Белое здание. Огорожено старым чугунным решетчатым забором. Типичное помещение, потому что для тех, кто здесь содержится разнообразие не к чему. Дорога уходит наверх, въезд через арку и вот. Место действия - Вавилон. Иду по больнице, виднеется типичная сотрудница подобных учреждений. Добротно сотканная женщина. Добротно наученная. Все здесь добротное и на века. Как приговор.
- Прошу прощения, я журналист из газеты «…», мы хотим выпустить статью о людях, страдающих психологическими и психическими расстройствами и мне необходимо с ними поговорить, ну вроде интервью.
– Вряд ли вы сможете от них чего-то добиться, большинство наших пациентов не разговорчивые, потеряли связь с миром, и социально не адаптированы. Я знаю их очень хорошо, было бы лучше, если бы я сама рассказала о каждом из них, что у них в головах, в чем суть заболевания, мы ведь сутками дежурим, они все время у нас на глазах.
– Я все же попробую поговорить с ними лично.
– Ну пройдемте. (Показывает пальцем на мужчину в углу комнату) – Это Артур, у него повышенная рассеяность внимания, легкая шизофрения, аутизм, он немногословен, много времени вы на него не потратите.
Добротная женщина-медсестра смотрит на меня с недоверием, я молод и глуп, в ее понимании, а она повидала всю жизнь с изнанки очевидно. Судя по ее заточенному взгляду, я первый кто пытается с ними побеседовать после врача куратора.
– Здравствуйте, я журналист. Может вы ответите мне на пару вопросов?
Артур молчит, смотрит пустыми глазами в ту же точку, шевелит губами, потом резко отвлекается, смотрит на меня:
Артур – Что вы сказали?
– Я сказал что меня зовут Фрэнк, я журналист и может вы расскажете, как здесь оказались, какие тут условия, что вас беспокоит?
Продолжает смотреть в ту же точку, долго молчит. Меня несколько удивляет его расслабленное лицо с выражением только что хорошо выспавшегося человека…
Артур.
«Если мир задает тебе вопрос, необходимо выполнить какое-то действие. Действие – ответная реакция, реакция - это импульс на раздражитель, раздражителем может являться все что угодно, потому я бываю в разных настроениях и не хочу настраиваться на чужую волну. Меня крутят как радиоприемник, я должен настроиться на волну его голоса? Нет, пока в окне гуляет сестра Мэри с больным Дином, у которого дома беременная жена, а болеет он собственно приступами панической атаки, он рассказал мне об этом за последней партией в скрабл, это само по себе очень страшно, никогда не знаешь, когда начнешь судорожно паниковать, да, это тебе не жизнь, все время боишься, что начнешь бояться. Жуть какая-то. Еще две недели и я вернусь домой. К родному окну, стулу перед ним и никто не будет меня отвлекать. Чтобы постичь тайны мира требуется очень много времени. Я не хочу знать почем нынче картофель в магазинах, я не хочу слушать, сколько человек умерло от голода в странах третьего мира. Я просто хочу сидеть и думать, потом записывать, думать, слушать мир и записывать, каждую черточку, звук, и треск вокруг меня. В конце концов, этот стул принадлежит мне и пять метров в диаметре вокруг него тоже лично мои. В больнице это всем известно, к чему этот тип пришел и разговаривает со мной.»
Я понимаю, что внимание Артура приковано к чему-то очень важному, что принес мой вопрос в его голову, растеребил там воду, которая казалось чистой, но в ней был осадок и вся эта муть сейчас поднимается наверх.
«Дин ушел. Мне пора на обед. В столовой всегда тихо и можно слушать, как вокруг щелкает ложки о тарелки, трещат чужие челюсти и звенят лампы медленного накаливания. Миллионы звуков, никому не интересных, не оцененных человечеством, которые их же и породило. Мелодия электричества, шорох подполья, кряхтение старой больничной мебели, только не голоса. Только не эта старая как мир игра в вопрос-ответ.»
Встает и, молча, уходит. Я окрикиваю его в след:
- Артур, постойте, Артур!
Сестра, с видом захватчика, надменно и усмехаясь, медленно подплывает ко мне, стучит себя пальцем по носу, и изрекает:
- Ну, собственно, вы уже и сами поняли всю бесплодность ваших попыток, верно?
