На седом Кавказе. Глава 1. Последний рыцарь

   
 Знай Якуба-рыжебородого просвещённая Европа девятнадцатого века, то непременно назвала бы последним странствующим рыцарем мира, так беззаветно и преданно служил он этому делу даже на склоне своих лет. В нём текла кровь двух именитых черкесских родов, и, наверное, поэтому по-другому он жить не мог. Бабушка его по отцу происходила из славного рода Хозетов, к которому принадлежал мамлюк Али, телохранитель  Наполеона. Тот самый Али, что въезжал впереди него, величаво восседая на коне, в пылающую Москву, всегда преданно служивший своему императору в минуты триумфов и горьких поражений, и до конца жизни, до самой бесславной кончины на острове Святой Елены, остававшийся верным ему. Дядя же его по матери – Хатх Магамет Гуаз, не менее славный черкесский рыцарь, наоборот, со своей доблестной сотней джигитов воевал против Наполеона на стороне русских и подвигами беспримерной отваги заслужил больших похвал и наград фельдмаршала Кутузова.
В этот раз Якуб гостил в предгорьи у атамана станицы Калужской Михайло Черника. Хозяин крепко уважал своего кунака-черкеса, а потому, в день  его приезда, пригласил в гости атамана соседней станицы Пензенской – Захария Покинтелицу с певцами – казаком и казачкой, что были стройными и розовощекими, как говорится, кровь с молоком.  Напротив калужский атаман усадил свою пару певцов, не менее яркую и привораживающую взгляд. Была у двух атаманов такая утеха, о которой хорошо и давно знал Якуб, – какая из станиц кого  перепоёт.
После первых трех чарок горилки певческие пары затянули свои песни. Якуб увлеченно слушал чистые голоса мужчин, рвущиеся из широких грудин, словно бурный поток из горных теснин,  мягкие и переливчатые, как шелк, голоса женщин. Иногда они, исполняя ту или иную песню, заигрывая шутливо, пританцовывали друг перед другом, а то и пускались в безудержный  пляс.  Это напомнило  Якубу  черкесский танец «Капризных», в котором  женщина  иль  мужчина, притворившись  обиженным, уходил  из круга, отворачивался, а другой, выплясывая  возле  него, напевая о нем, то льстя, то насмехаясь,  призывал вернуться обратно.
        Такие одинаковые  и  в чём-то разные люди, каждый  со своей манерой выражать любовь, – подумал  Якуб и предположил. – Наверное, этому  воркованию они  научились  у птиц, в чём и одинаковы. Казаки, к примеру, у  голубей,  коих всегда было много в их станицах,  а черкесы у орлов, которые рядом с  ними в горах. В том-то и различие, что учились у разных птиц. Однако, похоже, и тех и других благословил на это бог, так уж трогательно смотрятся их ухаживания, а объяснения в любви – страстны и трепетны. 
Сам  Якуб не пел и не танцевал никогда, о чём в душе  всегда глубоко сожалел. К этому не располагало воспитание  его суровым  аталыком  Хашао, именитым мужем, кому он в три года был отдан отцом, а в восемнадцать  возвращен тем в семью. « Пение и танцы – это удел бездельников,  родившихся, чтобы прожигать жизнь в праздных утехах, – говорил аталык. – Твой  же удел – прожить мужественно и в благочестии, восславить  свой  род, отца, меня, который  учит тебя крепко держаться в седле и искусно владеть любым оружием»
Якуб не пел и не танцевал никогда и даже иносказательно, как это делают черкесские мужчины, не объяснялся в любви. От этих мыслей хлынули в душу грустные воспоминания, избороздили морщинками еще недавно гладкий и высокий лоб, нахмурили лицо. Асиат. Оттуда, из далекой юности, она  напомнила о себе,  поманила в ту жизнь, в которой  он испытал усладу первой любви.      
Он  увидел её впервые на торжествах по случаю своего возвращения в родной дом. Она стояла среди приглашённых аульских девушек  и,  как-то не по-девичьи смело, с  усмешкой взглянула на него небесно-голубыми  глазами. У неё  были чёрные волосы, сплетённые в  тугую косу, легко брошенную на грудь. Такое редкое сочетание цвета волос  и глаз бытовало у черкесов признаком ведьм, но Якуба вовсе смутило не это, а обезоруживающая пронзительность её красоты. Весь остальной вечер  он, стараясь не подавать виду, искоса,  все же поглядывал на неё.
Беспокойной была и ночь. «Почему она смотрела на меня с такой усмешкой?– мучился  в догадках он. – Может, её вызвало то, что я огненно-рыжий, иль, что был в красной черкеске и богатой каракулевой папахе, разодетый, как князь. Говорил же я аталыку  Хашао, что на торжествах надо быть в одежде скромней, а он,  нет, за своё, настоял:  «Сдаётся мне, что ты, Якуб, мой последний в жизни воспитанник, и я не поскуплюсь после стольких  лет, чтобы достойно представить тебя твоему отцу и родне». Глаза аталыка  при этом налились  такой задумчивой грустью, какую он  не  видел за все пятнадцать лет, которые воспитывался у этого достойного человека. Может, он вспомнил о друзьях, кого  уже давно нет в живых или состарились, как и он, и редко  теперь  выходят  на люди. А может быть,  опечалился аталык  о своей  судьбе, которая не дала наследника, а только дочерей, призвав пестовать из чужих мальчишек  мужчин.
  Подумав  тогда так, молодой  Якуб сдался на милость  Хашао, тому, кто только  единожды изменил себе и прежде  его никогда не баловал, считая, что не одежда главное в человеке, а то, что под ней.
     –О чём  задумався,   друже? – тронул Якуба и пробудил от набежавших воспоминаний Черник. Затем, довольно поглаживая  длинный, цвета  зрелой пшеницы,  казачий  ус, показав пальцем на певцов, смачно расхохотался.- А  Осип-то, Осип  Покиньтелицы  осип!   
Певец  пензенского атамана  растерянно  замигал  глазами,  потёр  болезненно горло.
– Немудрено, если  столько петь, –  подытожил  Якуб.
 –Парамона Перебейноса надо було мине  взятэ! – махнул разочарованно  Покиньтелица. – Вот,  кто вам бы показав, як надо спевать, глотка у нево  што труба ерихонская.
Спор о том, какая станица кого перепела, был разрешен. Потом они продолжили  пить, закусывая горилку отварными  перепелами и говяжьими  языками, пирожками  с раковой  начинкой, запивая все это бульоном. Блюд из свинины в этот день в знак уважения к гостю - мусульманину не подавали. После той беспокойной ночи  в юности  в думах об Асиат, Якуб  поднялся рано, и твердо решив, что настоящий  мужчина ничего не должен более бояться, чем своих слабостей, стал седлать коня. Отец и мать к тому времени тоже были во дворе.
– Куда ж ты так рано? – бросилась к нему с тревогой она, которая только что обрела сына, а теперь  вновь вынуждена терять. Отец  же строго остановил её:
 – Пусть едет!
Он не любил  ни отца, ни мать, потому  что  еще мало знал их, его в отчем доме не держало ничто, так как в три года был оторван от материнской  груди и брошен в пучину  жизни, чтобы сам, без родительских поблажек, научился  из неё выбираться.
Пришпорив за аулом коня, он по-молодецки взлетел на высокий холм. На севере, возле пересохшего русла речушки, подгоняя волов, шел за плугом пахарь. За ним тянулся шлейф черной, жирной, а потому блестящей борозды, белый  пар струился над ней, важно вышагивали меж развалом вороны и воробьи, выискивая вывернутых с землёй жучков и червей. Невдалеке от холма камнем с неба упал в траву ястреб, также быстро взлетел, унося в клюве змею, извивающуюся  серебряным брюшком на солнце. Тянулись к югу на зеленые луга стада, подгоняемые пастухами. Всё было в движении и торопилось. Якуб тоже мог бы быть участником этого великого действа, именуемого жизнью, мог быть пахарем и также спокойно идти за плугом, пастухом, постреливая кнутом и покрикивая, гнать стада. Мог бы,  понимая, зачем это делает и куда идёт. Но судьбой ему была предначертана иная дорога, что бежит между всего и от всего этого за горизонт,  неизвестно куда.
На приличном расстоянии от аула он увидел едущего навстречу всадника, который странно сидел на коне: спиной к голове его, а лицом к хвосту.  «Шалопай молодой дурачится, – предположил Якуб, – или какой-нибудь полоумный». Когда же они разминулись, Якуб оглянулся и увидел пожилого человека, что был совершенно серьёзен, и не походил на полоумного. В течение последующего часа всё повторилось. Якуб насторожился. На третий раз, увидев  пренебрежительную  улыбку на его лице, молодой и честолюбивый  Якуб рассвирепел: «Немало подурачился, теперь ещё смеяться надо мной надумал!» – метнул аркан, сбросил незнакомца с лошади, связал.
– Говори, –  приказал  ему, – почему ты преследуешь меня?
 –Как я могу преследовать тебя, если всегда еду навстречу,– невозмутимо ответил тот.
Совсем запутавшись, Якуб тряхнул головой. Нет,  это ему не показалось. Связанный был у ног и по-прежнему невозмутим.
–Человек ты или джинн? – крикнул Якуб.
–Человек.
–Тогда как тебе удаётся всегда ехать мне навстречу?
–Людям лень подумать и найти объяснение, когда они сталкиваются с неизвестным, а потому  винят джиннов, – ответил пленник. – Загадка же лишь в том, что я лучше тебя знаю более короткие пути в этих оврагах
¬– Скажешь, кто ты? – снова прикрикнул на него Якуб.
– Мне легче ответить, кто мы. Ты – это я в молодости, а я тот, кем ты будешь в старости.
Якуб, не сумев разобраться с его ответом, еще более насторожился.
– Говорят, что джинны ходят пятками вперёд. Почему ты так странно сидишь на коне?
–Я смотрю назад, потому что в моей жизни не было ничего такого, чем мог бы  гордиться, как  прошлым. Не смотрю вперед, в будущее, потому как не сделал в прошлом, что должен каждый человек для утешения в старости: не создал семью, не построил дом, не родил детей.
Потом он болезненно покрутил кистями и продолжил:
– А ведь вправду говорят в народе – не давай  связывать себя тому, кого никогда не связывали, так как он не сможет представить себя на твоём месте, не пожалеет. Однако стоит признать, что Хашао  неплохо  научил тебя это делать.
         – Ты знаешь  аталыка? – удивился Якуб.
–Как же мне не знать такого знатного мужа и наездника! – ответил пленник и попросил. – Может, развяжешь меня.
Боясь быть уличенным в трусости, но не без опаски, Якуб развязал его.
       – Карбеч  я, – представился он, – тот, кого называют  удачливым.
       – Неужели тот самый,– изумился Якуб, – одно имя которого сбивает в ватаги для набега отчаянных  мужей!
 –Тот! – ответил Карбеч. – Но какой нынче от этого прок. В своей жажде к странствиям и славе я не заметил, как прошла жизнь. В ней я не скопил богатств, так как по щедрости своей и великодушию раздавал их тем, кто нуждался в них. Не создал семьи. О, женщины! Я увлекался много раз, но сделал предложение только одной. «Мне не нужен ты, Карбеч - удачливый, – сказала она, – потому что не хочу жить в страхе, что тебя вот-вот привезут убитым. Если бы ты занялся торговлей, может быть, я еще и подумала».      «Да знаешь ли ты, какое презрение испытываю к торгашам! – вспылил я в ответ. – Даже случайно застрелив кого-нибудь из них, выбросил бы ружьё, посчитав, что осквернил его. ». «Аллах тебе судья! – отрезала она. – И пусть будет счастлива твоя дорога от моего порога!»
