Поздняя осень. Небо серо, черны стволы, ветки голы, по мокрому асфальту яркими оспинами горят бордовые листья. Городской фонтан обнесли к зиме деревянным каркасом, сложенным шатром, и обили грязно-зеленым брезентовым пологом, но промозглый ветер терзает уже оторвавшийся его край. На вершине каркаса черная ворона как-то не по-птичьи, философски-неотрывно глядит вдаль. Одинокий мужчина в черном плаще и старомодной шляпе сидит на парковой скамье перед фонтаном и, опершись ладонями и подбородком на зонт-трость, тоже смотрит в одну точку. Его только что облаяла в магазине какая-то хабалка-продавщица за какое-то наглое с его стороны замечание, но он ничего не ответил, а направился в парк. Профиль его бледен и аристократичен, осанка его благородна, взгляд его скорбен, но не безучастен - он думает о… единственно о чем можно думать такой порою, он думает о прошлом:
«Мужское чувство собственного достоинства, чувство чести, а, проще говоря, мужское тщеславие – дама нежная, пугливая и беззащитная. В стародавние времена рядом с ней не то что плюнуть, - довольно было взглянуть косо, чтоб та упала в обморок. Когда такое случалось, обладатель ее тут же погружался в сумеречное душевное состояние и, в зависимости от воспитания и сословия, либо вставал на барьер и «метил в ляжку иль в висок», либо бил кулаком или ножом, глядя на глубину её обморока, без картелей и секундантов. Дама же натуральная, то есть которая из плоти и крови, лишь самонадеянно заблуждалась, когда полагала, что дерутся из-за нее; то есть формально – да, но на самом деле… Так или иначе, понятие чести, наряду с войнами и эпидемиями, было когда-то безотказным природным ограничителем демографического роста народонаселения, ибо на дуэлях и в драках погибало тогда ой как ощутимо народа.
«Теперь у нас не то в предмете», - сказал как-то поэт (кстати тоже ставший жертвой субтильной нашей дамы), теперь не то что косо взглянуть, теперь в глаза натурально плюнь – и ничего не воспоследует. Нежная, пугливая и беззащитная дама, что веками существовала лишь в ревнивом воображении мужчины, постепенно как-то натурализовалась, переселилась под кожу, растворилась в крови его и научила соизмерять степень обиды с последствиями, кои могут наступить, ежели ответить по-мужски, по старинке. Страх последствий, почти Гамлетовский страх:
«Кто снес бы плети и глумленье века,
Гнет сильного, насмешку гордеца,
Боль презренной любви, судей медливость,
Заносчивость властей и оскорбленья,
Чинимые безропотной заслуге,
Когда б он сам мог дать себе расчет
Простым кинжалом? Кто бы плелся с ношей,
Чтоб охать и потеть под нудной жизнью,
Когда бы страх чего-то после смерти -
Безвестный край, откуда нет возврата
Земным скитальцам, - волю не смущал,
Внушая нам терпеть невзгоды наши
И не спешить к другим, от нас сокрытым?
Так трусами нас делает раздумье,
И так решимости природный цвет
Хиреет под налетом мысли бледным,
И начинанья, взнесшиеся мощно,
Сворачивая в сторону свой ход,
Теряют имя действия…»,
но принца-то смущал «страх чего-то после смерти», чего нынешнее соединение мужчины и женщины совсем и не боится, а вот получить по зубам, вступись он против хамства на улице, - то да – «так трусами нас делает раздумье, и так решимости природный цвет хиреет под налетом мысли бледным…». Раздумье…, вот корень благополучья. Раздумье, способность к суждению и выводам, возможность, разрешение переписывать для себя моральные правила всякий раз в зависимости от ситуации сохраняют жизнь и они же, раздумья эти позволяют после акта трусости или простой невоспитанности даже, жить в мире со своей совестью, потому как совесть эта, то есть субтильная дама наша, давно уж переселилась в нас, растворилась в нас и стала как-то совсем невидна – не за кого больше вызывать к барьеру. Зато нас семь уже миллиардов, из них миллиарда три мужчин, но сколько из них способны ради субтильной дамы?..».
Мужчина судорожно передернул плечами то ли от мыслей, но скорее просто от холода, встал и направился домой. Ворона чуть скосила на него взгляд, но, не найдя ничего любопытного, вновь уставилась в осеннюю даль (или она просто спала). Поднимаясь по лестнице, он встретил хрупкую девушку, та затаскивала наверх детскую коляску, которая грохотала на каждой ступени, упираясь, словно капризный ребенок. Обогнав их на межэтажной площадке, мужчина вдруг обернулся и мрачно произнес:
- А где же ваш мужчина?
- Известно где, работает, - отвечала девушка, даже на такой короткой фразе изломав русский язык восточным акцентом.
- Работает, - осуждающе проворчал мужчина и двинулся дальше, вернувшись мыслями к Пушкину, Шекспиру, демографии, ассимиляции и деградации мужской морали.