Прохладный июльский вечер растекался призрачно-белым туманом, густо клубившимся под медленно выцветавшим небом. Пожилой художник, господин Морель, стоял у распахнутого окна и, с удовольствием ощущая прикосновения ночной прохлады, смотрел, как медленно растворяются в тумане розовые кусты.
Сколько раз он видел этот пейзаж? Сколько раз писал акварелью закаты, разгоравшиеся за окном? Господин Морель давно потерял счет времени: порой ему казалось, что у него за плечами целая вечность, а иногда он думал, что лишь несколько дней прошло с тех пор, как он познал радость творчества. Теперь он был знаменит. Теперь он был богат. Но, должно быть, из-за этих двух капризны дам – богатства и известности – его покинула третья, самая любимая, - его муза. Она уходила от Мореля долго, словно с каждым днем становясь все дальше и дальше, меняя обличья, пока не сгинула в таком же густом и холодном тумане, какой лежал теперь за окном. И с того неизвестного дня господин Морель больше не чувствовал вдохновения. Это стало для него настоящей мукой, но он продолжал писать. И, хотя его картины, будь то портреты или пейзажи, оставались, как прежде, прекрасными, он сам, как и многие его знакомые, отмечали, что его полотнам не хватает жизни. Художника это не удивляло: однажды он заметил, что место его музы заняла иная дама. В черных шелках, с огромным вороньим пером, украшавшим спутанные волосы, она оставляла в его мастерской увядшие бархатцы и сухие осенние листья. Она всегда была рядом, и ее тень неизменно ложилась на всякую его картину отпечатком едва уловимой горечи.
Господин Морель отвернулся от окна и медленно обвел взглядом комнату. Он слышал за своей спиной шуршание черного шелка и чувствовал влажный аромат увядающих цветов. Ему хотелось бежать, но скрыться было негде. Взгляд художника коснулся нескольких портретов, украшавших темную стену. В безжалостно-прекрасных лицах изображенных на них людей Морель видел не только сияющую гармонию красок: он видел саму жизнь, отраженную в неподвижном блеске глаз, в белизне кожи, в невесомом вздохе, замершем в груди.
Он знал их всех и в то же время не знал никого. Несколько разорившихся дворянок и бедная цветочница – он изобразил их такими, какими они не были никогда. Платой за прекрасные полотна были длинные и подробные рассказы об их жизни, и Морель наслаждался, слушая печальные истории, лившиеся из уст его случайных муз. Тьма и страдания были переплетены в их речах, но краски оттого становились только живее.
Ни одна не забрала свой портрет. Кому-то Морель добавил отравы в вино, кого-то задушил шелковым шнурком… И все эти девушки, прекрасные, как последние осенние цветы, нашли свое пристанище под густыми розовыми кустами. Их едва заметные тени иногда следовали за темной гостьей Мореля, бесшумные, бесцветные - жалкие подобия своих бесконечно живых портретов. Когда они окружали художника, он снова чувствовал себя молодым, бедным и никому неизвестным, и сердце его начинало биться быстрее, поскольку лишь в эти мгновенья увядшие бархатцы превращались в омытые росою незабудки, а черные шелка наполнялись сиянием, белее которого был только снег. Вдохновение окутывало его, опутывало, как когда-то, и Морель был снова готов творить, переполненный давно забытыми чувствами. Но, стоило ему хотя бы мыслью коснуться холстов и красок, как сразу же, подобное напуганной птице, пропадало едва возрожденное вдохновение. Сердце художника наполнялось отчаяньем, и прежняя гостья, с вороньим пером в волосах, запечатлевала на губах Мореля горький безжизненный поцелуй.