Обычная улица. Переулок. По обеим сторонам дороги бесцветные здания, время сумерек, прохожих нет. По улице идет парень. Виден только его затылок в капюшоне куртки, ветровки.
Arctic Monkeys в ушах. Все, других звуков нет.
«18-15. Пора бы уже. Я прошел треть улицы, обычно они выходят на втором повороте с проспекта. Они не могут меня разочаровать, только не сегодня, когда они мне так нужны».
Трое парней выходят из здания напротив. Это бар, с дешевой вывеской, сомнительной клиентурой и репутацией. Парень вздыхает с облегчением, но видно, как на лице у него напряглись все вены. Синеватый оттенок кожи, глаза впалые, черные, видно, что он давно не высыпался. Хорошо одетый, в чистой одежде, он кажется выпавшим элементом на этой улице. Странный выбор для пути домой из школы среднего образования, парня у которого в будущем будет хорошая квартира, зарплата, у него есть выбор, есть возможности, чтобы делать этот выбор не рискуя оказаться в трущобах.
-Ты заставляешь нас ждать! Мы зашли с ребятами выпить в «ресторан», так сказать, по бокалу бургундского.
Такое бургундское доставляют из лучших подсобных помещений соседнего квартала за полтора доллара за 5 литров, этакие бочонки с эликсиром молодости этих парней.
Пока один произносит речь об их светском вечере, явный главарь всей этой кампании, выпячивающий вперед нижнюю челюсть для придания себе еще более авторитетного вида, второй, низкорослый сопляк, в футболке с надписью «Boys don’t cry», трогает капюшон парня, одергивает ему воротник. Такая забота отдает агрессивностью и самодовольством.
Надо отдать должное парню. Пусть он будет Виктор. Условный Виктор. Олицетворяющий собой целую группу молодых людей его возраста.
У него выражение лица человека, равнодушного к тому, что должно бы завораживать его в этом возрасте. Нет ни одного атрибута, говорящего о его увлечениях. Ни скейтборда под мышкой, ни нашивки на рюкзаке за спиной, ни даже любимых цветов, доминирующих в одежде. Человек-набор «всего понемногу», навеянного кем-то другим. При этом не производящий эффект скучного, бездарного элемента. Какой-то внутренний дисбаланс, приводящий его сюда каждый вечер, заставляющий выбирать этот маршрут, а не знакомые комфортабельные кварталы.
Сверху над их головами открывается окно, и женщина лет 60 кричит одному из «шайки»:
-Если ты немедленно не поднимешься наверх, весь твой ужин я вылью тебе на голову!
-Иди к черту! Вылей свои помои псам с соседней улицы!
Традиционная формулировка звучала бы так» Сын, ужин готов! – Мам, я гуляю с ребятами, буду позже». Традиции давно сдохли на этой улице или превратились в традиции с формулировкой «живи и не дай жить другим».
После вмешательство матери низкорослого парня диалог между кампанией и Виктором стал бессмысленным и был бы через чур неловким, так как крутая банда головорезов превратилась просто в группу школьников из неблагополучного района. Виктор опускает вниз голову, зажимая ее между руками, согнутыми в локтях. Кулаки сжаты в районе макушки, локти сведены вместе у подбородка, поза, предвещающая хорошее добротное избиение с возможностью избежать вышибания зубов. Тут же, как будто это служит негласным сигналом остальным, трое парней начинают его избивать. Не поколачивать, а избивать, удар за ударом, пришибая его к земле. К асфальту, холодному и шершавому, и сырому от вечернего конденсата. Виктор принимает позу эмбриона, потому что несмотря на согласованность действий всех четверых почки ему могут еще пригодится. Само избиение длится около 5 минут, зуб все-таки вылетает. Один. Лучше чем все предыдущие разы. После своего ритуала физической мощи компания молча разворачивается и уходит, забирая с собой деньги из кармана парня. Еще десять минут он лежит на асфальте, переворачивается на спину и смотрит в мутно-синее небо, если бы он курил, то, конечно, он бы закурил. Камень, залетевший в капюшон царапает затылок, но служит напоминанием, что тело ему принадлежит и все рецепторы работают как и должны. Состояние у него граничит с умиротворением. Впервые за день. Все кости саднит, ломит, он ненавидит побои. Но он точно знает, что завтра из школы он пойдет тем же путем.
Дверь, за которой все происходит по-другому. Как будто кривое зеркало, оно отражает те же побои, только с другой стороны. Порог как линия старта, забег, на дистанцию, Виктор.
Квартира – обои, паркет, зеркала, туалетный столик. Кухня, туалет, все есть. Все и ни черта нет. Ничего нет в этом доме. Кроме мебели.
- Где ты был?
Отличный голос. Хорошо сформулированный вопрос. Где ты был, Виктор? Что ты делал? Что ты вообще сделал в своей жизни? Что ты планируешь сделать? Что тебе не дает этого сделать?
- В школе.
