Краткое содержание: Конец 90-х. 17-летний Васька Бондарев с друганом Илюхой спьяну напали на охранника казино, пытаясь на спор отобрать у того пушку. Охранник открыл стрельбу, и Илюха был убит наповал, а Васька выжил, но остался парализованным. Всё в его жизни снова изменилось, когда появилась Таня...
Предупреждение: ненормативная лексика..
Примечание: в основу рассказа взят случай из реальной жизни
* * *
Когда Васька Бондарев со своим друганом Илюхой Шохиным по дури и по пьяни решили отобрать «пушку» у охранника казино «Восточная звезда», они и понятия не имели, чем всё это для них закончится. Тогда они вообще не думали ни о чём. Обдолбанным и к тому же бухим, им было кайфово и расколбасно, в крови у них бурлили дурь, алкоголь и адреналин, а охранник казался старпером, нарядившимся в мешковатую чёрную униформу. Старпером, припугнуть которого ничего не стоило.
Но охранник прошёл Чечню. Он открыл стрельбу на поражение — тоже без особых раздумий и колебаний, когда острие Илюхиного ножа уткнулось ему в левый бок, и уложил Илюху на месте. Оглохший от выстрелов и враз прочухавшийся Васька рванулся было прочь и даже почти добежал до выхода из казино, но охранник пальнул ему в спину.
Лёжа в тёплой луже собственной крови на скользком полу холла, Васька слышал вой сирен ментов и «скорой» и, пока не потерял сознания, всё удивлялся тому, что совсем не чувствует боли. Как не чувствует и собственных ног.
Илюха умер по дороге в больницу, а Васька не умер. Пуля попала ему в позвоночник на три пальца выше копчика, и после двух операций стало ясно, что он уже никогда не сможет ходить. Ходить, а также трахаться и самостоятельно справлять нужду.
Никогда.
Это, и ещё то, что на охранника напал именно Илюха, ну а Ваське в момент нападения едва сравнялось семнадцать, спасло его от колонии. Был суд, на котором ему дали условный срок – три года.
Но Ваське уже было всё равно. Его жизнь почти перестала отличаться от жизни в тюряге: он оказался запертым в собственном изувеченном теле и в четырёх стенах своей комнаты.
Когда его на «скорой» привезли из больницы и мешком сгрузили на кровать, он трое суток пролежал, отвернувшись к стене, на которой висела старая, выгоревшая на солнце карта мира, и молчал, как каменный. Мать плакала над ним и умоляла хоть немного поесть. Васька слышал её словно издалека, как бормочущий в соседней комнате телевизор.
Он напряжённо размышлял — так напряжённо, как никогда ранее в своей короткой и корявой семнадцатилетней жизни. Ему следовало решить, что делать с этой самой жизнью – вернее, с тем ****ецом, в который она превратилась. А ещё вернее — в который он сам её превратил.
И стоило ли ему вообще этот ****ец длить. Может быть, гораздо лучше было бы уморить себя голодом или глушить водярой и дурью до тех пор, пока всё само собой не закончится. Мать добывала бы ему и дурь, и водку, в этом Васька не сомневался, плакала, но добывала бы, потому что Васька рулил матерью и всем в доме с тех самых пор, как пять лет назад погиб отец. Но это значило бы окончательно угробить мать, жизнь которой он тоже превратил в ****ец.
Васька любил мать, хотя никогда не говорил ей об этом — к чему бабские слюни распускать? Ни к чему. Просто он не мог обойтись так с нею — вот и всё.
Хоть от него осталось полчеловека и жизнь его почти перестала быть жизнью, но и этот кусок, этот обрубок себя и своей жизни он твёрдо намеревался полностью и до самого конца контролировать.
Утром Васька кое-как повернулся в скомканной постели. Приподнявшись на локте, дотянулся до стакана с водой, стоявшего рядом на тумбочке, и жадно осушил его. Подскочившей с причитаниями матери он хрипло и решительно велел:
— Дядю Митю позови.
