Бог
- …Не предоставь нас искушению, но сбереги нас от лукавого. Именем Отца, Сына и Святого Духа. Амен!
Произнеся слова молитвы, епископ, отец Марк, облаченный в красную золоченую ризу и высокую митру, поднял руку и перекрестил немногих присутствующих, включая герцога Хойенбаденского, Фридриха Вильгельма II Мудрого. Худощавый мужчина сорока пяти лет в долгополом замшевом кафтане с высоким воротником вокруг седой шевелюры лысеющей головы с небольшой золотой короной и орлиным взглядом ярких голубых глаз, наложил на себя знамение. Крестясь, он на некоторое время светло посмотрел на витраж с изображением Иисуса Христа, державшего в правой руке крест, а в левой – Евангелие со словами на латыни «Возлюби Бога своего больше, чем самого себя», и снова сощурил глаза. Свет летнего ясного дня, проникая в прохладное помещение, несколькими острыми тонкими лучами образовывал в погруженном в сумерки храме несколько светлых мест. Взгляд герцога скользнул вдоль наполненного клубящейся пылью луча, миновал раскрытое окно, взметнувшееся узкой щелью к высокому потолку, и обратился к небу, на котором единственно видимое облако, охваченное блестящей ажурной каймой, веером расщепляло солнечный луч. Льющийся с небес свет золотил всё вокруг, особую заботу проявляя к тем предметами, в чьей поверхности обнаруживал адекватность своей сущности. Лучи ревниво метили в металл церковной утвари, в позолоту рам, канделябров, в серебряные и бронзовые статуэтки, во всякую позлащенную вещь, что пускали вокруг себя множество слепящих бликов. Наконец, они отражались от золотой чаши Причастия с кровью Спасителя и распятия, которые, преломив правое колено, герцог поочередно поцеловал, держа гостию, до этого вложенную в его рот епископом. Медленно поднявшись и еще несколько раз перекрестившись, он благоговейно преклонил голову и направился к выходу. Выйдя на окруженный тремя рядами ступеней цоколь храма, герцог стал дожидаться окончания богослужения. Оперев руку на эфес пристегнутого ножнами к поясу меча, он неспешно оглядывал раскинувшийся за городской стеной пейзаж, подрезанный зубцами её высокой ограды.
Сосредокрещенный ослепительно сиявшим в зените полуденным солнцем голубой купол неба с несколькими облаками неравномерно покрывал бескрайний горизонт земли, покрывал заботливой и в то же время сильной дланью. Сразу по правую руку высились далёкие и, одновременно, близкие альгойерские Альпы. Состоявшая из сине-серой гряды заострявшихся в небо и убеленных снегами зубцов горная страна, возвышаясь ступенями под самый небосвод, растворялась в его бело-голубом свете и вновь возвращалась, перекликаясь со светлыми или темными черепичными крышами городских домов, строением своих крыш, то прямоугольным, то круглым, подражавших благолепию естественной архитектуры гор. Далее простирался Хойенбаденский лес, дубами, соснами и тополями резко спускавшийся с крутых гор в долину и обрывавшийся берегом Хойенбаденского озера, на чьем темном отражавший сумрачный лес фоне озера белели стайки уток и гусей. Чуть в стороне от их гвалтливой возни, величественно плавало несколько пар королевских лебедей. Сразу от озера начинался, удаляясь к краю горизонта и захватывая его треть, буро зеленевший луг. В его верхней части паслись королевские стада коров и овец. Оттуда доносился едва слышимый лай охранявших стада больших рыжих собак, возле которых – то здесь, то там появлялись верховые фигуры герцогских пастухов. Включавшее сотни голов овечье стадо было гордостью герцогства и основным источником его доходов, и оно было одним из немногочисленных стад, каким, благодаря горной удаленности, удалось спастись от эпидемии «черной смерти» – чумы восьмилетней давности. И теперь многие германские королевства и домены с удовольствием покупали густую, мягкую, теплую шерсть хойенбаденских овец. Эта шерсть пользовалась высоким спросом и на осенних ярмарках в Майнце, Брегенце и Аугсбурге. Причиной особенной ценности шерсти здешних овец, как полагал герцог, была сочная трава местных лугов, что вольготно напитывалась соками земли в тени леса, укрывавшего её от солнечных лучей, с избытком льющихся с небес. Герцог рассмотрел резкую границу между горной частью луга и его долинным продолжением, где трава уже сейчас, в середине лета была какой-то желтовато-серой. В этой части паслись разного количества коровьи и овечьи стада крестьян, жителей расположившейся рядом деревни. Разномастный сонм черепичных крыш над обмазанными белой глиной домиками за изгородями из длинных жердей и возвышавшаяся надо всем башня часовни с колоколами замыкала весь горизонт, подводя его к стенам Хойенбадена. Завершив обозрение, герцог невольно вернулся к светилу, чье высокое стояние в небесах было источником единства всего объемлемого оком мира, служило основой гармоничной взвеси небесной и земной частей, звуча заключительным аккордом в благозвучном гимне открывавшегося взору ландшафта.
- Благодать!
Услышав восторженный голос прямо над ухом, герцог слегка вздрогнул, повернул голову, увидел стоявшего рядом блаженно щурившегося епископа и быстро отвернул блеск влажных глаз.
- Какая благодать, достопочтенный Фридрих! Глядя на такое великолепие, какое открывается в землях вашего герцогства, подлинно убеждаешься в мудрости и красоте божественного мироустройства, господин герцог! А солнце! Воистину верно говорили святые отцы Церкви о том, что солнце – это зримо явленный облик Божества!
Герцог прочистил горло, пригладил небольшую бородку и усы и заговорил, несколько остужая своим холодным тоном восторженное настроение епископа.
- У меня к вам разговор, святой отец.
- Извольте, господин герцог.
Они быстро спустились по ступеням и направились к домику священника, находившегося неподалеку от собора святого Мартина.
- Святой отец, вы наверняка знаете, что к нам прибыл папский прелат…
- Да, мы вчера виделись с его преосвященством, – с почтением ответствовал епископ.
- Господин прелат желает получить подати для Римской курии...
- На всё воля Господня, – покачивая головой и с тем же смиренным почтением, отозвался отец Марк.
- Отец Марк, вы прекрасно знаете, что я уже в течение двадцати пяти лет со времени смерти моего отца, достославного Фридриха Набожного, исправно выплачиваю Святому престолу подати…
- Истинно так, ваше величество!
- …но никак не могу взять в толк, отчего каждый год эта подать увеличивается на одну-две золотые монеты, – в голосе герцога зазвучали нотки раздражения. – И дело обстоит так, что доля, какую мы выплачиваем нашему священному руководству, увеличивается при том, что, как вы видите, самое целое нашего хозяйства остается неизменным. Или же остается предположить совершенно невозможное, что само золото, этот божественный металл, беднеет год от года в своей незыблемой ценности…
- Господь с вами, ваше величество! Это совершенно невозможно! Другое дело, что границы Священной империи, слава Создателю, непрерывно расширяются, папская паства постоянно увеличивается и, конечно, все это ведет к увеличению расходов.
- Дай Бог, если так! Хорошо, святой отец, до свидания!
- Храни вас Господь!
Они уже стояли на пороге доме с епископскими покоями, расположенными сразу за храмом. Благословляя, отец Марк напоследок перекрестил герцога, повернулся и пошел в дом. Герцог направился дальше, громко стуча сапогами с железными набойками и серебряными шпорами по мощенной камнем центральной городской улице Кирхштрассе. Он миновал дом казначея, дом городского лекаря, дом судьи, который как раз выходил из дома, с порога раскланиваясь с герцогом, взглянул в конец улицы, где околотком расположились ткацкие и кожевенные мастерские и откуда сильно пахло щёлоком. Герцог обратил внимание на суету возле мастерских, где несколько совсем юных подмастерье выгружали с огромных подвод тюки с шерстью. Задержавшись, герцог повернул на Кёнигштрассе к зданию королевской казармы. Зайдя в казарму, Фридрих поприветствовал караульного. Одетый в черную стеганку и кожаный чепец рядовой, отдав честь, издал отрывистый громкий клич, на который вся казарма пришла в движение, зашумевшее голосами и бряцанием металла. В разделенную на несколько комнат просторную анфиладу, подтягивая пояса с висящими на них мечами, стали выходить воины с непокрытой головой, в стёганных белыми нитями поддоспешниках и шерстяных трико, выстраиваясь в два обращенных друг к другу ряда. Иерархия небольшого герцогского войска была представлена горизонтально. Спереди встали всадники-копьеносцы, далее поправляли мечи простые всадники, за ними стояли арбалетчики, заключали два ряда пехотинцы-лучники. Как только молниеносное построение было закончено, из рядов, включавших около 50 человек, выделился старший рыцарь, в таком же, как и у всех чёрном поддоспешнике и трико. Это был младший сын Фридриха Вильгельма, герцог Альберт по прозвищу Белый Лебедь, стройный молодой человек с длинной шеей и светлыми длинными волосами. Вытянувшись, он громко скомандовал, и ряды дружно прокричали: «Честь и слава!» Рыцарь повернул своё лицо какой-то нежной, почти девичьей красоты и поприветствовал главу дружины и любимого отца. Тот поднял правую руку, воскликнул ответное приветствие и торжественно заговорил:
- Слава храбрым и мужественным! Воины! Король Михей Отчаянный, этот безродный выскочка, захватил Медвежью чащу. Это – неслыханная дерзость. В этой чаще всегда охотились наши предки. В ней охотились мои дед и отец. И эта земля всегда была нашей. Ни пяди земли – врагу! Собирайтесь в поход! Завтра поутру выступаем! Кони, оружие, доспехи всё должно быть в полной боевой готовности!
Еще раз просалютовав своей дружине, Фридрих глянул на сына и вполголоса гораздо более спокойно изрек:
- Не опаздывай, Альберт!
Герцог вышел из приземистого здания казармы и направился к своему дворцу, расположившемуся неподалеку и имевшему вид неприступной крепости. Замок был выложен из больших светло-серых камней тесаного горного туфа и значительно превосходил по высоте и шири все городские здания, в основном одно- и двух этажные, превышал собор святого Мартина. Дворец образовывал квадрат стены с острыми шпилями по углам и еще по одному шпилю на каждой стороне, длина которых составляла по пятьдесят шагов. Верхний край высотой в пятнадцать локтей стены, огороженной каменным парапетом с линией бойниц, переходил в пол широкого балкона, окружавшего со всех сторон основное здание замка, возвышавшегося над землей еще на пятнадцать локтей. Над ним высился третий уровень со сторожевой башней, над которой развевался герцогский штандарт с родовым гербом династии Хойенбаденов-Альпийских – грозно смотрящим вправо орлом с мощным клювом, державшим в когтях меч и молнию, на фоне буквы «H», составленной из сосновых веток. Миновав массивные дубовые ворота, с еще одним изображением герба наверху, услужливо открытые при его приближении двумя закованными в латы и жабьи головы стражниками, Фридрих зашел на небольшой замощенный камнем двор, что, вытягиваясь вдоль стены, завершался широкой ведущей во дворец лестницей. В одном из углов двора возилась свора больших собак чёрно-рыжей масти. Только завидев герцога, ротвейлеры бросились навстречу обожаемому хозяину, обгоняя друг друга и разметывая лапами разбросанное по полу сено. Увертываясь от их опасного, грозившего нанести увечья восторга и улыбаясь, герцог похлопал каждую, кого по загривку, кого по спине, кого по морде, поощряя и одновременно успокаивая. Лижа руки и стремясь задержать покусыванием ног уход герцога, в итоге собаки, виляя хвостами, столпились у подножия лестницы, едва слышимым скулением и жалобными взглядами сопровождая его удаляющуюся спину. Фридрих поднялся во дворец и, зайдя под высокий свод холла, свернул влево, торопясь через анфиладу комнат различного размера и назначения в свои покои, в небольшую угловую комнату с одним окном, с узкой кроватью, столом и шкафом с одеждой. В последнее время он полюбил пребывать здесь, либо сидя за столом, либо лежа на кровати, коротая время за чтением книг, чье небольшое количество в лайковых корешках было аккуратно сложено на столе, за записями, за размышлениями, наконец. Герцог скинул тяжелые сапоги, надел мягкие сафьяновые туфли с серебряными пряжками, накинул бардовый атласный плащ с золотой застёжкой и сверху через голову водрузил на себя герцогский медальон с родовым гербом на мощной золотой цепочке. Золотая рамка медальона размером с детскую ладошку была заполнена эмалью, белый фон которой был инкрустирован драгоценными камнями – орел был выложен из камешков опала и нефрита, его острый глаз светился искусно выгравированным бриллиантом, меч и молния сияли крохотными яхонтами, а сосновые ветви буквы «H» матово поблескивали бирюзой. Медальон этот еще по заказу отца был сделан амстердамскими ювелирами и стоил ему тогда годового урожая овечьей шерсти. Герцог подошел к медной стоявшей на треноге миске с водой, погрузил в воду руки, освежил ими лицо, потом, вытираясь полотенцем, шагнул к металлическому зеркалу, из-за своей запыленной темноты слепому к тому, чтобы дальше от него на четыре-пять шагов. Герцог осмотрел своё отражение, одежду, лицо, голову, поправил медальон, подкрутил усы, чуть-чуть надвинул на морщинистый лоб корону.