Для своих же друзей я был не только лихим и успешным предводителем, но и хорошим сватом. Кого не убили, обретя семьи, а с ними уют и покой, перестали странствовать. Иногда я останавливаюсь у них, но ненадолго,  не греет так, как хочется, очаг чужого счастья.
–Чего же ты хочешь от меня? – поинтересовался Якуб.
–Во-первых, предупредить, что тоже ждет и тебя, если не сбросишь с себя гордыню и  пренебрежение к простому человеческому счастью.
–Только достойный выпивает чашу доблести, уготованную ему судьбой, до дна, как бы горька она ни была, – ответил Якуб
–Это говорят в тебе молодость и горячая кровь, сродни тем, что были у меня в твоем возрасте. Я наблюдал, с каким ты усердием  учился у Хашао приёмам  наездников, однако ты не всего постиг, и я тоже могу кое-чему научить, если признаешь  старшим и возьмёшь с собой.
–Тесно будет нам, как двум маткам в одном улье, твой рой своё отжил, а я его пока не обрёл, – усмехнулся Якуб. – Так что, прощай, Карбеч! – и поскакал прочь.
«Чудак-человек, – рассудил он в дороге, – не нуждаюсь я в его помощи и советах. Ну и что, если он Карбеч! Сам  разберусь со своей жизнью!»
Примерно через час пути он въехал в овраг «Последнее лежбище дракона», напоминавший очертаниями  облик  этого загадочного существа. За оврагом высился лес, о котором в народе гуляла дурная слава. Поговаривали, что в любое время  года в нём лихих людей больше, чем змей на змеиной свадьбе. Мало кому  удавалось унести  из него ноги неизбитым или не ограбленным, а то и вовсе не остаться в нём.
Тревожно затрещали сороки, срываясь с дерева на дерево, едва он въехал в лес, словно вестовые тех неведомых лихих людей. Несмотря на наставления аталыка, быть настороже в таких местах, он самоуверенно и без страха направил коня по тропинке в чащу. Сороки перестали стрекотать, установилась давящая тишина, сквозь которую время от времени стали доноситься прерывистые и тяжкие стоны. Якуб остановил коня и прислушался. Стоны доносились справа от тропинки, туда он и направил коня.
Увиденное совсем не поразило Якуба, в этом лесу по  молве случалось и не такое. К кряжистому дубу был привязан человек. Якуб подъехал и спешился, освободил его. Когда же сделал это, тот неожиданно вцепился ему в горло и опрокинулся с ним на землю. Из кустов на помощь ему выскочили еще два злоумышленника. После нескольких мгновений борьбы Якуб, как недавно Карбеч, оказался связан сам.
– Ловко ты его, Карабатыр! – лягнул после потасовки Якуба молодой и белозубый разбойник. – Машаллах, здоровый попался парень, дорого, надеюсь, заплатит нам за него турок. Да и конь под ним, что  сказочный, ладный.
–Ты ему, Мзабеч, руки посильней затяни, – сказал Карабатыр. – И коня надёжней спрячь. Уж больно приметны они, не ровен час пленник-то наш знатного рода, начнут искать его по всем дорогам, не оберёшься бед.
–Пока они хватятся, он уже будет в Стамбуле, – постарался развеять его страхи Мзабеч и затянул веревку так, что она врезалась в руки Якуба.  «Его тоже, наверно, никогда не связывали, не жалеет, » – вспомнил слова Карбеча Якуб и усмехнулся в сердцах.
Только теперь Якуб смог внимательней рассмотреть их. Карабатыр был постарше, с проседью в черной бороде, с холодным и туманным взглядом водянистых глаз, Мзабеч же моложе, кривоног, с прямыми чертами лица, плотен, третий, которого они звали Трамом, был совсем юн, но уже грузен и неповоротлив.
С наступление ночи, как и распорядился Карабатыр, Мзабеч угнал куда-то коня. Лихорадочные мысли о побеге ни на мгновение не оставляли его, но ничего путного придумать не удавалось. Карабатыр, на крупе коня,  которого он лежал, был в хорошем расположении духа и что-то напевал.
«Воистину говорят в нашем народе, – посмеялся про себя  Якуб, – что Аллах всемилостив в такие минуты к людям. Он не оставляет без надежды того, кого везут на продажу, давая ему лелеять мечту на побег, и того, кто везет его, позволяя ему радостно предвкушать богатый куш».
Они ехали к морю всю ночь, пересекли равнину, углубились в горы. На рассвете,  у одного из скалистых выступов, Карабатыр остановился. «Здесь переждем день, а ночью поедем дальше, » – сказал он и стащил Якуба с коня. Распорядившись, чтобы Трам не спускал с пленника глаз, они вместе с Мзабечем улеглись на бурки и быстро уснули. Якуб был сильно избит дорогой, но мысли о побеге по-прежнему не оставляли его. Он теперь более внимательно присмотрелся к своему стражу, которого уже окрестил молчуном. Глуповатое и круглое лицо, животик, короткие ноги. Так себе, простой аульский парень, наверное, прибившийся к этой волчьей стае по своей несостоятельности, нищете.
– Слышишь, парень, – обратился к нему шепотом Якуб, – вижу, они тебя за собачонку держат, даже поспать не дают.
Трам ничего не ответил, но по выражению лица можно было догадаться, что всё расслышал.
–Ты что, немой?- спросил Якуб.
        Он кивнул.
–Тогда слушай дальше. Думаю, что от золота, которое даст им за меня турок, тебе мало что перепадет, освободи меня, бежим вместе. Мой отец богатый. Он заплатит тебе столько, сколько турок вам троим.
 В глаза Трама закрался соблазн, но страх, что  будет жестоко наказан за это друзьями, взял верх. Он посмотрел в их сторону и провел по горлу ладонью.
– Боишься? – спросил Якуб.
        Трам снова кивнул.
– Когда меня развяжешь, – заговорщически продолжил Якуб, – бояться будет некого, потому что я убью их.
Трам испугался  больше и замахал руками.
Якуб сплюнул в сердцах и стал смотреть в небо, хранящее синеву и бескрайность. «Какое оно огромное, – подумал он, – но почему-то людям всегда тесно под ним. Они охотятся друг на друга, продают в рабство, убивают». Но вопрос к человечеству и себе, так и повис в воздухе, оставшись без ответа.
Прислонившись спиной к скале, Трам, посапывая, крепко уснул.  Какое-то глубокое чутьё на миг подсказало, шепнуло Якубу, что всё происходящее находится под чьим-то пристальным вниманием. «Может, это всего лишь последняя искорка угасающей надежды, » – подумал он, а затем погрузился в дрёму и сквозь пелену её увидел, как из кустов  к ним крадётся человек. То был Карбеч. Он приблизился к коню Карабатыра, к которому было приторочено одно на всех разбойников ружьё, и ткнул им в ухо хозяина.
Тот вскрикнул и разбудил друзей.
–Я предупреждал тебя, что хватит красть детей, как ворон цыплят, разбивая материнские сердца! – набросился на него Карбеч.
Карабатыр молчал.
–Развяжи парня! – указав на Якуба, приказал Мзабечу Карбеч. – И немедленно свяжи этого мерзавца!
 Тот, не менее напуганный, быстро и подобострастно исполнил его волю.
–Справедливо было тебя самого продать туркам, – сказал, прохаживаясь над связанным, Карбеч, – но разве соизмеримо это наказание с тем горем, которое ты причинил людям.
Подумав некоторое время, как распорядиться пленником, Карбеч сорвал с него папаху, бросил её Траму и снова приказал:
–Помочись-ка в неё, толстячок!
Папаха, что честь твоя считается у черкесов, позволивший оскорбить её даже словом человек, покрывается несмываемым позором. Карабатыр хорошо знал это, и был ввергнут в такой ужас, что стал  кататься по земле в воплях: «Лучше убей меня, убей!»
Трам же отступил, мыча и мотая головой, но  Карбеч был непреклонен.
–Будь ты проклят, да снесут тебя черти в знойный Йемен, чтобы  ты испекся в нём под солнцем! – продолжил кататься по земле и орать Карабатыр,  содрогаясь от сцены своего позора.
Закончив с ним, Карбеч обратил свой взор к его дружкам, ожидая объяснений и от них.
–Мы делаем это впервые, нужда заставила, – прося снисхождения, ответил за обоих Мзабеч.
Подумав опять некоторое время, Карбеч  строго сказал:
      –На первый раз прощаю. Но не дай Аллах ещё раз застать вас за  этим грязным делом. Убирайтесь с глаз моих вон!
Когда они спешно отъехали, он развязал Карабатыра.Тот поднялся и стал перед ним с непокрытой и опущенной головой.
      –Не обольщайся, – сказал ему Карбеч, – что о твоём позоре будут молчать. Тайна, которую знают двое, уже не тайна, а нас было четверо. – Иди теперь, куда хочешь, – и, знай, никто с тобой не захочет иметь дело, шарахаясь, как от чумного, ни  в одном доме не будешь принят.
Потом он повернулся к Якубу и сказал назидательно:
–Иногда, ища свой рой, ты можешь попасть в осиное гнездо. Знай об этом! И возьми его коня, не пешком же будешь возвращаться.
Ехали они обратно другим путём, а может быть, и не обратно, потому что Карбеч молчал, а Якуб совсем не знал этой дороги. Они переезжали горные реки и ручьи, перевалы, скакали по ущельям. Так и прошла в мучившей Якуба неопределённости половина дня, пока они не  приехали к  сакле, прибившейся к скале над пологим  склоном.
–Да не ослепнут мои глаза! – широко улыбаясь, вышел им  на встречу                её хозяин. – Ты ли это, Карбеч! Тебя ли вижу, идущим с солнцем на плече к моёму дому!
–Я это, Хазешук, мой друг, научившийся красноречию разве что у велеречивого  армянина, – шутливо ответил гость. – Прискакал к тебе на петухе, похлёстывая его змеёй.
Они обнялись.
По обычаю гостеприимства Хазешук сначала накормил их мамалыгой  и жареной олениной и только после этого завел разговор.
–Не принято спрашивать у гостя, зачем он пожаловал и что его беспокоит, пока сам не скажет об этом, – сказал он. – Но ты, Карбеч, давно, как брат мне, а потому и хочу спросить, как у брата, что привело в мой скромный приют того, кого не перестаёт славить молва.
–Я хочу, чтобы ты выковал этому молодцу саблю, –  кивнул на Якуба Карбеч, – которой можно было бы перерубить волосок, подброшенный на воздух. И ещё ему нужен конь, горячий, как огонь в твоём горниле, выносливый, как мул, быстрый, как лань.
–Но ведь у меня уже есть конь, – пытался было возразить Якуб, – и я сделаю всё возможное, чтобы вернуть его.
–Забудь о нём,- махнул Карбеч. – Я  уважил  выбор твоего аталыка, - ничего не могу сказать плохого о коне – хорош был, красавец. Да вот беда,  нашему делу совсем не подходит, и прежде всего слишком приметный, и в горах на нём далеко не ускакать.
–Приметный?! Разве неказистый конь может быть хорош? – тихо, и еще не согласившись,  спросил Якуб.
Карбеч усмехнулся:
–Пупок тоже неказист, но в нём сплетается вся мощь человека.
Якуб не стал более возражать, а Хазешук сказал:
–Знаю я такого коня. Давно за ним наблюдаю, не бежит, а летит над землёй, да вот угнать, думается, будет не просто.
