Итог антиматриархальных революций
Марксистско-ленинскую обрывает нить:
Излив на стороне причины предполлюций,
Низы по-старому согласны жить.
Редкое утро понедельника на Фому, как на злополучного аборигена Острова Невезения, не нападала хандра. Раздираемый внутренними и внешними противоречиями, сначала стихийно, в порыве похмельного отчаяния, затем упорядоченно, не благодаря растущему мужеству, а в силу укоренившейся привычки, и наконец, вполне осмысленно, с тщательно обдуманными контраргументами в свою защиту, он провозглашал ноту протеста злым пунктам «брачного контракта», насажденного феминистской беспардонностью, и объявлял смену власти. Тогда, смело разлепляя веки, Аквинский с ухмылочкой Пиночета отыскивал у изголовья кровати болтающийся на отрывке скотча листок, на котором матриархальное правительство с вечера старательно выводило жирным фломастером список поручений. Сыпя едкими комментариями, рецидивист небрежно пробегал текст, а чаще и вовсе не читал, остервенело комкал «Вестник диктатуры» и, с техничным жеманством легионера НБА, выстреливал бумажный шарик в раскрытую форточку. Острый угол атаки снижал коэффициент удачных попаданий. Три среднестатистических броска из десяти тютелька в тютельку ложились в цель, примерно столько же, нарушая спортивную этику, насмешливо отскакивали от стены и заставляли произвести штрафной кидок. Бывало и хуже: импровизированный мяч, пометавшись в фрамуге, падал между стекол, и Фоме приходилось освистанным убегать со спортивной арены, чтоб из баскетбольной суперстар превратиться в заурядного разнорабочего. Монтировка из гаража помогала расковырять крепко забитые на зиму под неусыпным надзором Босоножки окна, которые с наступлением тепла теряли то пристальное внимание, какое уделялось им в холодный сезон. Сегодняшнее начало недели выдалось особенным. Аквинский с кашлем дохнул в кулак устойчивым перегаром и злобно скрипнул зубами, вспомнив заключительную фазу вчерашней попойки, свернувшейся по банальной причине: супружница, не считаясь с его, страждущего, авторитетным мнением, забрала недопитую бутылку и под конвоем раскаленного утюга отправила спать. С мясом содранное предписание прыгало в непослушной руке. Черным по белому ему сообщалось, что «мы», то бишь она — Её Высочество — единственная и неповторимая — в супермаркете.
— Всё, бля, мало! Никак не натаскается… Дальше, выплясывая, большие печатные буквы (к другим уголовник был в оппозиции) рекомендовали во избежание неприятностей программу-минимум: в двухчасовый срок отремонтировать в ванной комнате прохудившийся кран, привести себя в подобающий вид и в связи с проводимой по стране переписью населения приготовиться к достойной встрече с агентом. Огородом предлагалось заняться после обеда. Выход на работу милостиво разрешалось перенести на завтра.
— Щас… Выкуси! — Фома прочистил горло мощным «Кхе!» и хрипло затянул с пафосом «Марсельезы»: Что же ты, зараза, бровь себе побрила, Для чего надела, падла, синий свой берет! И куда ты, стерва, лыжи навострила… Настроение выравнивалось. Перепись субъективно относилась к разряду общегосударственных праздников, и уголовник, как никто прогорбатившийся на стройках народного хозяйства, не мог, чтоб не отщипнуть причитающийся ему кусочек социальных благ. Мотивы для бунта имели все основания.
— Что, не заслужил? Не заслужил, спрашиваю? — горько завыл он, репетируя сцену объяснения. Получалось впечатляюще. Второпях скомканный снарядик полетел к голубому просвету.
