Пятилетней девочкой меня отвезли на лето к бабушке в Киев, гостевать и набираться витаминов. После вольготной, но цивилизованной жизни в культурном Таллине, я окунулась в романтику коммуналок (в самом полном смысле этого слова). Мои киевские тётка и дядька жили в самом сердце Киева на Красноармейской. Были они уже крепко пожилые. Я приходилась им внучатой племянницей.
Каждое воскресенье мы ездили к ним на обед с ночёвкой. На Красноармейской они жили в двух маленьких комнатушках. За то, в задней комнате имелся телефон. Он висел на стене нарядный, чёрный с развратной трубкой на голове. Этот телефон был моим постоянным искушением. Достать до него было бы невозможно, если бы не батарея чемоданов перед ним. Я вскарабкивалась на эти чемоданы и звонила в никуда. Чемоданы были с острыми металлическими углами, одну зарубку от этих углов я ношу на колене по сей день. Но не это главное.
В комнате с волшебным телефоном проживала мама моей тётки, девяностолетняя Лэя!
Была она, по большому счёту, вздорной капризной старухой. Но внешность имела ангельскую. Легка была как пёрышко, с маленькой головкой в обрамлении облачка седых мягких волос, она напоминала одуванчик. Но характерец! Дочь перед ней трепетала, зять тихо ненавидел и боялся. А она раздавала команды, не вставая с широкой барской кровати.
Скупа была фантастически. Внуков и правнуков не любила. Не то, чтобы целенаправленно, сейчас я думаю, что, скорее всего, она не любила институт семьи вообще! Он досаждал ей постоянной, и часто лицемерной заботой. Но папу моего, фиалкоглазового Лёву, просто обожала. Говорила, что, когда заходит в комнату Лёвочка, вспыхивают миллионы лампочек сразу!
В то лето, когда папа привёз меня к бабушке, он, конечно же, нанёс визит вежливости и на Красноармейскую улицу. Лэя почувствовала его уже, когда он входил со мной в вонючий подъезд внешне приличного купеческого дома. Мы поднимались на второй этаж и долго шли по длинному коридору. Коридор был узкий, слепой, нищенский. Квартиры в нём только назывались квартирами. Это были, видимо, в прошлом, какие-то меблированные комнаты свиданий. Ни кухонь, ни мест общественного пользования в доме не было.
Проблема решалась просто и незатейливо. В коридоре, у каждой отдельно взятой квартиры стояли огромные вёдра с нечистотами. Два ведра. На расстоянии равноценного кухонного стола друг от друга. На эти вёдра клалась огромная доска, на доску клеёнка, и обеденный стол, то есть стол для приготовления обедов был готов. Так и жили. На дерьме готовили, а под импровизированным столом копили дерьмо. В конце недели к ресторану, что во дворе и из которого брали обеды, приезжала машина, забирала нечистоты из общего дворового туалета и из вёдер квартиросъёмщиков.
Наконец, сквозь вонь и ругань хозяек мы добирались до заветной двери.
Но успевали только войти в дверь, как Лэя уже кричала из задней телефонной комнаты:
– Лёва! Счастье моё, Лёвочка! Иди ко мне, дай-на я на тебя посмотрю!
Поскольку любовь была взаимной, в комнату вбегал Лёва, выдёргивал, как редиску с грядки, Лэю из постели и кружил её в объятьях до полного умопомрачения.
И в тот раз, не изменяя традиции, он выдернул тётку из кровати, сжал в объятьях. Лэя охнула и затихла. Диагноз - перелом двух рёбер! Трагедия была страшная. Фиалкоглазового Лёву хотели предать анафеме и отлучить от дома. Но тут вмешалась хрупкая Лэя, и всем пришлось заткнуться.
Когда папа уехал, то тётка Вера, которая дочка Лэи, очень хотела отыграться на мне. Но не тут-то было! Лэя полюбила меня. Я ей напоминала Лёву. И хоть все считали, что я похожа на маму, но улыбка и глаза у меня были папины. Этого хватило, чтобы получить статус неприкосновенности , который гарантировало Лэино расположение.
Но на обеденных порциях это сказалось. После обеда я болталась практически голодная. Но в задней комнате жила Лэя, и каким-то шестым чувством понимала, что ребёнок таки, недокормлен. Она зазывала меня к себе окриком:
– Иди-на сюда, фэйгале моя! – и напихивала мой рот шоколадными конфетами, часто, сомнительной свежести и полной окаменелости. Я проталкивала конфету за щёку и полдня носила в своём рту послевкусие счастья.
После обеда нас водили гулять в парк Шевченко. Я ждала этого момента с самого утра. Тормозил процесс встречи с прекрасным мой троюродный брат, Женька. Он мучился над котлетой, просто физически не в силах себя заставить проглотить этот продукт ресторана. Еду брали оттуда. Получался круговорот дерьма в природе. Несчастные обитатели убогих квартир в самом центре Киева, питались дерьмом из ресторана, в конце недели ресторанному туалету это дерьмо возвращая.
Я смотрела на Женьку и видела, что он не доест эту котлету до самого ужина, и прогулка накроется медным тазом. Подбегала к Вере и предлагала компромисс:
– Тётя Вера! Давайте пойдём в парк! Я могу съесть котлету за Женю.
– О! Я знаю, что ты можешь съесть за Женю, – саркастически замечала Вера, – но мне бы хотелось, чтобы котлетку съел именно Женя.
Но гулять мы всё же, шли. В парке я обязательно в чём-то крупно провинялась перед наследственно скупой Верой, и меня предупреждали, что вечером я, таки, буду лишена чудесного воздушного бисквита. Это случалось так часто, что уже почти не расстраивало и не удивляло меня. Тем более, что вечером разносилось обычное:
– Фэйгале моя! Иди-на сюда! – и проблема вечернего лакомства разрешалась куском бисквита и конфетами, к нему прилагающимися.
Прошло полвека. Но я до сих пор помню старуху, отдавшую мне своё сердце раз и навсегда.