолил и перемешал. Пошёл в комнатку и сел за бук, проверил почту. Ничего не было, то есть была куча всяких сообщений и дюжина незначимых писем от сервисных служб и кадровых агентств, но это было не то, что он ждал, поэтому он отметил все галочками и удалил не читая. Вернулся к плите и ещё раз перемешал картошку, фактически она была почти готова, осталось только её чуток подрумянить. Как во двор въехала машина, он не заметил, а потому вздрогнул, когда дверь на веранду резко открылась и ввалились улыбающиеся ребята. Настроение мгновенно улетучилось.
– Привет, Мишка! Мы решили, что ты теперь не Мишка, а Карлсон, который живёт на крыше! – глаза девочки улыбались и на лице светилась весёлая улыбка. Она сразу же заметила по изменениям на лице смену настроения новоиспечённого Карлсона, – Ты не рад? Ах, прости нас, нам негде было ночевать. У мамы куча народу, а у нас в коммуналке сосед напился и квартиранты заодно. А ты сам знаешь, что я пьяных не выношу. Мы тебе звонили, но ты, видимо, был на втором и не услышал. Так что вот, типа так – как ты сам любишь говорить! – она подошла и чмокнула его в небритую щеку.
– Не переживайте, все нормально, дом протоплен, так что никаких проблем. Только вот, я картошечку вот заверну прямо в сковородке, возьму котелок, заварку, кружку и пойду, прогуляюсь по лесу. Посижу у костра, да и подумаю над «сермяжной правдой своего бытия...», так сказать достойным финалом ассенизатора, ладушки? Вне обид? – он постарался придать выражению лица максимально весёлый и бодрый вид, но голос все-таки предательски выдавал его расстроенное состояние.
– Ты с ума сошёл? Темень уже, скоро ночь, мести начинает, куда ты попрёшься в такую-то погоду? Ты опять, да? И кто тебе такую чушь сказал? Хотя я могу догадаться, да уж... Да какой ты к лешему ассенизатор? У нас даже так никто и не думает, а кто скажет, я сама глаза выцарапаю. Ты же Мишка-Карлсончик! И только-только весёлый чуть стал, и вот, что снова, да? Куда собрался? Не пущу! Думаешь, не знаем, что месяц назад на два дня уезжал с каким-то хмырём на машине и нам ничего не сказал? Нам сосед доложил, вот. А мы и не спрашивали, раз молчишь – значит так тебе лучше. И я говорила – маму спроси, имели удовольствие тут одного друга-Ромео..., и потому – висельники мне тут не нужны, понял?
– Так, рыжик солнечный, остановись и не обижайся. Ты же знаешь, если я сказал, то так и сделаю. И не переживай, я недолго. Встречу новый день и вернусь. Это слово. И что за чушь, прости, несёшь? Про висельников – тема не моя и не про меня. Чтобы я и как цыпля синяя с шеей набок и в штанах, полных собственного дерьма, и висел? Не зли, а то вообще прямо сейчас уйду. Даже не шуткуй со мной так. Ясно? Ладушки, не серчай. И вот ещё, я Андрюшины лыжи возьму, можно?
– Мишка, прости, чей-то я не так, прости. А лыжи? Да бери, конечно, только, как ты пойдёшь-то в них? Они же сорок третий. А у тебя сорок пятый? Ноги же поморозишь.
– Нет, хорошая, я валенки возьму на тракторе в рюкзак, у костра переоденусь, если что. А идти недалеко. Я на полянку свою наведаюсь и все.
– Ничего себе – недалеко! Ты же на карте показывал – почти 9 километров. Что случилось, у тебя с головушкой-то точно все в порядке?
– Девять, это если как осенью, в обход. А я напрямки, максимум километра три-четыре, так что и замёрзнуть не успею!
– Мишка, ты псих? Ведь напрямки, это же через болото. Провалишься, мороз-то всего неделю, не промёрзло же.
– Все, девочка, тема закрыта. Я не провалюсь, и точка. Обойду что надо, и ещё – не учи учёного, причём во всех смыслах, хоть по-хорошему, хоть по-плохому!