— Опа-а-а-а-о-ох! — заохал Фома, лицезрея как наглая бумажка захватила низину в межоконном плацдарме и мстительно выпятила бок с обрывками психологического шантажа: «починить… встретить… скоро буду…» — Та-а-к-с. Резолюция о провозглашении Дня Независимости была составлена на лету и тут же единодушно принята. Рецидивист запрыгнул в отглаженные приготовленные Босоножкой выходные брюки, скрыл фривольные татуировки на торсе под козьим мехом предпочитаемой всему безрукавки, прихваченной на память о последней ходке, и, закуривая, вырос перед холодильником осовремененным Робинзоном Крузо. Надежды не оправдались. Прозорливость Пятницы внушала трепетный ужас. Пустым предстал и бар. Рьяно, но безрезультатно, порывшись в батарее пустых бутылок, Фома признал себя содрогнувшимся, но не побежденным. Ужаленный сомнением, он ринулся в погреб и за ножкой деревянного стеллажа, в замазанном глиной углублении, выцарапал из священного тайника дорогой сердцу неприкосновенный запас в объеме литры водки «Сотка». Не забыв срезать с копченого окорока нежную розовую полоску, в комнату Аквинский вернулся с полным комплектом джентельменского набора, ибо для утоления жажды мщения прихватил с собой и последнюю банку любимого Лялькиного персикового компота. Признаки поствыходной депрессии размылись со вторым стаканом. Окрепшая рука без промаха метала тяжелые косточки в хрустальную вазу. Пережившая стресс душа просилась в пляс. Пуская в потолок душистые кольца оставленного Босоножкой в суете сборов «Роялса», Фома небрежно щелкнул пультом «Самсунга», нашел канал BIZ—TV и послал извивающейся Евгении Власовой воздушный поцелуй.
— М-м-му-а-а! Под кожей буграми заходили волны вседозволенности. Первый же подвернувшийся на язык тост зазвучал сигналом к конкретным действиям, не откликнуться на который мог только глухой.
— За свободу! За независимость! За демократию! Уровень «живой воды» неудержимо падал. Рецидивист, плывя в эйфории своей причастности к вопросам государственного масштаба, смотрел выпуск новостей. Ироничная улыбка налогоплательщика более удачливой нежели та, о которой шла речь, державы, прочно закрепилась на лоснящихся от жирной закуски губах.
— Ну народ, ё-ма-ё… Ни украсть, ни покараулить. И хоть бы один пришел, попросил: «Фома, подскажи, как быть…» А легко! Отчисляю Ляльке в бюджет — на водку идет трансфертом. НДС возвращаю магазинной сдачей. Чем больше даст, тем больше вернется… Договорить до конца парадоксальную фискальную идею помешал звонок в дверь.
— Шухер… Изощренный ум сработал быстро и гениально, но полегчавшая до дистрофического веса бутылка отказывалась тонуть в кастрюле с борщом. Придавив улику крышкой, Аквинский раскусил припасенный мускатный орех, смел со стола пепел и вылил остатки компота в туалет. Зазвенело вновь и уже требовательно.
— Да сейчас, чего трезвонишь, — осадил он чье-то нетерпение и, соорудив на голове подобие пробора, подался в прихожую. Свои медлительность и нерасторопность уголовник мысленно проклял сразу, стоило узреть на пороге статную деловую даму с папочкой наперевес. Гостья смерила его толерантным взглядом и, нимало не смущенная способностью хозяина плющить красновато-мутные сферы неземного притяжения в пятикопеечные блины, снисходительно прыснула.
— Це що? Добродий трошечки того… шуткует? — серьезные интонации грудного баритона слегка отрезвили Фому, и он, взяв себя в руки, впал в другую крайность.
— А як же, чаривныця? — залебезил он, лукаво щурясь.
— Працивнык, — строго поправила дама, — службы переписи, — и, считая, что такой визитки больше чем достаточно, без приглашения прошествовала в дом. Внутри она, со знанием дела выпячивая на обозрение филейные части своего бройлерного тела, долго искала подходящую для важной миссии точку, недвусмысленно остановила выбор на кухонном гарнитуре, смахнула со стола крошки, разложила бумаги и безошибочно приземлилась самой внушительной, уже оцененной хозяином по высшему разряду, частью на еще теплую табуретку. — Килька запытань, добродию. Не запэрэчуетэ? — механика произношения отдавала рапсодией режущей части фрезерного станка при соприкосновении с вязкой деталью.
— Я? — изумился обходительностью Аквинский.
— А хто ж щэ? Мы одни? — суровый блеск очей, которому могла позавидовать половина следственного аппарата ГУМВД, заставлял Фому ностальгически трепетать.
— Одни, — он подсел рядом и развил тему. — А чого мэни… Э-э… противиться? Вот только язык ваш… Унизанная перстнями рука невольно взметнулась к накрашенным губам, и в глазах женщины застыл немой вопрос. — Не-не-не, — виновато засуетился уголовник, отводя раззолоченную длань от манящих коралловых опухлостей. — Я про мову, шановна. Незручно мне по-вашему балакать. К российскому привыкши.