Виктор оборачивается к отцу, вместе с ним оборачиваются все кровоподтеки на его лице, царапины и выражение бесконечной усталости тоже оборачивается с ними. Так может устать только молодой. Потому что все в молодости сильнее. Больше сил, ярче фантазии, громче смех, непролазней депрессия, непобедимей усталость. Все в превосходной форме.
- Опять, да? Опять эти ублюдки? Виктор, я разберусь с этим, так больше продолжаться не может. Я не понимаю, где ты их находишь, почему они прицепились к тебе. Я ведь влиятельный человек, мы сходим, напишем заявление, в конце концов, будем вызывать тебе такси из школы. Ну ладно об этом.
«Ну и хватит об этом. Двух предложений вполне достаточно о твоих переживаниях, Виктор. А сейчас - поехали»
- Сын, есть разговор. – «Давай, заряжай отец» - Если ты не начнешь думать о своем будущем, мы не сможем построить команду, я не могу всю жизнь тянуть тебя, ты не становишься мужчиной, ты никем не становишься. Ты как та старая тряпка, которой наша консьержка моет полы, просто лежишь и тухнешь. Я хочу знать, что я могу на тебя положиться. Ты даже в уличной драке не можешь за себя постоять, твоя мать была бы в ужасе – «Не трогай маму, козел» - Она всегда говорила мне, что ты странный – «Она говорила, что я не похож на тебя, идиот» - Я смотрю в твое будущее и вижу там лысеющего мужика с банкой пива в руках – «Я не пью, болван» - слушающего музыку черных кварталов и гордящегося тем, что он еще жив, а все его дружки уже перемерли. Хотя нет, у тебя и друзей то толком нет, кроме нашего придурка соседа. Виктор, стой, я не договорил!
Комната, не выделяющая своего хозяина, так же, как и его одежда. Ноль информации. Ноль личности. Кровать перпендикулярно стене у входа в комнату, окно, синие занавески, оставшиеся с временем переходного возраста, чтобы успокаивать бурную психику. Ноутбук, стол. На столе два журнала. Единственная вещь, одухотворяющая это помещение – фотография на прикроватной тумбочке. Женщина, с ярко красными волосами, короткими, маленьким носом, все ее мимические морщины говорят о привычке часто и откровенно смеяться, улыбка, спасающая чью-то жизнь. Даже после ее смерти, в таких улыбках не то, чтобы так много света, в них зацепка, та, за которую можно ухватиться, что-то нечитаемое, неподдающееся объяснению, рациональному и привычному, она просто есть и ее не может не быть. Ты просто живешь и знаешь, что пока она есть, все в мировом порядке в норме, все идет как надо. А потом она вдруг гаснет, выпадает из твоей жизни и вот уже пара шестеренок вылетела, и с каждым днем, годом ты чувствуешь эту поломку системы все сильнее. Это лицо, которое заставляет толкало тебя вперед, поднимало, когда ты валялся в переходном возрасте, уверенный что дальше некуда идти, а оно находило дорогу в обход. Глаза, в которых лужа боли, собранной за целую жизнь, перемешивается с благодарностью Богу за то, что эта жизнь была и была настолько разнообразной. Создается впечатление, что в комнате больше нет вещей. Это все что принадлежит Виктору, безраздельно и то, что у него не отнимешь. Странная привязанность к матери, которая была противовесом отцу, не такому уж плохому, но так как умерла мать а не он он автоматически становится моральным козлом в глазах сына. Манера матери поднимать с колен и давать шанс в противовес манере отца добивать даже после только что пережитого избиения на улице. Боль от потери, от разочарования в семейных ценностях, подкатывает тошнотой к горлу, молодому и еще не морщинистому.
Вообще-то он умеет рисовать. И сосед-придурок, в роли его лучшего друга, частенько хвалит его рисунки. Не то, чтобы его мнение так уж важно, но это все же мнение, и не такой уж он придурок. Скорее, странный. Слушает фолк и ругается старыми словечками, пародируя героев голливудского кино 30-х годов. Что не делает его плохим человеком.
Школа. Подростки, дети, подростки ставшие уже взрослыми, нежелающие взрослеть, самый активный и неуправляемый слой населения. Здесь уровень заработка твоих родителей приравнивается к уровню твоего авторитета. Прямая пропорция. Есть кружок индивидуалистов, сколотивших себе имена за счет выходок на выпускных и школьных вечеринках, все на эффекте неожиданности. Но рисунки Виктора носят слишком абстрактный характер, а эмоции давным-давно стали слишком вялыми. Вряд ли кто то помнит о его существовании, хотя каждый норовит задеть его портфелем или отпустить пару шуток в след. Вопрос: тряпка ли он? Нет. Он мог бы драться. Но ему наплевать. Он терпеливо сидит и ждет, когда закончатся уроки, и он пойдет своей старой привычной улицей обратно к дому. Улица снова будет изгибаться, перекручиваться переулками, вести его к облегчению. Иногда бывают такие состояния, когда моральная боль переходит определённую черту. Тогда ни творчество, ни музыка, ни другие любые люди не способны вывести из этого удушливого состояния. Возраст 16-летнего парня становится ему не даром юности, а бременем, тупой безделушкой. В таком возрасте невозможно разобраться, что к чему в тебе выросло, откуда взялись эти черные пятна в памяти, почему ты, а не твои одноклассники, подвержен приступам апатии, почему тебе претит мысль о работе в фирме, в которой работает твой отец и которая выполняет аж 20 заказов на установку пластиковых окон в неделю.
