- Ваша очередь подошла, документы мы проверили, если хотите пойдем сейчас посмотрим, вы же наверно хотите сами с ними пообщаться?
- Конечно. Только разговаривать ни к чему, не хочу давать никому лишнюю надежду, я просто понаблюдаю за ними.
Мне 35 лет. У меня есть работа. У меня есть муж. У меня есть хобби. У меня есть страховой полис. Есть место на диване. Есть машина под окном. У меня есть все. Или ничего? У меня нет жажды, у меня нет детей, у меня нет чувства, что еще немного, и я исполню свою мечту, наконец, у меня нет мечты, у меня нет ощущения опасности, все давно безопасно и механизировано, я не сильно устаю, немного отдыхаю, я сама посредственность. Я не рисую, не пою, не читаю вечером голая на балконе стихи прохожим с бокалом вина, я не прыгаю с высотных зданий, я даже не забираюсь на крыши. Я просто живу. Я живу? Нет, я проживаю. В квартире, в своих мыслях, в одной постели с человеком, которого безгранично уважаю и к которому давно ничего кроме этого не испытываю. Я. Я.Я. в моей жизни стало слишком много «я» и от моего «я» слишком мало на самом деле осталось. Осталось социальное «я», а личностное, индивидуальное, экспрессивное, каким оно было в студенческие годы, наглоталось снотворного и дремлет. Мирно и спокойно.
- В эту дверь, пожалуйста. Вот Максим, видите, вон тот мальчик, ему 3 года, очень разговорчивый, послушный, общительный, рано начал ходить. Вон там Марина. Ей 2 года, в манеже видите, замечательная девочка, родители оставили ее в роддоме, странно, она абсолютно здоровая…
А я вижу лицо. Такое бывает. Когда видишь лицо и, кажется, что видел его раньше, только не можешь вспомнить где. Или тебе нравились какие-то лица, и вот если собрать все их черты вместе в одно, то как раз и получается это идеальное ТВОЕ лицо. Воспитатель пытается дать мне какую-то справку об этой девочке, говорит, что она уж больно взрослая, ей же целых 6 лет, «она не послушная, в целом, конечно, добрая, но уж очень бойкая и вздорная». Странная характеристика для ребенка. А каким он должен быть? Он должен быть амебой, соблюдающий тишину, когда скажут, отвечающий, когда спросят? Встав на колени перед ней, наши глаза оказываются на одном уровне. Все. Словно маленький фильм. Словно кадр за кадром я вижу..
Ее растрепанные волосы, цвета ртути, с которыми я борюсь - она визжит и брыкается. Выбрасывает расческу в мусорку. Через две недели тайком от меня она отрежет свои шикарные волосы. У меня будет практически удар. Купили ей берет, представляем, что она француженка. Ее школа, она подожгла гербарий. Мне стыдно, но в душе я смеюсь. И завидую ей, я бы не решилась. А она стоит с видом ангела и с распахнутыми настежь глазами, в которых мог бы уместиться целый мир. Ее мир, она его рисует периодически на стенах. Не только в своей комнате, нет, в моей тоже. Купили ей скейтборд. Четыре шрама на коленях за два дня. Отняла, отдала скейтборд соседскому мальчику, она его побила. Я плачу, мама заболела, она сидит у меня на коленях, закинув ноги мне за спину, гладит мои щеки своими маленькими руками. А мне кажется, что это я очень маленькая, а она намного взрослее меня. Уехала с отцом на озеро. Я в трансе, рисую на работе кружочке на салфетках из-под кофе, ревную, со мной в прошлом году ехать отказалась. Распорола себе ногу на озере, прыгая с вышки в воду. Отцу не сказала, перевязала ее тряпкой, началось воспаление. Лечу.
Отдали учиться на скрипку. Исцарапала ее гвоздем, через год слез и истерик в нее влюбилась, играет теперь и утром и вечером и ночью, если придет вдохновение. У меня проблемы с позвоночником, встречает меня у магазина, забирает пакеты. Они ее перевешивают, волосы снова отрасли. Выпускной концерт в музыкальной школе. У нее «маленькое черное платье» и лента в волосах, представляет, что она Одри Хепберн. Я плачу. Она делает вид, что ей стыдно за меня.
Пришла пьяная домой. Говорит пила только колу. Странная кола. Уснула на диване, пока я ее отчитывала. Я сижу на полу рядом в джинсовом комбинезоне и сержусь. Да. Я чертовски зла. Скрипка потеряна в неизвестном направлении. Звонок в дверь, там парень. Подозреваю, что они не в кино идут, как она говорит. Но не лезу. Вечером пришла в слезах, кричит, ругается, разбила стакан, волосы покрасила в рыжий.
Говорит, у нее есть ирландская кровь. Недаром ее назвали Авророй. Я люблю ее. Говорю ей, что это просто переходный возраст, в меня летит тапочек. Злюсь, ухожу, она тайком сбегает с вещами под мышкой, украв деньги у меня из кошелька. Сутки я ищу ее, потеряв двадцать четыре килограмма веса, потеряв половину волос с головы, я плачу. Ругаюсь, опять плачу. Вернулась. Привела с собой старого блохастого лабрадора, говорит, что вернется только с ним. Я так зла, что мне плевать, кто куда вернется и с кем, ухожу в свою комнату, хлопая дверью, сшибла краску со стены. Лежу, плачу, все, не люблю ее. Написала мне три письма, подсунула под дверь. Пишет, что обладает даром ясновидения и видит, что я в молодости была такая же, поэтому обязана простить ее. Опять люблю ее. Еще сильнее, чем раньше.