«Если бы в мире было меньше таких людей, как вы сестра, возможно, мы бы эволюционировали гораздо быстрее. Возможно, у них и был бы шанс, если бы такие как ты не стояли со скипетром власти над их пошатнувшимися душами и не терзали их своими устаревшими взглядами на здоровый дух».
- Я все же еще попытаюсь.
Сестра, разводя руками, с полным осознанием идиотства своего подопечного, вверенного ей судьбой, за разум которого она тоже теперь отвечает, а его упрямство и вера в пациентов уже внушают ей сомнения в его адекватности, отходит в сторону:
- Есть более разговорчивые пациенты, но вы вряд ли из их разговоров извлечете пользу.
Поднимемся на третий этаж.
Лестница. Старые дома дышат лицами людей, которые отдали в них жизнь, годы, которые там дышали и кашляли, помнили и судорожно искали. Стук дверей, скрежет половиц, они помнят все и, шагая по пролетам их лестниц, ты чувствуешь как к тебе прилипают все эти воспоминания, этот дух времени.
На втором этаже, который мы посещали до этого, была атмосфера сдержанного отклонения от нормы. Все вроде как в обычной больнице, только лица слегка размытые, придавленные, или задумчивые, воздух слегка разряженный. Все еще «слегка», там еще не пустили корни мрачного самокопания в ужасах внутренних коридорах, там медперсонал еще олицетворяет собой белые халаты и чистые намерения.
На третьем этаже медперсонал уже исполняет роль «поддерживателей» жизней, они следят, чтобы все функции человека исправно выполнялись и работали у пациентов, они следят, чтобы шторы не пропускали больше света, чем положено для повышенной раздражительности глаз у больных, в конце концов, они просто следят. И такая у них работа. Работа, а не призвание, которым и должно являться занятие медициной и спасением душ человеческих. Но все это конечно лирика.
На этот раз я хочу сам выбрать себе интервьюируемого. Помещение, представляющее собой длинный коридор, с кучей дверей по бокам, уводит взгляд как тоннель в нечто, за каждой дверью обитают чудо-люди с паранормальными способностями жить в мире и не иметь с ним ничего общего. В первых двух палатах, рассчитанных на 8 человек, раздаются разговоры, тихие, практически светские беседы. В первой у окна сидит старушка, с выпученными глазами, берет потрепанную папку, из нее сыпется клочки каких-то бумажек, а молодая девушка рядом с ней поднимает их и кладет ей обратно. Та снова роняет и так происходит все те пять минут, что я за ними наблюдаю. Симбиоз двух сознаний. Во второй комнате этого удивительного женского отделения, кажется, собрались самые тактичные пациентки. Они разбились на группы по два-три человека и тихонько беседуют между собой, только одна лежит на кровати, сжимает кулаками одеяло и кричит «Лида! Лида!». Этот вопль прорывает насквозь все существо, полный даже не отчаянья, а непонимания, полное отсутствие связи с происходящим, как карточный домик разрушился, так порвалась в какой-то критический момент эта нить с реальностью. Медсестра, идущая рядом, рассказывает, что эта женщина все время зовет Лиду – свою дочь, которая вот уже много лет не навещает ее ни дома, ни в больнице, живет своей жизнью и собственно нисколько по этому поводу не переживает. А мать, пытаясь вместить в свое материнское сердце и сознание мысль, что дочь ее бросила медленно, но верно, сходила с ума, страдая от тысячи болезней старости и немощи. По всей видимости, вера в собственное чадо победила разум, и она продолжает звать ее, исполненная непонимания такой долгой задержки. Заложники собственных иллюзий. Мы придумываем себе то, что хотим, верим в то, во что хотим и реальность, режущая садовыми ножницами вдоль и поперек лоскуты нашего воображаемого мира наносит нам иногда такие травмы, которые мы пережить не в силах. Мы не всегда готовы к событиям, которые на подсознательном уровне уже прорисовываются нам. И даже, когда они сваливаются на нас тяжелой фанерой, мы сворачиваемся под ней калачиком и думаем что это все еще пуховое одеяло, все хорошо. Фанера же продолжает давить и непонимание, почему одеяло вдруг стало таким твердым и тяжелым доводит нас до безумие. Но некоторые из нас так никогда и не вылезут из под нее.