Отвернувшись от зеркала, герцог глянул в окно, и, зацепившись взглядом, стал разглядывать, как конюх выводит герцогских коней из конюшни, собирая в табун, с тем, чтобы повести его через западные ворота на пастбище. Увидев коней, вновь залюбовался своим любимым Бройтигамом. Это был белый рослый скакун с роскошной гривой и пышным хвостом, резко выделявшийся на несколько безликом фоне своих саврасых и гнедых товарищей. Вырываясь из рук неопытного конюха, молодого парня, пытавшегося за узду развернуть его к воротам, Бройтигам вскидывал своё точеную морду, возмущенно фыркал и подпрыгивал на месте, слегка лягая задними копытами землю. Наконец, коневоду удалось, схватив покрепче узду непокорного коня, развернуть его и пристроить ко всему табуну. Проводив коней взглядом, герцог посмотрел вдаль и с неудовольствием отметил, что за это время на небо успели набежать тучи. «Опять скотина наестся сырой травы, занедужит, а у овец шерсть сваляется», подумал он и шумно вздохнул. Издалека донеся удар колокола. Герцог еще раз поглядел на удаляющихся коней и поспешил внутрь дворца. Он прошел по коридору и вышел к лестнице, что вела на второй этаж. Поднявшись, герцог дождался, когда замешкавшийся слуга распахнет перед ним двойную массивную дверь в столовую, в просторное помещение с рядом высоченных окон, с длинным широким и уже сервированным и накрытым столом, с громадным камином в противоположной от окон стене. Зайдя в столовую, Фридрих Вильгельм фон Хойенбаденский торжественно поклонился стоявшим за столом домочадцам и гостям, призванных разделить с ними трапезу. По леву сторону от стола находились герцогиня, Мария Лиза фон Хойенбаденская, худая женщина в возрасте, с глубокими складками на лице, в пышном атласном зеленом расшитым золотом платье и небольшой короной на покрытой головным убором голове. Улыбаясь, она поклонилась владетельному супругу. Следом за ней стоял младший сын, Альберт. Теперь его черный подоспешник был покрыт алым плащом. Его глядящие на отца глаза горели огнем любви и почитания. Далее стояла единственная дочь, Анна Мария, юное создание двенадцати лет с локонами светлых волос вокруг веснушчатого лица с большими светлыми глазами. Одетая в легкое светло-зеленое атласное платьице Анна тоже приветственно улыбнулась и поклонилась. Правую сторону от стола возглавлял старший сын Конрад, совсем взрослый мужчина с копной темных всклокоченных волос, одетый в темно-зелёный расшитый золотыми нитями кафтан, с желтым бархатным беретом на голове. Мельком взглянув на отца и едва поклонившись, он, водя каким-то тёмным рассредоточенным взором, предпочитал не встречаться глазами с присутствующими. Рядом стояла его жена, некрасивая, худая еще недавно милая девушка, и уже через год потускневшая женщина, нелюбимая мужем, и оттого совсем несчастная, но, по-видимому, смирившаяся со своим незавидным положением, искупавшегося избавлением из обедневшего древнего рода герцогов Хольцбергов-Люксембургских. За ней стоял папский прелат, мрачно торжественный крупный дородный человек в пурпурной сутане и того же цвета ермолке с большим серебряным крестом, аккуратно уложенным на обширном животе. Следом стояли викарий, отец Базиль, потомственный приходской священник герцогства, и казначей Петер, совсем молодой человек, с легкой ухмылкой и хитрым прищуром поглядывавший на весь трапезный церемониал, от разу к разу повторявшийся в его почти каждодневное присутствие.
Сразу после прихода герцога прелат еще раз, собирая подбородок в гармошку, нарочито поклонился хозяину дома, как будто упрекая того за опоздание, взмахнул маленькими пухлыми руками и начал читать «Отче наш» на высокопарной латыни, всё время накладывая крестные знамения то на себя, то на присутствующих, то на стол. Наконец, все уселись за стол, который, уже был сервирован и руками расторопных слуг наполнен кастрюлями, кувшинами и блюдами с едой, и немедля приступили к еде. Герцогский завтрак состоял из жареных овощей со свиными ребрышками и тушеной капусты с копченными колбасками. Поглощенные трапезой некоторое время никто не обращал друг на друга никакого внимания. Только герцог, страдавший плохим аппетитом, тщательно прожевывая пищу, искоса поглядывал на прелата и ждал от него каких-нибудь сообщений. Заметив напряженный взгляд хозяина, прелат осекся и, вытерев салфеткой жирные губы, заговорил:
- Прекрасная трапеза, ваше высочество!
- Во славу Божью! – спокойно отреагировал Фридрих и обратил внимание на его сносный швабский диалект, зная, что его родным является французский.
-…Давно так вкусно не ел. В этих придорожных харчевнях так отвратительно готовят, как будто для одной кормушки со скотиной… От этого и постоянной тряски по ужасным дорогам постоянные боли в животе. – Как будто в подтверждение этого прелат зычно отрыгнул. – Но что делать? Папские поручения заставляют колесить от Авиньона до Богемии. И редко в каком герцогстве встречаешь такой теплый приём, как в вашем, ваше высочество. Хоть имя Папы пользуется непререкаемым авторитетом, всё равно дела обстоят уже не так, как раньше. Трудно стало. Сиятельные князья всё более норовят уклониться от священных обязанностей. Особенно это характерно для германских земель…
На этих словах прелат посмотрел на герцога. Но тот невозмутимо, как и ранее, с немигающим взором продолжал смотреть на папского посланца, сосредоточенно выслушивая его речь, которой при этом нисколько не мешал без препятствий продолжавшийся приём пищи.
- …А еще всё больше не желают расплачиваться твёрдой монетой, предлагая взять натурой. Давеча в Вюртембергском графстве мне вместо денег давали сыры и вяленную говядину… Но Курия категорически против этого. Ведь её расходы растут, и всё надо покупать за золото. А где его взять?
- А куда деньги-то идут, – запивая еду рейнским, сухо спросил Конрад.
- Как – куда?! – Оборотившись к Конраду, отвечал прелат. – Священный Престол строит много соборов и церквей. Вот, мы сейчас строим в Авиньоне папский дворец, собор и крепостную стену вокруг всего города. Также надо поддерживать монастыри и монашеские ордена. А еще много денег уходит на содержание самого Престола – непрерывно увеличивается штат кардиналов и консулов…
- Ну, понятно, – взглядывая на отца, хмыкнул Конрад, давая понять, что разделяет скептичное настроение отца по поводу этих ежегодных и порой непомерных выплат. Фридрих остался равнодушным к замечанию старшего сына.
- А колесить вам туда-обратно не опасно, ваше преосвященство? – вдруг с участием и как будто в пику предыдущему вопросу спросил герцог.
- Увы, – сокрушенно отвечал прелат, уже окончательно вытирая губы и коротенькие пальцы над очищенной от еды тарелкой. – Леса кишат разбойниками. Особенно здесь в Северных Альпах. Один раз в Боденском лесу чуть не ограбили. Только святое имя понтифика и имя нашего Господа Иисуса Христа остановило лиходеев…
- Наши люди сопроводят вас, ваше преосвященство, до следующего королевства.
Фридрих посмотрел на младшего сына и жестко произнес:
- Альберт, отправь пять всадников с его преосвященством.
- Будет сделано, отец! – кивая пышноволосой головой и выражая исполнительское рвение во взгляде, ответил Альберт. – Снарядим лучших воинов.
- Лучших не надо. Лучшие нам нужны для другого дела. Но и тех, кого мы отправим, будет достаточно, чтобы отбить охоту у кого-нибудь встречаться прелату на пути.
Позавтракав, Фридрих на некоторое время задержался за столом. Отхлебывая бургундское из высокого фужера, он обменялся несколькими ласковыми фразами с любимой дочерью, а затем решительно встал, глубоко поклонился прелату, пожелав ему легкой дороги и прося его передать своё почтение Папе. После герцог быстро покивал головой почти всем присутствующим. Наконец посмотрел на казначея, одними глазами приказывая следовать за ним. Тот расторопно вскочил и, уже на ходу раскланиваясь, вышел вслед за Фридрихом. Быстро двигаясь, герцог приказал едва поспевающему за ним Петеру, чтобы тот отсчитал в пользу Святого Престола сто монет, уложил их в прочный парчовой кошель и отдал прелату. Дав распоряжение казначею, отставшему и исчезнувшему в анфиладе многочисленных комнат, Фридрих направился в находившийся в цоколе рыцарский зал, намериваясь настроить себя на тяжелую битву с Михеем, зарвавшимся тирольским князьком. Михей был типичным выскочкой. Когда-то он женился на княжне Гертруде Тирольской, некрасивой и перезрелой деве, уже потерявшей надежду выйти замуж вообще. Она происходила из древней, но доведенной до совершенной бедности аристократической фамилии, некогда обладавшей обширными владениями, а в последнее время вынужденной их продавать. Но женился Михей скорее, не на княжне, которая сразу оказалась на обочине его бурной жизни, и которая, тем не менее, была осчастливлена однократным материнством, а на расположенном высоко в Альпах родовом замке. Михей Тирольский с удовольствием вступил в роль его владельца, начав возвращать отчужденные, было, от замка земли, но уже отнюдь не экономическими способами, – он стал их завоевать, всё более настраивая против себя всех соседей. Ему обладавшему харизмой свирепого сорви-головы удалось собрать под своё знамя многочисленное и хорошо вооруженное войско из таких же безумных и жестоких бойцов. Смертельно рискуя не только своими воинами, но и самим собой, и без того лишенный одного глаза к своим сорока годам, позже он лишился еще и всех пальцев правой руки и был награжден прозвищем Отчаянный. И с ними завтра герцогу и его не очень большой армии предстояло сразиться. Фридрих предполагал, что сражение, наверняка, будет кровопролитным. Будут и потери, думал он, проходя по балкону и поглядывая на улицу, где по своим делам спешили взрослые и играли дети, - кто-то из них скоро станет вдовой, потеряет брата, окажется сиротой, и, наконец, все вместе они могут лишиться своёго короля.
С этими тяжелыми мыслями Фридрих быстро вошёл в рыцарский зал, выхватил из ножен увесистый и длинный меч и стал с ожесточением обрушивать его на деревянного болвана, обряженного в рыцарские доспехи. Эти доспехи, когда-то снятые с убитого противника и тогда совсем еще новые, теперь представляли мятую груду истерзанной и дырявой латуни. Воображая противника, Фридрих метил в его наиболее уязвимые места – глазницы, шею, сгибы рук, подмышки, и оттуда, где он попадал в цель, в разные стороны летели кисло пахнущие горячей сталью щепки. И сам деревянный болван давно был расчленен герцогским мечом, и его части, изображавшие человеческие голову, руки, плечи, давно держались на выкованных в городской кузнице штифтах. Увлеченный саблировкой, Фридрих не заметил, что зал стал постепенно наполняться старшими рыцарями, которые, любуясь первоклассным владением мечом, уважительно обходили место герцогского поединка с воображаемым врагом, и сами начинали махать мечом, разминая руки, тело, а затем вступали либо с такими же деревянными чурбанами, либо в парные поединки друг с другом. Вскоре прервавшись, Фридрих покровительственно и внимательно стал смотреть на работу участников коллективной подготовки и, проходя по центру зала, тут же одним делал замечания, раздавал советы, кого-то хвалил. Спросив о каком-то деле Альберта, тренировавшегося здесь же, и услышав положительный ответ, Фридрих выкрикнул Людвига, совсем еще юного, но плотно сбитого и хорошо дравшегося бойца. Пока тот шёл по направлению к вождю, Фридрих выбрал из лежащих на расположенных вдоль стен под низкими окнами полках доспехи и облачился в нагрудник, надел нарукавники и рукавицы, закрепил на левой руке щит. Тем самым Фридрих давал понять, что желает устроить поединок. Вооружившись и грозно выставив меч, он, напряжено глядя на партнера, предлагал ему нападать. Сделав несколько как будто решительных взмахов и едва решаясь напасть на своего начальника, Людвиг стал обходить с разных сторон герцога, осторожно выбирая лучшую позицию для атаки. Скоро не выдержав напряжения, Людвиг попеременно с двух разных сторон обрушил свой тяжелый меч на герцога. Оба удара Фридрих спокойно и даже небрежно отбил щитом, и сразу стал наизготовку, ожидая новой атаки. Разгоряченный и захваченный азартом молодой рыцарь стал наносить одним за другим удары, то коля, то махая мечом по касательной. Но каждый раз меч, то натыкался на уверено выставленный щит, то, вообще, рубя пустоту, внезапно возникавшую на месте ловко, несмотря на возраст, увертывающегося герцога. Каждая отбитая атака сопровождалась гулом одобрения со стороны обступивших место поединка рыцарей, с азартом наблюдавших за боём. Скоро Фридрих, сберегший силы и даже не вспотевший в отличие от своего немало взопревшего и тяжело дышавшего Людвига, выждав, когда потерявший от усталости контроль противник снова занес меч для очередного удара, с какой-то невероятной прытью развернулся вокруг собственной оси с вытянутым мечом, выбил оружие из ослабшей руки Людвига, резко шагнул навстречу и сильно толкнул его щитом. Не ожидавший такой мощной и стремительной контратаки партнер упал. На него, опрокинутого на спину и ошеломленного тут же, роняя меч и молниеносно выхватывая кинжал, коршуном налетел Фридрих и, прижав упертым в грудь щитом к полу, аккуратно прикоснулся самым острием к беззащитной шее Людвига. Тот, выпучив глаза и тяжело дыша, откинул руки, из одной из которой пораженчески выпал щит. Еще посидев несколько секунд на поверженном партнере, Фридрих вдруг улыбнулся, стремительно спрятал кинжал и под восторженные хлопки и крики рыцарей «Слава герцогу!» протянул руку подавленному поражением Людвигу. Тот, схватившись за неё, встал. Подбадривая растерянного рыцаря, Фридрих постучал рукавицей по его наплечному щитку, отметил его выносливость и посоветовал укреплять руки. Затем герцог обратился ко всем:
- Господа рыцари, послезавтра у нас будет тяжелый день. Для кого-то он может стать последним… – Фридрих сделал паузу и постарался внимательно посмотреть каждому из присутствующих в глаза. Рыцари ответствовали ему взглядами с той же степенью серьезности. – Но так надо. Честь – бесценна. Ею не торгуют… Михей Отчаянный – сильный враг. Просто так его не одолеть. Надо будет постараться. Нас, возможно, будет меньше. Но нашей стороне стремительность и опыт. Я верю в нашу победу. – На этих словах вплотную обступившие герцога рыцари одобрительно зашумели. – Выступаем завтра с первыми лучами солнца. Всё оставшееся время посвятите оружию, доспехам и коням. Вечером и рано утром накормите их, как на убой… - Герцог снова тяжело посмотрел на присутствующих. – И еще… Все мы под Богом ходим… И за нами всегда идет старуха с косой… Поэтому сделайте те распоряжения, которые могут оказаться последними… И каждый из вас должен помнить, что в случае ваши семьи не останутся без помощи… Честь и слава! – напоследок торжественно воскликнул герцог.
- Честь и слава! – дружно ответили рыцари.