Дядя Митя жил на одной с ними лестничной площадке — здоровенный мужик, слесарь с судостроительного завода. Он тут же пришёл, внимательно выслушал Ваську и в течение следующей недели смастерил ему перекладину над кроватью, поручни у кровати, а ещё принёс свои старые, изрядно облупившиеся гантели.
Васька не собирался больше валяться бревном до пролежней, уткнувшись носом в стену. До седьмого пота изнуряя себя упражнениями и наплевав на боль, он быстро научился подтягиваться, переворачиваться, садиться в осточертевшей постели, сползать с неё и самостоятельно добираться до любого предмета в комнате. Руки, конечно, не могли заменить ему ног, но он пользовался ими вдвое больше, чем раньше. Руки и мозги — вот всё, что у него осталось.
В собесе Ваське выдали инвалидную коляску — громоздкую, «небось, ещё советскую», как с грустью предположила мать — и назначили пенсию по инвалидности первой группы. Плюс гроши по уходу.
Матери пришлось уволиться с прежней работы на заводе, чтобы ухаживать за Васькой, хотя он сквозь зубы не раз заявлял ей, что справится сам. Тем не менее он, как ни крути, стал спинальным больным с тяжёлым нарушением всех основных функций организма. И этот самый организм всегда нуждался в посторонней помощи — даже в самом элементарном. Инвалидскую пенсию постоянно задерживали, и мать подрядилась мыть подъезды собственного дома и двух соседних, а по ночам сторожить детский сад, который находился у них во дворе — ночь через две. В детском саду ей разрешали забирать домой остатки еды с пищеблока — пригоревшую кашу, остывшие блинчики с повидлом и мутный компот.
Не до жиру — быть бы живу.
Городское общество инвалидов поставило Ваську на учёт и тоже приспособило к работе по его просьбе. Работа была откровенно говенной и заключалась в том, чтобы выклеивать какому-то ушлому предпринимателю коробочки для упаковки кедровых орехов. Сперва Васька ронял картонные коробочные заготовки на пол и тоскливо матерился, разливая клей на постель, а потом приноровился и в день выдавал чуть ли не по сотне готовых изделий.
Мысль о том, что вот такая еботня отныне и навсегда будет его единственной работой, он яростно отбрасывал, чтобы не поплыть мозгами.
Через три месяца грянул дефолт, и все материны сбережения, отложенные ею «на чёрный день», превратились в труху. «Чёрный день» наступил, и жить стало ещё веселее. Иногда Васька с матерью по целым неделям питались только картошкой с огорода да объедками с детсадовского пищеблока, забыв о том, каковы на вкус сыр, колбаса или конфеты.
Но Ваське было похуй. Он, как проклятый, клеил ****ские коробочки, слушал музыку и читал.
С музыкой ему вообще повезло — продавец из ближайшего к их дому ларька звукозаписи распродавал кассеты по дешёвке, потому что, как он важно пояснил Васькиной матери, весь мир уже переходит на компакт-диски. В доме был старый кассетник, который покупал ещё отец, но Васька впервые начал слушать не Михаила Круга или группу «Лесоповал», как подобает правильному пацану, а рок — музыку всяческого нефорского отребья, ранее нещадно Васькой битого. И эта нефорская музыка легла ему на душу, как никакая другая.
Потому что она была — про него. Особенно «Гражданка», «Нау» и Цой.
«Покажи мне людей, уверенных в завтрашнем дне, нарисуй мне портреты погибших на этом пути… Покажи мне того, кто выжил один из полка, но кто-то должен стать дверью, а кто-то — замком, а кто-то — ключом от замка…»
Васька хотел бы петь это сам. И научиться играть на гитаре. Гитары у него не было, но он решил, что это дело наживное. Будет!
С книгами ему тоже повезло. Сперва он прочёл всё, что годами пылилось на полках в его и в материной комнате — начиная с «Незнайки на Луне» — клевая, кстати, оказалась книжка! — и заканчивая многотомными собраниями сочинений разных писателей, своих и зарубежных. Васька упорно читал всё от корки до корки, хотя тот же Достоевский, к примеру, ему решительно не понравился, ибо был сопливым и нудным. Ему понравились Макаренко и Джек Лондон — семитомник первого и четырнадцатитомник второго он перечитал по два раза.