— Ну тогда так и говорите, чего людей путаете?! — интонации заметно смягчились, и, кокетливо освободив кисть из мужских клешней, «працивнык» трогательно приспустила ресницы.
— Я по-русски с пеленок лепетала, но что поделать? Работа такая. Требуют и заставляют… знать нашу национальную гордость, любить и пользоваться. Но как скажете. Не будем терять времени. Ручка с готовностью зависла над чистым бланком. Переводя взгляд с декольте на губы, сыпавшие интересами, Фома бдительно, словно перед ним был детектор лжи, контролировал логические переходы от фамилии к возрасту, от национальности к образованию и потому, когда наступил самый ответственный момент — вопрос о семейном положении — замялся и с неподражаемой застенчивостью заерзал на стуле.
— Ну что же вы? Наверное, женаты?
— Не угадали, — вздохнул он. — Позабыт, позаброшен. Холосты мы, одиноки и не с кем даже разделить восторг ни от долгих зимних ночей, ни от падающих летом звезд.
— Кем работаете? — раздалось взволнованное, и в этот раз Аквинскому показалось, что ему в уши капнули по горячей капельке миртового масла.
— Эх… Финансовый директор. Банк у меня.
— Водички бы… — сдавленно просипело в ответ. Пока Фома вскрывал шоколадный ликер из Лялькиной коллекции, гостья наметанным ревизорским оком обвела нафаршированное знаменитыми брендами помещение. Зацепок, опровергающих холостое состояние объекта и его безупречное материальное положение, не обнаружилось. — И что же вы, бедный, в таком особняке совсем один?!
— Не повезло, — печально вещал из соседней комнаты Аквинский, скручивая «Моцарту» фольгированную голову. — Автокатастрофа. Восьмой год мыкаюсь. А как насчет чего покрепче? Помянуть так сказать. Живее всех живых отклик последовал незамедлительно.
— Ну разве, символически. Мне еще работать… Вскоре финансовый вдовец, совершенно игнорируя вопиющие факторы внешней угрозы, возложил скорбящую головушку на воздушную, вспученную бюстгальтером твердыню и лил, оплакивая горькую долю, крокодиловы слезы. Его воздыхательница с материнской нежностью гладила по остриженным тронутым сединой вихрам, всхлипывала в унисон и, будучи женщиной прагматичной, сомневалась: поместится ли в том углу возле пальмы бабушкин белоснежный беккеровский рояль — ее главное неразменное приданое, не потерявшее товарного вида после трех неудачных браков. Крамольные руки Фомы уже давно мяли податливые выпуклости обширных зон плотского табу и напористо подталкивали к пропасти. Гостья не сопротивлялась, и в греховную бездну они пали, взявшись за руки: она — гордо демонстрируя французское белье и смелые подтяжки, он — пряча спину, испещренную чем угодно, но только не схемами движения денежных потоков. Под композицию Антонова «Только в полетах живут самолеты» Аквинский воспарил над высокими вершинами, окинул сверху голодным взором лакомую панораму и принялся исступленно избавляться от жгучего груза примерного семьянина. Партнерша, метаясь в экстазе, вгоняла в его подсознание исходную формулу:
— Одинока я, одна, одинокая… Отзывчивый реципиент внушению не противился и заученно вторил:
— Одинок… С этим словом и свершилось.
— О-о-о-о, — зависнув на первой букве Фома сбросил накопленный балласт и плавно пошел на снижение. Раскинув руки, он удовлетворенно зарылся в мягкие складки. Быстро убывающее впечатление от полета сменилось прозрением, и место блаженного приземления постепенно превращалось в муравейник. «Ляля!» Вскочив как полоумный, Фома кинулся к штанам. Оперативность давала кое-какие шансы на спасение. Объяснять что-либо времени не было.
— Чего развалилась?! Счастливая избранница витала в потерявших значение абстракциях. Постылая работа, неудовлетворенные безденежьем запросы, тоска по сильной половине — всё окрашивалось в мажорные тона романтической любви, разрешающей все проблемы.
— А? Что, любимый?..