Как только светлые стены городской ограды и разной высоты домов покрылись нежным румянцем зари, а тёмные крыши домов чуть высветлились первыми лучами солнца, город во главе с замком пришел в едва уловимое движение, из чьего шума самыми громкими были только крики петухов. Давно проснувшийся и едва спавший герцог, выглядывая из разных окон, смотрел и даже не видел, а, скорее, угадывал по звуку, как выводят из конюшен недовольно фыркающих коней, как, бряцая металлом, тихо на порог ступают воины, напоследок обнимая, в иных случаях, стенающих жён, как слуги с лязгом пакуют в тюки рыцарские доспехи, как стучат по брусчатке тяжело груженые подводы. Неспешно вышагивающие рыцари, лучники и арбалетчики собирались на площади перед городскими воротами на построение. Фридрих вышел в коридор и спустился в гостевой зал. Здесь уже собрались домочадцы – герцогиня, дочь, прислуга. Герцог подошел к жене и обнял, чуть склонившись, обхватил руками и поцеловал дочь, мельком взглянул на всегда улыбающегося казначея, заметил сердобольный взгляд викария. Затем отошел, отвернулся, чтобы спрятать мокрые глаза, еще раз как-то по диагонали, криво, обращаясь ко всем, кивнул и вышел, направившись на площадь, где уже находилось большинство рыцарей и пехотинцев, выстроившись по рангу в два противоположных ряда. Герцог прочертил уверенной походкой линию симметрии, вдоль которой два ряда с определенным смещением зеркально отражали друг друга: сидевшие на конях тяжелые рыцари с копьями справа зеркалили легких всадников слева, а арбалетчики со страшными орудиями убийства за спиной смотрелись в лучников с легкими луками на левом плече. Вскочив на подведенного к нему красавца Бройтигама, герцог оказался в вершине обоих рядов, замкнув их на себя. Приветствуя дружину, герцог поднял руку. В ответ раздался сдержанный разнобой голосов: «Слава герцогу!». К Фридриху подошел епископ и, благословляя крестным знамением, протянул распятие. Герцог склонился к нему, поцеловал и тут же, поворачиваясь, тихо скомандовал: «В путь!». Возглавляемая герцогом колонна, объединяя два прежних ряда, медленно потянулась сквозь широко распахнутые городские ворота. Впереди ехали тяжеловооруженные рыцари. Одетые налегке, в теплые стеганки и подоспешники, они держали в руках только фамильные штандарты на длинных флагштоках, – вся их амуниция была уложена на оседланных оруженосцами вторых конях. За старшими всадниками трусили облаченные в легкие кольчуги младшие рыцари. Далее катили четыре подводы. В двух первых, оперевшись друг на друга, сидели арбалетчики и лучники, две последние – были доверху нагружены оружием, провиантом, всякой походной всячиной. После преодоления достаточного расстояния Фридрих оборотился назад, замыкая взглядом всю колонну и глядя, как медленно сдвигаются тяжелые городские ворота, с мукой отделяя от города его лучшую часть. Повернув голову, герцог вглядывался в едва просматриваемую даль, чья сумеречная однородность делала неразличимой границу между землей и небом. Путь предстоял неблизкий, к юго-восточным границам герцогства, а его земли – слава священным предкам! – были обширны. Надо было, обогнув озеро, подняться сквозь весь Хойенбаденский лес к перевалу Альпенбах, устроить на его склонах в конце дня привал, а утром спуститься к Ангельскому лугу, уже граничившему с Медвежьей чащей, нагло захваченной Отчаянным.
Герцогская дружина всё дальше отъезжала от родного города, делая всё более четким очертание неправильного овала его высоких стен с двумя вершинами по разным сторонам – собора святого Мартина на юге и королевского замка на севере. Пропорционально росту расстояния между ними и городом ощутимей становилось перемежавшееся с тревогой чувство тоски, которое скоро выразилось в пении. Трясущиеся в подводах пехотинцы, вывернув шеи с провожавшими в даль город взглядами, тихим хором запели молитвы мессы на торжественно-печальной латыни. Стройный звук мужских голосов был столь тягуч и плавен, что Фридриху виделось, как он оплотняется крупными каплями серебрящейся в траве росы, поднимается пушистым туманом над расстилающимся окрест лугом, струится в лучах уже полностью показавшего над горизонтом солнца, сияет синью высокого неба. Расслышав слова песни, ехавший рядом с отцом Альберт подхватил знакомые с детства священные звуки. Фридрих с одобрением посмотрел на сына, мол, пой, сынок, пой, молитва, о-ох, как нам пригодится. Обогнув озеро, отряд подъехал к лесу и, поехав по проселку, начал вытягиваться вдоль его гигантской неприступной стены, в которой беспомощно мелькало, то пропадая, то появляясь, солнце. Скоро в этой плотной ограде возник прогал. То было исток вырубленного еще отцом Фридриха, Фридрихом Набожным, хольцвега. Этот лесной путь был столь узок, что по нему одновременно могли ехать лишь два всадника, и едва протискивалась воинская подвода. Прежде чем, податься в лес Фридрих приказал Конраду с двумя всадниками замкнуть отряд с тылу и въехал в лес первым. Выложенная толченым туфом лесная дорога сразу пошла в гору, иногда петляя между крутыми пригорками. Лес забрал у медлительного обоза большую часть дневного пути и завершился лугом, который круто поднимался к круче, резко лысея на своём пути. Герцог с младшим сыном и еще несколькими легкими всадниками в нетерпении поскакали наверх. Достигнув каменистой, всклокоченной острыми валунами кручи, всадники, кружа на месте, стали осматриваться. С восточной стороны, прямо по пути следования, до самого горизонта простирался луг, называемый Ангельским, а с южной стороны высились три альпийские вершины. Потрясающая близость громадных гор, совершено умалив внушительное всадничество рыцарей, вынудила их раболепно спешиться и отдать вершинам должное взглядом, исполненным восхищения и почтения. Фридрих, еле удержался, чтобы не поклониться вершинам, как-то по-язычески признавая в них живых существ, неких богов. Тем более, что горные пики были так близки, что, казалось, касались самих небес. Даже солнце, перекатываясь по их сияющим льдом шапкам, мерещилось кружочком колеса от телеги. Своей тенью горы покрывали половину Ангельского луга. Дождавшись головы вытянувшегося по склону обоза, Фридрих сотоварищи начал спуск к лугу.
Девственно заросший луг встретил всадников ковром сочной поросли всех цветов и оттенков. В глазах герцога зарябило от такого буйства красок. Выбрав более-менее плоскую поляну, Фридрих спешился, вытащил из петель ремни подпруги Бройтигама, снял с него седло, тяжелую попону, уздечку и отправил коня свободно пастись по лугу. Бройтигам, почувствовав вольницу, сделал, было, несколько резвых шагов, но, будучи не в силах сбросить разом бремя усталости, тут же остановился, потоптался на месте и, склонив гривастую голову, стал понуро щипать травку. Постепенно поляна заполнялась всадниками, которые, спешиваясь, готовились к привалу. Все долго ждали обоза с продовольствием и бивуаками, кляня нерасторопных возничих из числа крестьян. Как только долгожданная подвода подошла, все бросились её разгружать, и далее, молча разделив обязанности, одни стали натягивать бивуаки, другие – сооружали над разжигаемыми тут же кострами ряд треног, составленных из воткнутых в землю мечей, с вертелами, сделанных из копий, приобретших столь неожиданно мирное назначение. Рядом с вертелами уже лежало несколько жалобно блеющих связанных баранов, нещадно чуявших запах своей смерти. Когда угли в костре достигли состояния мерного бездымного мерцания, к каждой из овец подошли по человеку: короткий точный удар в сердце, предсмертный хрип, сочувственное ржание лошадей. Потом еще несколько опытных действий по отрезанию головы, снятию шкуры и освежевыванию туш и вот уже бараньи мослы вращались над пеклом ярко-красно мерцающих головешек, на которых с шипом закипала баранья кровь. Расположившиеся на обширной поляне люди, бывшие всадники и пехотинцы, сидя или лежа, образовали в соответствии с рангом несколько кругов, а кони, привычно сбившись в табун, паслись на лугу. И все на какое-то время они забыли, кто они и зачем они здесь. Люди делились новостями из своей повседневной жизни, обменивались шутками, улыбались, смеялись, поглядывая на парящих над костром баранов, уже начавших издавать сладко-пряный запах печеного мяса. Фридрих, присев на походный складной стульчик, посматривал на Альберта, который, стоя чуть поодаль, напряженно всматривался в сторону Медвежьей чащи, как будто стараясь этим взглядом предугадать и опередить всю драму предстоящей битвы. Вдруг он повернулся к герцогу и с тревогой спросил:
- Отец, а мы не привлечем внимание тирольцев огнями костров и дымом, ведь оттуда их, наверняка, хорошо видно.
- Не беспокойся, сын, – спокойно отвечал Фридрих, заранее обдумавший эту обстоятельство, – им оттуда сюда полдня, точнее, полночи пути, по хорошо просматриваемой равнине, да еще под светом полной луны. И потом вряд ли они нас видят из-за пары холмов, которые нас разделяют. И, в конце концов, даже если они нас увидят и поскачут, мы успеем хорошенько приготовиться и достойно их встретить. Так что Альберт, не переживай, а лучше распорядись выставить караульных по периметру лагеря. И пусть им выдадут по лучшему куску баранины.
Скоро отряд, воздав молитву, дружно приступил к трапезе, с большим аппетитом поедая мясо и пресные лепёшки, запивая их терпким настоём из смородинового листа и мяты. Поужинав, Фридрих поднялся к герцогскому бивуаку, повернулся к ярко освященному луной лагерю, заметил блеск уткнувшихся в ночь шлемов и копий караульных и напоследок пожелал доброй службы бойцу, что заступил на пост номер один. Укладываясь на мягкое одеяло, Фридрих лег лицом в сторону возможной опасности, высунул меч из ножен и положил его прямо перед собой. Сон его был поверхностен и чуток, – тревожимый лишь тихим ржанием лошадей, которым что-то привиделось во сне, герцог несколько раз просыпался и вглядывался в пустоту ночи, пока, наконец, окончательно не проснулся. Как только забрезжил рассвет, он бодро вскочил на ноги, умылся из деревянного туеса и отправился к Альберту с тем, чтобы отдать приказ трубить подъем. Через короткое время над едва освещенным небом лугом раздались трели боевого рожка, приводя спящий лагерь в движение. В его русле сразу началось боевое обряжение. Тяжелые рыцари, распаковав свои тюки, облачались в мощные и сложные доспехи, состоящие из множества различных частей и предназначенных для защиты головы, груди, спины, рук, плеч, ног. Наученные большим опытом делали они это молниеносно. Доспехи навешивались и на коней, защищая в них голову, длинную шею, торс. Легкие рыцари, надев кольчуги и латные юбки и гарцуя на также легко защищенных конях, дожидались, когда тяжеловооруженные рыцари довершат своё вооружение. Арбалетчики и лучники, также защитив избранные части тела, прежде всего, голову и грудь, рассаживались в подводы. Скоро военный обоз, ведомый легко вооруженным герцогом фон Хойенбаденским, со скоростью всаднической трусцы пустился в путь. Преодолев некоторое расстояние, Фридрих обратился к двум легким, выбрав самых быстрых рыцарей и приказывая им выехать на разведку:
- Зигфрид, Хильдебранд, будьте осторожны. Замаскируйтесь, - заботливо произнес Фридрих, подразумевая имеющееся у них холщевые плащи травяного цвета. - Не надо никакого риска. Подъедете к Медвежьей чаще – разъезжайтесь. Въезжайте в лес с разных сторон. По возможности выясните, сколько там людей. При малейшей опасности – немедленно назад. Никакой бравады. Удачи!
Получив указания, всадники рысью помчались в светло-зеленую даль, на самой кромке которой маячил лес, то приподнимаясь, то скрываясь за пригорками. Герцогский отряд неспешно двигался по зеленому простору. В авангарде ехало несколько рыцарей, вздымая древки со знаменами, на одном из которых развевался лик Христа с надписью на латыни: «Нет над вами господина, кроме Бога». Солнце стояло в зените, и Фридрих с сожалением отмечал, как нагретый солнцем металл распаривает тела тяжелых рыцарей. Несмотря на то, что их шлемы различной формы были сняты и пристегнуты к седлам, с их лиц градом тёк пот, заставляя всё время обтираться платками, с нетерпением и трудом добираясь рукой до мест, закрытых латами. Но особенно тяжело, по-видимому, было коням, ведь у них не было мягких подоспешников и стёганок, и их головы, шеи, спины, крупы были укрыты доспехами непосредственно и эти в иных случаях плохо выкованные латы растирали шкуру коней до крови, чьи тонкие струйки нет-нет да и проблескивали по и без того взмыленным туловам. В продолжение выступления герцог вместе с Альбертом несколько раз объехал дружину, то и дело подгоняя всё время отстававший арьергард, в котором, усевшись в подскакивавшие на кочках подводы, тряслись пехотинцы. Едва завидев тень унылости или усталости на лицах бойцов, Фридрих старался их подбодрить, выкрикивая бравурные фразы: «Больше доблести!» или «Нас ждут с победой!», и вновь дружинники приосанивались и весело смотрели на своего воеводу. Когда солнце начало жечь уже спины, наконец, показались две скачущие фигурки лазутчиков. Фридрих и еще несколько рыцарей пришпорили коней и поторопились навстречу. Галопом мчавшиеся Зигфрид и Хильдебранд, округлив глаза, и сами стремились быстрей донести явно тревожные новости. Первым доскакал Зигфрид. Едва не врезавшись в вершину отряда своим взмыленным конём и гася набранную скорость кружением вокруг обоюдной с конем оси, он спертым от волнения голосом стал выкрикивать фразы, разделяя их глубокими глотками воздуха:
- В лесу полно тирольцев. Нас заметили. Одного караульного я отправил к праотцам. Из лука. Другого не успели. Кажется, за нами гнались…
Уже подтянувшиеся и сосредоточившиеся вокруг вестников рыцари, выслушав их слова, сначала поглядели друга на друга, обменялись ругательными и боевыми восклицаниями, а затем дружно взглянули в сторону уже совсем близкого леса. Тот за несколько мгновений до того казавшийся каменно неподвижным, вдруг пришел в движение, запестрел и зашевелился конным и пешими фигурами. Проехавший под предводительством герцога отряд резко по его приказу остановился и начал боевое построение. Для него Фридрих выбрал расстояние полёта стрелы, тем более, что их несколько тонких тростинок с ярко-красным оперением уже торчало из травы. Всадники, надевая шлемы и опуская на них забрала, и соскакивавшие с подвод пехотинцы начали составлять хорошо известный им порядок.
Фронт наступления образовал ряд тяжелых рыцарей. Выставив в левой руке высокие тяжелые щиты, они прикрыли им себя и головы и торсы коней. В правой руке они наперевес держали копья и вперед взглядывали сквозь щель между щитом и надлобным щитком шлема. С флангов выстроились, также прикрываясь щитами, легкие рыцари. Тем самым, построив дугу атаки, всадники образовали внутри неё пустоту, которая была заполнена лучниками и арбалетчиками. Увидев, что построение закончилось, двигавшийся справа герцог дал приказ наступать и тут же послышались сухие стуки пущенных по наступавшим стрел. По мере продвижения отряда свист и шум от стрел становился сильней. Фридрих дал еще одну команду. По ней тяжеловооруженные рыцари одновременно в разных местах разомкнули щиты. В образовавшиеся проёмы выскочили заранее зарядившие луки стрелами лучники и, сделав единовременный и стремительный выстрел в сторону леса, немедленно вновь спрятались за щитами. Сквозь тончайшие прорези в щите Фридрих с удовлетворением отмечал, что их стрелы достигают цели. Но в ходе этого неоднократно повторившегося приёма и в двух-трёх герцогских стрелков попали стрелы противника, и следовавшие за ними арбалетчики, склоняясь над ранеными, оказывали им помощь. Скоро послышался более низкий свист, и зазвучали гулкие удары о щиты. Это были болты арбалетов. На это арбалетчики поменялись местами с лучниками, используя тот же тактический приём. Арбалетный болт, имея меньшую дальность, обладал большей убойной силой и был способен пробить доспех. И то, чего опасался Фридрих, случилось. Один из оседланных тяжелым рыцарем коней пошатнулся и стал резко оседать, создав во фронте прореху, которую быстро устранили, сомкнув ряд железной обороны. Оборотившись в сторону упавшего коня, Фридрих увидел, что в закрывавших его торс латах торчит болт, а из под доспеха льется кровь. Оставшийся без коня рыцарь вновь пробился вперед и занял место в общей обороне. Град арбалетных болтов уже обильно осыпал шлемы, щиты, доспехи наступавших, производя ранения, увечья. Еще несколько тяжелых рыцарей были выбиты из тесно сомкнутого строя. Слышались стоны людей, хрипы коней. Но и противник нёс потери. Сквозь прорезь забрала Фридрих уже мог разглядеть рассредоточенных по опушке леса тирольцев. Герцог видел, что вряд ли их количество превосходило его силы. Наступление продолжалось. Фридрих решил, что прежде, чем они начнут атаку, необходимо подойти, как можно ближе. И вот, когда до противника оставалось с десяток скачков лошади, глава дружины резко и громко скомандовал: «Вперёд!».
