Посвящается Лилиньке... тебе...
Сегодня суббота. Через комнаты летит едва ощутимый сквозняк, фрамуги окон открыты кверху, свободная площадь комнаты зависает в полутени, я думаю о неотвратимых вещах. Я трогаю свой лоб, руки, мне кажется, мое тело очень горячее, я накрываюсь белой гладкой тканью, она обволакивает мой живот, бедра, я комкаю ее, подгибаю ноги и на несколько секунд напрягаю все мышцы. Член вздрагивает, встает и упирается теплой головкой в натянутое покрывало. Я зажимаю его между простыней, имитируя ими вагину, и начинаю подаваться вперед и назад, вперед и назад, я ритмично шуршу членом в своих простынях, постепенно ускоряясь, все происходит так быстро, что я просыпаюсь на ходу, рефлексы обостряются, живот напряжен, я двигаюсь внутри теплого и сухого имитатора лона, чтобы ускорить процесс, я неглубоко вставляю палец себе в зад и массирую сфинктеральную мышцу в такт движениям таза. В простынях становится немного влажно, я срываю с себя все материю, вскакиваю и подбегаю к окну.
В частном доме напротив шестнадцатилетняя Оля разговаривает по телефону, скрестив ноги. На ней длинный халат, расписанный теплыми красками поздней весны. Я открываю окно, встаю на подоконную доску, с улицы видно мой голый торс по грудь, я звучно и быстро принимаюсь себя ублажать. Невозможно удовлетворять себя в одиночестве, хочется, чтобы кто-то увидел это.
В квартире не происходило ничего доброго. Дом, а в нем было три подъезда, был незаметен, несмотря на свои могучие размеры. Улицы поселка собирали жителей, те топтали грязноватый асфальт, трамбовали обочины, глухо били об землю подошвами ботинок и туфель, но жизни не было. В человеке очень мало жизни. Вся страна берегла свою сущность, и бережность эта брала начало в единственном организме, но встречалась в каждом – более или менее. Человеческие существа экономили ресурсы, берегли себя для работы и отдыха. Приходя в театр, старались сильно не сопереживать, гуляя – не застудиться, отстраниться от суеты. В сущности, только работа не считалась суетой, она была делом нужным, делом необходимым. Без остального можно было обойтись.
Среди воздушных масс, вдыхаемых человечеством, одиноко ютились здравые мысли. Колонны зданий, бетонные мосты, кирпичная отделка стен, узлы дорог, твердь, ее почвенный слой и недра, мелко дрожащая флора и механистично курсирующая фауна – все содержало в себе здравые мысли, которые существовали сами по себе, но открывались только людям. Хотя уже не открывались, ведь люди спешили на работу или в торговый центр. Сообщества исследователей закрылись в лабораториях, сканировали клетки и дробили минералы, подвергали жесткому излучению раковые метастазы. Мир уточнялся, обрастал сносками и приписками на сотнях языков, а люди чинили обувь или покупали новую, чтобы сбить подошвы и снова купить очередную пару.
Деньги приходили к людям через муки. По земле вместе с идеей и практикой капитализма разрастались тщедушные филиалы ада. Чувство, когда ты едешь в семь утра в маршрутке, вдыхая по большей части углекислый газ, ощущая признаки гипоксии и легкого страха, встает попрек горла. Мне сотни раз в рационалистическом ключе советовали быть мужественным и не путать общечеловеческую суету с настоящими проблемами. Я всю свою жизнь противился подчиняться и всю жизнь это делал. Никогда не смирюсь с чувством, которое царапает мое нутро, истязает и калечит мою человечность и заключается в красноречивой фразе: «мы – скот». Форменные быки и коровы, обтирающие бока и спины друг друга, недовольные своим положением, угрюмо молчащие. Мне всегда говорили, что я драматизирую, нельзя отрицать ежедневной эксплуатации человека человеком, но бунтовать против этого глупо и неуместно. «Какие у тебя варианты, Витя? Ты смешон в своем недовольстве. Да оглянись по сторонам! Посмотри на свою одежду, квартиру, еду. Относительно многих ты обеспечен всем необходимым. Тебе грех жаловаться. Это просто неприлично»
Этот гребаный дом в нескольких километрах никак не могут достроить, будто в этом его миссия - раздражать и отпугивать пустыми норами окон. Четвертая часть его отверстий – как большие выжженные соты, свет не может выбраться из выеденных глазниц. Я не художник, а будь так, давно написал бы эту громаду. Вижу картину, стоящую на мольберте, она дополняется деталями по мере того, как изменяется фасад оригинала. Делаю глоток воды, выдох выпускаю протяжно, как ноту, вздох, продолжаю наблюдать за ходом строительства с безопасного расстояния. Нипочем мне травмы на производстве, шум бетономешалок, матерщина рабочих, холод, возможное падение башенного крана, направленный взрыв фундамента, обрушение перекрытий. Находясь на расстоянии нескольких километров на возвышенности, разделенный мостом и рекой, сотнями других домов, отторгнутый силой тяжести и воздушными массами, отодвинутый твердью, я могу пережить любую участь, коснувшуюся этого дома. Я наблюдаю самый долгий и реалистичный кинофильм из доступных мне каждое утро.