Так для Васьки прошла зима девяносто девятого — прямо сказать, пролетела в запойной музыке и запойном же чтении. Иногда он напрочь забывал о том, что батареи еле теплятся, на ужин опять осточертевшая варёная картошка и даже без масла. Забывал, что у него нет ног. Когда он читал, он выходил из этого мира и оказывался совершенно в другом — безо всякой машины времени.
Ваське казалось, что раньше он вообще не читал ничего, кроме букваря, а ведь он даже школу закончил как раз перед заварухой с охранником! Какой же он всё-таки был тогда долбоёб и мудак…
Он так и сказал библиотекарше. Этими самыми словами: «Долбоёб и мудак».
Библиотекаршу звали Таней. Она пришла к ним домой как-то утром в воскресенье, пришла и просто позвонила в дверь. Мать открыла.
К ним теперь вообще редко кто приходил. Своих бывших дружков Васька решительно отвадил, велев матери говорить, что он, мол, спит или болеет, если те вдруг пытались заявиться. Но они не шибко-то и рвались навещать старого кореша, сторонясь его, как зачумленного. Потому что были не друзьями, а именно что дружками, как осознал Васька.
Он их не осуждал. Он отчётливо понимал, что просто-напросто стал для них воплощением кошмара, который так же легко мог случиться и с ними. Да Васька и сам не желал, чтобы они приходили. Чтобы они увидели, во что он превратился, он, бывший король двора и всей улицы, любимчик девок, море по колено, девятый этаж по пояс!
Но тогда, в воскресенье, кто-то всё-таки позвонил в их обшарпанную дверь.
Васька услышал невнятное «бу-бу-бу» в прихожей, а потом мать осторожно заглянула за занавеску, отгораживавшую его конуру от коридора. Она любила вешать такие вот деревенские занавесочки в дверные проёмы, чтобы вроде как и не на виду, и свежий воздух в комнату проходил. Заглянула и нерешительно сказала:
— Васенька… Тут девушка из библиотеки пришла, с книжками. Три книги принесла. Ей списки инвалидов в собесе дали и предписали вести индивидуальную работу. Ты, может, с ней поговоришь?
Индивидуальную работу, значит. С убогими.
Городская библиотека располагалась через квартал от их дома. Васька ни разу туда не записывался, даже когда был пацаном и учился в школе. Библиотека — это же для заучек и ботанов, всем известно!
Он подумал и пробурчал:
— Чего рассусоливать-то? Скажите просто, когда книги возвращать, и всё.
— Как прочитаете, — прозвенел девчоночий голосок, торопливый и робкий.
— А какие у вас там книги? — сурово осведомился Васька.
Он не представился и не поздоровался, хотя с досадой понимал, что ведёт себя как полное чмо. Просто ему было до крайности неловко всё это — списки из собеса, он сам в качестве объекта индивидуальной работы с инвалидами и молодая, судя по голосу, девчонка-библиотекарша, которой его, Ваську, силком навязали.
Чтобы она тратила на него время и возилась с ним!
— «Одиссея капитана Блада», «Белые одежды» Дудинцева и стихи Вознесенского. Я не знала, что вы любите читать, — так же робко объяснила девушка из коридора. – У нас разные книги есть. Любых жанров. Исторические, фантастика, детективы… И журналы свежие. «Новый мир», «Звезда», «Огонёк»...
Васька невольно усмехнулся и заявил:
— Вознесенского унесите обратно. Не люблю я стихи — только если песни слушать, а читать их — нудятина. Историю люблю и фантастику. И философию. И… вы сказали, что можно возвращать, как прочитаю? Тогда приходите в четверг. Пожалуйста, — прибавил он, спохватившись, и даже дыхание затаил, дожидаясь её ответа.
— Хорошо, — отозвалась библиотекарша даже с каким-то облегчением в голосе. Небось всё это время боялась, дурочка, что он её просто пошлёт подальше с её книжками.
— Меня, кстати, зовут Васькой. То есть Василием, — хмуро сообщил Васька.
— Я знаю. А меня Татьяной, — радостно доложила девчонка. — Я обязательно приду в четверг! До свидания.