 –Ну, это уже моя забота, – успокоил его Карбеч. – Так чей он?
 –Князя Хапсемукова.
 –Плох тот конокрад, – сказал на это Карбеч, – кто хоть раз увидел табун Хапсемукова, и не мечтал бы заполучить его весь. Давно об этом мечтаю. Какой из себя тот конь?
–Вороной масти, низкорослый, с широкой грудью.
Две почти бессонные ночи, дороги утомили Якуба. «Славно начинается моя самостоятельная жизнь, – пошутил над собою он, – сначала, чуть было не потерял голову от этой голубоглазой, лишился коня, был пленен…» Потом он крепко уснул в гостиной Хазешука.
       Поутру его разбудил звон кующейся стали. В горниле, когда Якуб вышел во двор, уже  пылал огонь, а Хазешук  умело  управлялся с заготовкой- сырцом, плюща лезвие молотком, пробуя его пальцем,  зорко посматривая по нему на свет, на поднявшееся солнце.
      Поздоровавшись с  Хазешуком, Якуб спросил, куда так рано делся Карбеч.
      –Известное дело куда, – подмигнул ему, не переставая работать, кузнец, – поехал к князю Хапсемукову.
      Он невольно стал любоваться движениями Хазешука, безукоризненно отточенными за годы, без лишней суеты.
      Мало- помалу заготовка-сырец обрела зримые очертания сабли, тонко и искусно сработанной мастером. Затем кузнец закалил её, почистил до блеска, принес из сакли разноцветные камни и стал вытачивать из них пластины для эфеса.
     К вечеру он закончил работу и, взяв саблю за оба конца, протянул на закат и  тот причудливо заиграл алыми бликами по её лезвию.
    –Если бы у меня  в рукаве было  то, на что посматривал нартский кузнец Тлепш, когда работал, может, я бы и сделал саблю лучше, – сказал он.
    –А что было в рукаве Тлепша? – спросил Якуб.
    –Тайна, которую не дано знать  смертным, чтобы не возомнили себя богами, – ответил тот.
    –Но человек,  Хазешук, и рождён, наверно, чтобы постигать тайны.
    –Именно постигать, – поддержал его кузнец, – а не получать их разгадки просто и сразу. – Тогда у любого мастерства и совершенства определился бы предел, незачем было бы жить человеку, да и сама жизнь потеряла бы смысл и остановилась.
   Солнце скрылось за горами, во двор пришла ночь, а Карбеч всё не возвращался.
   –Долго что-то он в этот раз, – посмотрел во тьму Хазешук, – а затем успокоил себя. – Ничего, вернётся, не впервой.
   –А тебе приходилось когда- то угонять лошадей? – спросил Якуб.
   – Один раз в молодости попробовал и зарёкся больше  делать это,- улыбнулся он. – Мой дед был кузнецом, отец, и никогда не изменяли этому делу, а меня как- то попутал шайтан, поманил лёгким барышом и связал с заезжей шайкой. Угнал с ней табун у шапсугов, прострелили мне ухо в погоне. Когда мы, наконец, насилу оторвались от преследователей, стали сотоварищи стаскивать меня с коня. «Вы осторожней, кажется, он ранен в голову, » – обратился к  ним старший в шайке. Зло меня взяло тогда, пощупав стыдливо ухо в клочья,  сказал ему: «Нельзя попасть в то, чего нет. Если бы у меня была  голова, разве я  связался с вами»
     Якуб рассмеялся.
    –Каждому свыше предопределено дело, которым он  должен заниматься,- посерьезнев, закончил Хазешук. – И дай тебе Аллах,  Якуб, состояться при этом!  Далеко за полночь Карбеч вернулся на вороном, ведя за собой своего коня.
    –Тот?- спросил  Хазешука
    –Тот самый!
    Вышел из сакли и Якуб, тоже рассмотрел скакуна. Так себе конь, как конь, невысок и широкогруд, с гладким брюшком, длиной гривой и хвостом.
   –Хоть и некрасив, как твой бывший, но есть в нем огонь. И, похоже, знал ему цену князь, не в табуне по ночам, а на конюшне держал. Из неё пришлось, дождавшись ночи, уводить.
   –Поражаюсь я, Карбеч, – сказал Хазешук, – и как ты это сделал? Понятно, уводил из конюшни, но, насколько я знаю, жеребец  необъезжен?
   –Дело вовсе не во мне, а в волосе из хвоста  его, – без бахвальства объяснил Карбеч.
    Хазешук в недоумении пожал плечами.
   –Всё очень просто, – продолжил  пояснять Карбеч. – Я срезал один волос и продел ему в пасть вместо уздечки.  Это очень старый и верный способ, ничто так не пугает коня  и не делает покорным даже самого ретивого.
   –Фу ты, больно же, наверно, волос ведь режет пасть!
   –Не обязательно, – возразил Карбеч, – можешь даже не натягивать эту «уздечку».  Ну, вспомни, как ведёт себя человек, которому с пищей в рот попал волос.
   –Приходит в замешательство, – стал понимать смысл приёма кузнец,- и старается быстрей избавиться от него.
   – А ведь у коня рук-то нет,  он и покоряется в бессилии изменить что-либо.
      Хазешук и Якуб удивлённо переглянулись.
   –А теперь нам надо уходить. Спасибо за хлеб и соль, Хазешук, – поблагодарил  Карбеч. –  Хватится князь вороного обязательно. И мне не хотелось, чтобы он застал нас здесь.
      Они отъехали. Некоторое время Карбеч молчал в пути, казалось, давая   Якубу время оценить скакуна, а он никак не мог смириться с тем, что его новый конь идет, вытянув шею, как шипящий гусь, но в целом был доволен им, так как тот шел по камням, не шарахаясь, а ступал верно, как кошка.
   –Несколько лет назад, – прервал молчание Карбеч, – князь Хапсемуков похитил десятилетнюю дочь моего друга. Я почти год искал девочку и достаточно поистратился в Турции, пока не нашел и не вернул её  родным. Так что, большой должник мне князь, владей его конем без зазрения совести. И потом, он не продаёт своих невольников, а меняет на арабских скакунов, которых  привозят ему из Сирии.
      На следующее  утро, поднявшись на плато над долиной, испещрённой малыми рукавами реки, они расположились на нём.
  –Это моё излюблённоё место,  тут переждём суматоху по вороному, – сказал Карбеч, – а чтобы не терять  время, кое- чему тебя подучу.
 –Чему? – спросил Якуб.
 –Тому, чем ты еще не владеешь, и, что может пригодиться.
      Первым делом Карбеч стал учить его бегать по  горам, и на второй  день, когда  Якуб  выскочил на плато первым, приноровившись и обогнав учителя, тот похвалил его: « Неплохо, но в твоём возрасте нужно это делать быстрее. Поменьше карабкайся, и ищи глазами то, на что можно было бы твёрже стать, а не за что ухватиться руками. Твои ноги должны быть сильны  при этом, как  задние лапы зайца, а руки  менее заняты, как передние, потому что в них будет оружие».
     Затем он научил его метать  аркан в темноте, стрелять на звук, ходить по канату и многим другим приёмам настоящих наездников. Прошла почти неделя.
  –Я научил тебя всему, в чём был силён, – сказал Карбеч. А потом, посмотрев в конец долины, откуда доносились  шум  и гиканье, прибавил. –  И, кажется, обстоятельства, в которых ты должен совершить свой первый подвиг, не заставляют себя ждать, сами скачут к тебе.
     Якуб тоже увидел  трех всадников, гнавших по одному из рукавов реки человека, поднимая в воздух брызги  радужной водяной пыли. Долго не думая, он перебросил аркан через рукав, затянул на высоком суку, а другой конец продел в рогатку дерева, возле которого стоял, ослабил веревку и затаился. Убегающий приближался, он уже видел его  перекошенное от усталости  лицо, но не стал торопиться. Когда же тот пробежал мимо и подскочили всадники, что есть сил, дёрнул за верёвку. Она выпрямилась и, впившись, кому в грудь, а кому в шею, повалила их с лошадей. Карбеч  тем временем подхватил беглеца, и все они поскакали прочь.
–Делаешь успехи, – похвалил Карбеч   Якуба, когда они были на приличном расстоянии. Я даже подумать не успел, что предпринять. Опомнятся, думаю, горе - наездники не скоро.
      Беглец назвался Масхудом.
–Хапсемуков  лютует, – объяснил он, искоса посматривая на коня Якуба.– Всех  конокрадов  в округе  поднимают, как куропаток на охоте, вороного, жеребца  какого- то ищут,  которого угнали у него недавно.
–Так это были люди князя? – заинтересованно переспросил Карбеч.
–Они, – подтвердил  Масхуд, – сбрось Аллах их в преисподнюю!
–Так- так,– довольно потёр руки  Карбеч и, отведя Якуба в сторону, пояснил. – Всё складывается, как нельзя лучше.
–Что ж в этом хорошего, не виновные страдают?
–Пока  Хапсемуков со своей сворой  по весям  рыщет, мы снова наведаемся к нему. Угоним табун, ещё больше  накажем этого стервятника, сорвём хороший барыш, да и от не виновных  его гнев отведём.
     И они, попрощавшись с Масхудом, поехали.
     Широко раскинулась усадьба  Хапсемукова на последних склонах Кавказских гор: под террасами с фруктовым садом  добротный  турлучный   дом, огороженный частоколом, крыша из свежего камыша, большая конюшня с просторным  загоном, а там дальше, внизу, плодородная равнина Прикубанья,  распаханная  во многих местах, с тучными стадами коров, овец и коз на пастбищах.  А ещё дальше заветный табун, легко и горделиво несущих свои головы в беге горячих скакунов, смиренно пасущихся кобылиц.
     Увидев родные луга и свой табун, встревожился вороной, выгнул шею, стал грызть удила и бить копытами землю.
     Они спустились на равнину и обошли  перелесками табун с севера. Отодвинув ветвь боярышника, Карбеч некоторое время присматривался, а потом решил:
   –Того, кто пасёт табун,  я беру на себя, дам только подъехать  поближе.  Ты же, обойди шалаш, и займись тем, кто находится возле него.
      Но не тут-то было. Совсем разошёлся вороной, увидев невдалеке сородичей, заржал предательски и призывно, устремился к ним. Всколыхнулся и несметный табун, как море в начале шторма, и тоже помчался к  своему, как выяснилось теперь, вожаку. Узнал вороного и табунщик, с  шашкой наголо поскакал к  Якубу, но был перехвачен Карбечем и сброшен ударом эфеса сабли  на землю.
     –Поворачивай вороного! – крикнул Карбеч. – Уводи табун!
     Якуб дёрнул удила, но воспрепятствовал его воле  конь, встал на дыбы, а табун продолжал опасно, лавиной лететь на него, сотрясая в грохоте копытами землю. Якуб дернул удила во второй раз, не жалея, загнал под рёбра коню ударом стремена. Всхрапнул тяжело вороной и повернул, наконец…
     Казалось, прошла вечность до того, пока жеребец не понес его впереди табуна, но он сдюжил, сдюжил и это, потом  мало- помалу  стал натягивать удила, тем самым замедляя летящую за ним лавину.
    –Да, досадная у меня вышла промашка, – сказал после этого Карбеч. – Я-то и не предполагал, что твой конь вожаком был у них. Да и как тут предположишь, когда из денника его брал, а какой он в табуне, – не видел. Для  вожака мало быть резвым конём, ко всему нужно  быть ещё драчливым и кусачим. Одно слово– с характером. Но и в этом, оказывается, твой конь преуспел.