Он улыбнулся и начал быстро собираться. На все про всё ушло максимум пять минут. Заглянул в комнату к ребятам и махнул рукой, – Поки-поки, чалмики! И спать ложитесь рано, меня не ждите, я сам и тихо. Приду, приму душ горячий и на боковую! Я ушёл!
Выйдя на улицу, он включил налобный светодиодный фонарь, надел лыжи. Ботинки отчаянно жали, хотя терпеть можно. До конца посёлка и спуска к болоту дорога была широко накатана и он, чуток пройдя классикой, перешёл на коньковый ход. И буквально через десять минут подъехал к краю террасы. Все, дальше ни дороги, ни тропы. Снега чуть выше колена. Сказав самому себе спасибо, что вместо бахил, в виду их отсутствия, натянул сверху ботинок и джинсов обычные крапивные мешки из под сахара, перетянутые крест-накрест обвязным репшнуром, он оттолкнулся и выехал на засыпанное снегом «зеркало» первого озерца, сгребя перед собой сугроб чуть ли не до пояса. Лёд слегка прогнулся, тяжело ухнул, но выдерживал его немалый вес. Стараясь держаться края озерца и вмёрзших камышовых зарослей, он чётко пошёл в нужном направлении, ориентируясь на ещё видневшиеся звёзды, так как начало заметно порошить и тучки постепенно сгущались. Продвигался он быстро, плохо было только одно – ветер резко усилился и стал поднимать уже не порошу, а целые вихри выпавшего накануне снега и ещё не успевшего как следует слежаться. Тем не менее, минут через сорок он достиг заветной полянки, которую предварительно обошёл по лесу кругом. Как он и предполагал – никто сюда не ходит. Все лыжные, снегоходные и квадроцикличные дорожки пролегали далеко в стороне.
От осеннего благоухания не осталось и следа. Озерцо замёрзло и заметено. Навес перед кострищем прогнулся под снегом. От грядочек и клумб не осталось даже видимости. Он набрёл на эту полянку ещё осенью и совершенно случайно, когда на горном велике исследовал окрестности в радиусе аж 25 километров от своей «берлоги-комнатки». И она его поразила. Чистая, прибранная, с навесом и топчаном, столиком и кострищем с капитальным таганком. И самое поразительное – между навесом и озерцом были обустроены три грядки, на которых рос лук, чеснок, два вида салатов, цветная капуста и морковка. Но более всего его удивили три очень ухоженные клумбы с цветами: росли и ноготки, и маленькие полудикие гвоздички. И львиный зев, и чуть расхристанные хризантемы, два вида ирисов и жёлтые мохнатые шары, название которых он так и не вспомнил. И он стал сюда приезжать часто. И никогда не было никаких следов проживания. А следы, увиденные в первый раз – шли от топчана к краю озера и обрывались у уреза воды. Назад они не возвращались. Они так постепенно и исчезли, размываемые дождями. Новых следов не появлялось. И было видно, что это полянка не для «шашлыков с девками», так как в мусорной яме, аккуратно обнесённой фашинами из крупных веток не наблюдалось ни одной пустой бутылки из под спиртного или пива. А только пустые банки из-под каши, тушёнки, рыбных консервов. По мере наступления осени, когда в окрестностях и на дачах уже почти исчезли цветы, здесь они ещё жили. И однажды, видя, что хозяин так и не появляется, а цветы вот-вот попрощаются с теплом, он нарезал большой и замечательно красивый букет. Принёс его в дом и выставил в вазу на кухонном столе. Надо было видеть глаза совершенно обалдевшей девочки вечером. И надо было слышать, как она смеялась, чтобы понять – в этой жизни всегда есть место чудесам.