Так и повелось. Таня исправно появлялась дважды в неделю, по четвергам и воскресеньям, приносила книги. Кастанеду, Кафку, Ницше и Лимонова. А ещё — Сунь-Цзы, Ефремова, Сенкевича, Пелевина и военные мемуары. Скорее всего, она специально откладывала для Васьки самые популярные книги, на которые в этой библиотеке ещё и очередь была.
И, читая, Васька вновь и вновь забывал о том, где он находится, как забывал о том, что ниже пояса он просто какой-то сраный овощ.
Забывал всё и всех.
Кроме Тани. Её прихода он начинал ждать с вечера среды и субботы.
Прошло почти три месяца, и наступил апрель. Тополя во дворе оделись в свежую клейкую листву, в их кронах загалдели и завозились воробьи и грачи. Ветер, врывавшийся в форточку, пах оттепелью и близким летом. А Таня всё приходила и приходила. Хотя каждый раз Васька боялся, что ей это надоест. Либо вместо неё явится кто-то другой. Какая-нибудь унылая нудная старушенция, например. И начнёт Ваську поучать. Воспитывать. Требовать, чтобы он рассказал краткое содержание прочитанного, как в школе на уроке. Или заботливо выспрашивать, как он себя чувствует.
Таня никогда не спрашивала про такую фигню. Просто интересовалась — понравилось, не понравилось, а иногда они даже спорили. Однажды, например, Таня храбро заявила, что вся проза Владимира Высоцкого — это вовсе не литература, и что только его песни — творение гения. Просто, мол, Высоцкий всегда страстно желал, чтобы его приняли в Союз писателей и всё такое. А Васька, естественно, ринулся возражать, и они проспорили чуть ли не час.
Васька никогда не приглашал Таню пройти к нему в комнату. Они так и разговаривали через материнскую цветастую занавеску: Таня — из коридора, Васька — из своей постели. Нечего ей было делать у него в комнате! Перед нею Ваське было бы стыднее, чем перед дружками. К его кровати прикручивался грёбаный мочеприёмник, который время от времени подтекал, и тогда постель к концу дня превращалась в настоящее вонючее логово. А в углу пугалом торчала инвалидная коляска, на которую Васька усаживался только для того, чтобы добраться до ванной. Сперва ему было очень трудно влезать на коляску, пересаживаться из неё в ванну и обратно, а потом — в постель, но он справлялся. Хотя мать всхлипывала, глядя на то, как он это делает, и жалобно предлагала позвать на помощь дядю Митю. Ещё чего! Васька продолжал разрабатывать руки всё время, пока не спал, не читал и не клеил клятые коробочки. И вскоре мытьё в ванне перестало быть для него проблемой. Хоть что-то…
Но Тане незачем было про всё это знать. Хотя мать наверняка ей рассказывала.
Она почти каждый раз приглашала Таню на кухню, откуда потом слышалось «бу-бу-бу» и материны всхлипы. Васька раздражённо морщился, стараясь не прислушиваться. Он, и не прислушиваясь, знал, о чём рассказывает мать. О том, как сперва погиб отец, а потом вот такое вот несчастье, такая беда случилась с Васенькой. Словно Васеньке кирпич на голову упал! Сказала бы как есть — сам виноват, теперь расхлёбывает.
Приходя к ним. Таня каждый раз приносила какую-нибудь еду. Обнаружив это впервые — мать после её ухода, сияя, притащила ему на подносе аккуратно нарезанные бутерброды с ветчиной и сыром, — Васька психанул и наорал на женщину, которая, конечно, сразу разревелась. И от ветчины с сыром наотрез отказался.
— Мне ваших подачек не надо, — угрюмо заявил он в следующий Танин приход. — Не смейте их приносить! Несите книги — это ваша работа.
— Но я же пью у вас чай… с вашей мамой, — возразила Таня дрогнувшим голосом, но очень решительно. — Никакие это не подачки. Простая вежливость.
— Ве-ежливость, как же! — язвительно протянул Васька. — Вы и сегодня что-то притащили?
— Печенье. Овсяное, — с готовностью сообщила Таня. Поколебалась и выпалила: — И… я бы хотела теперь с вами попить чаю. Можно?