     На закате разнежилась перед ними Кубань, ласкаясь с тёплыми лучами солнца, неся в сумерки умиротворённо свои воды.
     –В Екатеринодар  пойдем, к урусам, – пояснил Карбеч. – В наших краях вряд ли кто осмелится  купить этих лошадей, едва предположив, чьи  они, зная суровый нрав Хапсемукова. И будем молить Аллаха, чтобы князь  быстро не догадался, куда погнали его табун и не оповестил все казачьи кордоны, со старшинами которых дружен и дела свои имеет.
      Обойдя цепь озер Карасун с чёрной водой, по болотистой земле в зарослях камыша, они столкнулись со сторожевым казачьим разъездом.
–Кто такие? – строго спросил их старший разъезда, сотник средних лет.
–Мирные черкесы, – ответил Карбеч.
–Бачимо, бачимо, шо не ногаи. Чьи кони?
–Наши. Гоним в Екатеринодар на меновый двор.
– Стало быть, ваши кони? – соизмерив простую одежду задержанных и богатство табуна, переспросил  сотник.
–Наши! – еще тверже  сказал Карбеч
–Та шо на них дивиться, Микола Василич, – попытался развеять сомнения сотника молодой и чернявый казак.- Абраги они, точно!
–Абраги!- хлопая по ладони сложенной ногайкой и не переставая быть подозрительным, продолжил сотник. – Но абраги, Пэтро,  краденных  конив в Екатеринодар  не гоняют, а бильшэ из наших станиц к сэби.
–Нутром чую, Василич, абраги они, – стоял на своём Петро. – Под арэст их надобно, а конив у войско.
–Поды разбэри их тэпэрь, – заключил Микола Василич спор. – Так и нам жэшь нэ вэлено войсковым атаманом мэшать торговле черкесов у станицах и городэ. Нэхай едуть!
      Только когда казаки отъехали, Якуб облегченно вздохнул. Он совсем ещё не знал их языка, не понимал, о чём Карбеч говорил с сотником, и напряжённо следил за выражением их глаз, лиц и жестов, держа руку на сабле. Он впервые видел казаков и с глубокой обидой расценил их косые взгляды – не доверчивые  и насмешливые, какими обычно смотрят старшие на младших, способных нашалить.
     Объехав город из срубов и хат мазанок с бледным мерцающим светом из маленьких окон, они погнали табун в степь.
–К Охриму Морошко табун погоним, тут недалеко, – объяснил Карбеч. – Давний кунак он мой. Заночуем, а утром для начала пройдемся на меновый двор, посмотрим, что к чему.
     На хуторе, в котором был всего один дом, Карбеч постучал в дверь.
–Кто тамочки? – донёсся из-за неё   звонкий женский голосок.
–Меланья, это я, Карбеч.
     Через минуту- другую щелкнул засов и на пороге показался хозяин с лучиной, присмотрелся.
–О, цэ  и вправду ты, Карбеч! – обрадовался гостю он.
     Они загнали табун на скотный двор, расселись в хате за столом. В углу перед образами горела лампадка, освещая их лица пунцовым светом, наполняя комнату сладковатым запахом.
–Бачу  гарных   конив  пригнав, Карбеч, – похвалил табун Охрим. – И врэмя хороше  выбрав. Завтра у нас праздник Благовэщэния  Богородицы, будэ больша ярмарка и добра торговля.
      Однако эта весть не обрадовала Карбеча  и, как потом он объяснил  Якубу, – большая торговля означала, что приедет на ярмарку много их земляков из-за Кубани, привезут лес, пригонят скот и лошадей. Вероятность того, что среди них могут быть те, кто может узнать Карбеча или его, а тем паче табун  Хапсемукова, повышалась во много раз.
–Конечно же, я и раньше не собирался с утра гнать табун на ярмарку, теперь же возможность представить на ней  товар лицом и  вовсе отпала, – продолжил он и заключил. – Ничего, утром что- то придумаем.
      На рассвете в Екатеринодаре ударили в  колокола, и их дивный перезвон пробудил Якуба и  потом продолжал литься и литься, словно из какого-то другого мира, неведомого ему и таинственного. Проснулся и Карбеч.
–Что это? – спросил Якуб.
–Колокола.
–?!
–Ну, это  что-то вроде больших бубенцов. Ими у урусов  призывают  к молитве.
      Охрим и его домочадцы – Меланья и четверо  детишек помолись перед образами и вышли вместе с ними. Якуб  сразу направился на скотный двор, чтобы оседлать коня, но Карбеч  придержал его:
–Вороного не трогай, не к спеху. Пешком пойдём.
      Ярмарка была в полном разгаре. На просторной лощине у менового двора, по обоим её склонам скопилось множество народа и телег. Товара было, сколько душе  угодно. Казаки с обозами соли, посудой из глины и дерева, холстом, у амбаров, ломящихся от зерна; армянские купцы с дорогими восточными тканями, опойковыми сапогами, ремнями и другими изделиями из кожи; греки с бочками мёда и воска, связками табака и уже редкие в этих краях ногаи,  пригнавшие своих овец и карабаиров; черкесы–  с обилием  кож: куньих, воловьих, рысьих, лошадиных, с лесом, конями, скотом; цыгане с поделками из железа: иглами, удилами,  стременами, цепями и ухватами.
       Они прошлись с Карбечем между рядами. Наблюдая в одной лощине «мирных» и « немирных» черкесов, казаков и иные народы, заинтересованные друг в друге, в другие времена  воюющие, а теперь, как ни в чём не бывало, торгующиеся, Якуб подумал, что  не прав Карбеч, презирающий торговцев, ибо есть в этом деле  связующая сила, хоть на время, но примиряющая людей.
–О, и сам Иоахим на ярмарку пожаловал! – обратил внимание Карбеч на толстяка в жилетке поверх рубахи, шароварах в сапоги, с воловьей шеей и круглой, как мяч, головой, которую венчала турецкая феска.
–Кто это? – спросил Якуб.
–Это тот, кто нам нужен, – ответил Карбеч. – Еврейский купец, торгующий лошадьми. Покупает здесь, перегоняет на Дон и там продает втридорога.
–А этот, что с ним делает, – кивнул Якуб на сотника Миколу Василича, который находился рядом с Иоахимом.
–Наш старый знакомый! – насторожился Карбеч. – Подельщик, наверно, его. Иоахим покупает, а этот,  что власть в степи, перегоняет их.
    Купец и сотник долго ходили меж табунов, которых на ярмарке тоже было множество, но, видно, ничего заинтересовавшего их не нашли. Иоахим выглядел весьма недовольным, а Микола  Василич, размахивая руками и мотая головой, что-то упрямо ему доказывал.
–Нас искали! – твердо решил Карбеч.
–Что же нам к ним не подойти? – простодушно спросил Якуб.
–Подойти, конечно, можно, – усмехнулся Карбеч, – но как мы объясним этому Василичу, почему кони не на ярмарке. Он и так сомневался, что мы не абреки, а теперь вмиг поймет, что кони ворованные. Иоахиму то что, ему без разницы – наши кони или нет, а сотник может воспользоваться этим и отобрать их.
    Когда  Иоахим  и Василич, не солоно хлебавши, разошлись,  Карбеч и Якуб догнали купца в тихом переулке.
–Уважаемый, – тронул его за локоть Карбеч
    Иоахим повернулся:
–Мы знакомы?
–Года полтора назад я имел с вами дело.
–Да, да, – две  караковые лошади, – припомнил  и цокнул языком купец. – Славные  были кобылки! Чем же теперь могу служить?
–Не моих ли аргамаков вы искали на ярмарке?
–Целый табун коих! – расцвел в улыбке Иоахим. – Их, дорогой, их!
–Посмотрите? Сторгуемся!
–И где же они?
–Недалеко, на хуторе Морошки, – пояснил Карбеч. – Один приходите.
    Они почти полдня ждали  купца, что насторожило  Карбеча:
–Евреи переменчивы и непредсказуемы, что погода в марте, – никак передумал, а то и вовсе нагрянет с казаками.
-Прийдэ  вин, куды ему дэться, – заверил   Охрим. – Врэмя тянэ, у попэриживавшего продавца и цэну сбить лэгчэ. Хитэр вин и скуп Иохимка.
    Во второй половине дня купец,  наконец, пожаловал. И долго, стараясь не выдать своего восторга, рассматривал зубы, копыта коней и кобылиц, любовался ими – гнедыми, вороными, караковыми.
–В их жилах течет кровь великолепных аргамаков и черкесских кобылиц, – нахваливал свой товар Карбеч.
–Так уж и аргамаков! – якобы сомневался Иоахим. – Но кровь-то на вкус не попробуешь, а если и попробуешь, то чья, – всё одно не узнаешь, – говорил он, не переставая смотреть и щупать лошадей, по всему видно, зная в них толк.
–Ну и как? – спросил Карбеч купца, когда тот закончил смотрины.
–Ладны.  –  похвалил сдержанно купец. – Но каковы они в резвости?
–Для этого есть старый дедовский способ, – ответил Карбеч, затем попросил Иоахима уйти из загона и, встав в его середину, принялся громко «стрелять»  длинным кнутом. И вновь всколыхнулся табун, как при прошлом призывном ржании вороного, и молниями стали перелетать чудо - кони через изгородь, не повис ни один на ней, не остался в загоне… Иоахим теперь не скрывал своего восхищения и восторга. «Ай - да красота, ай - да молодца!» – довольный зрелищем и хлопая в ладоши, кричал он.
    Купец чинно отсчитал Карбечу золотые рубли и погнал табун в город. Но что-то не понравилось Якубу в последнем его взгляде, который он,  уезжая, бросил назад.
–Тяжело расстаётся с деньгами Иоахим, – вроде и товар устраивает,  ан - нет, – усмехнулся Карбеч.                « Не верю я ему, – усомнился Якуб, – как бы он еще не вернулся за ними».
    Сославшись на то, что утром нужно купить  соли и пороха, а к этому времени после праздничной ярмарки торговцы уже разъехались, Карбеч решил, что они снова заночуют у Охрима.  Якуб, хотя и не перестал чего-то опасаться, но, как младший, уступил ему. Однако уснуть не удавалось. «Что это? – думал он. – Может быть, сон отгоняет золото, которого впервые так много рядом. Ведь человек подобен мертвецу, когда спит, а блеск золота всегда прельщает лихих людей. Страх? Я боюсь? Нет, скорее  беспокоюсь. А если даже и боюсь, что в этом такого?» Говорил же мне аталык: « Совсем бесстрашным бывает только сумасшедший. В человеке же здравом должен быть страх, который при любом предприятии заставляет быть тебя бдительным и благоразумным, в минуты опасности предугадывать наперёд, просчитывать каждый шаг, что позволяет сохранить себя и тех, кто рядом. И этот страх совсем не то, что называют трусостью».
    Вспомнил он эти слова Хашао и то, как пренебрег его советами и попал  впросак в лесу у «Последнего лежбища дракона». Юношеская его самоуверенность оставалась в прошлом. На смену ей пришли трезвая оценка своих возможностей, рассудительность при совершении поступков, умение просчитывать возможное развитие той или иной ситуации, в которую попал. Якуб взрослел и мужал.
     Карбеч же в эти минуты безмятежно и крепко спал, а он ещё долго копался в себе, пока в открытое окошко, сквозь тихую весеннюю ночь, не донеслись хлюпанье и чавканье болотистой почвы. Сначала он не придал этому значения, потому что знал –  болота по обыкновению могут «вздыхать» по ночам. Потом он прислушался внимательней, уж слишком подозрительной показалась размеренность звуков. Позже всякие сомнения, что к дому  направляются всадники, совсем отпали. Он спешно растолкал Карбеча:
–Едут, слышишь, едут!