Третья комната. Дальше идти нет смысла. Внешне они все похожи на обычных среднестатистических людей, только чем-то озабоченных. Как будто их что-то все время отвлекает, какой-то нерешенный глобальный вопрос. Женщина, лет сорока, сохранившая отпечаток молодости, с еще не смывшимся временем налетом красоты, рисует в тетради. Много, десять, двадцать, тридцать знаков вопроса. И не одного ответа у нее нет.
Я повторяю свою обычную заученную фразу, про журналиста и статью. Она даже для обычных людей за этими стенами пустое клише, а для этих людей и вовсе набор слов.
-Может, расскажете, что это за знаки вопроса?
-Вся жизнь - один большой вопрос.
Вот такое пресловутое клише мне в ответ на такое же мое пресловутое клише. Отомстила. Я принес в ее необычный мир свои обычные фразы, и она меня не пустила.
«Знаки вопроса. Вопросы, Вопросы, почему, зачем, да все бесцельная чушь. Я двадцать лет убивалась, убивала себя, других, я строила, рушила, читала, молчала, выступала с речью, я кричала с трибун, я решала, что делать другим, что делать целому поколению, вносила свои коррективы, подписывала документы, отдавала распоряжения, давала задания на следующий день, планировала чужие выходные, отнимала выходные, дарила праздники, я управляла своим маленьким государством. Идея, смысл, цель, мотив, посыл, разными словами называлось то, ради чего все это делалось. Ради чего-то. Святая непоколебимая вера, во что, куда, что теперь вокруг, что мы сделали в итоге. Я подвожу итоги. Я теперь только этим и занимаюсь. Я чувствую, как выворачивает запястья рук, которыми я подписала тонну бумаг, которые шли вразрез с моей совестью.. как саднит мое горло, из которого вылетали слова, отнимающие у многих людей единственный шанс в жизни... Я чувствую, как вся тяжесть мира ложится на мои плечи, потому что за все надо платить. И я плачу. Исправно. Как платила когда то в банк, как возвращала деньги на кредитные карты, как платила взятки, как платила людям, оказывающим мне услуги, легальные и не очень. Плачу за халатность, за одержимость, за хождение по головам, как по газонам, за злоупотребление властью, которое казалось само собой разумеющимся, потому что казалось «власть для того и дана, чтобы ей злоупотреблять».. Периодически я плачу своему организму, за то что трепала его как британский флаг, разбрасывала его потенциал как носки по комнате. Самое страшное в моем положении - мой мозг по прежнему идеально работает. Ни одного сбоя, ни одного перепада электричества. Я думаю, я генерирую идеи, я все еще пытаюсь захватить мир, власть, я полна сил. В голове. И только лишь в ней. Все остальное мое существо давно барахтается в черной бездне разочарования, в луже собственной жалости к себе, что ничего, ничего ровным счетом не сделано из возможного. В молодости были идеи, стремления, порывы. В зрелости потерялись ориентиры, забылось то, ради чего все начиналось – сделать мир лучше, средства уже не выбирались, «лучше» стало понятием размытым, мир лучше - значило больше денег, влияния, больше, просто больше. Качество перешло в количество. И в один прекрасный момент, ты останавливаешься в этой безумной гонке, уже будучи 5 лет накаченным стероидами и психостимуляторами, потому что организм не выдерживает этого марафона без поддержки, бессоницы, недоедание, недосмех, недовстречи с друзьями…ты понимаешь что ты пытался объять целый мир, а получил только сплошные недо-... И уже года два ты катишься, как булыжник по обрыву, только сейчас это заметил. Ты не смеялся уже 3 месяца, не смотрел на небо, просто стоя на улице 4 года, не видел цветных снов – 300 дней. Сплошные даты и сроки окружают тебя. Чего ты не сделал и что ты уже успел натворить. Депрессия? Нет. Хандра? Тем более нет. Осознание? Возможно. Рассвет разума. Чтобы выбиться снова к свету, ему приходится пройти эту вековечную первозданную тьму человеческой психики. Поэтому вопросы.. вопросы…»
Я думаю, что не только воспоминания со стен облепляют меня в этом здании. С ламп на потолке на голову мне капает желтый грязноватый свет. Мне кажется, что я проживаю их пороги безумия. А безумия ли? Я не услышал от них ничего, чтобы подтвердило или опровергло их безумие. Да сомнительный вид внушает опасения. Но вряд ли я бы здесь выглядел лучше. Собственно, та масса мыслей, которая посетила меня здесь, вполне собой образует материал. Пусть я не залез им в головы, не разобрал как психолог их по полочкам, но я могу гордиться тем, что я был корректен по отношению к их уединению.