А ещё эта полянка понравилась тем, что на пригорке осталась система оборонительных сооружений второй мировой. Сделанная не на совесть, а на страх жизни военно-окопной, она спокойно пережила все эти годы. Конечно же, частично обвалившись и подзаросши во многих местах, а вот пулемётная точка, видимо «хозяином» полянки, была тщательно расчищена. Прямо хоть сейчас бери и устанавливай пулемёт. Смущало только одно – сплошной и достаточно густой лес в округе. На первый взгляд такое местоположение выглядело нелогичным. Но просчитав годовые кольца на самых крупных пнях, он понял – весь лес не старше 50-55 лет. То есть он ему почти ровесник, а в годы войны здесь ничего не было, а сплошное заболоченное открытое пространство. И с данной точки – простреливаемое на очень серьёзное расстояние, чуть ли не до железной дороги вдоль посёлка. И уже зная, что будет сюда приходить, он заготовил прямо на точке большой запас сухих берёзовых и сосновых дров, крупных кусков сухой бересты, а сверху накрыл их своеобразным навесом из елового лапника. Туда он и направился.
Сноровисто разгрёб снег на кострище, а потом и над навесиком с дровами. Сделал костровую закладку, достал зажигалку и поджёг крупный кусок сухой бересты. Она сразу же зашипела-затрещала, роняя на снег брызги горящих искр. Он подложил её в основание костра. Тут же схватились и остальные ломтики бересты, а за ними и тонкие щепки основы. Максимум через десять минут горел большой и весёлый костёр, который живо откликался на каждый порыв ветра, не такой сильный, как на заболоченных проплешинах, но все же прилично ощущаемый. Повесил на таганок котелок, предварительно заполненный сильно утрамбованным снегом. Чуток погодя котелок слегка запел, потом затих, значит, вода закипела. Достал кружку, всыпал в неё жменю заварки и залил. Поставил кружку на пенёк и стал ждать, когда чай заварится и чуток остынет. Посмотрел на свёрток со сковородкой с картошкой и снова засунул его в рюкзак. Прислонился к дереву, закрыл глаза. И тут же в голове снова противно зажужжал осточертевший мотивчик, – Я-жу-ж, я-жу-ж, я жу-ж...
Он встал, закурил сигарету и взял в руку горячую кружку. Слегка обжигаясь, маленькими глоточками начал отпивать чай, чередуя с глубокими и нервными затяжками. И мотив куда-то отступил-исчез, а музыка, любимая музыка, которая, правда – La Musika Se Ecaba… – то есть – музыка начинается, для того чтобы потом умолкнуть..., – не подвела. Она возникла из небытия и заполнила всё сознание. И среди тьмы, порывов ветра, иногда промелькивающих в разрывах туч звёзд Большой Медведицы, полились великие слова Жака Бреля, а любимый голос, в речитативе лирическим баритоном, а в куплете чистейшим бельканто драматического тенора Дина, вонзал душу буквально в Небо, и он весь отдался этому чуду:
If you go away on this summer day
Then you might as well take the sun away.
All the birds that flew In the summer sky
When our love was new and our heart was high,
When the day was young and the night was long,
And the moon stood still for the night bird's sang,
If you go away
If you go away
If you go away
Он ещё медленней продолжил смаковать чай, закурил новую сигарету, а музыка – лилась-лилась-лилась:
But if you stay I'll make you a day
Like no day has been or will be again
We'll sail the sun we'll ride on the rain
We'll talk to the trees we'll worship the wind
And if you go I'll understand
Leave me just enough love to hold in my hand
If you go away
If you go away
If you go away...
После четвертой сигареты, держа уже пустую кружку, он вдруг почувствовал, что все – он замёрзает, несмотря на разыгравшийся костёр, и пора возвращаться. По субъективным ощущениям время приближалось к десяти. Пора, скоро полночь и надо успеть помыться, а потом зажечь давно сохраняемую свечку из Храма, и сказать Небу. Сказать свои слова. Большего он ничего уже не хотел.