     Тот быстро присел на кровати, но спросонья ничего не понял:
–Кто едет?
    Услышав, наконец, хлюпанье, что перешло на твердой и сухой земле в конский топот, тот поторопился:
–Уходим!
     Всадники уже  были в шагах пятидесяти от мазанки, а потому выбежавшие спрятались у стожка за ней.
–Може вжэ их здэсь нэмае, – тихо предположил один из двух подъехавших, когда они остановились.
    По голосу Якуб узнал того молодого казака Петро, что хотел переубедить Василича в разъезде.
–Туточки они, – ответил второй. – Я седни после ярмарки, на котору ходил с Иохимкой, в разъезде бул и не видал их возвертавшимися.
     Узнав Миколо Василича, Карбеч прошептал:
–Продал нас купец.
–А можэ, они уехали другой дорогой? – не перестал донимать  сотника молодой казак.
–Ни-ни! – замахал сотник.
–Надо було брать этих абрагов учёра.
–Дурко ты, Пэтро, – пожурил его Василич. – Ну, шо, взяли бы мы их учёра, - абрагов в острог, конив атаману  у  войско, а нам ни шиша. Я по-другому   усё разумию: отбэрэм у них золотишко, да и Иохимка нам за перегон конив заплатэ, хорошо нагрэемо руки. Умное теля, Пэтро, двух мамок сосэ.
–Лэгко сказать  –  отбэрэм, – усомнился Петро. – Абраги они не робкого десятка,  крутого нраву, не знаешь, шо выкинуть.
– При мне, Пэтро, любо дело  сказываетэся и дэлаетэся, – уверил его Василич.  – Ты пусти «красного петуха» пид  хату, а коды они побэгуть из нэй, як тараканы, я устречу их другим огнём.
– «Красного петуха»! – испугался Петро. – Так цэ ж казака хата?
–Якого казака? – посерьезнел сотник. – Тово, шо абрагов привечаэ, на постой бэрэ.  Нэчэго було!
–А шо, коли нэ побегуть они, усих  спалимо?
–Спалимо - мороки мэньшэ, а золото оно вэдь не горыть, Пэтро.
    После этих слов Василич объехал мазанку и встал в нескольких шагах от её двери, а Петро направился к стожку, чтобы набрать охапку сена для поджога и, когда нагнулся за ней, был оглушен Карбечем. Не дождавшись напарника, вернулся за мазанку и сотник.
–Шо ж ты возышся тут, Пэтро? – обратился он  к  поднявшемуся  Якубу, опешил и попятился назад, пытаясь выхватить шашку, но тоже получил по голове от Карбеча.
    Они связали грабителей-неудачников, бросили  на их лошадей, покинули подворье. Возле одинокого дерева у дороги Карбеч остановился.
–Привяжи этих коней к нему, – сказал он Якубу, – пусть переночуют здесь, а завтра разъезд какой-нибудь подберёт или казак, что в город едет.
    Снова показался Екатеринодар, чернее на чёрной ночи, словно в дёгте. На сей раз Карбеч не стал объезжать город, а подъехал к дому Иоахима и настойчиво постучал в дверь.
–Кто там?- откликнулся хозяин.
–Микола Василич, – стараясь походить голосом на сотника, ответил Карбеч.
    Прогремев тяжелым засовом, Иоахим открыл прочную дубовую дверь.
    Купец был со свечой в руке, в белом нательном белье и чепцом на голове. В таком виде, без  жилетки, шаровар и сапог, он показался Якубу обрюзгшим и жалким, а когда узнал их, совсем обмяк, как лопнувший пузырь.
–Не ждал! –  замахнулся на него Карбеч.
    Еле удерживая двумя руками затрясшуюся свечу, Иоахим продребезжал:
–Не,  не… ждал.
    Карбеч стал зло хлестать его, свеча выпала, погасла, но даже в темноте град ударов продолжал сыпаться на купца. «Вор, абраг! – кричал тот, свалившись и ползая по широкой прихожей, как мышь, ищущая в ужасе щель, спасаясь от кошки.
    Закончив избиение, Карбеч брезгливо отбросил кнут и, прежде чем выйти, ответил:
–Да, я вор, который похищает богатства у тех, кто накопил их, прибирая к рукам чужое, абраг, ведущий свои дела честно, насколько хватает мужества, и не прощающий подлости и предательства таким мерзким людям, как ты!
    Больше месяца Якуб странствовал  с Карбечем, и много было на этом пути разных людей: добрых и великодушных, подлых и завистливых, злых и алчных, и всякого другого люда. Но за всё это время Карбеч никого не убил, хотя некоторые и заслуживали смерти. Якуба не раз подтачивало спросить его об этом, и он решился.
–А зачем ты об этом спрашиваешь? – удивился Карбеч.
–А так, из любопытства.
–Из любопытства, – на мгновение смолк он, а потом ответил. – В нашем деле без этого не обходится. И мне приходилось, но только в бою или, когда не было другого выхода. А что до  Карабатыра, Иоахима или того же Миколы Василича, я думаю, они не стоят моей пули. И поверь мне, когда-то таких людей жизнь сама берёт за шиворот и уже не отпускает никогда. А это больней и мучительней, чем моя пуля.
    На развилке дорог, одна из которых вела к аулу Якуба, Карбеч остановился.
–Я научил тебя всему, что знал, – сказал он. – В чём-то ты стал превосходить меня. И теперь я хочу, чтобы тобой не было сделано того, о чём бы ты пожалел, как и я, в старости. Мы, черкесы, всегда были богаты поздним умом, так богаты, что, говорят, даже старый еврей от зависти заплакал и сказал: « Мне бы этого их ума, да наперёд, не было бы могущественнее человека в мире». 
–К чему ты это говоришь мне, Карбеч? – насторожился Якуб.
–А к тому, чтобы ты не торопился попасть в песни, восхваляющие твоё мужество, которые будут петь в наших домах для гостей и на свадьбах. Лучше заведи вовремя семью, подари отцу с матерью внуков, и только потом думай о походах. И если когда-нибудь тебя настигнет чья-то пуля, то можешь спокойно умереть, зная, что оставил на земле не только славу, но и живой след.
    Карбеч указал ему на дорогу домой, а сам поехал в другую сторону. Якуб опешил от его столь неожиданного решения, а затем почти крикнул вслед:
–Стоило ли всё это затевать, рисковать своей жизнью, чтобы вот так быстро разбежаться?
     Карбеч оглянулся и ответил:
–Стоило! И назови своего коня Бореем, как бога ветра, не век же ему ходить под тобой безымянным.
    Якуб еще некоторое время стоял в недоумении и нерешительности, не зная, что делать и куда податься. Он так увлекся приключениями, что совсем не хотел возвращаться домой, а теперь, когда только-только вкусил будоражащего  кровь азарта, лишился опытного наставника. Думая так, он жадно и с тоской посмотрел вдаль, таящую, как казалось ему, ещё множество опасностей,  полную благородных целей, которые он мог бы достичь, всецело применив бьющие через край молодые силы.
    За холмом, за которым скрылся Карбеч, раздались выстрелы, и послышался топот лошадей и воинственные крики. Якуб, не медля, развернул коня и почти крикнул: «Ну что ж, Борей так Борей, вперед, Борей! – и поскакал туда, где стреляли.  Притаившись за холмом, он увидел, как более дюжины всадников пытаются окружить Карбеча и намертво сковать его движения. Он же, отчаянно размахивая саблей, рубя их, раз за разом пробивал брешь в замкнутом кругу и вырывался. Всадники же, как стая оголодавших волков, в надежде, что отбивавшаяся жертва вот-вот ослабнет и сдастся, всё наседали и наседали. Со стороны, на красавце-скакуне, наблюдал схватку седой и сухопарый старик с хищным орлиным взором. Признав среди нападавших табунщика, у которого они отбили коней, Якуб решил, что незнакомый ему всадник и есть князь Хапсемуков.
    Тем временем кто-то  из  нападавших полоснул руку Карбеча  шашкой,  и она повисла, не переставая сжимать саблю. Наступавшие навалились. Якуб уже было решил, что в беспощадной схватке разделит участь с Карбечем, но окрик князя: « Не убивать, он нужен мне живым!» – надоумил повременить. По мелколесью, припав к холке коня, Якуб подобрался поближе к ним, чтобы видеть и слышать их и по обстоятельствам предпринять всё для спасения Карбеча. Теперь он хорошо рассмотрел лицо князя – злое, но немного потерянное. Увидел  исполосованную черкеску на спине Карбеча с бурыми пятнами крови и голову, которую не склонил и держал прямо, стоя связанным перед Хапсемуковым.
–Говори, мерзавец, куда ты дел мой табун? – гневным и дрожащим голосом крикнул князь.
–Век твой более его не видать.
–Чем и когда я помешал тебе, удачливый, что ты загубил дело всей моей жизни? – сник на время Хапсемуков.
–Мне? Ничем! –  насмешливо ответил Карбеч и подвёл черту. – Да, коней ты, признаться, вырастил отменных. Но, чем платил за это, всем хорошо известно. Даже зверь, попавший в капкан, воет больше не от боли, а от того, что в неволю угодил. Ты же торговал людьми, нередко детьми, которых, уподобившись  разбойнику, отрывал от материнской груди. Какой ты князь после этого! Стервятник!
    Хапсемуков, злобно блеснув глазами, подал знак оркам и двое из них потащили Карбеч к стоящему рядом дубу и подвязали за руки к одной из ветвей.
–Бейте его, пока не сознается! – приказал князь.
    Теперь Якуб увидел кровоточащее лицо Карбеча, чуть вздрагивающее при каждом ударе кнута, но ещё полное сдержанности и воли. Его били долго и в перехлёст,  и когда он повис на вытянутых руках, князь приказал оркам остановиться.
–Ну, теперь ты развяжешь свой  язык? –  приподнял кнутовищем  Хапсемуков  его подбородок.
    Карбеч плюнул ему в лицо.
–Даже так, –  брезгливо утёрся князь и подозвал табунщика. – У тебя с ним старые счёты, Даут, привяжи к коню, да потаскай по полю.
     Якуб вместе с табунщиком пришпорил коня и скакал, пригнувшись, по кустарнику, пока тот не отдалился от княжеского стана и не приблизился к опушке. Потом, не теряя время, Якуб выскочил на неё, вышиб из седла табунщика, перерезал верёвку, на которой тот волочил Карбеча, помог ему взобраться на освободившегося  коня, и они помчались прочь.  Князь и его дружина бросились им вслед.
  –Догнать их, догнать! – ошарашено кричал Хапсемуков, в ужасе теряя последнюю надежду узнать, где его табун.
    В них стали палить, но, раз за разом, они увеличивали тот разрыв между ними, который и так был не мал, пока и вовсе не скрылись из виду.
    Ближе к полудню они вернулись на плато, на котором Карбеч учил его приёмам удалых наездников. Потеряв  много крови и ослабев,  Карбеч только здесь вдохнул полной грудью и, любуясь рекой в долине, разбежавшейся по камням   на множество рукавов, сказал:
  –Посмотришь на эту красоту- невидаль, вдохнёшь  живительного  горного воздуха, и умирать не хочется. Да и как уйти от всего этого, если они держат сердце крепкой хваткой и не отпускают.
  –Рано собрался умирать! –  прервал его Якуб. – Пойду, соберу трав, Хашао научил меня в этом кое-чему, залечим твои раны.