Я смотрю на все эти головы и ищу в них признаки безумия. Ищу и нахожу, но какие-то неубедительные. В моем понимании безумие граничит с насилием, жестокостью по отношению к себе или другим, все остальное – вольно выбранный маршрут мышления. Люди не всегда справляются со своим выбором, они выбирают кроличью нору, но оказываясь там, захлебываются количеством красок, звуков, путаются в лабиринтах, не у всех есть внезапно появляющийся чеширский кот. Вместо волшебной страны попадают в свое личную тюрьму, краски со стен начинают отваливаться, оказывается не такими прочными идеи, фантазии, кролик оказывается просто кроликом, а был символом иного – верного пути. Половина этих люди – типичные Раскольниковы. Вторая половина живет в своей голове, как в болоте, но им там тепло и уютно. И медицинскому персоналу в их накрахмаленных халатах, с накрахмаленными головами и мозгами, в белых тапочках нечего делать в этих болотных трущобах. Не потому что они изверги, потому что есть ювелиры, хирурги, а есть мясники и камнеломы. И камнелому нечего заниматься огранкой бриллиантов.
Девчонка, в рваных носках, отстукивает по полу какую-то мелодию, выглядит довольно агрессивно и плачевно одновременно. Вряд ли у нее были поклонники в школе, вряд ли у нее даже были недруги, такие, как правило, не имеют ни тех, ни других.
«Раз, два, три, раз, два, три. 15 недель репетиций, 12 часов в день, ноги, следить за кистями, кисти всегда должны быть гибкими, как будто я вся из пластилина. Заживут, заживут, зарубцуются. Господи, мои ноги, мои пальцы, мои мозоли, мои стертые до крови суставы. Я выйду один раз, я станцую для нее, выгну все свои суставы наизнанку, чтобы она была довольна, я стану самым гибким, без единой кости, существом, змееобразной женщиной, целый зал будет в восторге, она будет в восторге, счастлива и радоваться, потому что представляет что это она так смогла, и когда она встанет и будет мне аплодировать она будет представлять что эти софиты направлены на нее, что эти аплодисменты ей, люди вокруг ее обожают, все ее несбывшиеся мечты наконец то станут реальностью. Ее мечты, ради которых я 12 лет превращаюсь в подобие червя, а не лебедя, как она думает, бесхребетного червя, который умирает «изящно и непринужденно» на сцене, но не может послать их всем к чертям, чтобы обрезать волосы, наклеить пластыри на ноги, одеть кроссовки и побежать. Долго-долго бежать. Пока легкие не захрипят, пока сердце не завяжется узлом с клапаном, пока в ушах не забьется пульс, чтобы снова понять, что ты не червь. Ты - человек. Все твои кости на месте, жилы натянуты. Бежать и добежать до города, в котором можно будет смеяться, отвлекаться от ее «главного», рисовать углем на деревянных досках. Слушать инди, потому я ненавижу Чайковского, я ненавижу белый цвет, лед, в который опускают мои ноги каждый вечер, белая пудра, в которой душат мое лицо, мои торчащие кости из ключицы, как будто сзади мою кожу натянули и закрепили на лопатках. Я убегу, я когда-нибудь обязательно убегу. Будут люди. Друзья. Люди, много людей, будет ВРЕМЯ, мое время. Не ЕЕ. МОЕ. Только мое ВРЕМЯ, Моя жизнь, моя долгая, короткая, все равно, моя славная независимая жизнь. Все будет, милая, но сейчас… раз, два, три, раз, два, три…»
Все не всегда такое, каким кажется.