Неподалеку от многоэтажки есть площадь. Вчера я встретил парня, он раздавал буклеты, сложенные вчетверо, отпечатанные на глянцевой бумаге в типографии, этакие рекламные массивы. На лицевой стороне была надпись "Объявление. Разыскивается человек." Я был настолько ошеломлён нетривиальностью подхода, что не выбросил буклет и решил прочитать. Вот что в нем говорилось:
«Я больше не пытаюсь прислушаться к разговорам на улицах, я стараюсь этого избегать. Не смотрю, как молодые пары идут под руку и что при этом выражают их лица я не знаю, - отворачиваюсь.
Приходя в кафе, не слушаю музыку, которую они включают, спасибо, не стоит, у меня своя. Прибавляю громкость в наушниках. Официантки бывают ко мне добры, и я изо всех сил стараюсь быть добр к ним, оставляя немного денег на чай. Каждый раз, когда я оставляю чаевые, мне стыдно: этих денег слишком мало, а большее я не могу себе позволить. Случается, что мне удается неожиданно заговорить с кем-то, это всегда происходит так внезапно. Еще мгновение назад я не видел человека, а теперь я с ними разговариваю. Иногда я остаюсь доволен, иногда нет, но эти беседы крошечные, виноватые, словно ты крадешь свое и чужое время.
Похоже, что я больше не могу переносить одиночество, не знаю, почему. Возможно потому что во мне ширится какой-то разлом, который я не хочу замечать, а чтобы не быть собой, лучше всего быть с кем-то.
Накупил книг, но не читаю, единственное оправдание - хочу читать кому-то еще. Страшно. Обычные домашние дела вызывают муки, но я всегда был ленив, однако сейчас я как будто демонстрирую безразличие, углубляю его, экспрессивно разбрасываю вещи. Настойчиво небрежен, и только лишь когда нужно куда-то идти, наскоро привожу себя в нормальный вид: глажу одежду, причесываюсь. Во все остальное время часты моменты, когда лучшее место для вещи - это куда она упадет. Чувствую некую вину и сожаление, что так небрежен, и в то же время какая-то болезненная гордость одолевает, словно ты аскетично лишаешь себя уюта.
Когда-то на на эту мебель не капал дождь, но иллюзия сухости существовала лишь потому, что жизнь выглядела дождливой. В ненастную погоду стремишься взгромоздиться на любой стул, лишь бы не промочить ботинки.
А ты...
Четыре угла дома с пятью комнатами и я тебя уговаривал не страшиться, и руки уговаривали, и темно-серая ночь, и уголоватость стен приобнимала своей твердостью, моей твердостью в намерениях, переданной этим стенам, но ты уже хотела быть смелой, ты уже хотела касаться всей своей силой, всей свой мощью отзывчивости.
Стойкость смягчалась от ласковой оторопи, и твердость становилась гибкостью, и я становился мягче и плыл с морем, сам являлся теплыми водами, в которые ты могла погрузиться.
По утрам, очень редко, в считанные минуты, когда мой больной мозг еще не совсем проснулся, чтобы увлечь меня в привычное состояние уныния и недовольства, ко мне приходя правильные, добрые, созидательные мысли, я становлюсь счастлив, здоров, полон надежды и сил бороться. Мой дух и разум работают, планируют, видят положительный итог и готовы уничтожить любые препятствия перед собой. В сравнении с этими минутами, а иногда и снами, в остальное время своей жизни я слабоумен.
Иногда это цепь мыслей, а иногда она всего одна, но ничто не мешает им цвести, развиваться, я будто становлюсь другим человеком и даже не замечаю этого. Потом я засыпаю, пробуждаюсь в полном сознании, и от этих мыслей ничего не остается.