  –Прежде на мне всё заживало, как на собаке, – ответил Карбеч, –  как будет теперь, не знаю, годы ведь своё берут. Порезал недавно ногу, а кровь долго не свёртывалась.
    Опасения Карбеча подтвердились. Несмотря на лечение травами, хороший уход, раны заживали медленно, а то и вовсе нет, и он более ослаб и высох за последнюю неделю.
  –В давние времена у нашего народа был хороший обычай, –  сбрасывать с кручи отживших свой век, немощных стариков,- как-то серьёзно, с потускневшими и глубоко запавшими серыми глазами, сказал он.
–Что же в этом было  хорошо? – спросил Якуб.
–А то, наверное, что нет ничего лучше, чем раз в жизни, хоть и перед смертью,  почувствовать себя птицей, –  ответил он, – а потом упасть камнем на камни, разбить на осколки боль и страдания, суетные желания и надежды и освободить мятущийся в умирающем теле дух.
    Каждое слово давалось ему с трудом и тяжёлым придыханием.
–Ты не дал мне бесславно погибнуть от рук Хапсемукова, – после длинной паузы и передышки продолжил он, – надеюсь, не откажешь и в последней воле – доведи до обрыва, прислони к той ольхе, а дальше я как-нибудь сам.
–Нет-нет, не надо  малодушия, –  отступил от него Якуб.
–Малодушие у того, кто боится смерти, а я хочу умереть красиво и достойно.
–Не я тебе дал жизнь, не мне ею распоряжаться! –  отрезал Якуб. – Даже не думай! –  и ухватился за пустой кожаный мешок, спустился в долину и принёс воды
    Испив её немного запёкшимися от жара губами, Карбеч снова обратился к нему.
–Я жил шумно и не хочу умирать тихо. Не желаешь мне помочь в этом, Аллах тебе судья!
    Ночь он провёл в бреду, много и что-то невнятно отстаивая, звал громко по именам друзей, о которых прежде рассказывал, гневался на врагов. Под утро жар чуть спал.
–Ты не можешь мне сделать даже чапщ, – с укоризной обратился он к Якубу, – спеть или рассказать интересную историю, чтобы я хоть немного, но забыл бы о своих ранах. Впрочем, что корить тебя, того, кого воспитывали наездником и настоящим мужчиной, кто должен считать песни, танцы, рассказы - шутовством, уделом бездельников и болтунов, готовых обнажить свою душу перед каждым встречным или хуже – при всём народе. Нет-нет, – это не по нас. Пусть это делают другие – восхваляют наши подвиги, поют песни - плач после смерти. Тщеславные и честолюбивые мужи, полные гордыни , мнящие себя теми, вокруг кого крутится жизнь, лишающие себя под воинственным и суровым обликом её маленьких и больших радостей.
–Но смогу ли я быть не таким, как ты? –  спросил Якуб.
–Смог бы, если ушёл накануне, и выполнил бы мой наказ. Я тоже, когда-то, как и ты, не смог, призывное ржание коня и мечты о походах в юности усадили в седло и позвали в дорогу.
–Ты жалеешь о том, как ты прожил жизнь? 
–Нет смысла жалеть о том, чего нельзя изменить. Только одно обидно, подводя итоги жизни, что всё было за меня продумано от рождения, возведено в долг кем- то древним, который потом следил за мной своим сковывающим многовековым оком, чтобы, не дай Аллах, не отклонился от предначертанной им судьбы и его заветов.
–Разве ты не был свободен?
–Нет,  –  ответил Карбеч, – потому как свобода не значит мчаться туда, куда влекут глаза, делать, что заблагорассудится. Бери выше – свобода – это тогда, когда можешь стать, кем ты хочешь. Я много пел и радовался, оставшись наедине с дорогой, нежно и страстно любил втайне, но что всё значило, если прятал чувства в груди под черкеской, не позволял им показываться на людях, одинокий в душе скиталец и бродяга.
    После этих слов он смолк, а Якуб спросил:
–Скажи правду, Карбеч, та наша встреча, когда я впервые выехал в поход, ведь была не случайной?
–Не была, – ответил он. –  Меня  попросил  присмотреть за тобой Хашао.  «Беспокоюсь я за своего воспитанника, Карбеч, - сказал он. – Если в нашей молодости, быть или не быть тебе живым после схватки, решали твоё мужество, сила и мастерство владения шашкой, саблей или кинжалом, теперь первое слово за пулей. Точней и дальше стреляют нынче ружья. Больше стало при них и лихих людей, которые по трусости своей предпочитают убивать исподтишка, а не в открытом бою. Да и солдаты,  и казаки меня беспокоят. Перестали они присматриваться к нам и опасаться. Приходить за Кубань и нападать на наши аулы для них стало обычным делом. » Так сказал Хашао, а я ответил ему: «Зачем мне крылья, если не приютить под ними и не обогреть человека, зачем жизнь, если не передать, что узнал  в ней, – другому».
    Он смолк, чтобы больше не говорить никогда. И Якуб похоронил этого непростого, но достойного человека на краю того обрыва, с которого он собирался в последний путь.
    Скажи кто-то Якубу  несколько десятилетий назад, что казачьи песни так тронут его и всколыхнут  память, он никогда не поверил бы. Но это стало явью, и ему думалось потому, что музыка – это язык души, а он один на всех и всем понятен.               
    Во двор калужского атамана вошел мальчик лет десяти в ветхой рубахе с чужого плеча, подпоясанный бечевой вместо кушака, в просторных шароварах грубо обрезанных под рост. Был он худ, беловолос и голубоглаз. Супруга Черника поднесла ему небольшую кринку с молоком и краюху хлеба. Устроившись на пеньке, мальчик не по-детски серьёзно принялся пить и закусывать.
–Кто это? – спросил атамана Якуб.
–Это Ванятко, пидпасок наш, из найдёнышей вин, сирота круглый.
 « Мал, беден, а цену себе знает, наперекор всему этому и характер имеет,  –решил о мальчике Якуб. – И пьёт, и ест не просто так, а с достоинством и уверенно, что по труду ему и плата. Был бы, видно, с него толк, попади мальчик в хорошие руки». И тут он вспомнил последние слова Карбеча и попросил Черника:
–Отдай мне Ванятку?
–На шо вин тэби?- удивился атаман
–Вместо сына мне будет утешением в старости.
    Черник подозвал мальчишку и спросил:
–Ну, шо, Ванятко, пийдешь жить к миему кунаку?
    Подпасок оглядел Якуба:
–А работа у него е?
    Атаман расхохотался:
–Зачем тэби, дурашка, работа? Замисто  сына ему будэшь.
–Замисто сына! – загорелся мальчик, а потом успокоился и деловито добавил. – Пийду, но без работы мне нияк нэльзя, нэ прывык хлиб даром жэвать.
    Атаман махнул в его сторону рукой, мол, далась тебе, несмышленый, эта работа и, обернувшись к Якубу, ответил:
–Нэхай, нэхай у тэбэ будэ.
    Певцы снова запели и опять потревожили память Якуба. И он, как заправский  рыбак, вдохновленный уловом, что торопливо волочит из реки сеть, усыпанную поблёскивающей рыбой, потянул из прошлого яркие воспоминания. Асиат… Её немеркнущий образ снова возник перед ним, пробуждая в сердце нежные чувства, неповторимые потом, в последующей жизни своей томительной сладостью мгновения юности. В его мир, наполненный холодком рыцарского духа, вновь ворвалась та весна и обдала жаром любовь…
    Рассвирепев   после их побега, Хапсемуков разослал по всем горным и равнинным дорогам своих людей. «В отличие от неприкаянного Карбеча у этого молодца на моём вороном где-то должен быть дом, к которому он непременно выйдет,- сказал он  оркам. – Ищите его, и хоть  из-под земли достаньте!»
    Стоял теплый майский в буйстве красок день. Первоцветы уже давно отошли, но вытянувшиеся и налившиеся соками травы в зеленом долу перед аулом пахли не менее чудно и упоительно. Борей уже освоился под ним, а он на нём. Природа вокруг находилась в безмятежном покое. Во всём, казалось, был лад, но пуля, прилетев из-за спины, из другого, враждебного мира, горячо  впилась ему в плечо, помутила сознание. « Неужели, – это смерть? - мелькнуло в нем. – Нет-нет, ты не можешь прийти так рано! – подумал он, будто когда-то давно, может даже в утробе матери, договорился с ней о сроках». Затем он быстро собрался и, развернув Борея к трём всадникам, скакавшим за ним, стал стрелять в них. Схватка длилась недолго. Ему удалось убить первого, который повис в стременах, подстрелить лошадь второго, а третий развернул коня  и в страхе  умчался прочь. 
    Кровь  из глубокой раны в плече била ключом. Он пытался закрыть её ладонью, но она просачивалась и текла обильно между пальцев. Аул уже был вблизи, но чем больше он терял сил, тем расстояние  это казалось непреодолимым. Сознание снова стало утекать, как вода сквозь сито, быстро и неудержимо. Он склонился на холку коня, Борей же при ослабленной уздечке замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. В одном из проблесков угасающего сознания, Якуб сполз на землю, опрокинулся на спину и распластал руки, словно моля небеса или прибрать его, или дать такую опору, которую он мог бы обхватить этим широким размахом, и подняться. Сознание  прояснилось ещё раз ярким светом,  и он увидел в нём  Асиат, затем всё поглотила тьма забытья.               
    Он пришёл в себя через два дня в незнакомом доме со скромной утварью, посмотрел в окно и увидел ровные ряды ульев под фруктовым садом, чуть дальше небольшую коновязь. Осторожно скрипнула дверь, тихо, как видение, вошла Асиат, присела на скамейку. « Значит, мне не показалось тогда, это была она, » – подумал он. Некоторое время Якуб ещё лежал с прикрытыми  глазами, словно боялся, что, когда  откроет их, то спугнёт это чудное создание с тонкими чертами лица и тугой чёрной косой. Она чуть вытянулась и с некоторым беспокойством посмотрела ему в лицо. Не став её более мучить неопределённостью своего состояния, Якуб открыл глаза.
–Вот и хорошо! – улыбнулась она. – А то мы уже начали тревожиться, третий день пошёл.
–Где я? – спросил Якуб.
–У моего дяди Кимчерия - пасечника.
–Почему не отвезли в отцовский дом?
–Я видела тех, кто гнался за тобой. Это были орки и просто так они не остановятся. Вот и решила, что спрятать тебя здесь будет надёжней.
    Пришел во двор и Кимчерий. С густыми бровями и щетиной, покровом на руках, проворный, он напоминал Якубу большого и мохнатого шмеля. Вошедший довольно осмотрел его, перевернул на живот, резко сорвал повязку с раны, промыл, залил в неё тёплое топлёное масло. « Потерпи, парень, – сказал после этого он, – пулю из раны я сразу вынул, знаю, масло чуть жжет, но через день-другой станет лучше». Асиат же  принесла  черкеску и  рубашку, что  постирала и зашила.
    Сделав всё необходимое, Кимчерий вышел, оставив их наедине.
–Раз ты решила спрятать меня здесь, – попросил Якуб, – не надо, Асиат, ничего говорить отцу.
–Асиат! – как бы в шутку удивилась она. – Разве мы знакомы?
– Так же, я хорошо запомнил тебя на торжествах в нашем доме.
–Запомнил, – тихо, вслух попрекнула она, – а на утро бесследно исчез.
    Это было сказано ею с какой- то грустинкой в себе, а Якуб почувствовал, что искорка, промелькнувшая между ними тогда, готова вспыхнуть с новой силой.