Быстро упаковал рюкзак, надёжно засыпал снегом костёр, который действительно набрал нешуточную силу. Почувствовав, как в левой руке снова проснулась трудно терпимая боль на двух пока ещё не начавших убийственный рост маленьких опухолях на вене, отводящей кровь из руки, он обернулся на окопчик-склад дров и усмехнулся самому себе. Совсем недавно в Москве он перестарался. Сначала обрадовался, что в руки мгновенно вернулась прежняя мощь, благодаря этому он сумел сделать то, что и должен был. Но радость была недолгой. Уже вернувшись, через две недели он ощутил, как стали неметь пальцы на левой руке. В эйфории от оказавшейся бессмысленной победы, он пропустил контроль за своими двадцатилетними «спутницами» жизни. И вот две ожили, и пока не удавалось их загнать в привычное состояние. А первая боль резко ударила ночью уже как неделю. Что ж, чему быть, того не миновать. В конце концов, он всегда ощущал себя потомком викингов, просто по факту – знаю и все. И всегда признавал их правоту ухода в Небо всем своим существом, до последней клеточки вслед за Душой. Потому и запасы дров его улыбнули – отличное место и все по-мужски!
Назад, по уже пробитой лыжне, шлось споро. Но он все-таки, так как уже не просто прилично продрог, а стал активно мёрзнуть, несмотря на резвый темп ходьбы, ботинки-то тесны, совершил торопливую ошибку. До начала дороги и конца первого озерца осталось сто метров. Он решил, лёд же держал, не идти, как первый раз, кругом, а выйти прямиком. И не дошёл до береговой черты каких-то пять метров, когда сзади глухо ухнуло, и большой пласт прибрежного льда стал резко опускаться за ним. Он всеми силами опёрся на палки, чтобы не съехать назад, а сталисто-чёрная полоса ледяной воды почти мгновенно добежала до берега озерца. Ноги оказались в воде почти по самое не балуй. Выругавшись, он дождался, когда наклон прекратился, ещё сильнее упёр палки, да так, что они стали вибрировать, – Главное, лишь бы выдержали, – подумал он, а потом, уловив центр тяжести, со всей силы вытолкнул себя вперёд и, не допуская проскальзывания, буквально вывалился в береговой сугроб.
Не тратя ни секунды на бесполезные в данной ситуации маты-сетования, он во все оставшиеся силы, благо что достиг накатанной дороги, пошёл коньковым способом с максимально достижимой для него скоростью. К воротам подъехал минут через пятнадцать. Если термобелье и носки были отвратительно мокрыми и ледяными, а последние ещё и противно хлюпали при каждом шаге, то бахилы и джинсы замёрзли колом и потрескивали при каждом размашистом шаге. Но всё хорошо, что хорошо кончается.
Подойдя к бане он очень удачно, в один удар, отстегнул крепления, и не стал заносить лыжи в кладовку. А просто поставил их вертикально у крыльца и ввалился в тепло. Температура была всего-то положительная, электричество экономили и инфракрасные потолочные нагреватели работали в треть мощности. Но +10, это не -10, да ещё в мокрых штанах. А далее все происходило на автомате – скинул рюкзак, «аляску», не с первого раза стянул джинсы и остальную одежду. Содрогаясь мелкой дрожью, подлетел к душу и пустил горячую воду. Пока она протекала от бойлера и была еле тёплой, фактически не попадал оставшимися зубами друг по другу. Зато после – ощутил истинное блаженство и не выходил из горячих струй до тех пор, пока горячая вода не стала иссякать в столитровом накопителе. Мало того, что он согрелся, так ещё и оттаял душой, и почувствовал какое-то облегчение и умиротворённость. Нет – он всё сделал правильно, что пошёл на свою полянку. И он обязательно туда вернётся. Повезёт – не раз и не два. Нет – значит, вернётся в последний раз.
Напоследок, в уже еле тёплой воде замочил с порошком всю одежду, постирать решил завтра. Босиком и в трусах пролетел на веранду дома, включил газ и поставил чайник, затем на цыпочках пробрался мышью в свою комнату. Как бы не замёрз, когда возвращался ещё мокро-ледяным, все же успел заметить – свет нигде не горел, только его окошко чуть-чуть светилось призрачным голубым светом от монитора оставленного включённым бука. Значит ребята уже спали.