Теперь уже расцепившиеся тяжелые рыцари, удерживая большие щиты, поодиночке рысью рванули вперед, грозно нацеливая свои длинные копья на врага. Позади тяжелых всадников скакали легкие рыцари, держа на весу мечи, будучи готовы сменить первых и сразу вступить за ними в бой. Скачущий слева Фридрих видел, как в стане противника также началось движение навстречу. Тяжеловооруженные рыцари Михея Отчаянного также во весь опор неслись в сторону хойенбаденцев. Обоюдный страх распалял отчаяние. Отчаяние преодолевалось скоростью бешеной скачки. Скачка со смертельным нетерпением уничтожала расстояние между двумя отрядами. И вот, как всегда неожиданно и ошеломительно, два отряда впились друг в друга. Раздался ушераздирающий скрежет разрываемых копьями щитов и душераздирающие крики насквозь протыкаемых бойцов. Скрежетал металл, ржали и хрипели кони, вопили и стонали люди. Но стремительности атаки сбавлять было нельзя, с тяжелым чувством она продолжалась не обращая внимания на тех, кому, наверняка, можно было помочь. Удачно достигших цели, промахнувшихся и поскакавших дальше, лежавших на земле, убитых или раненных, тяжелых рыцарей быстро сменили легкие всадники. До сих пор дуга наступления была выпуклой, но как только тяжеловооруженные рыцари выполнили свою миссию, дуга стала выгибаться, беря своими – левым и правым – легкими крыльями противника в клещи. Влетая в толпу тирольцев, легкие рыцари, подняв забрала или вовсе скинув шлемы, махали мячами налево, направо, сверху атакуя конников, снизу – пехотинцев. Ожесточенно бившийся Фридрих, уже успевший выбить из седла двух всадников, ранив их или даже, возможно, убив, всё время пытался высмотреть в ощерившейся мечами, копьями и щитами куче главного противника – Михея Отчаянного. И скоро тот проявился. Один из тирольцев, с закованной в латы коренастой фигурой и лицом, скрытым забралом, на великолепном гнедом скакуне дрался с каким-то, действительно, беспощадным отчаянием, причём меч его был приклепан прямо к защищавшей остаток кисти железной рукавице. Фридрих увидел, что Михей бьется как раз с Людвигом, и постарался сместиться поближе к месту их поединка. Но вновь дорогу преградил очередной тиролец, остановив перемещение герцога. Фридрих скрестил меч с оружием рыцаря, оказавшегося крепким парнем. Ударив еще несколько раз по врагу, то слева, то справа, Фридрих решил использовать своё любимый приём. Подняв щит на предплечье, он пришпорил Бройтигама, быстро разворачивая его вокруг собственной оси. И в повороте с набранной в кружении колоссальной мощью герцог выбил горизонтально выставленным мечом оружие из рук противника. Но далее случилось непредвиденное. Остановив кружение и начав заносить меч для сокрушительного удара, Фридрих вдруг увидел в пальце от своей переносицы острие чьего-то меча. Невесть откуда взявшийся другой тирольский рыцарь нанес стремительный удар, правда, изо всех сил стараясь, и так не смогши дотянуться до вожделенной цели в лице главы хойенбаденской дружины. От ужаса у Фридриха в зобу сперло дыхание, заносящая меч рука безжизненно повисла, глаза округлились и в тончайшей точке острия чужого меча он как будто увидел наиболее точный вид смерти.
А потом неожиданно из тьмы ужаса выплыл, просияв на самом его пике, образ горячо любимой дочери Анны, и Фридрих в мгновенье поклялся, что, если он сейчас выживет, он потом сделает всё для её счастья. А в следующее мгновенье дерзкий удар был отражен. Ловко подскочивший Альберт сначала отбил меч от лица отца, а следующим ударом наповал сразил опасного тирольца. И тут же пережившего ужас Фридриха охватило отчаянное возбуждение. В нём открылось второе дыхание, и он с удвоённой силой стал атаковать ненавистных тирольцев. Воодушевленные этой силой герцогские рыцари с большим рвением врезались в ряды противника, всё более и более их сминая. И вот, наконец, наступил перелом. Собственно он был озвучен самим Михеем, коротко и зло давшего приказ отступать. Он тут же сам повернул коня и помчался в лес. За ним вслед потянулись другие тирольские всадники, бежали пехотинцы. Герцог приказал Альберту взять самых выносливых и устроить погоню с тем, чтобы повыгонять всех чужаков из Медвежьей чащи, к чёртовой матери. Провожая взглядом скачущих рыцарей, Фридрих обратил внимание на металлические панцири, мерцавших красным отблеском. Он повернулся и поглядел на запад. Солнце, склоняясь долу, закатывалось за горы, как будто, стремилось поскорее скрыться от стыда за людей. Глава дружины отъехал к месту прежней сечи, спешился и устало присел в высокую траву. Сидя, Фридрих безучастно смотрел, как тяжелая багровая кровь крапает с меча на нежную светлую зелень травы, и стекает по её стеблям каплями какой-то иной, страшной росы. Он смял в пучок траву, вырвал её и, зажав её в ладони, протёр в ней смертоносный меч битвы и вложил его в ножны. Потом он оглядел пространство кровавой жатвы и горько усмехнулся тому, как изменилось место прежней альпийской целины. Теперь это была просто пашня. Перепаханная копытами коней, ногами пехоты, мечами и копьями бойцов, обильно политая их кровью она была чревата неведомым урожаем. И на нем здесь и там лежали те, кто проиграл в этой битве за него.
Рядом зашелестела трава. Это был Конрад. Громыхнув латной юбкой, он безжизненно бухнулся рядом. Фридрих увидел, что пол-лица старшего сына под «жабьей головой» залито кровью. Герцог вытащил из пристегнутой к поясу небольшой кожаной коробки с застёжкой мягкую белую материю и пузырек с травяным настоём. Он смочил в целебной жидкости тряпочку и обтёр кое-где уже успевшую запечься кровь, обнаруживая глубокую рану на брови Конрада, прорезанную тирольским копьем. Потом Фридрих, сняв шлем с головы сына, покрыл рану мазью из еще одного туеска и сделал круговую повязку. Оказав помощь сыну, Фридрих заметил, что и из ранки на ляжке правой передней ноги Бройтигама сочится кровь. Герцог проделал то же самое и по отношению к любимому коню. Всё это время бойцы, не вошедшие в отряд погони, пехотинцы и спешившиеся всадники почти бесцельно и потеряно бродили по поляне, и устало пожинали горько-сладкие плоды победы – залечивали раны раненных, собирали оружие, своё и чужое, подсчитывали погибших, аккуратно укладывая их в ряд. С горечью Фридрих оценивал его пополнение и с болью всматривался в их лица, как будто во второй раз с ними знакомясь и тут же вновь прощаясь, причём навсегда. Особенно плачевно было зрелище гибели одного тяжелого рыцаря. Проткнутый насквозь вражеским копьем, со слетевшим шлемом он лежал на земле, подтянув к себе, как грудной младенец, скрюченные руки и ноги. Это был Карл, совсем еще юный симпатичный парень. Герцога поразило окончательное выражение его лица: под разметанными длинными светлыми волосами глаза сияли каким-то последним восхищением, а рот навеки окаменел в таинственной улыбке. «Бедная мать, он даже не был женат», подумал Фридрих. Как будто вторя его мыслям, кто-то тихо произнес:
- Ему был 21 год… Осенью собирался жениться…
Фридрих подошел к Карлу и ладонью нежно сомкнул его веки. С трудом проглатывая подкативший к горлу комок, подавляя проявления немужественной слабости, герцог, вскидывая меч, с ожесточенным хрипом, невидяще глядя перед собой крикнул:
- Вечная слава погибшим героям!
- Слава! – хором ответила дружина и также вскинула мечи.
Торжественно сомкнувшись остриями, мечи хойенбаденцев образовали железный конус, который, встав в один ряд с близко-далекими альпийскими пиками, так же, как и их снежные вершины, сверкнул отсветом закатного солнца. Совсем уже холодным тоном герцог приказал вырыть могилу для убитых коней и тирольцев, собрать тела павших хойенбаденцев и уложить их в подводы. Наконец, послышался топот копыт возвращавшегося отряда возглавляемого Альбертом преследователей. Все, обернувшись к всадникам, ждали хороших новостей. Молодой герцог с радостным возбуждением рассказал:
- Отец, Медвежья чаща очищена от врагов! Гнали их до самого Пещерного ручья. Многие остались лежать навсегда. Михею Отчаянному с десятком рыцарей удалось уйти. Видимо, они уже успели в нём освоиться и проложили потайные тропы…
- Ладно, – довольно встретил вести герцог, - итак, братья мои, поздравляю вас с победою! Честь и храбрость!
В ответ с разных сторон раздались громкие восклицания:
- Честь и слава! Ура! Да здравствует герцог! Слава Хойенбадену!
- Давайте-ка отпразднуем нашу победу. И пусть сладость заслуженной победы перевесит горечь обидных потерь! Доставайте оставшихся баранов. Разжигайте костры. Будем праздновать!– радушно предложил герцог и вновь посуровел:
- Но не забывайте о безопасности. Расставьте вдоль леса посты.
Весь ратный народ пришел в возбужденное движение, вновь устраивая место для привала, несколько в стороне от места кровавого побоища. Через время, когда бараны были зажарены, и всё было готово для походной пирушки, все воины, образовав единый круг, вскинули металлические чарки с бодрящим дух шнапсом и дружно закричали: «С победой!». Началось празднование, призванное увенчать долгий и трудный путь подъема к вершине благодатной победы. Общий гул роения праздника, будучи исполнен в целом радостными криками и победными восклицаниями, тем не менее, иногда прерывался горькими стенаниями по поводу погибших и проклятьями в адрес врагов. Объединенные победой бывшие всадники и пехотинцы, теперь переживая воинское братство, хором запевали то песню, то молитву. Герцог, видя, что рать теряется в выражении общего чувства, предложил:
- А ну-ка, друзья, давайте споём наш хойенбаденский гимн!
И не сговариваясь, как будто все были давно готовы и только ждали подходящего случая, дружно грянули песню, слова которой еще в пору прекраснодушной юности сочинил сам Фридрих, а теперь их любили и знали все без исключения воины:
Вручал оружие отец, благославляла мать
Бессмертными героями в священной битве стать.
Мы призваны рассеять беды тревожный мрак,
Чтоб радовались люди, когда уходит враг.
Не местью злобной полнятся бесстрашные сердца,
А верою блаженною в предвечный лик Христа.
Ни хищная потрава, ни грабёж – для нас война
Мы с ней восходим к вечности, когда в душе весна.
Распевая гимн, кто-то сидел, кто-то стоял, но все, обнявшись за плечи, раскачивались в такт каждой строчке. Особенно старался Альберт. Своим громким и звонким голосом он задавал ход и темп пения:
Пусть кровью место битвы обогрето,
Её же ярким цветом цветёт штандарт победы.
Знакомо вьется путь между озёр, лесов, лугов,
Верно стремясь в тепло родных домов.
Встречают нас улыбками и дарят нам цветы,
И несказанно радуют знакомых лиц черты.
Небесного Отца, прекрасной Матери-Земли
Мы любящие дети и славные сыны.
Зазвучал последний куплет, который подхватил и сам Фридрих своим несильным голосом:
Взгляни и восхитись всей красотой окрест,
К своим родителям любви несем священный крест.
Достигнув в песне пика торжества, гуляние начало постепенно остывать, склоняясь к земле, всё более терявшей во тьме короткой, но кромешной летней ночи своё отличие от чёрного неба. Кто-то перебрав шнапса, завернувшись в теплый плащ, спал возле догорающего костра. Другие пересказывали в пьяной полудреме сцены из военных хроник походов крестоносцев, относя их то ли к далеким предкам, то ли уже к себе. Третьи, изрядно сбиваясь с нот и слов, тянули рыцарские баллады. Герцог, закинув освобожденную от лат левую руку за голову, смотрел на далекие звезды. Слева лежал на конской попоне, накрывшись плащом, Конрад. Справа прилёг Альберт. Фридрих видел, как по его покрытому хмельным румянцем лицу смятенно гуляло какое-то переживание. Наконец, с силой вырываясь из марева тяжелой думы, он пылко спросил:
- Отец, я всё-таки не понимаю, зачем этому Отчаянному понадобился наш лес? Ведь у него итак много владений? Вон весь Тирольский лес и луга Западного склона. Зачем ему еще брать чужое? Ведь сколько людей погибло из-за его преступных притязаний. Зачем нарушать испокон заведенный порядок? Почему он не довольствовался тем, что ему дано?
Фридрих долго молчал, не глядя на внимательно смотрящего и ждущего от него ответа младшего сына. Потом, прочистив горло, с вялой, но какой-то глубокой, едва заметной иронией ответил:
- Видимо, ему показалось, что он достоин большего, что он вправе быть более богатым, получив в собственность еще один кусок.
- Но разве не Бог дает ту или иную меру богатства?
- Конечно, Бог! Но ведь для того, чтобы признать это, надо в Него верить, – с силой произнёс отец, взглянув в сторону сына, чье возбуждённое лицо выхватывали бледно-красные всполохи догорающего костра.
- Богатства? А для чего оно? – как-то совсем не по зрелым годам наивно спросил Альберт, как если бы это не разумелось само собой, словно, впервые задумавшись об этом.
Такая наивность заставила Конрада скептично усмехнуться, по чему можно было предположить, что у него закрыты глаза, но отнюдь не уши, и он внимательно слушает разговор отца и брата.
- Богатство – это отблеск Бога и Его благодати. Даже само слово происходит от имени Бога. Сужденное или не сужденное Богом оно предназначено, прежде всего, для Его прославления и прославления хранимой Им земли. Но есть люди, для которых богатство – это, прежде всего, власть, сила, преуспеяние, превосходство над другими. Их девиз: «Больше богатства!». Богатство – это такая вещь, которая внушает им чувство необычайной силы. А главное, превращая богатство из средства в цель, они живут уже не ради Бога, но ради богатства, стяжая в нём свою меру бессмертия.