Я начинаю привычно отвлекать себя, лишь бы не оставаться наедине со своим внутренним миром. Воображаю, что у меня есть достоинство, есть, что сказать, что я заслуживаю чего-то большего, что жизнь ко мне несправедлива, что я борец, но все это - чудовищная ложь. Я уже не могу жалеть себя. Мне не дает покоя мысль, что есть люди действительно достойные жалости и я не из их числа.
Остается только плакать, но это нужно заслужить, я же недостоин даже слез, этих освободительных мгновений. Я в тупике и не планирую из него выбираться. Я придумал для себя новое оправдание. Тот человек, которым я стал – ему уже ничего не поможет, не сейчас, прошло 26 лет, слишком поздно что-либо менять в себе. Даже если денег моих будет хватать, чтобы обеспечить себя и помогать матери, это не изменит мое нутро, не сделает меня настоящим человеком.
Быть может, двадцать лет назад, столкнись я с творческой и независимой средой, что-то и вышло бы. Моя мать старалась как могла, дело не в ней. Я уже не знаю, в ком или чем дело.
Мои первые воспоминания были одними из самых ужасных за всю мою жизнь, неприкрытый садизм и девиации сопровождали меня среди мужчин, женщины были холодны ко мне, презирали мою неспособность постоять за себя, отрешенность.
Когда родитель бьет своего ребенка, хамит, отвечает на его вопросы тривиальным бредом, когда не знает, как с ним справиться, объясниться, быть им услышанным, сам ребенок начинает нести эту чернуху в общественные места, к ровесникам, равнодушным воспитателям и учителям, уставшим от детский тупости и жестокости.
Меня пытались подвергнуть насилию еще в детском саду, в четырех-пятилетнем возрасте мои сверстники. Столько грязи, сколько там, я больше не видел никогда и нигде в своей жизни. Я никогда не мог представить, что маленькие дети могут быть настолько порочными, я до сих пор помню ведерную ручку в своей заднице, член у себя во рту и шепот одного ублюдка, который пытался заставить меня засунуть руку в трусы девчонке из нашей группы и сказать ей пару матерных слов на ухо.
Отрешенность была моим ответом на происходящее, я старался не замечать реальность, не верить в нее. Парализованный страхом я отрекался от садизма и жизни, которая его допускала.
Оставшись наедине с собой, цепляешься к последней форме отчуждения – наблюдениям за окружающей средой. Дальше возможно только углубляться в сознание, но это причиняет муки, человек не подготовлен жить и искать счастье в себе, у него пустые, выжженные глазницы.
От людей, от любого из вас, я услышу только то, к чему готов - ничего хорошего. Ваши советы мне поперек горла, я не верю в вас, не верю в себя и наличие потенциала во мне, не верю в изменение обстоятельств. А даже если произойдут разительные изменения, не верю, что стану хоть капельку лучше.
Неужели есть такой человек, который сможет захлопнуть во мне пропасть и разжечь свет? Неужели дело в чей-либо доброй помощи? Я не верю и в это.
Было лучше, когда я пил, тогда я не понимал жизнь, не боялся ее, был бессмертен, не представлял, что могу умереть. Алкоголь отлично затыкает твой здравый смысл куда подальше. Теперь я стал фанатом лекарств, паровой, запечённой и вареной еды, прогулок, но меньшим дерьмом я не стал. Раньше я был более честен, отравляя себя.
Это честно, средневзвешенный кретин должен пренебрежительно относиться к себе, быть злым на весь мир, не бояться подохнуть, вернее, делать вид, что никогда не подохнет. Я же уцепился за искру жизни и принялся беречь тело, но ради чего? Как личность я никчемен. Память ни к черту, все потому, что я не хочу знать и помнить себя, свои унижения и самоунижения, ненавижу жалость к себе и изо всех сил старюсь ее вызвать.
Знаете, для чего человеку нужна цель? Если цели не будет, он вскоре шагнет из окна двенадцатого этажа (чтобы уж наверняка). Смешно, но, в сущности, он давно шагнул, доход растет, но человек уменьшается, это аксиома. Бедняки или лодыри ничем не лучше, в них так же мало человека.