Чайник, ну просто как по Джерому К. Джерому, закипал долго и нудно, но закипел. Заварив самую большую кружку, фактически полулитровую, крепчайшего купца и, вопреки привычке, добавив в него прилично сахара, он снова пробрался в комнатку и присел к буку, предварительно натянув уже капитально износившуюся тельняшку, сухое трико, надел наушники. И стал искать нужную ему сейчас музыку.
– Мишка, ну ты как? – вздрогнув от неожиданности, он обернулся и увидел стоящую в дверях девочку, чуть заспанную и завёрнутую в одеяло и в тёплых огромных тапках-сапогах, значит выходила в баню – А что всё в бане бросил? Аляска снизу во льду, рюкзак на полу мокрый, лыжи во льду. Ты провалился, да?
– Рыжик, а ну быстро спать! Всё нормально. В бане завтра приберу. Я чуток только просел и рядом тут, так что всё пучком! Не переживай!
– Ага, – девочка зевнула, – Мишка, я вот что хочу сказать. Ты помнишь, говорил, что меня любишь? Ну не так, как дочку свою, по-другому, но любишь? Так вот, Мишка, знай – в нашей семье тебя все-все очень любят. И не предадут. Ты понял? И ещё. Обещай мне, что ты все-все доделаешь? Ладно? И ещё обязательно построишь мне мастерскую, чтобы было, где камни гранить и картины рисовать. И последнее – обещай, что не уедешь, пока не нарисуешь, ты же обещал, картину. Я холст уже для тебя приготовила, краски масляные получишь любые и кисти. Обещаешь? Не уедешь опять в безызвестность, пока не сделаешь? Ладно?
– Ах... девочка, эх..., я попробую...
– Нет уж, сделай. Ты же нам никогда не врал..., просто исчезал, не объясняя... А мы ждали, волновались и ничего не знали... Не будь снова сволочью, прошу... А что ты мне нарисуешь?
– Честно? Я не знаю... Наверное, просто букет цветов...
– Прости, банально как-то... Но я все равно буду рада. Даже если это а-ля сирень Кандинского, или ирисы Моне...
– Так, давай остановимся сегодня. Прошу... А я нарисую небанально... И будет картина называться – Букет для любимой... И не сирень, и не ирисы, и не розы... А большие жёлтые и умопомрачительные тюльпаны... Да, слово даю – я сделаю... А теперь все – иди, спи моя хорошая..., и мужа грей!
– И ты спи, Мишка! И кончай опять свою политику слушать на ночь... Просто поспи... Я же все чувствую, поверь – все будет хорошо...
– Политику, нет уж... Только не сегодня, уже новый день... ах, рыжик, какой день... И светлый и грустный... Вот, слушай, – он щёлкнул мышкой, включились динамики и в комнате зазвучало, – I wish you well...
– Ой, а вот это здорово! И правильно – всегда надо любимой желать всего хорошего... Ладно, Мишка, я пошла спать..., – и уже за дверью, через плечо и тихо, – Не грусти, Мишка. Ты, правда, хороший, но глупый-глупый, а порой – невыносимый... Спи...
Он встал, расправил постель, переключил звук на наушники и положил их рядом с подушкой. Зажёг свечку и поставил рядом с иконкой и фотографией. Перевёл песню на циклическое исполнение. Выключил свет и залез под одеяло. Укрылся почти с головой и свернулся, как в детстве – клубочком. Закрыл глаза, пригрелся и начал погружаться в тревожное, но все-таки ласковое забытьё... Навязчивый жужжащий мотив исчез без следа..., он принял данность. Но он знал, что он верен и терпелив, и он будет ждать и веровать. И если надо – он хоть пешком, но дойдёт и поможет..., подумаешь, ёжики, да делов-то..., не в этом же суть... Да..., да-да..., конечно же..., и Святится Имя Твоё...
А в полной темноте на грани слышимости, и пусть и La Musika Se Ecaba… – лилась круг за кругом чистая и нежная мелодия:
I wish you well... (я желаю тебе всего самого хорошего...)
I wish you happiness, my dearling ... (я желаю тебе счастья, моя дорогая...)
My dearling, I wish you well... (моя дорогая, я желаю тебе всего самого хорошего...)
I wish you well...