- То есть они думают, что, чем больше у них будет богатства, тем более в них будет божественности, а, главное, какого-то другого бессмертия?
- Вроде того. И это явно вопреки словам Христа: «Создавайте богатства не на земле, а на небесах!» То есть, богатство – это средство для достижения каких-нибудь возвышенных божественных целей. Но само по себе оно никакой целью не является. В этом смысле его главным свойством является порядок благодатного наследования. Вот наше герцогство во всём его царственном процветании я унаследовал от деда и отца, как вы, мои дети, получите в наследство от меня, а затем передадите своим детям и внукам. (На этих словах Конрад беспокойно заворочался, натягивая превращенный в одеяло плащ) Наше родовое богатство мы наследуем вместе с нашим богоданным именем, в котором сказывается благодатное величие рода Хойенбаденов. В богатстве нашего герцогства продолжает себя утверждать величие и слава наших доблестных героических предков, нашей родной земли. В этом, конечно, основа существования нашего рода. Такова Божья воля. Таково наше Божье служение.
Фридрих разговорился, им обуял особый пафос рассуждения. Но ему и нравилось так размышлять вслух. Эта склонность со временем развилась в нём до крайних пределов. Дело доходило до того, что порой он уже начинал разговаривать с самим собой. Тем более что достойных собеседников почти не было. Разве только младший сын да еще викарий и казначей, которые тоже любили пофилософствовать на досуге. И сейчас Альберт, потрафляя этой обожаемой им склонности отца, намеренно в этих целях подначивал его различными вопросами.
- Или вот взять потерпевшего бездарное поражение от нас Михея Отчаянного, – продолжал рассуждать Фридрих, – Он же безродный выскочка. Из оброчных крестьян. Его дед когда-то выкупил себя. Стал свободным скотоводом. Сын подался в богатый Аугсбург, в подмастерья. Овладел ремеслом шорника. Заработал денег, купил оружие, доспехи и нанялся в императорскую армию. Там прославился своей жестокостью и беспощадностью, да и еще обогатился за счет грабежа крестьян захваченных земель. А позже, лишившись одного глаза, получил рыцарское звание за служение от Людвига Баварского, вышел в отставку, женился на княжне Тирольской. И получив высокий титул, Михей возомнил себя именитым князем, которому полагаются соответствующие владения. Но на самом деле, как был он подлым простолюдином, так им остался, и может он вымогать своё богатство только хитростью и насилием…
- Но, видимо, это единственные возможности для тех, кто не согласен с установленным Богом и неизменным порядком, – неожиданно резво подал свой скрипучий голос Конрад, открыв глаза и поворачивая в сторону собеседников лицо, обрамленное гривой темных волос. Тон его голоса тоже был ироничным. Но его ирония, в отличие от отцовской, была какой-то ернической и саркастичной. – Отчаянный просто посчитал этот порядок несправедливым и попытался его исправить.
- Но, как мы видим, ничего у него не получилось. Бог-то в нашем лице вновь восстановил свою справедливость, – парировал аргумент старшего брата Альберт.
- Не знаю – надолго ли, чую я – не успокоится он, – скептично похмыкал Конрад, почти не разжимая губ.
- Что ж, успокоим, – с ледяной веселостью пообещал герцог. – Да, как бровь, Конрад? – тут же спохватываясь и вспоминая про рану сына, вспомнил Фридрих.
- Да, ничего, вроде не кровоточит, только мазь твоя жжет немного. Спасибо, отец. Умеешь ты лечить так, что, как на кошке, заживает.
- Во славу Божью!
- А что касается того, что богатство – лишь средство, то тогда это средство к достижению еще большего богатства и могущества, – продолжив, уверенно оспорил прежнее суждение отца его старший сын.
- Жаль, что ты так думаешь, - слабо и неуверенно посетовал отец, прекрасно понимая, что Конрад – давно созревший человек, которому уже поздно что-то внушать.
Все надолго замолчали. За короткое время сквозь тёмно-синее небо проступили красновато-розовые пятна забрезжившего рассвета. Костёр, кругло чернея посреди слезящейся росой скорбно-неподвижной травы, умирал, испуская последние струйки дыма. Люди смотрели, как земля постепенно и неотвратимо выползает из тьмы сделавший всё однородно неразличимым ночи, откидывая её тяжелый покров, на время ночного сна укрывшего её вечно-светлое прекрасное тело. Первыми, конечно, показались высокие далёкие горы. Устремившись своими снежными вершинами к небу, они уже трояко проткнули завесу ночной тени, и теперь та, спасаясь, как могла, скатывалась по их склонам. В своём паническом бегстве она отвесно сползала с темно-серых граней скалистых стен, цепляясь за них своими рваными краями, потом трудно продиралась сквозь скудную поросль растущих в расщелинах редких деревьев, гораздо ниже попыталась скрыться в плотной хвое густых лесов, и, наконец, не удержавшись на их крутизне, стремительно отхлынула на раздолье лугов, широко опоясывавших горы со всех сторон, в одном месте шарахнувшись от блеска внезапно засеребрившегося озерца. Наблюдая за драмой борьбы света и тени с линией фронта, удалявшейся к горизонту и стремящейся с ним слиться и раствориться, присутствующие невольно возвращались взглядами от периферии этой битвы, чья развязка была явно предрешена, к месту, где она завязалась и началась – к самим альпийским вершинам, успевшими за этой время поменять цвет. Вначале синие, чуть позже светло-голубые, потом бледно-розовые, затем пурпурные, теперь они уже начали покрываться позолотой.
- Да, и всё-таки, странная вещь – это богатство, – вернулся к уже успевшему отгореть спору неунимавшийся Альберт, – вот, ты, отец, говоришь, что это отблеск Божьей благодати, или даже сама это благодать, дающая возможность хорошо, вольготно жить, не терпеть нужду…
- …защищаться от врагов, – напомнил здравосмысленный Конрад.
- …да, достойно противостоять врагу, иметь возможность нанимать рыцарей, покупать оружие и доспехи. И всё-таки – почему столько крови?
- Всё верно. Но вот Конрад тебе правильно напомнил про защиту от врагов. И это, пожалуй, самое главное. В наших-то обстоятельствах это главное средство и инструмент в борьбе с врагами. Куда бы мы были без него? Эх, если бы не война, - вдруг с несвойственной сентиментальностью посетовал Фридрих и сказал нечто совсем неожиданное:
– Я бы, может, бродил по горным склонам, молился Богу прямо посреди лугов и писал стихи, воспевая красоту родных мест.
Сказав это вдруг, герцог окаменел, понимая, что дал слабину и выдерживая взгляды сыновей – слегка усмехающийся – Конрада и ошеломленно-восторженный – Альберта.
- Неужели, правда?! – не выдержал Альберт.
Фридрих сосредоточенно промолчал.
- Я думаю, что я хочу того же самого, – восторженно произнес младший сын, – не вижу я смысла во всём этом.
- В чём? – с настороженностью спросил Конрад.
- Да во всём этом, - уклонился от прямого ответа Альберт и как-то неопределенно повёл рукой, по-видимому, указывая на место недавней брани.
- В войне, что ли? – уточнил старший брат.
- Да, хотя бы, - раздраженно согласился младший брат.
- Зато в ней видят смысл наши враги, – жестко заметил Конрад.
- Совершенно верно, – быстро согласился Фридрих, кивая головой.
- И, вообще, мне не нужно другого золота, кроме этого, - воодушевленно срывающимся голосом выкрикнул Альберт в жажде выразить своё не дававшее покоя чувство и кинул кисть в сторону гор.
Фридрих и Конрад повернули головы. Горные вершины горели золотом в лазурной вышине, представая позолоченными шпилями храма, зданием которого была вся Земля. Три пары глаз впились в чудный блеск в невозможности оторвать от него глаза.
- Да, красиво, - растеряно пролепетал Конрад.
- Этого золота на всех хватит, - тихо изрек Фридрих, расширяя влажные глаза, и тут же добавил:
- Только оно никому не нужно.
- И то – правда, - со смешком согласился Конрад, решив, что отец желает пошутить.
Альберт, не слыша реплик, смотрел во все глаза, как будто жаждал раствориться в этом божественном зрелище.
- Ну, ладно. Что-то мы тут совсем расслабились. Уже утро. И нам еще домой возвращаться. Надо трогаться, – поднял себя бодрыми фразами Фридрих, по ходу отряхивая прилипшие к стеганному поддоспешнику травинки и сдирая с земли свой плащ с хойенбаденским гербом. – Альберт, труби подъем и общий сбор! Хотя нет, – тут же передумал герцог. – Пусть еще немного поспят. Путь – не близкий. Конрад, распорядись, чтобы коней напоили.
- Слушаюсь, отец, – ответил тоже поднявшийся с земли рыцарь, сразу отправившись по направлению к месту, где коням устроили стойло.
Через время всё-таки прозвучал горн. Его пронзительный сигнал преломился в шумную возню просыпающихся воинов, их недовольно, растерянно, пробуждено возбужденные голоса, лязг доспехов, оружия, ржание запрягаемых коней. Скоро воины, собравшись, нацепив оружие, оседлав коней, встали на построение. Фридрих скомандовал на марш и войско двинулось. Обоз, как и прежде, замыкали четыре подводы, но если две первые, как и раньше, везли живых, то в двух последних теперь катилась смерть – восемь укрытых плащами и попонами тел – двое рыцарских и шесть пехотинцев. Сиявшее посреди небес солнце нещадно палило, заставляя рыцарей поливать головы и лица водой. Столь же необъятный луг беспокоил взгляды, не давая им возможности остановиться на чём-нибудь определенном. Пожалуй, три неизменные альпийские вершины, скалясь в сторонней высоте, создавали чувство определенности, впрочём тут же его лишая – оставаясь неизменно далекими, они внушали ощущение того, что никакого движения не происходит, и кони скачут на одном месте. И тогда, неспешная тряска, насаживая взгляд на вертикальную ось однообразной смены верха и низа, меняла восприятие самих вершин: они превратились в гигантские весы, что, будучи центрированы одной из вершин, поделившим небо пополам собой как центром тяжести, своими другими вершинами, представавшими подвешенными за ниточки склонов чашками, переваливаясь то туда, то сюда, взвешивали облака. Ехавший на полкорпуса впереди отца и брата, Альберт вновь вернулся к прежнему размышлению, не в силах, по-видимому, додумать кукую-то мучавшую его мысль:
- …Вот, отец, ты говоришь, богатство – отблеск Божьей благодати, которая дается людям на радость и счастье. А разве богатство – это еще и не некоторое внутреннее представление и чисто человеческое установление, – произнес Альберт, чуть поворачивая голову в сторону возможных собеседников, и, едва надеясь на их соучастие в рассуждении, продолжал:
- Мы постоянно что-то оцениваем. Назначаем разным вещам разные цены и значения. Есть вещи дорогие и дешевые, полезные и бесполезные, роскошь и утварь. Если одна вещь дороже – она лучше той вещи, что не так дорога, а значит по признаку дороговизны или дешевизны вещи уже делятся на хорошие и плохие. Но в основе, конечно, деление на полезное и бесполезное. Бесполезная вещь никому не нужна, поэтому она отправляется на свалку. Но в природе нет свалок, потому что мусора нет, нет ничего плохого…
- Верно, Альберт. Свалки – это места, отведенные человеческой культурой, избавляющейся от отбросов и нечистот, - подержал рассуждение сына отец.
Конрад тоже открыл рот, чтоб что-то сказать, но передумал.
- …Да, а природа всё принимает, перегнивая, в неё всё возвращается. То есть, для неё нет ничего бесполезного. Значит, в ней нет границы между полезным и бесполезным, в неё нет такой границы, ограды, наподобие нашей Южной стены, отделяющей наш Хойенбаден от мусорной кучи в Чёртовой балке…
- Так вся городская стена отделяет нас от всего остального, чужого и неизвестного, – веско констатировал Конрад.
- Да, тут так: или вся природа – большая куча мусора, хаотичное нагромождение неокультуренных вещей … либо наша культура, – добавил Фридрих.
- Это – другое, – возразил Альберт. – Городская стена – от врагов, чужаков… А в природе нет такой границы – границы между полезным и бесполезным. А значит, нет различия между богатым и бедным… В природе нет богатства. Или вот святой Франциск тоже воспевал бедность, говорил, что бедность – это одежда, которую одевает на избранного сам Бог.
- На то он и святой, – с ухмылкой произнес Конрад. – Тут дело выбора: хочешь быть бедным – иди в монахи, а хочешь быть доблестным и славным – будь им.
- Ты меня не понимаешь. Я-то – о другом, - сожалел Альберт.
- Да что – о другом?! – возмутился брат. – Это ты не понимаешь. Что ты сравниваешь неразумную дикую природу с нашей разумной осмысленной культурой?! В природе, вообще, нет никакой цели! Это заведенный Богом механизм, который по кругу идет. Всё одно и то же. А у людей – линия, стремление к цели, все выше, дальше, быстрее, поступательное движение от дикости и варварства к культуре, знанию и умениям. Вот еще при нашем прадеде, Вильгельме Смелом, техникой лужения не умели пользоваться. И если доспех пробивали копьем или мечом, его сразу на переплавку отправляли, а сейчас его могут залудить и носи дальше. Человек непрерывно и неуклонно движется вперед, всё время достигая лучшего и большего. И богатство, то самое, о котором ты всё спрашиваешь, это неизбежный результат такого движения вперёд…
- Да всё верно, – перебивая, заговорил Альберт. – Но эта какая-то бесконечная гонка за только воображаемой целью, за синей птицей счастья. А для чего нам тогда дано чувство вечности и бессмертия?! Ведь где-то есть место его пребывания?
- Ну, это на небесах, наверное, – с неизменной скептичной ухмылкой скрипнул Конрад.
- А я думаю, что оно и на земле где-то. Вот круг, по которому движется природа, не замыкает ли он собой где-то какое-то, быть может, сказочное и вечное место, в котором всё неизменно и неизменно прекрасно…
- Очень может быть, - тихо согласился Фридрих с сыном.
- Вот те же Альпы. Они и до нас были, мы их при нашей жизни видим, мы умрём, а они в своей божественной красоте, как высились, так и будут выситься, и какой-нибудь далекий потомок будет на них смотреть да нас вспоминать…, - пространно рассуждал Альберт.
- Да, это интересная мысль, Альберт, – увлечено заговорил отец, пришпоривая коня, чтобы поравняться с младшим сыном. – Я сейчас об этом задумался. По поводу мусора. Действительно, в природе нет различия на полезное и бесполезное, хорошее и плохое. Природе всё на пользу идет. Внизу гниют листья, а в верху растут деревья, дерево падает и его гниение питает живые растения. Всё замкнуто и завершено. Ничего не уменьшается, но ничего и не увеличивается. Какой-то великий и таинственный закон. В природе царит великое равновесие, в отличие от мира людей…
- Да о чём вы все говорите?! – вновь возмутился Конрад. – Вы забыли, что говорят о природе святейшие Учителя церкви?! Тот же Тертуллиан. Они говорят, что природа отпала от божественного состояния и во грехе лежит. Природа – это царство смерти, тлен и прах…
- А другой христианский учитель, Франциск Ассизский говорил, что вся природа блажена, и он в каждой твари проблеск Божьего света видел, называл всех животными братьями и проповедовал им, – оспорил предыдущее высказывание Альберт.