Заметно было, что она прямо-таки отрепетировала эту фразу заранее. Готовилась, значит. Вот дурочка…
Васька, тоже поколебавшись, быстро оглядел комнату. Ничего эдакого на сей раз на виду не валялось. А мочеприёмник — ну что ж, пусть она на это полюбуется, увидит, кого опекает, мрачно подумал Васька.
Сердце у него часто и гулко заколотилось.
Ему всегда хотелось увидеть Таню. Отчаянно хотелось. Все эти три месяца.
Мать, конечно, не раз заговаривала о ней: какая она, мол, беленькая, тихая и хорошенькая, но Васька всегда сердито такие разговоры обрывал.
Он не желал обсуждать Таню, тем более с матерью.
Когда он был в порядке, девчонки пёрлись от него, а он от них, хотя, конечно, те девчонки, что ему подворачивались, были дворовыми шалавами. Но он других и не искал. Приличных, правильных пришлось бы уговаривать, уламывать. Шалавы не ломались, а с удовольствием висли на нём — Васька был пацаном симпатичным: высоким, смуглым, синеглазым и темноволосым, а ещё — нежадным и любил поприкалываться.
Но когда он доприкалывался до пули в спине и мочеприёмника, все шалавы, как и дружки, конечно же, махом испарились.
— Заходите, — хрипло проронил Васька в ответ на Танино: «Можно?» — и весь напрягся в ожидании, откинувшись на подушку.
На кухне зашумел чайник, и мать радостно забрякала чашками.
Таня откинула занавеску и вошла. Она оказалась немногим старше него, лет двадцати на вид. Наверное, сразу после «кулька» какого-нибудь пришла в свою библиотеку. Она была без очков — а он-то думал, что все библиотекарши носят очки, потому что много читают! Светлые волосы её были заплетены в аккуратную косу, перекинутую через плечо. И глаза у неё тоже были светлые — серо-голубые, в густых ресницах, застенчивые.
Таня смущённо посмотрела на него и еле слышно прошептала:
— Привет.
— Здрасте, — хмыкнул Васька, внезапно развеселившись. — Присаживайтесь… вон на табуретку.
Таня неловко оглянулась и села, держа на коленях стопку принесённых книг. Она смотрела на эти книги так, будто только что их увидела, а Васька жадно пялился на неё. Он уже забыл, как выглядят девчонки!
Он не был на улице со времени своего возвращения из больницы.
Как ни странно, Таня, подняв наконец глаза, заговорила именно об этом. Не о книгах, как предполагал Васька, а о том, что было для него самым что ни на есть болезненным и неприемлемым.
— Может быть, мы с вами пойдём погулять? — вот что она сказала. — На улице уже так тепло, весна самая настоящая. Снег почти растаял и асфальт просох. Мы могли бы дойти с вами до библиотеки и обратно.
А Васька выпалил, когда обрёл дар речи и перестал ошалело моргать:
— Ты что, обалдела?!
Вместо «обалдела» он хотел сказать совсем другое слово, но вовремя прикусил язык, а потом, пересилив себя, запальчиво продолжал:
— Не видишь, какой я? «Пойдём», «дойдём»! Я не хожу, у меня, знаешь ли, ходилки отсохли!
— Ты же можешь спуститься во двор на коляске. В лифте, — быстро объяснила Таня, тоже перейдя на «ты». — Я тебе помогу, ты спустишься, и мы погуляем.
Она произнесла это, будто давным-давно продуманное. Выходит, она действительно обдумывала, как с ним погулять!
— Я держал весь этот сраный двор вот тут, — процедил Васька сквозь зубы, крепко сжимая кулак. — Я тогда был мудаком и долбоёбом, но я всех держал вот так! Меня все уважали. А теперь я кто? Кто?!
Он задохнулся и умолк.
— А я тебя сейчас уважаю, — так же твёрдо, как и он, проговорила Таня. — Потому что ты сам себя делаешь. И уже сделал.