Выпускной в школе. На ней женский смокинг. У ее парня черный, у нее белый. Они что то вроде инь и янь. Смеюсь над ними, она обиделась. Пришла через два дня, я уволилась с работы, сижу дома, рисую на стене, на месте где был ее детский рисунок. Нарисовала Эйфелеву башню, говорит, что француженки слишком жеманны, не буду напоминать ей про берет. Вышла из душа, в полотенце. Вижу ногу, на ноге щиколотка, на щиколотке татуировка. Геральдическая лилия. Гневаюсь. Немного. Говорит ей очень важно принадлежать к какому-нибудь роду. Понимаю ее.
Едем в Питер. Уснули по дороге в автобусе ночью, она лежит на мне поперек сидений, моя голова у нее на животе, отец не живет с нами два года. Черт с ним, она его не любит больше, говорит, лилия не имеет к нему отношения. Я горжусь собой, потому что значит лилия – это только я. Убежала от меня в Питере, забираю ее с отделения, залезла на крышу с какими то парнями. Не разговаривает со мной.
Сбежала. Снова. Я посидела на вторую часть головы. Ненавижу ее. Даже денег не взяла. Не было неделю, пришла с готовой картиной. Сказала, что уезжает в Питер поступать в Академию искусств. Я против Питера. Уехала. Плевать ей на все.
Звонит раз в неделю. Бросила курить сигареты. По всей видимости начала курить что-то другое. Три раза была в отделение, за все на свете, сделала татуировку, лиру на затылке, говорит символизирует ее любовь к искусству. Снова играет на скрипке. На балконе. Говорит для меня, чтобы я в Москве ее могла услышать. Я люблю ее.
Волосы - цвета переспелой пшеницы. Глаза такие же огромные. Руки такие же белые и маленькие. Живот еще маленький. Беременная. Плачет. Ругается. Кричит. Я так скучала по ее крикам, пока она была в Питере, что даже не злюсь. Тоже готова что-нибудь разбить, чтобы ее поддержать. Чувствую себя беспомощной, а она безумно красивая. Делаем аборт, обе в трансе. Плачем, едим мороженое, пьем пиво, плачем, смотрим «Не спящие в Сиэтле». Привет, депрессия.
00:30. Клею обои. В другое время работаю. Утопаю без нее в рутине, кричу сама на себя, чтобы в квартире было не так тихо, иногда раскидываю вещи по квартире, чтобы создать видимость ее присутствия. Приезжали друзья, с университета, устроили попойку, слушали ее музыку, танцевали, потом не могла разогнуться со своей спиной два дня. 02.15.Телефон. Все. Выходит замуж. Только что решила, уезжает в Новый Орлеан, там женится. В лучших традициях Унесенных ветром. Желаю ей удачи, говорю, что она чокнутая. Позвонили из отделения. Их с будущим мужем арестовали на какой-то «мирной» демонстрации». Негодую. Уверена, она боролась за справедливость. Свадьба. В майке с эмблемой грин-пис и белой длиной широкой юбке. Он в странных шароварах и пиджаке на голое тело. Решили спасать мир от людей, уезжает в Африку. Болею, спина доконала. Вечеринки уже не для меня, приехала в гости. У нее длинные пепельно-белые волосы, огромные глаза с зелеными линзами, новая татуировка, змей вокруг запястья, говорит, что стала мудрой, шлепки, много бус, маленькие руки, солнце вокруг пупка, я лежу на диване и смотрю ей в спину, как она плавает по квартире, громко смеется, рассказывает мне о своих поездках. Я не слышу, о чем она говорит. Я вижу ее, я слышу ее, я чувствую ее, я радуюсь, что все, что она привезла с собой, разбросано по дому, что за неделю она переносит все мои вещи, сожжет плиту, зарисует мои стены, соседи пожалуются на громкий смех в три часа ночи, я чувствую ее запах, она не пользуется духами, только эфирными маслами, апельсиновым, лавандовым, миндалевым молочком. Я лежу и думаю, что кто сказал, что дети это радость? Что это надежда, что это обязанность каждой женщины? Я не люблю детей. Мне они безразличны. Я люблю ее. Ее крики, битые стекла на полу раз в неделю от летящих кружек, фоторамок, я люблю свои седеющие волосы, каждый раз когда понимаю что она не просто «выпила баночку пива» а умудрилась покурить травку в консерватории, я люблю ее татуировки, что сегодня она борется за ущемленные права женщин в Африке, а завтра разыгрывает мюзикл Чикаго в дранных колготках. Я люблю ее.
Все это прошло у меня перед глазами, как ускоренная перемотка жизни. Без нее я уже не уйду. После процедуры подачи заявления, разговоров с администрацией и воспитателями, дачи пары взяток, я беру ее за руку, мы идем к выходу, она оборачивается, поднимает ко мне свою лицо и спрашивает:
-Что значит эта картинка у тебя на щиколотке?
Я смотрю на свою ногу, вижу там знак инь-янь, который казался когда то очень крутым, когда мы учились на психологов, смотрю на нее, меня охватывает ужас, от того, сколько сил, нервов, сколько трудностей мне предстоит с ней и понимаю, что никогда уже от нее не откажусь. Я люблю ее. Уже. Сейчас.