- Не скажи, Конрад, не скажи! – поддержал младшего сына Фридрих. – Какой же в природе грех, если мы от неё кормимся, греемся и ею любуемся?..
- На то исключительно Божья воля. Это Он так захотел, чтобы творение пошло на услужение человеку. А вы оба говорите какие-то языческие ереси…
Фридрих и Альберт с улыбкой переглянулись: для обвинений в еретичестве они, благочестивые католики, поводов не давали.
Старший герцог продолжал:
- В природе нет ни добра, ни зла. Всё – благо. А вот в мире людей есть хорошее и по определению доброе богатство и плохая, злая, завистливая и злорадная бедность. Чего греха таить: вот мы, поместные аристократы, крупные землевладельцы, мы же все думаем, что Бог нас избрал для лучшей и разумной жизни в отличие от безземельных крестьян, и что они люди другого, низкого сословия, созданные только для тупого беспросветного труда. Но я вас уверяю – это вовсе не так. Крестьяне отнюдь не бездарные и тупые подлецы, вот как может полагать, например, Конрад, – на этих словах Фридрих с ироничной улыбкой взглянул на сына. – Многие из них – конечно, не все – умелые, здравые люди, даже несмотря на необразованность, люди, со своей хитростью и смекалкой. Вы бы видели с какой любовью они ухаживают за скотиной, а как много они знают про растения, про животных, они всё знают про землю, и из каких-то своих примет, предсказывают погоду… Вот, например, Хельмут, главный герцогский овцевод, он всегда точно знает, будет дождь или нет. Я уже сам по нему определяю: если Хельмут в шляпе – будет дождь, если без шляпы, значит, не будет… И Хельмут еще ни разу не ошибался…
- Да у него, наверное, суставы ломит, вот он по ним и определяет… И, вообще, все эти крестьяне – дремучая сволочь, тёмное и трусливое стадо баранов, которое должно нещадно стричь, – высокомерно заявлял старший сын. – При малейшей опасности и нападении врагов они, как зайцы, бегут спасаться под стены города и наше оружие, а мы их защищай…
- Ну, а как же, Конрад?! Это же наша святая обязанность! – вразумлял Фридрих. – Если мы не защитим, кто нас потом прокормит? – резонно рассудил он и продолжил:
- А какие у них замечательные песни и пляски!.. – восхищался отец.
- …Низкие холопские забавы! – парировал сын.
- … Сколько страсти!
- …Дикарство!
- …Сколько жизни!
- …Бесстыдство!
- …Какая гармония и потрясающее единство с миром природы! Они её чувствуют явно тоньше нас!
- …Одно слово – скоты!
- …Вот наш герцогский пчельник Базиль-Бибер, – не обращая внимания на мрачные инвективы Конрада в адрес простолюдинов, продолжал Фридрих. – Сколько он знает про пчел! Он готов говорить про них часами. Хотя, наверняка, «Историю животных» Аристотеля не читал, и вряд ли ему это кто-то его из наших университетских умников пересказывал, тот же Петер… Он говорит, что организация их коллективной жизни немногим менее сложна, чем жизнь людей. У них идет постоянное общение, сотрудничество. Они что-то объясняют друг другу. У них есть иерархия. Они, как это он интересно сказал, а вот… он говорит, что «пчелиный народ никогда не выходит за круг своих возможностей». В отличие, скажем, от нас, от людей… И говорит, что у пчел главные – матки, то есть матери, женщины, словом, у них матриархат…
- Этого еще не хватало. Женщины – главные! – возмутился Конрад. – Говорю, безумие! Явно какой-то дьявольский, ведьмовской порядок! Скверна!
- Да, но мёд-то ты ешь?
- Ну, и что? Да, если женщины возьмут верх, это какой же хаос приключится?!
- А, может, и не приключится. Может, наоборот, войны прекратятся… Дело в том, что женщина в силу свой материнской природы более… более справедлива, что ли. Потому что она никогда ни одна, и должна считаться с другим – с мужем, а главное, со своим ребенком. У неё с ним – такое естественное равноправие и гармония…
- Да, да, отец, мне кажется, что всё дело в этом гармоничном равноправии. И основа мира – в замкнутости и непрерывности самого закона равновесия, по которому всё идет по такому горизонтальному кругу, – соглашаясь с отцом, высказал положительный тезис Альберт. – И Бог – это и есть основа Великого Равновесия земных вещей!
- Да, что вы говорите-то?! Стыдно слушать! Изначальным-то как раз является неравноправие – неравноправие, неравенство господствующего Бога и послушного человека. И высотная ось божественного единоначалия – основа человеческого порядка! – выдвинул отрицательный тезис Конрад. – И Бог – это высотный небесный полюс капитального неравенства как основы порядка и гармонии, в том числе, и между людьми! Полюс деления людей на благородных и простолюдинов, богатых и бедных…
- А я думаю, что между высотой иерархии и широтой круга закона, вообще, никакого противоречия нет, - примирил два предыдущих тезиса отец, парадоксально синтезируя их в третьем. – И Бог – это ничему неравная бесподобная небесная середина равновесия земных вещей!
Оба сына с нескрываемым восхищением посмотрели на отца: так, как он высказываться, больше никто не умел. Однако восхищение это примирило их ненадолго.
- Вот три человека – и у каждого свой Бог, – подытожил неисправимо скептичный и пессимистичный Конрад. – И очевидно, что каждый Бог создан по образу и подобию своего собственного ума…
- Конечно, ведь Бог создал людей разными, - моментально отреагировал Альберт. – Тут недавно казначей Петер привел слова Августина Блаженного: «Бог не повторяется в своих творениях»…
- Да, уже слова счетоводов приводим – далеко пойдем, – Конрад с ухмылкой глянул на брата.
- Да, с Петером есть о чём поговорить. Все-таки в университете человек учился…, – вступился Фридрих. – И про Августина мы с ним тоже беседовали. А эти его слова означают то, что, создавая человека, Бог придал ему своё главное свойство – личность, единственность, абсолютную отделенность от всего остального. Поэтому, по Августину, главным свойством созданного Богом человека, конечно, является свобода воли…
- Верно, и на этом основании человек призван Богом к свободному вымоганию для себя лучшего и большего, – подхватил еще мгновенье назад брезгливо отброшенную мысль Конрад. – Сам Бог ему велел искать богатства, почёта и свободы, а не бедности, прозябания и рабства…
- Эка, ты, лихо завернул, Конрад! Да в том всё и дело, что, по Августину, свобода дана человеку Богу только для того, чтобы он от неё добровольно отказался и подчинил себя исключительно Божьей воле…
- Да, остается только отделить собственную волю от Божьей, а её еще – от дьявольской, и можно жить, – ернически прокомментировал слова отца старший сын.
- И для этого нам спасительно и дан образ Господа нашего Иисуса Христа. Веря в него как в общую меру человечности, мы незаметно, но верно уподобляемся его предвечному образу, – в пику с несколько нарочитым добродушием произнес герцог.
- Да, именно, что «незаметно», совсем незаметно, – с ироничной досадой отозвался Конрад.
- …И надо не отделять собственную волю от Божьей, а желать их соответствия, в котором – истина.
- Все эти слова мы постоянно слышим от священников и монахов, но люди-то живут по другому закону – какому-то закону природы, – вновь холодно заявил Конрад.
- Это – от безверия, – попытался возразить Альберт. – Но есть и другой закон, заповеданный Богом – закон любви и согласия, согласия между людьми и народами, людьми и природой. И что важно, что этот закон – закон свободной христианской любви, причём любви не из-под страха, а добровольной, вовсе не противоречит закону природы. Более того, этот заповедованный и отведенный одному человеку закон находится в самом центре закона природы. Он его продолжает и, продолжая, благодатно исполняет и замыкает. И по этому закону каждый человек тоже замыкается, как те пчелы, в круг возможностей своего божественного сердца.
На слова сына Фридрих одобрительно хмыкнул, мол, и добавить-то нечего. Но Конрад молчал недолго:
- Вот, ладно, мы – католические, вселенские христиане и полагаем, что согласие и мир – лучшее для человечества, что только эти вещи позволяют сделать жизнь людей удобной, довольной и счастливой, – с тоном деланного простодушия констатировал Конрад, но потом его голос набрал силу и теперь, избавившись от своеобычных интонаций иронии и ерничества, шумел из каких-то неожиданных недр своего далеко не тривиального существа. – Но, а что, если вдруг выяснится, что природа или, там, Бог нуждается не в согласии, а, наоборот – в раздоре, который всегда является итогом того, что человек – злобен, завистлив и мстителен?! Что, если именно благодаря раздору, человек и становится тем, кто он есть, становится в своём богатстве, в культуре жизни, в развитии своих военных и трудовых орудий?! И именно благодаря раздору, существующему по мотивам зависти и мести и являющегося более изначальным, чем согласие и любовь, человечество в целом – подчеркиваю, не каждый человек в отдельности, а всё человечество в целом – живет всё лучше, сытнее и богаче. Здесь целое важней каждой из его частей. И в том, что человек хочет мира и согласия, говорит в нём не Божья воля, а, скорее, его собственное косное существо, хотящее пребывать в лени и вялом довольстве, губящих человеческое достоинство больше, чем кровавые войны и тяжкий труд.
Во время своёй длинной тирады Конрад невольно с большей, чем нужно, силой пришпорил своего гнедого коня, да так, что тот с жалобным хрипом сделал несколько больших скачков, и теперь его наездник, потягивая удила, дожидался оставшихся далеко позади собеседников. И, дождавшись, продолжил:
- …И что касается пресловутого «круга возможности». Да, конечно, стадо оленей в нашем лесу никогда не выходит за пределы своего количества, поскольку имеются естественные причины его ограничения, и количество медведей, или волков, или зайцев не увеличивается по тем же самым причинам. Но если бы человек оставался в круге своих возможностей, то мы бы все вели прозябающее существование, бродили бы по лесу голодными и дурно пахнущими дикарями. Вот для чего, скажите мне на милость, человек одомашнил овцу? Разве не для того, чтобы вырваться из египетского плена природы, приговаривающей человека, по сути, к голодной смерти? Вся наша человеческая культура – это опыт одомашнивания природы. И наши известные на всю Алеманию хойенбаденские овцы – теперь главный источник нашего достатка. Разве не так? И почему мы тогда не ограничиваем стадо овец, а продолжаем его культивировать, увеличивать, уничтожаем больных и неказистых овец, спариваем хороших, чтобы народились еще более лучшие?! А потому, что это делает нам лучше и делает нас богаче и могущественней по сравнению с нашими не всегда дружелюбными соседями, которые уважают в нас не веру, но силу! И что же тогда лежит в основе человеческого существования? – задал вопрос увлеченный своим рассуждением Конрад и тут же сам стал на него отвечать, – а я вам отвечу: не нацеленность на согласие – источник процветания людей, а только раздор как соревнование, соперничество и в итоге война – основа развития и вымогания для себя лучшей и более достойной жизни! – закончив, Конрад с победительным торжеством глянул на брата и отца, на отца – особенно.
Внимательно слушавший сына Фридрих спокойно правил Бройтигамом, что неотрывно трусил рядом с конём Конрада. И теперь, склонив голову и обдумывая только что выслушанные слова, герцог не торопился их оспорить. И вскоре он всё же заговорил, начав как можно более спокойно и почти равнодушно:
- Мне, кажется, что ты, Конрад, слегка преувеличил значение раздора. Если он что он и производит, то только – лишнее, лихо. А лихо – это зло! Вот тот же Михей Отчаянный: действуя, вполне вероятно, по мотивам раздора и злобы, захватил нашу землю. И по отношению к нему никакой милости быть не могло. Милость только для друзей, а для таких, как Михей – закон, по которому он получил достойный отпор и был нами выпровожен за пределы наших владений. И мы, возможно, могли в отместку за это, захватить часть его владений, например, луга Западного склона. Но мы-то этого не сделали. Почему-то…
- Как говорится, нам лишнего не надо, но и своего не отдадим, – угадал Альберт мысль отца, сцепляя его сбившуюся речь.
- Да, нам лишнее не надо. Со своим бы управится… А Михей, захватив лишнее, поплатился…
- Мы, кстати, тоже, – напомнил о потерях Конрад, осторожно потирая пораненную бровь.
- Наши раны – наши награды! – утешил отец сына и продолжал:
- Вообще, всё, что мы имеем – заслуженный итог нашего ратного труда и справедливого отношения к крестьянам. И что касается овец, то и тут, Конрад, ты не прав. Я считаю, что наше основанное на грамотном овцеводстве процветание – непосредственно явленная благодать Господня, за что мы неустанно и благодарим Его в своих молитвах. Конечно, у нас есть заботы, военные и житейские. У нас много прорех: надо оплачивать службу рыцарей и пехотинцев, покупать оружие, нанимать новых рыцарей, покупать коней. Надо ремонтировать замок. И мы, конечно, стремимся к удовлетворению наших нужд. Для чего разводим овец, продаем мясо и шерсть. Но основным подателем наших благ остается Бог. И как Ему угодно, так всё и происходит. И милость эта – выражение согласия наших дел и его, Бога, произволения, и никакой вражды с Богом, мы с ним не рядимся и не судимся. По крайней мере, я в это верю.
- Блажен, кто верует, – тихо и почти смиряясь, изрек Конрад.
- И главным итогом этого согласия как раз является мир в душе, а не благость в сохраняющем себя теле. В итоге-то то, работая и воюя, мы не тело спасаем, а душу.
- Но, хорошо бы, чтобы при спасении души, спасалось бы еще и тело, - горько пошутил Конрад.
- Но это опять же, как Бог положит.
- Тем самым, в основе нашего существования – согласие с Богом, а не вражда – друг с другом.
- Согласен, отец, – улыбаясь, произнес Альберт. – И закон, про который я уже говорил, закон сердца, конечно же, замыкает в круг не человеческие, культурные вещи, не стадо овец, которое при крайней необходимости вполне может увеличиваться, а закольцовывает пчелиный, или, скорее, осиный рой его враждебных мотивов, замыкает ту самую злобность, завистливость, мстительность и жестко держит этой рой в объятиях своих оков.
- Ну, чёрт, вы, как сговорились, – в сердцах ругнулся Конрад Вильгельм. – Всё равно, к чему бы вы тут не призывали, чтобы не проповедовали, я утверждаю, что лучшее в этом мире человек вымогает путем мотивированного враждой преступления. Только выходя за пределы круга обычной жизни, человек встречается с подлинно новым, неожиданным и лучшим. И если передо мной встанет вопрос: переступать или не переступать черту любого человеческого установления в виду великой и достойной меня цели, ответ готов: переступать.
- Смотри, Конрад, будешь переступать, не оступись, – сердобольно предостерег отец.