— Ты сама не соображаешь, что мелешь! — беспомощно заорал Васька, и мать, конечно, тут же растерянно сунулась в комнату. Он яростно глянул на неё, а потом на Таню, и велел той: — Уходи отсюда!
— Извини… те, — невнятно пробормотала Таня, залившись горячим румянцем. Она проворно вскочила с табуретки и уложила на неё принесённые книги. — До свидания.
Васька хотел крикнуть ей вслед, чтобы забрала свои книги и больше никогда сюда не заявлялась… но у него просто язык не повернулся этакое сказать.
А вдруг бы она действительно больше никогда не пришла?!
Он не спал всю ночь. Лежал, закинув руки за голову, на опостылевшей кровати, и думал, думал. Так же напряжённо, как тогда, по возвращении из больницы, когда ему пришлось решать, стоит ли вообще жить дальше.
Ему нельзя было влюбляться в Таню, ни в коем случае, А ведь он уже почти что втюрился в неё, дурак! Особенно увидев сегодня, какая она красивая и серьёзная. И настоящая, правильная. Она будет с ним возиться, носиться, разговаривать, даже прогуливаться… какое-то время, а потом ей это надоест. Или она выйдет замуж, а муж скажет ей: «Ты что, обалдела?». Нет, наверное, он другое слово всё-таки подберёт.
Васька устало и горько усмехнулся.
Но он уже не мог отказаться от странной дружбы с Таней. Не мог и не хотел даже представить себе, что Таня вдруг больше не придёт!
— Тот, кто хорошо обороняется, прячется в глубины преисподней, — пробормотал Васька скороговоркой. — Тот, кто хорошо нападает, действует с высоты небес. Поэтому умеют себя сохранить и в то же время одерживают полную победу…
Некоторые места из «Искусства войны» Сунь-Цзы он запомнил насмерть.
Все эти месяцы Васька неистово воевал с самим собой — с собственным неподатливым телом, с собой прежним — каким он был когда-то. Но сейчас ему предстояло воевать со своей невесть для чего зародившейся любовью к Тане — просто для того, чтобы выжить.
Он давно наметил себе маленькие, но реальные цели. Как учил тот же Сунь-Цзы.
Тренировать злосчастное тело, от которого осталась лишь половина, и ждать, когда медицина что-нибудь придумает. А она придумает, хоть через десять лет, Васька не сомневался!
Заработать на компьютер и Интернет. До заварухи с охранником Васька часто наведывался в Интернет-кафе и шарил по разным сайтам. Это был целый мир!
Поступить учиться. Есть же какие-то льготы для инвалидов.
Вот такие у него намечались планы на ближайшую жизнь, реальные и конкретные, и он собирался неуклонно их выполнять.
Но Тане, библиотекарше Тане, красивой, серьёзной и застенчивой, в этих планах места не было! Он знал: если позволит себе к ней привязаться — всё, конец. Рано или поздно она всё равно уйдёт — какой ей смысл возиться с беспомощным калекой? А он тогда просто сдохнет, как то чудище с аленьким цветочком в косматой лапе на пригорке, пусть даже его царевна, или кто она там была, к нему и прибежала напоследок.
«Ты встань, подымись, мой сердечный друг, я люблю тебя, как жениха желанного!»
Васька глубоко вздохнул. Любовь, любовь, сука-любовь, она не нужна была никому — ни ему, ни Тане, он это точно знал и хотел, чтобы Таня тоже это поняла. Она же умная девчонка!
И кое в чём она была права. Ему следовало прекратить ****острадания и вылезти из своей сраной норы. Преодолеть себя, наплевав на унизительные жалостливые взгляды соседей и бывших дружков.
Взлететь над собой, в небо — совсем по Сунь-Цзы.
«Тот, кто хорошо нападает, действует с высоты небес…»
«Земля… Небо… Между землёй и небом — война…»
Васька едва дождался воскресенья, приведя себя и комнату в порядок чуть ли не в шесть утра.
Когда Таня наконец пришла, — он ни разу не позволил себе подумать, что она может не прийти — он позвал её к себе и объявил:
— Закрой дверь и присядь. Пожалуйста. Поговорить надо.