–Поспи немного, –  по-прежнему, с некоторым упрёком в голосе поднялась она. – Тебе это будет сейчас очень полезно.
 « Обиделась, – решил он. – Но я ведь не хотел...» – и  чуть не оторвался от постели, но резкая боль в плече остановила.
    Она исчезла за дверью. А в груди Якуба начало набирать мощь чувство, с которым он уже не смог совладать. Теперь он горел в двух огнях - в одном, причинявшем телесные муки, и в другом, полыхавшем в груди. «Откуда во мне столько пленительной страсти? – мучился вопросом он. – Может быть,от того, что обессилен и неподвижен, одинок, и, как тот путник, застигнутый грозой в дороге, торопливо ищу дерево, под которым приютиться на время? Нет, тут другое, нежели собственного спасения, – это, наверно, любовь…»
    Вернулся со двора Кимчерий и  стал кормить его майским мёдом с орехами. « С этим к тебе быстрей вернутся силы. Ешь, парень, ешь!» – говорил при этом он. А Якуб подумал: « Скорей бы уже!» –  в жажде полнокровной жизни, к будущему.
    Когда Асиат пришла в следующий раз, ему уже было  лучше,  и он присел на кровати.
–Князь Хапсемуков и орки рыщут по округе, – сказала она. – Знают, что ты ранен и не мог далеко уйти.
–Может, мне перебраться подальше в горы?
    Она покачала головой.
–Дороги, как в горы, так и к Кубани перекрыты.
–А как же ты пришла сюда?
–Сюда ведь не в горы и не к Кубани, – улыбнулась она. – Пришла потайной тропинкой, – и сказала это так, словно для неё не было  преграды, что могла бы остановить  на пути к его сердцу, к своему счастью.
    Прошёл первый месяц лета. Якуб почти  поправился и всё чаще выходил в сад и смотрел, как сноровисто управляется в нём и на пасеке Кимчерий. Иногда он пробовал помогать ему, пасечник не противился, но работу всегда определял Якубу, легче той, чем был занят сам.
    В тот день жарко пригревало солнце, и Якуб решил подлить воды пчёлам в корытца у ульев. Чтобы набрать очередной кувшин, вышел из сада и увидел, как к пасеке приближаются всадники, во главе которых узнал Хапсемукова.
–Кто бы это мог быть? – посмотрел из-под ладони, стругавший топорище, пасечник.
–Хапсемуков со своей сворой, – ответил Якуб.
    Отбросив заготовку и увлекая его за собой, Кимчерий быстро зашагал к пасеке. « Делай, как я!» – крикнул он и стал опрокидывать улей за ульем. Якуб последовал его примеру. А потом закружил яростно потревоженный грубо пчельник, наливая во тьму жал острую злобу. Хапсемуков и орки за садом не сразу увидели рой, приблизились, а он вдруг вытянулся и рванулся к ним, обрушил  свой жалящий гнев. Лошади перестали слушаться своих седоков, да и им теперь, лихорадочно отбивавшимся от этого сонма, было не до них, и кони разбежались в разные стороны. «Уходим!» – крикнул Кимчерий Якубу и, бросившись на коней, пока враг не опомнился, они покинули пасеку.
    Отъехав на некоторое расстояние, притаившись в густых зарослях, они стали ждать, что будет делать князь.
–Даже пчёлы, оказывается, могут быть оружием! – удивился после всего Якуб.
–Страшным оружием, – поддержал его пасечник и пояснил. – Они любят ароматы, но на нюх не переносят зловонья, к примеру, лошадиный пот.
    И потом, несколько пчёл, укусивших одного коня с небольшой разницей во времени, могут убить его.
    Разъярённый Хапсемуков приказал оркам поджечь дом Кимчерия, пасеку и они запылали. Но и это было полбеды. Через некоторое время князь важно проследовал мимо них, а на лошади ехавшего следом всадника находилась   Асиат.
–Жалкий я жалкий пчелиный пастух! – покачал головой Кимчерий. – Недосмотрел. Знал ведь, что она придет сегодня.
– Я всему причина, – сказал Якуб, – мне и ответ держать.
- Один ты вряд ли сможешь отбить её, – заметил Кимчерий. – Я поеду в аул, соберу людей, а ты задержи их, насколько это возможно.
    Якуб стал преследовать конницу князя с неистовством, обходя по зарослям то справа, то слева, обстреливая её, а она, хищно огрызаясь свинцом, словно волчья стая, старалась всё дальше и дальше утащить свою добычу. « Знают, что будет погоня, торопятся, » – решил Якуб и продолжил преследование. Остановился же он только тогда, когда в сумерках открылись ворота княжеского двора и похитители скрылись за ними.
    Притаившись за высоким отрогом, выгнутым, как лошадиная шея, Якуб некоторое время наблюдал, что происходит на усадьбе, пока из аула не пришла помощь.
– Для начала нужно было бы переговорить с князем, что понапрасну губить людей, – предложил Кимчерий, – может, он  согласится вернуть Асиат.
    Якуб усомнился в этом, но перечить ему не стал. Когда же переговорщики подошли к усадьбе, из-за частокола раздались выстрелы и  аульчане  начали штурм. Несколько  их атак   отбили, так как орки были под надёжной защитой высокой и прочной ограды и вооружены лучше.
    Наступила ночь. Под её покровом Якуб пробрался к забору, поджог вязанку хвороста и огонь быстро перекинулся на сухой частокол. Все попытки потушить его, предпринятые орками, не имели успеха и аульчане ворвались во двор, завязался жаркий бой.
    Хапсемуков бился до последнего, а потом, отбросив саблю, метнулся к конюшне. Якуб поторопился вслед и нашёл его у кобылицы, освещённой факелом. Рядом с матерью лежал жеребёнок.
–Знаешь ли ты, мальчишка, – повернувшись, проговорил князь, – что я начал растить свой табун еще задолго до того, как твой отец впервые посватался к твоей матери.
– Важно не то, что ты сделал, а как и за счёт кого, – ответил Якуб.
    Князь усмехнулся:
– Если ты о невольниках, то многие из них желали себе этой доли – попасть в богатый дом и жить в сытости и достатке.
– Сомневаюсь я, чтобы кто-то желал быть рабом или наложницей, пусть даже в богатом доме. Но если это отчасти и так, как с теми, кто не желал?
    Князь промолчал, а потом указал на жеребёнка:
– Это венец моего творенья, отпрыск вороного и лучшей арабской кобылицы. Бери его и оставь мне жизнь.
– Я не торговаться сюда пришёл. Неотомщённая кровь Карбеча взывает меня к твоей погибели. Доставай кинжал и дерись, как мужчина!
    В ту ночь он убил князя, освободил Асиат, а на следующий вечер наведался в её девичью, пришёл и молча сел в углу.
–Может, ты и любишь меня, – сказала ему она. – Но не меньше любишь свободу и дорогу. Ты ведь и сейчас не здесь, а блуждаешь в мыслях где-то по ней. Мой отец был таким же, я вижу ту же болезненную страсть в твоих глазах. Он погиб где-то в Абадзехии. Нас с братом мать растила. Не хочу я такой доли ни себе, ни детям, которые будут. Каждый человек волен   видеть, в чём его счастье. И ты должен сделать свой выбор.
–Меня готовили к странствиям и походам всю жизнь, – ответил Якуб. – И, если я скажу, что выбираю только тебя, то это будет не честно перед теми, кто воспитывал меня. И зачем тебе такой муж, которого можно поломать вот так, сразу, и подчинить себе. Если же я выберу дорогу, то потеряю тебя, чего тоже не хотел бы. Разве для этого мы спасали друг друга, чтобы ты поставила меня перед выбором, которого я не могу сделать.
–Я люблю свободу не меньше, чем ты, – стояла на своём Асиат. – И, если могу пожертвовать ею ради нашего счастья, почему ты не в силах сделать этого?
–Нет счастья там, где нет свободы, – возразил Якуб.
    Она потянулась к нему, как ещё недавно он раненым, но глухая стена непонимания и отчуждённости оттолкнула её.
 –Ты видел первую кровь, а теперь жаждешь новой, – в печали сказала она,  –и свобода тут не причём.
    Не ответив ей, он вышел, а на следующее утро отправился в дальний поход на два  года и не оставил в Черкесии такого уголка, которого не коснулись бы копыта Борея, – от Сочи до Екатеринодара, от земель натухаевских, что были на западе, – до Баксана. Много  совершил благородных дел и подвигов Якуб и восславился своей отвагой и силой оружия. Вернувшись же из этого похода, не нашёл в живых ни отца, ни мать, ни Асиат… Они умерли от страшной болезни, что свирепствовала в этом краю,  выкашивая множество людей и оставляя в живых столько, что могли бы похоронить мёртвых.
–Что-то твий кунак опять закручинився, – вторгся теперь в воспоминания Якуба, обращаясь к Чернику, атаман Покиньтелица.
–И не тилько кунак вин мине, Захарий, – ответил тот, – а брат, бильше, чем брат. Вин мини от вирной погибели спас, коды в чужой капкан на кабана лютой зимой в лесу попав, ногу раздробыв. На сэби нёс не одну версту.
    В тот день после похода сообщил ему ту страшную весть Кимчерий-пасечник. « Асиат долго ухаживала за  твоими, а когда они умерли, слегла сама. Потом он, съёжившись, с тоскливым сожалением о случившемся, прибавил: «Ждала тебя Асиат до последнего своего дня. Видел я, не говорила об этом, но ждала…»
    Когда Кимчерий ушёл, спешившийся Якуб, придерживая поводья, прислонился к шее Борея, горюя о том, что отец не успел погордиться им, бичуя себя за то, что не дал сыновнего тепла матери, а для Асиат в тот вечер не нашёл слов, которые могли бы дойти до её сердца. Шея коня подрагивала при этом, будто бы он чувствовал всё и сопереживал хозяину.
–А можэ и впрямь хватэ, братко, скучати, – тронул Якуба Черник. –Лучшэ  песни спевати и танцувати, – и бросился  вприсядку возле одной из певиц. Она же поставила руки в боки, шаловливо притопнула пару раз, развернула платок на плечах, и пошла вокруг него лебедью.
    Любуясь ловкими и быстрыми движениями ног Михайло, при которых его тело держалось  прямо, то взлетало вверх, то падало вниз, с руками в бока, а глаза блестели, как у юнца, Якуб вспомнил время, когда судьба впервые  свела его с этим человеком. То было в суровую и снежную зиму. Находясь в достаточно зрелом возрасте и  будучи именит, Якуб всё чаще и дольше стал жить в отчем доме. В один из таких дней он задал Борею сена, а сам, взяв ружьё, пошёл на охоту. В заснеженном лесу, в котором он некогда был пленён, стояла тишина,  тревожимая только поскрипыванием его шагов по насту и нечастым треском  деревьев на морозе. В одном из овражков под богатырским дубом он увидел брошенный кем-то капкан на кабана и следы с кровавыми пятнами, ведущие к Кубани. Такие капканы были не редкостью в этом лесу. Их ставили казаки, давно облюбовавшие левобережье, полное зверья и птицы. «Если он будет терять столько крови при каждом шаге, то далеко этот несчастный  не уйдёт, » – решил Якуб и пошёл по следу.