Все трое резко пресекли разговор, окончательно вымотавшись в заключении выводов из него. За время беседы они незаметно для себя миновали весь Ангельский луг, преодолели перевал и оказались пред стенами Хойенбаденского леса, на острых верхушках которого скакали всполохи догорающего солнца. Почти без слов, которых уже просто не было, герцог махнул рукой, давая команду к привалу. Подвижная линия похода стала сворачиваться в статичность круга военного лагеря. Всадники спешивались, привязывали к деревьям коней, наливали для них в деревянные туеса воды, пехотинцы разбивали бивуаки, кто-то доедал из своих закромов скудные остатки пищи, успевая что-то рассказать товарищам, и почти все торопились смять своими нагруженными усталостью телами пологи из мягкой луговой травы. А утро было еще более тяжелым. Его тяжесть составляло предощущение траурности встречи с теми матерями и женами, которые не увидят возвращение тех, с кем они расставались еще три дня назад; и едва ли их одинокие страдания перевесит общая радость не такой уже и великой победы. Под гнётом этих чувств лица вновь двинувшихся к дому воинов окаменели в хмурости предстоящей встречи с городом. Долгое время отряд двигался по лесу. Охваченный черно-желтыми стволами вековых сосен настой сумеречной дремучести разбавлялся струями протекавших сквозь колтуны крон солнечных лучей. Голося пением птиц, тревожными криками, быстрым шорохом палой хвои, надменным скрипом стволов, напряженно-трудовая жизнь леса была полна своей вполне отчужденной от людей самодостаточностью, загадочной и немного обидной. Вообще, бывая в лесу, Фридрих кожей ощущал существование кого-то помимо человека. И сейчас их присутствие внушало ряд едва выговариваемых чувств. Ему казалось, что суверенное царство леса намеренно игнорирует тяжелые и мрачные чувства путников, и, более того, боги леса еще и упрекают его и людей в том, что те, мол, сами виноваты в последствиях своих поступков, причина которых – в пренебрежении простыми законами существования. Забравший полдня лес долгожданно и всё же неожиданно оборвался просветом, в котором открылись светло-зеленые просторы родных лугов, где на одном краю серебрилось милое сердцу озеро, а на другом – высоко темнел знакомый до слёз Хойенбаден. На выезде из леса отряд накрыл ливень. Проклиная «чёртову девку» – погоду, воины пробовали защититься от дождя, кто, как мог. Всадники выставили горизонтально щиты, и тяжелые струи застучали по их металлической поверхности, отдаваясь звонким эхом в ушах, пехотинцы накинули на головы плащи. Впрочём, ливень завершился, едва начавшись, и скоро намокший пейзаж вновь заблестел в лучах выглянувшего из-за облаков солнца. На глазах обновившись, природа предлагала своими свежими красками начать жизнь заново, как если бы у людей была возможность легко отказаться от тяжелого шлейфа памяти. Но такой возможности у человека не было – только дорога памяти вела человека к дому.
Возглавляемый герцогом отряд вступил сквозь открывавшиеся стражниками ворота в город. Его жители, задолго собравшись на городской площади перед замком, бурно приветствовали герцогскую дружину. Впереди всех стоял епископ отец Марк и радостно приветствовал въезжающих всадников, помахивая своим позолоченным распятием. Кое-кто из присутствующих, разглядев среди воинов родное лицо, с восторженным криком кидался навстречу, уводя вернувшегося бойца в сторону. Но стоило отряду полностью оказаться в границах города, когда их подвижная часть замкнулась створами ворот за двумя последними подводами, как общий хор радостного шума сбился в разноголосицу тревожного ропота. Большое количество людей напряженно обступило подводы, превращенные по трагическому случаю в катафалки, и как только пологи и попоны были откинуты, обнажая лица павших героев, раздались стенания матерей, рыдания жён, плач детей. Фридрих спешился и поторопился к родственникам погибших воинов. Он сочувственно вглядывался в лица женщин, говорил кому-то утешительные слова, кого-то приобнимал, поглаживая по спине. Оглушенный вместе со всеми молчанием скорби Фридрих, наконец, вышел к своей семье. Жена, дочь и еще несколько приближенных во все глаза смотрели на него, сдержанно улыбаясь. Фридрих сначала поцеловал жену, а потом обнял дочь, да так сильно, что в её хрупкой фигурке что-то хрустнуло. Удерживая Анну в руках, он быстро отстранил её и с тревогой поглядел её в глаза; нет, он не причинил никакой боли: голубые глаза дочери смотрели со щемящей нежностью и бесконечным доверием. Фридрих вновь обнял дочь, теперь уже пряча от всех в её золотистых густых волосах невольно выступившие слёзы.
- Мне бы помыться, – единственное, что смог он промолвить.
Услышав пожелание как приказ, слуги расторопно отправились греть воду, чтобы наполнить ею потом деревянную ванну в герцогском бадехаусе. После помывки, Фридрих распорядился накрывать столы в зале рыцарской славы по случаю празднования победы. Здесь вдоль увешанных штандартами и оружием стен стояли широкие дубовые столы с такими же мощными скамьями. Здесь герцогская дружина обычно праздновала свои победы и собиралась по поводу больших праздников – Рождества, дней Иоанна Крестителя и Георгия Победоносца, покровителя герцогской дружины. И сегодня рыцари, облаченные в парадные плащи и праздничные кафтаны со всеми регалиями на груди, торжественно заходили в помещение и рассаживались за столами. Они достаточно побыли со своими семьями, чтобы теперь посвятить время столь нечастой праздности и друг другу. Степенно переговариваясь, они время от времени посматривали на главные двери, сквозь которые должен появиться герцог, оглядывали скоро накрываемые суетливо бегающими слугами столы. Наконец широкие и почти достигающие потолка двери открылись, вошел князь и поприветствовал победителей традиционным девизом. Рыцари, срываясь с мест, ответствовали троекратным: «Ура!». Наполнив свой кубок бургундским, и набрав побольше воздуха, Фридрих скоро заговорил:
- Мои благородные братья! Поздравляю вас с уверенной победой! Мы справедливо одержали её в честной борьбе. Увы, не обошлось без потерь. Мы скорбим о героической гибели наших братьев. Людвиг Хольцбургский, маркграф Карл, Михель, Отто-Черная-Борода, Эрих-Зануда, Вильгельм-Стрелок, Людвиг Младший, Генрих-Новичок, помимо того, что души ваши блаженно навеки пребудут на святых небесах, они навсегда останутся в наших сердцах и память о вас поможет нам в грядущих битвах. Но главное, что те, кто уцелел и остался жить, пойдя на смертельно опасный риск, мужественно преодолев весь страх смерти, сам соприкоснулся с миром, где его приветствовали всеблагие боги, показывая несметные богатства божьей силы и чудесную красоту нашей земли. Еще раз с победой!
Осушив покрытый позолотой и чернью кубок первым, Фридрих дал началу торжеству. И сам, нимало не смущаясь и игнорируя свою возвышенность над остальными, пил наряду со всеми. И чего в том опьянении присутствовало больше – радости победы или горечи потерь – было не различить. И Фридрих, прежде всего, жаждал забыться, забыть себя, кровь, войну, смерть, которая всегда рядом, всегда ближе, чем можно подумать, она жёстко торчит жестоким жалом в мягкой и нежной гуще беззащитной жизни, ведь жизнь и смерть, эти сестры-близнецы, неотделимы друг от друга. И ожесточено опрокидывая серебряные стаканчики в себя, герцог страстно желал пролить меж ними водораздел, разделить их, оторвать друг от друга. Но, увы, граница между ними была также тонка, как неуловима была граница кругового поворота от воспаряющего вверх райского восторга опьянения к впадению в адскую пропасть пьяного забытья. На следующее утро Фридрих едва припоминал, как, захмелев, горланил песни, что-то радостно кричал, всё время громко смеялся. Спасаясь от этих расцарапывающих душу воспоминаний, и судорожно шепча «Бог мне судья», Фридрих направился в церковь, где происходило отпевание. Зайдя в храм, он в траурном молчании и под монотонное чтение молитвы отцом Марком прошел вдоль ряда гробов и оказался рядом с собранием безутешных родственников и близких. В этом собрании он сразу различил почерневшее от горя лицо внезапно состарившийся матери Карла. Фридрих, не задумываясь, отцепил от кожаного пояса мешочек с монетами, шагнул и, отыскав в черноте траурной одежды сухонькие ручки, вложил его в них. Ничего не видя перед собой, потерявшая сына мать повернула ослепшие от слез глаза, поискала ими кого-то, попробовала благодарно улыбнуться и снова уставилась в пустоту перед собой. Герцог постоял еще немного, молясь и крестясь, потом направился к выходу. Покинув храм, он поспешил в замок, а там – в свою комнату, к своим записям. С недавнего времени он пристрастился к ведению дневника. Овладев грамотой еще в юности, наученный писать и читать покойным отцом, он только в последнее время, став обладателем чудной стопки гладких блестящих пергаментных листов, скрепленных через специальные отверстия шелковым шнурком и обложенных цветастым сафьяном, начал вести записи. В этой купленной на прошлогодней ярмарке в Брегенце сафьяновой тетради он долгое время не решался что-то писать. В течение нескольких месяцев, каждый раз, аккуратно кладя тетрадь на стол, открывая её на первой странице, макнув очиненное гусиное перо в растворенную в спирте смесь угольной сажи и дегтя и решительно занося его черноту над блазнящей и одновременно страшащей белизной листа, в самый последний момент до того, плескаясь в жажде излиться, событие, соображение или сравнение, уже, было, блестевшие на кончике пера, перед самым мгновением соприкосновения с поверхностью бумаги вдруг немедленно испарялись, и никакие душевные и телесные потуги уже не могли вновь вызвать их к жизни.
Но как-то весной Фридрих всё-таки решился. Его в тот момент, как никогда, переполняло. Накануне, в один из весенних теплых дней в Хойенбаден, по случаю праздника Пасхи, прибыла и выступила группа бродячих миннезингеров. Играя на множестве музыкальных – свистящих, звенящих, стучащих – приспособлений, в которых Фридрих ничего не понимал, они дружным слаженным хором пели прекрасные и таинственные песни, каких он сроду не слыхивал. Несмотря на то, что слова песен были на латинском языке, который герцог великолепно знал, они значительно отличались от обычных молитвенных песнопений на холодно-торжественной латыни. Необычно сочетая слова, и используя некоторые вульгарные народные обороты, эти песни, казалось, звучали из самой земли, её непроницаемой, но живой толщи, принадлежа коллективному авторству народа, всегда живущего единым неразделимым существом по каким-то своим законам. Услышанные Фридрихом песни выражали другую и почти языческую суть жизни, далекую от каких-нибудь официальных – церковных и государственных – представлений. А главное, смыслы слов были самыми обычными. В них пелось о превратностях существования, чьё колесо вертит богиня Фортуна, отчего жизнь подобна неизменно переменчивой луне, о том, что есть время жить и время умирать, время любить и время ненавидеть, быть радостным от вина и печалиться в похмелье, в общем, о том, что весы жизни никогда не стоят на месте, и если твоя душа сегодня наверху, то завтра она обязательно будет внизу, и в итоге о том, что жизнь – это идущее по кругу становление, в центре которого горит безоговорочно и нетерпимо вырывающийся из всех статичных форм огонь свободного духа. И вот, в желании выразить это впечатление, Фридрих в тот же день таки прикоснулся обмоченным чернилами пером к страницам заветной тетради, доверив свои переживания отрывистым черточкам и волнистым сплошным линиям письменных знаков. Некоторое время новоиспеченный писатель с удовольствием наблюдал, как смыслы заковываются в остро ощеренные латы готического шрифта, как слова выстраиваются слева направо в стройные отряды предложений, а те спускаются сверху вниз когортами строчек, и как в целом темный легион письма успешно атакует белую пустоту чистого листа. Но очень скоро осознал, как – о, Боже мой! – как далеки эти словесные выражения от содержания души, с таким упорством силящейся, во что бы то ни стало, представить себя вовне, как несправедливо скудны эти знаки отчужденных от себя в них переживаний, как холодны и плоски поблескивающие чернилами и пергаментом страницы по сравнению с огнём горящего к небесам духа.
И всё же он видел, то есть предчувствовал, вернее, заранее веря, он как будто предвидел место равновесия между двумя этими крайностями – крайностью тотальной невыразимости содержания духа в силу его бесконечности и крайностью неизмеримо бедной и отчуждающей выразительности письменного и, к сожалению, конечного знака. Видел и упорно его искал. И когда находил, радости не было предела. Но бывало это совсем нечасто. В основном приходилось записывать в дневник какие-то банальные малозначительные суждения и факты, односложно сосчитывая ими количество прожитых дней. Фридрих, всё более соглашаясь с таким порядком, привыкал видеть в вытягивании в линии письма подобие жизни, которая упорно шествует от одной вершины события к другой через долгую равнину рутинного однообразия жизни. И вытерпев положенный интервал, пережив ряд скучных дней и слов, и тогда всё же – о, счастье! – пусть редко, но вдруг происходило восхищавшее событие сочетания слов, которые чудесно искрились светом смысла. Вот ради этих моментов Фридрих вновь и вновь соединял перпендикуляр пера и горизонтальную плоскость чистого листа, чтобы душа вновь была распята на этом кресте, и, оказавшись на нём, потом бы обязательно воскресла. В письме он, прежде всего, любил самонаблюдения самой души. Что-то было особенное в этих её письменных отражениях. Вот и сегодня, как это бывало и раньше, когда утром нового дня в изживании похмелья, особенно, если употребление алкоголя было избыточным, переполняясь, душа Фридриха погружалась на дно мирового океана человеческих душ. Колыхаясь в жути ужаса и страдания, она прислушивалась к невнятным шорохам, шепотам, словам. Постепенно слова становились членораздельными, отличимыми, понятными. И всё же, как полагал Фридрих, в этом исключительном случае душа обязательно должна была оставаться отдельной, одинокой, проходящей на расстоянии мимо, чтобы суметь различить, расслышать этот тревожный трепет, вибрации этих колебаний, ибо их нельзя было слушать впрямую. Чересчур прямой контакт с ними бил наотмашь, кидал оземь, заставлял растворяться в ужасе и страхе. Этот трепет приходилось слушать на расстоянии, как бы подслушивая их. Но уже скоро душа Фридриха, еще страшась, одновременно уже желала слиться с ним и, замирая, постепенно растворялась в этом царстве всегда живого языка. Мировой океан звучащих душ, наперебой бормоча миллионами голосов, молился, требовал, негодовал, стенал и кого-то в итоге, собираясь в хор и заостряясь по вертикали, звал. И на самом пике этого сонма поющих молитву голосов Фридрих выделял голос своей собственной души, своего ангела, который теперь, расправив крылья, вновь воспарял, впрочём, как и всегда, к высоким и, казалось, едва достижимым небесам…
В середине сентября в Хойенбаден прибыл посланник Его Величества Императора Священной Римской германской империи Карла IV, герцог Филипп, сын предшественника Карла на имперском посту, ныне покойного Людвига IV Баварского. В свете лучей сиявшего в зените солнца под приветственный глас труб вельможная делегация из Праги – резиденции главы Римской империи – въехала сквозь городские ворота. Посланцев императора встречал сопровождаемый многочисленной свитой Фридрих. Он улыбался движущемуся впереди всех герцогу Филиппу, молодому бравому мужчине тридцати пяти лет, с которым сдружился более пятнадцати лет назад. Начавшись еще во время военных походов, в которых оба отметились как храбрые воины, их дружба продолжилась и в мирное время, в которое Людвиг стяжал славу ретивого администратора при дворе императора Карла IV. А в последнее время герцог Филипп приобрел значение в качестве яркого и фанатичного предводителя партии германских гибеллинов – сторонников императора, выступавших против Папы Римского и партии его сторонников – гвельфов. Вождь гибеллинов неоднократно громогласно опротестовывал ключевую роль правительства Священного Престола, Римской Курии в принятии политических решений Римской империи. И вот теперь обряженный в немногую совокупность ярко поблескивавших на солнце рыцарских доспехов – шлем, нагрудник, наплечники, Филипп, удерживая в левой руке императорский штандарт, уверенно правил своим большим белым скакуном. Вплотную подъехав к Фридриху, он передал флаг младшему рыцарю, спешился, высвободил из-под шлема гриву длинных тёмных волос и вытянулся во весь свой внушительный рост перед невысоким Фридрихом. Фридрих тоже придал своей фигуре величественность и громко проговорил:
- Да здравствует Империя!