Дождавшись, когда она послушно это сделает, он спокойно продолжал:
— Ты была права. Извини за то, что я тогда… психанул. Я всё обдумал. Мне надо выйти и погулять — с тобой.
Таня так и расцвела. Голубые глаза засияли, бледные щёки вспыхнули радостным румянцем, и она затараторила, протягивая к нему тонкую руку, но не решаясь коснуться:
— Ой! Ой, это будет так здорово! Знаешь, у нас напротив библиотеки есть молодёжный театр-студия, и там прямо в подвале недавно открылся рок-клуб! Ты же любишь рок! Ты хотел научиться играть на гитаре! Ты мог бы…
— Сколько ступенек? — перебил её Васька, криво усмехаясь и видя, как смятенно округляются её наивные глаза.
— Ну да, ступеньки есть, я же сама сказала, что это подвал, — признала Таня упавшим голосом, нещадно теребя свою косичку. — Но ребята отнесут тебя туда, вниз, вместе с коляской! Они хорошие ребята, наши читатели, они раньше у нас в библиотеке собирались, а вот теперь…
Васька мрачно подумал о том, скольким из этих хороших ребят он бил морды, встречая их у себя на районе, патлатых и разукрашенных, как девки.
И гитары им ломал.
— Так, — твёрдо сказал Васька, опять перебивая Таню. — Теперь ты меня послушай. Никто не обязан возиться со мной из жалости. И ты тоже не обязана!
— Я и не вожусь! — ощетинилась вдруг Таня, вся вспыхнула и даже с табурета вскочила. — И не из жалости! Мне нравится…
Она осеклась, беспомощно таращась на Ваську. Её голубые глаза стремительно переполнялись блестящими слезами.
Ну вот, началось…
— Не реви, — строго велел Васька и невольно поморщился. Это было невыносимо — смотреть, как она плачет.
Плачет из-за него!
— Я не реву, — всхлипнула Таня и судорожно зашарила в кармане, разыскивая платок.
— Ревёшь. И не вздумай в меня влюбляться, — продолжал Васька так же сурово. Ему следовало высказать ей всё прямо сейчас, и он говорил, хотя ему было так же больно, как после операции, после отходняка от наркоза, и даже больнее. — Я все эти дни думал… и для себя решил, что я в тебя не влюблюсь. И я своё слово сдержу, любой ценой. И ты не смей вот это вот: «Мне нравится» больше говорить и даже думать, поняла? Ни к чему это — ни тебе, ни мне. Я, может, никогда ходить не начну… и не спорь! — гаркнул он и тяжело перевёл дыхание, глядя в её мокрые растерянные глаза.
— Но мы же можем просто дружить… просто дружить, если ты хочешь! — с пылкой мольбой выпалила Таня, прижав руки к груди — хрупкие, почти детские руки. Как она собиралась этими вот ручонками его коляску таскать по лифтам?!— А я хочу с тобой дружить! Всегда! Я не уйду! Я тебя уважаю, и ты мне нравишься… как друг! Ты очень сильный, ты даже не представляешь, какой ты! Ты такой…
Она снова запнулась. Губы её задрожали — тоже детские, пухлые губы. Небось, никем даже не целованные.
— Такой, такой… Сякой! — обречённо проворчал Васька, уже почти сдаваясь.
А может, Таня опять была права? Может, их странная дружба будет даже крепче любви? Он дружил с пацанами и гулял с девчонками, и где теперь они все? А Таня была рядом, вот же она, вот! Она не собиралась уходить! Её не смущало то, что он такой вот урод, калека, полчеловека! И она только что сказала то, что Васька хотел и боялся услышать: «Я хочу с тобой дружить… всегда».
Всегда!
Он-то знал, что никакого «всегда» не бывает! Знал, что такое сука-жизнь! Почему же он, как дурак, развесив уши, слушал эту глупую девчонку?!
Потому что хотел ей верить, вот почему.
Может быть, она действительно его не предаст?
Может быть, врачи действительно что-нибудь когда-нибудь придумают?
Васька больше не мог просто смотреть в Танины умоляющие глаза, голубые и глубокие.
Он протянул ей руку, откашлялся и хрипло сказал:
— Ладно. Замётано.