Я захожу в эти бесчисленные кулинарии и кафе не только потому, что голоден, а иду за лживой добротой, жду, что милая девушка будет чутка ко мне, улыбнется, сделает это не вымученно, студентки еще способны не это. МЕНЯ ПРОСТО ТРЯСЕТ ОТ МЫСЛИ, ЧТО ЭТИ ПРЕЛЕСТНЫЕ ДЕВОЧКИ РАСТРАЧИВАЮТ СВОЕ ЕСТЕСТВО, УЛЫБАЯСЬ КАЖДОМУ, КТО ЗАХОДИТ ПОЖРАТЬ В ИХ ЗАБЕГАЛОВКУ. Держу пари, что, когда рабочий день подходит к концу, им не хочется жить. Это отупение, оно приходит не сразу, но от него не спрячешься. Та же история с врачами. Дело не только в таблетках, раньше я пил, а теперь реальность предстала во всей красе, и я ищу убежища в кабинете врача, в глазах медсестры, официантки, нашего бухгалтера из ТСЖ.
Я трачу больше денег, чем следовало бы, чтобы создать иллюзию, что я могу тратить.
Моя цель в том, что я еще верю в человека (противоречу сам себе), но только в одного, в единственную личность, я жду, что меня подберут, но не как бомжа, а как перспективного шизоида, поток злобы и тупой вражды иссякнет, и я обращусь к творчеству. Моя вера похожа на адаптацию веры в бога, в обоих случаях фигурирует единственная сущность, которая может помочь.
Последнее время я часто хожу в город через мост и вижу кладбище кораблей. Остовы совсем сгнили. Я чувствую себя так же, как выглядят эти прогнившие деревянные ребра
Я пытался написать рассказ, но у меня получился всего один абзац, я почувствовал тошноту, и каждый раз, когда я возвращался к попыткам продолжить, тошнота подступала снова.Вот он:
"Распластавшись на желтой мазне, разлагается корабельный остов. Омывается горчичными водами, сыреет, бухнет, разживается запахом кислятины. Вся его масса приобретает цвет окружающей среды, весь он в горчичном красителе - растворенной в воде глине. Поломанные доски впиваются в землю. Твердь приветлива, бесконечно радушна, правдива. Земная кора согласна на жизнь и на смерть, готова выжимать и впитывать, выталкивать и всасывать. Размякшее судно подвержено медленному истиранию. Из всех соединительных элементов - жестких узлов, диафрагм, связей - уходит прочность. Это был небольшой порт. Из воды торчат деревянные столбы, на которые раньше опирался дощатый настил, служивший пристанью. Конструкции сильно искажены, их прошлое угадывается с трудом - например, я вижу тетраэдр на опорах."
В буклете не было телефонного номера, но он и не требовался, целью было ввести в курс дела и не шагнуть из окна двенадцатого этажа (чтобы наверняка). Я почувствовал удивительное родство с этим странным парнем, его злобу, хлипкую веру и отреченность, мне захотелось его найти, распить с ним бокал пива в баре, но его нигде не было, он никогда не возвращался ни на эту площадь, ни на любую другую, я никогда больше его не видел.
Октябрь заканчивался, мама передала с водителем автобуса мои зимние вещи. Я все еще жил один. Я приехал немного раньше назначенного времени и наблюдал, как автобусы паркуются у здания автовокзала.
От скуки я подошел поближе к паре собеседников и подслушал их разговор.
«Ты слышал? На кладбище кораблей нашли тело, парень выбросился прямо на мель с моста. Говорят, выкрасил своими внутренностями всю корму старого баркаса».
В этот момент подъехал мой автобус, я забрал вещи и спешно повернул в сторону остановки.
Придя домой, я включил компьютер и принялся набирать текст:
«Комар благодаря своим маленьким светочувствительным сенсорам «знал», что перед ним свобода. Знал – не подходящее слово для комара. Сегодня утром я не собирался никого жалеть, поэтому наблюдать за бьющимся в стекло комаром было маленькой победой, штучным развлечением. Человек «знает» так же, перед ним свобода и сенсоры его говорят об этом, но он продолжает лишаться рассудка. Step down.
Идти – это лучшее, что могло случиться со мной сегодня. Заставив себя шагать, начинаешь бегство. Представьте, что город сравнялся с вашей квартирой. Я ускорил шаг, потом перешел на легкий бег, затем добавил ходу, взбежал на мост и на ходу сбросив рюкзак, перемахнул через поручни. Воздух подо мной ухнул, и я провалился…»
Технический редактор - Лилия Стрельник.
Саундтрек:
"The Nameless" - SlipKnot