Видя лицо преподавателя, которому он сдает свое эссе на тему «Мертвые тоже смеются» выражает крайнее негодование, он долго объясняет что это какое то святотатство, но идея, конечно, интересная, не мешало бы побольше почитать классики. «Почитаю, завтра, Агатовый браслет, или Вишневый сад, что из этого выведет меня из депрессии, как вы думаете? Что объяснит мне, куда двигаться дальше, чем заниматься, что даст мне возможность разобраться, кто я, кто вы, кто они, стоят ли мои рисунки того, чтобы быть нарисованными, стоила ли жизнь моей матери ее любви пристрастию к курению, табаку и не табака, стоят ли старания моего отца моей ненависти к нему, может все таки Пушкина почитать?»
Улица. Вечер. Время, когда ожидание встречи со старыми знакомыми доходит до предела. Весь день с ноющей тупой болью в груди, три раза стошнило в школьном туалете. Тошнит от пресловутости, от тупости окружающих, ощущаемой на физическом уровне. Они стоят, сегодня обошлось без бургундского. Стоят себе и ждут Виктора, зная что он неизменно прибудет на место. Видят его из-за поворота и идут на встречу. Главарь выезжает вперед, на своих новых, свеже-сворованных кроссовках:
-Слушай, нет мы ждем тебя, конечно, мы ведь не изменяем себе, сказали будем лупить тебя при каждом удобном моменте, чтобы вышибить из тебя всю дурь, но одного я не пойму. Ты конечно и по виду левый какой то, но какого черта ты не сменишь улицу? Все наше обучения тебя жизни теряет смысл, если тебе это по приколу.
-Другой дорогой большой крюк.
Договаривая слова, подтягивает капюшон на голову, на затылок, стершийся местами об асфальт, потершийся от количества мыслей, привычная стойка с локтями у челюсти. Поехали, Виктор.
«По приколу? Да нет, вряд ли. По приколу ли мне, что я плююсь кровью по дороге к дому, что все мои шмотки через день после покупки становятся похожими на рванье? Да нет, не думаю. Мне по приколу то, что я всегда знаю, что эти люди знают, что я существую. Они ждут меня, ждут каждый вечер, не важно по какой причине, они выделили меня из толпы таких же как я сопляков, они уверены, что нанося мне побои причиняют нестерпимую боль. Я бы рассказал им о боли. О той, что консервным ножом цепляет твою душонку внутри и тащит ее наверх, когда тебе еще нет двадцати, а ты уже старик, выдохшийся, задохнувшийся, когда ты бьешься с идеальной системой, в которой все круто, все налажено-отлажено, настолько, что к концу дня ты начинаешь терять чувство реальности. Все правильно, все циклично. Твои преподаватели знают что тебе написать, знают какой из героев должен тебе понравится, какой эффект должно было произвести произведения. Конечно, знают. Они ведь сидят у тебя в голове и копаются в твоих мозгах, они же обладают рентгеновским зрением, «видят тебя насквозь». Что за ахинея?.. Откуда эта непоколебимая уверенность в собственных провидческих силах у людей, которые всю жизнь живут в одном городе, ходят на одну и ту же работу, встречая по пути одних и тех же людей. Родители знают, кем ты будешь в будущем, коммунально-бытовые сообщества знают, сколько ты должен выбрать воды в следующем месяце, городские власти знают, какие передачи одобрить по телевизору. Все продумано, сиди и кушай. Хрустнуло что то, что-то смутно похожее на мое ребро. Как ножом резануло, кто то сегодня разошелся и перестарался с ногами. Все мое нутро возвращается наружу. Физическая боль заглушает боль в нутре. Пара ребер не цена за спокойную ночь, когда я высплюсь. Я точно знаю, что приду сюда завтра. Что приду сюда еще столько раз, пока они в прямом смысле не выбьют из меня эту черную тварь, поглотившую меня настолько, что мне даже лень драться, мне уже неплохо лежать на асфальте и перебарывать инстинкт самосохранения. Я не тряпка, папа, я намного хуже, я человек, потерявший вкус к жизни в 16 лет»
Все, затылки размытые из-за крови с брови уплывают в сторону своего «ресторана». Виктор встает, падает, встает еще раз. Портфель стал неподъемной ношей, оставит его здесь, как плату за проход и теплый прием. Забирает с собой пачку бумаги и карандаш. Сейчас неплохо было бы добраться до пирса, после такой встряски всегда приходит вдохновение. Рисовать, чертить, родной город, в дымке, в его слащавой умиротворенности, пока ребра еще саднит, а нутро обиженно помалкивает. Да, рисовать. Папа, я не такой уж хлам.