- Да здравствует Империя! – громко ответил Филипп и, улыбаясь, более спокойно поприветствовал герцога и своего уважаемого друга. – Да здравствует хойенбаденский король, светлейший герцог Фридрих!
Они по-приятельски обнялись и, повернувшись, степенно направились к замку. Проходя между рядов расторопно расступившейся и благоговейно склонившей головы свиты, Филипп поочередно поклонился хорошо знакомым ему Конраду и Альберту.
- Как идут дела у Его Императорского Величества? – вскоре поинтересовался Фридрих.
- Превосходно! – восторженно отвечал Филипп. – Карл предпринимает активные действия по укреплению и расширению власти короны Священной Римской германской империи. Высочайшим повелением он издал буллу, которую назвал Золотой. С этим я, прежде всего, и прибыл. Я привез документ за подписью Карла.
На этих словах Филипп вытащил из закрепленного на груди кожаного чехла свиток, вручил Фридриху и продолжил излагать содержание буллы:
- Император объявляет себя наместником Бога на Священной земле, Его одним-единственным помазанником, которому дано исключительное право исполнять Божью волю, не подчиняясь никому, кроме Бога, – возвещая высшую волю, сильный, с надрывом голос Филиппа интонировал религиозно-патетичными нотами. – На этих основаниях отныне Авиньонцу отказывается в праве диктовать свою волю Императору, в том чтобы, назначать архиепископов без ведома и согласия на то Императора. Более того, впредь помазание Императора будет внутренним делом самой империи. Для этого назначается курфюрсттаг, Высший имперский совет, куда войдут высшие светские и духовные правители Священной империи, князья и архиепископы. Туда включаешься и ты, уважаемый герцог Фридрих Вильгельм, правитель достославного Хойенбадена.
В ответ Фридрих благодарно склонил голову. Выждав паузу и чувствуя, что может заговорить, он произнес:
- Я думаю, что Карл, несомненно, прав в намерении усилить свою власть. Это абсолютно необходимо для поддержания мира и порядка в границах нашей империи. Но мне кажется, что вот этот документ окончательно обострит отношения с Понтификом. Ведь сколько сил затрачивается на поддержание мира между Империей и Церковью. И теперь, и без того, хрупкое равновесие двух вершин мирской и духовной власти, будет окончательно нарушено.
- Пусть будет так, – отрезал возражения металлическим звоном своего высокого голоса Филипп. – Мы, гибеллины, не намерены более мириться с двоевластием. В империи должен быть один глава, один центр. Всякая вещь определяется только одним началом, а не двумя. И это начало является её условием. На плечах у человека тоже только одна голова…
- Но у человека есть еще сердце. И это, можно сказать, такое несколько иное, другое начало…
- Какая разница?! Словом, ни Карл, ни весь императорский двор больше не желают терпеть этот папский произвол. Тем более, что все решения Авиньона, в основном, преследуют интересы французского трона. Ведь, как ты знаешь, все папы в последнее время были французами, а некоторые кардиналы и прелаты, вообще, бывшие вассалы короля Франции.
- Да это так, – легко согласился глава Хойенбадена. – Это – несправедливо. И я тоже вижу в этом ущемление интересов наших немецких земель. Но ведь Бог-то один! И религия у нас с французами одна! Как и с италийцами, и с англосаксами… И мы должны любой ценой удерживать это наше духовное единство…
- Нет! Цена не должна быть любой. О цене можно и нужно спорить…, - решительно возразил императорский клеврет.
- И, наконец, Римский Папа как глава католической церкви – главный представитель Бога на земле. И все католики, по завету святых апостолов, должны быть беспрекословно ему послушны…
- А вот с этим я решительно не согласен, – без обиняков заявил баварский герцог. – В делах духовных его руководство я безусловно принимаю. Но в политических вопросах вся инициатива должна быть на стороне мирского монарха. Хотя бы потому, что это не святые отцы рискуют своими жизнями на полях сражений. Они сидят по монастырям, талдычат молитвы, перебирают четки и им не приходится подставлять свои головы вражеским мечам и стрелам…
- Но они за нас молятся, - привел аргумент Фридрих.
- А мы за них кровь проливаем: мы – квиты, – контраргументировал Филипп. – А еще не может не возмущать факт собирания курией огромной суммы податей, возрастающих год от года… Небось, хойенбаденское герцогство опять отвалило Курии кругленькую сумму?! – мимоходом хитро спросил Филипп.
- Да, совсем недавно у нас был папский прелат отец Себастьян…
- Вот, – дождавшись ответа, продолжил имперский сановник. – Расходы Святого престола достигают такого количества, как будто он содержит целую армию. И, в сущности, этот вопрос является ключевым. Карл намерен существенно ограничить поступления в папскую казну…
Увлеченные диалогом князья незаметно для себя зашли в замок, поднялись на первый этаж и уже находились в зале приёмов, переходившим через арку в герцогскую столовую. Восседая на кривоногих креслах, они попирали ногами огромный ковёр, застилавший всю немалую комнату. На стенах висели штандарты герцогства. Окна, пестревшие витражами со сценами из охоты на фоне альпийских ландшафтов, выцеживали дневной свет до отдельных плававших в прохладных сумерках бликов.
- Достопочтенный Филипп, у меня тут недавно родилось одно соображение по поводу усиления центральной власти как того начала, которое скрепляет всё многообразие земель в единство империи, – возобновил прервавшийся разговор хойенбаденский герцог. – И оно, кстати, тоже связано с золотом. Мне думается, что империя нуждается в едином денежном эталоне…
- Мг, что это такое? – с досадой непонимания спросил Филипп.
- Да, сейчас объясню. Дело в том, что духовное единство народов, проживающих в нашей империи, единство, создаваемое светскими властями – это всё хорошо, правильно, гармонично, но… но не достаточно. В последнее время, как ты, Филипп, знаешь, сильно развились торговые отношения. Герцогства, княжества, вольные города торгуют друг с другом, проводят ярмарки, осуществляют дальние торговые плавания в чужеземные страны на Восток, даже доплывают к северным варварским племенам славян. Сейчас уже совсем неприменим непосредственный обмен вещи на вещь. Теперь единственным посредником между сторонами обмена выступает твердая и звонкая монета, золотая или серебряная. И это значительно облегчает обмен. Но имеется одна громадная трудность и нелепость… Беда в том, что каждое герцогство или торговый город считает своим долгом чеканить свою монету. И у меня лично от этого разнообразия монет кругом голова идет. Кастильские дублоны, флорентийские флорины, венецианские дукаты, генуэзские гроссы, турские грошы короля Филиппа, пиастры короля Католонии, бургундские франки, кёльнские гульдены, богемские талеры, ганзейские сильверы, тирольские крейцеры, любекские марки, рейнские флорины, баварские крейцеры, гамбургские марки, английские фунты стерлингов, фламандские фунты грошей, краковские лоты, польские злотые, новгородские рубли, московские деньги. В каждом торговом дворе есть свой монетной двор, и наше герцогство чеканит свою монету – хойенбаденский гульден. Но это же с ума сойти можно, чтобы разобраться в этом хаосе монет. Каждый год почему-то стоимость одной монеты относительно другой меняется. Что-то начинает цениться больше, что-то меньше. Если бы не мой казначей Петер, который во всем этом монетном водовороте чувствует себя, как рыба в воде, я бы уже послал всё это к чертям и ничего не продавал, правда, тогда бы ничего и не покупал, что совершенно невозможно… В общем, есть у меня одна идея. Я считаю, что в империи должна быть единая денежная единица. Например, её можно назвать «золотой империал». Этот золотой империал, став абсолютной неизменной твердой мерой ценности, установит относительную ценность всех монет, имеющих хождение по империи. Во-первых, золотой империал представит реальное хозяйственное достоинство империи в глазах купцов и продавцов, своих и чужих. Утвердит её не только военно-духовное могущество, но обналичит её конкретное благосостояние в глазах всех граждан. Здесь дело еще в том, что для того, чтобы отчеканить таких монет много золота не надо, их вообще много чеканить не придется, их ценность, во-многом, будет представляемой и номинальной. Главное, что торговцы начнут знать, что есть такой законный эталон, на который они в своей торговой деятельности будут оглядываться, они будут точно уверены в существовании денежного стандарта, наподобие родового штандарта, как того, что освящено светом самого высшего авторитета – Короны империи, они будут знать, что за надежность империала несет ответственность и обязательство император. И свет имперского авторитета, поддерживаемого силой оружия империи, будет абсолютной наитвердейшей гарантией справедливости торговых обменов. На страже справедливости торгового обмена будет бряцать меч самого Его Величества Императора! – последние слова Фридрих произнес с крайним воодушевлением, потом, успокоившись, продолжил:
- Все торговые люди, зная эту ценность, смогут спокойно меняться монетами и принимать к оплате те монеты, чья ценность им уже будет заранее известна. И им не надо будет уже определять содержание золота или серебра в той или иной монете, взвешивать что-то, переводить одну монету в другую, пересчитывать и так далее. То есть, это будет просто удобно… Во-вторых, точка этого денежного стандарта станет еще одним полюсом собирания и объединения земель под штандартом Священной Римской германской империи.
- Разумные вещи говоришь, Фридрих. Я обязательно сообщу твоё предложение Карлу и полностью его поддержу в разговоре с ним. Как я понимаю в случае с этим империалом, имперское подданство получит в нём своё знаковое выражение. И теперь каждый почувствует себя участником единого имперского хозяйства и его торгового пространства.
- Совершенно верно. И тем самым это нововведение дополнительно послужит объединению граждан империи и, помимо духовных и управленческих объединительных начал, поспособствует усилению нашего имперского единства… Ну, всё Филипп вопросы мы обсудили. С делами покончено. А теперь с радостью приглашаю тебя и твоих уважаемых спутников на наш хойенбаденский рыцарский турнир, который мы как раз проводим в честь посланцев императора, – уже вставая, произнес Фридрих.
- Превосходно! Мне хорошо известно, что в Хойенбадене всегда были лучшие воины империи, – вставая следом, признавал Филипп.
Покинув замок, шедший впереди и отдававший на ходу несколько распоряжений Фридрих и следующий за ним вельможный спутник направились к месту рыцарских ристалищ. И вновь за ними следовали свиты двух князей, которые теперь, смешавшись, обратились в одно большое собрание радостных веселых людей. Скоро они оказались на краю города перед засыпанным опилками неправильной формы пустырем, который с одной стороны ограничивала городская стена, с другой – стена герцогская конюшни, а с третьей – ряд герцогских – шерстяных, прядильных, красильных, дубильных – мастерских. Вдоль всех сторон пустыря возвышались длинные ряды лавок, уже занятых жаждущих зрелищ зрителями. При появлении герцога толпа, составленная большей частью из простых бюргеров, различных ремесленников, прядильщиков, кожевенников, ткачей, портных, пекарей, кухарок – вскочила и стала радостно приветствовать своего городского вождя. Фридрих и Филипп, помахавшие поданным в ответ рукой, уселись в кресла и вскоре начался турнир. Представляя исключительно праздничное зрелище, рыцарские поединки не ставили кровавые цели. И вместо настоящих копий и мечей у всадников в руках белели деревянные шесты и палки, единственной задачей которой было выбить соперника из седла, это и считалось победой. Фридрих, заставив себя пронаблюдать несколько поединков, раскланявшись с императорским посланником, удалился в покои в жажде хорошо выспаться перед новыми трудами – стояла горячая пора сбора урожая.
Новый день начался суетой и шумом крестьянских подвод, груженных оброчным добром. Въезжавшие на хозяйственный двор крестьяне терялись под криками герцогских распорядителей, безуспешно пытавшихся навести порядок. Подводы быстро запрудили всё небольшое пространство двора, и в воротах образовался затор. Ввергнувшийся в самый центр сутолоки Фридрих приказал отогнать несколько телег и выстроиться в очередь. Скоро содержимое подвод стало выгружаться по разным углам. В один угол сваливались холщовые мешки с зерном и овощами, в другом – в пределах наспех сколоченного загона росло количество возмущенно гогочущих и квохчущих гусей и кур, рядом в таком же загоне побольше увеличивалось стадо испуганно блеявших овец, еще в одном углу полнилась куча из кругов сыра и колец колбас. Каждый взнос тщательно записывался в учётные книги. Некоторым крестьянами выговаривалось, что они остаются должниками, и те, понуро и раздражено усаживаясь в пустые подводы, отправлялись домой за дополнительной толикой урожая. Но и без того урожай был чрезвычайно обилен. Особенно, конечно, Фридриха радовала тучность овец, чья шерсть – белая, серая или разномастная – ровными штапелями завитых косичек сочно лоснилась на солнце. Лучших овец отгоняли к камвольному амбару, где обычно проходила стрижка овец. Здесь уже вовсю шла стрижка. В шерсти овцы, уложенной на широкую деревянную скамью и удерживаемой за ноги, быстро мелькал металл ножниц, оставлявших после себя полосы розовевшей шкуры. Подойдя к одной из скамей, Фридрих выхватил у одного из стригущего ножницы, и сам начал снимать шерсть. Растягивая шкуру с тем, что не зацепить нежную, легкоранимую шкуру, Фридрих резкими сжатиями сёк мягкую поросль, быстро засыпая пол пушистым руном. Работники тут же выхватывали из-под скамей охапки шерсти, набивая ими огромные тюки. В глубине амбара уже громоздилось немалое количество этих тюков, разделяясь на предназначенное для продажи и для внутреннего потребления.