— Вставай, говорю, корова! — в сердцах возопил Аквинский, реактивно просовывая ноги в брючину.
— Под монастырь подведешь, дура… Ежесекундно кидаемые в окно взгляды, в свою очередь, красноречиво подвели гостью к безошибочным выводам. Паника на лице любимого предельно доходчиво указала на степень надвигающейся опасности. Оскорбительное «корова», претензии к «дуре» и прочее автоматически отодвинулось на задний план. Пышное тело оторвалось от постели как от батута. Попытки придать происходящему ауру униженного благочестия испарились после звука хлопнувшей калитки, и прятавшие грудь руки занялись куда более актуальным делом. Три секунды на платье, две — на макияж, одна — на перекрученный чулок и нисколько на прическу. В прихожую они ворвались одновременно — она с папкой и неоформленной анкетой, Фома в боевой мазутной раскраске с разводным ключом в руках — и, источая порядочность, уставились на дверь.
Лялина улыбка таяла как пломбир на солнцепеке, убывая пропорционально величине растущего подозрения. О явлении неразрывной связи пролетариата с интеллигенцией Босоножка не знала ничего, но расстегнутая ширинка сожителя и съехавший вбок колтун на голове у явно растерянной бабы, заставляли сейчас заняться изучением коммунистического тезиса вплотную.
— Ну, я пошла, Фомочка? — пролепетала перепуганная особа, безжалостно бросая обманщика под танк, но Аквинский смело ринулся вперед.
— Лялечка пришла, — подхалимажно скалился он, пританцовывая вокруг суженой. — Чего так долго? А у нас перепись… Босоножка метко уронила нагруженные сумки на босы ноги муженька, потянула чувствительным носиком шоколадный запашок, исходящий от застигнутой парочки и, сфокусировавшись на незнакомке, подбавила взгляду амперов.
— Перепись? — ярко выраженный в интонации антагонизм вызвал у слушателей обильное потовыделение. — Ах, перепись, — и она решительным шагом направилась в спальню. Обратно Ляля мчалась со скоростью курьерского поезда, но драгоценные мгновения были потеряны. Мопассановской сучки и след простыл, а изменник наглухо забаррикадировался в ванной и скулил о презумпции невиновности. — Я те, ****ь, дам перепись, пес шелудивый. Сволочь. А ну, открой, — таранила она неприступный бастион с трусливым гарнизоном. — Открой, кобель! Открой, «Фомочка»!! Открой, мразь!!!
— Боюсь, — не скрывал ощущений рецидивист, забившись в угол под несущей стеной, как того требовали меры безопасности при сейсмическом предупреждении. Под сотрясающими ударами все и впрямь ходило ходуном.
— Перепись, дорогой? — не успокаивалось снаружи. — А может перепих?! Ты не ошибся?
— Перепись, — зациклился Фома и, дрожа, отмечал шаткость своего логова…
Переговоры длились трое суток и на четвертые зашли в тупик. На все конструктивные предложения из ванной доносилось что-то нечленораздельное и жалобное:
— …Реписьпереписьперепись…
Тогда оборзевшую тварь было решено взять на измор. Босоножка заблокировала выход громоздким сундуком, подстраховала его упорами, проинспектировала все возможные лазейки, перекрыла воду и отправилась восстанавливать запущенное хозяйство. Следующие сорок восемь часов в ванной стояла абсолютная тишина. На шестой вечер осады проявились гаснущие признаки жизни.
— Погибаю… — застонало что-то отдаленно родное, и звякнула щеколда. Дверь начала медленно приоткрываться, но уперлась в препятствие. В щель с палец толщиной вылетел белый лоскуток с намалеванным на нем кровью крестом. Впрочем, ожидаемого эффекта это не произвело, и только наутро, вооружившись вытащенной из забора рогатиной, Ляля приняла безоговорочную капитуляцию. Разобрав препоны, она нашла горе-любовника свернувшимся калачиком у порога, основательно выбила из еще теплого тела прелюбодейскую дурь и, сжалившись, повела прихрамывающего ветерана Семидневной войны на кухню. — Любимая моя, — тоненько пропел Фома после пятого стакана жидкости, — заинька моя, мой ласковый нежный зверек. Спасибо…
— Всевышнего благодари, что не сдох, — отрубила Ляля. — А со мной рассчитаешься натурой. Список найдешь на кровати…