    Он догнал казака, когда тот ещё не покинул лес, и, обессиливши, распластался на поляне. Увидев приближающегося черкеса, парень притянул к себе ружьё, лежавшее рядом. Якуб, научившись  к тому времени сносно говорить по-русски, сказал: «С ружьём-то ты осторожней. » Потом снял с его ноги окровавленный сапог, перевязал раздробленную ногу собственным башлыком. За час ходу принёс пострадавшего казака за Кубань на ближайший кордон и, когда положил его на топчан во дворе, был окружён и предстал  под любопытными взглядами дозорных. Из караульного помещения вышел старшина кордона, в котором Якуб сразу признал Миколу Василича. Некоторое время тот рассматривал  раненого, а потом замахнулся на Якуба кнутом:
–У- у, вражины, шось з парубком сробыли!
    Не отступая, Якуб смело ответил ему:
–Всё на волка валят, что съел он и не съел. Черкесы на кабанов не охотятся. Ваши казаки  капкан поставили, ваш и попался.
    Микола Василич более пристально присмотрелся к нему:
–Дюже говорлив ты, вражина! – а потом призадумался. – Иде ж я бачил энти бесовски глаза?
    Якуб пожал плечами.
–Хандрымайло, – подозвал тот молодого казака, – посади ево  у сарай!
–За шо, Миколо Василич, у сарай? – заартачился Хандрымайло. – Вин же казака от лютой смертушки спас.
–Робы, робы, шо тэби вэлено, – настоял сотник. – И пускай сидыть, пока я усё не успомню.
    Так Якуб оказался в кордонном сарае. На ночь ему бросили овчинный тулуп, он расстелил его на соломе, укрылся своей буркой и крепко уснул. Поутру Хандрымайло привёл его к Миколе Василичу. Тот некоторое время ходил перед ним по комнате, а затем в упор, сверля немигающим взглядом, вновь призадумался: «Идэ ж я тэби бачил ране?»
    Прошёл один миг, второй, третий и Якуб заметил, как на лице казака вспыхнула догадка, да так, словно он снова увидел табун великолепных аргамаков, а в ушах зазвенели вожделенные, но ускользнувшие из рук  монеты. Не медля, Якуб схватил со стола кнут сотника, обвил им его шею, затянул.
–Слушай ты! –  прошипел ему прямо в ухо.
–Слухаю…- с выпученными глазами и хрипом в голосе вытянулся тот.
–Я пришёл с миром и хочу уйти с миром.
      Миколо Василич согласно и быстро закивал, а Якуб продолжил:
–Скажешь, вспомнил, что я сын твоего кунака.
–Но у мэнэ нэмае кунака.
–Скажешь, что был давно, да помер.
     Для пущей убедительности  намерений Якуб вынул из его ножен кинжал и засунул себе в рукав черкески.
–Надумаешь кричать, распрощаешься с жизнью. А теперь иди и веди меня до самой Кубани!
     Они вышли.
–Сынку он мово кунака покойного, – объяснил Микола Василич во дворе дозорным, что смотрели на них с настороженностью.
     В те годы русский царь решил окончательно утвердиться на Кавказе, где огнём и мечом, а где и подкупом, покоряя его племена, народ за народом. Якуб никогда не оставался в стороне от этих бранных дел, участвовал во многих сражениях, получил не одну рану. В последнем своём бою с русскими  под Анапой он потерял Борея и был пленён. Их загнали в Анапскую крепость и потянулись унылые дни томительной несвободы. Якуб тяжело, как и все, переживал их, переживал, словно снежный барс, закрытый в клетке. По вечерам для пришедших с работ делали перекличку. В те осенние и промозглые сумерки лицо есаула, проводившего её, показалось ему очень знакомым. Алкес, Хагауджа сын, Бирам, сын Гота, Шумаф, сын Ашхамафа, – начал перекличку тот. Дошла очередь и до Якуба, и, когда он ответил о своём присутствии, есаул не как на других, задержал на нём свой долгий и пытливый взгляд. Тем есаулом был  Черник. Якуб узнал его. Ночью Михайло разбудил его и повёл за собой. Над крепостью висело свинцовое небо, а вокруг не видно не зги. Раздвинув немного ворота, есаул сказал ему: « Бэжи, чэркэс,бэжи! Михайло Черник не забывае добра».
    По дороге домой Якуб увидел великий исход черкесского народа с родины, тянувшийся арбами, вереницами людей на всём пути. Они шли к морю, где их ждали турецкие галеры. Встретил он среди них и кузнеца Хазешука, который  с горечью сказал ему: « Мы слишком часто меняли богов, а потому, наверно, кто-то из них обрушил на нас свои гнев и проклятия».
    Но войны всегда когда-то кончаются. Позже Якуб нашёл Михайло и крепко сдружился с ним.
    Во двор калужского атамана пришло утро и гости стали собираться в дорогу, собрались и Якуб с Ваняткой. Когда же тарантас с пензенским атаманом и певцами отъехал, Михайло поманил Якуба в конюшни.
- Хочу коня тэби хорошэго дати.
-Коня?
- Е, е у мини такий. Горяч, як пэрцэм вскормлэний. От вас чэркэсов прийшов и к табуну мому прибился.
    Якуб потерял дар речи от увиденного коня.  Перед ним стоял вылитый Борей... Он подошёл к нему, а тот даже не шелохнулся, будто бы всю жизнь ждал его. Теперь удивлён был Черник. « Ну и ну! –  воскликнул он. – Вин до сих пор никому так лэгко не пиддавався».  « Где же столько лет блуждала твоя кровь, мой Борей, поглаживая коня, – говорил радостно и ласково Якуб,  какой чудо - травой ты был вскормлен, кем заговорен, что через столько лет смог вернуться ко мне!..»
–Ну и куды ты тэпэрь? – спросил его Черник, когда он усадил Ваню на своего коня, а подаренного привязал веревкой к луке.
–В аул аталыка наведаюсь, давно там не был.
–Ну, с богом тоды! – напутствовал их атаман после крепких мужских объятий.
    Через два часа езды Якуб стал с удовольствием созерцать родные просторы, излюбленные места его детских забав. За высоким косогором предстал и волнующий сердце аул, аул его аталыка Хашао. Но, что это? Столпившиеся на его околице люди виделись ему неспокойными. Даже нет, горячо возбуждёнными. Казалось, что пройдёт одно мгновение, и они бросятся друг на друга с кулаками. Он подъехал  ближе. Толпа, увидев его, именитого мужа и аульского воспитанника, то ли от испуга, иль из уважения, притихла.
–О чём ваш спор, Хаджимет? – спросил он своего давнего друга после того как приветствовал земляков.
–Может, ты нас рассудишь, Якуб, – выступил из толпы тот. – Ты знаешь, что князь наш давно переселился в Турцию. Так вот, два более состоятельных рода аула – Четахо и Малахо хотят выдвинуть на это место своего человека, а аул переименовать по фамилии нового князя. 
–Какая глупость! А что же вы?
–А что мы, – ответил Хаджимет, – кто-то присоединился к Четахо, а кто - то к Малахо, вот и спорим сегодня, кто из них более достоин.
    Побагровел Якуб от этих слов и приказал:
– Немедленно определите мне комнату гостя и приведите туда самых старших и настырных из них!
    Они пришли и стали перед ним – Каспот Четахо и Камболет Малахо. Якуб  сразу перешёл к сути дела.
–Вместо того,  чтобы призывать людей к миру и согласию, трудиться в своё благо, вы сеете между ними раздор. Почему?
–Но,  Якуб, наш род древнее и известней, – промямлил Камболет.
–А наш род – богаче! – вторил ему Каспот.
     Якуб с ненавистью воспринял их упрямство в стремлении быть первыми. – Если вся  причина раздора в ваших родах, то я объединяю вас и близких в один род – Ерыко, – грозно блеснул глазами он. – И так вы будете жить до тех пор, пока не избавитесь от гордыни и самолюбования.
    Старейшины склонили перед ним головы.
   –Якуб, – пытался было возразить Камболет, но тот прервал его:
   –Идите и живите, как вам велено!
    В тот день он покинул аул Хашао, возвестив народу о своём решении, и отправился домой. По пути он заехал к друзьям, проведал родственников матери. Оставшиеся на родине черкесы и их аулы, некогда опалённые войной, за эти три десятилетия оживились, и он был доволен увиденным.               
    Якуб почти подъехал  с Ваней к своему аулу, когда увидел в поле пастушка лет двенадцати, который, привязав козу к дереву, нещадно бил её хворостиной.  Якуб подъехал к нему и возмущённо спросил:
–Зачем ты её бьёшь и чего хочешь добиться от этого несчастного животного?
–Хочу, чтобы она признала себя овцой, – ответил пастушок, продолжая дело с хитрым прищуром.
–Но коза не может стать овцой, – прикрикнул на него Якуб.
    Пастушок, наконец, отвлёкся, удостоил его вниманием и съязвил:
–Когда ты, Якуб, делаешь из двух родов один, почему из козы нельзя сделать овцу.
    Только теперь Якуб понял, как пастушок ловко поддел его, и ещё долго смеялся над собой.
–Кто же тебе сказал об этом? – перестав смеяться, спросил пастушка он.
–У любой вести, худая она или добрая – лёгкие крылья, – уклонился тот. – Ветер - вьюнок принёс.
    Ловкость ума тщедушного подростка сродни той, что была у Ходжи Насреддина поразила Якуба и он спросил у него:
–Чей ты, ребёнок?
    Пастушок насупился при этом:
–Мать моя умерла молодой,  а потом и отец погиб, когда лес валил.
–Значит, ничей.   –  задумался Якуб на время, а затем, указав на Ваню, предложил. – Хочешь ли тогда стать ему братом, а мне сыном.
    У пастушка, как и у Вани недавно, загорелись глаза.
–Сыном и братом? Хочу!
    Вечером, пригнав коз в аул, Хамат, так звали пастушка, перешёл жить к нему. В ту ночь Якуб почти не спал, побаливало сердце, то ли от преклонного возраста, то ли от счастья, что свалилось на него в мальчишках, посапывающих в соседней комнате, в потомке Борея, напомнившем ему о делах бранной молодости. Он не боялся смерти, потому что в его жизни она всегда была рядом. Не боялся, потому что знал, – она, как бегущая впереди тебя тень, и, где бы ты не собирался спрятаться от неё, будет там раньше тебя.
    Почему он подумал о смерти, забеспокоился, наверное, потому, что впервые заболело сердце, а рядом находились две живые души, вверившие ему свои судьбы. Он был не беден, но что богатство- тлен, он хотел отдать им нечто большее, которое и его обессмертило бы на несколько десятков, а может и более, лет. Ведь, говорят же в народе, человек живёт до тех пор, пока о нём помнят на земле. Эта будет, конечно, другая жизнь, жизнь в памяти, но не ради неё ли мы проживаем настоящую. Ведь отдают же её герои, не задумываясь, и покрывают себя славой  на века. Так думал Якуб в ту ночь.
    Через три года Хамат научился у Вани русскому языку, а тот у него черкесскому. Они были очень разные эти два подростка. Ваня, как был   трудолюбивым, так и остался им. Даже старики в ауле удивлялись, как он ловко и умело управлялся с немалым хозяйством Якуба. Он и скот вовремя напоит и накормит, по дому и во дворе приберётся, сена в достатке на зиму накосит, семена кукурузы и кабачка на огороде посадит, вырастит и уберёт. Хамат же был совсем другим, – любознательным и остроумным, чаще пропадал у окон  домов для гостей, жадно, затаив дыхание, слушал рассказы стариков о бранном прошлом, был непременным заводилой во всех забавах аульской детворы.
    Так или иначе, Якуб не мог нарадоваться своими приёмными сыновьями, но, как и подобает отцу, всегда держал их в строгости и на почтительном расстоянии.
    В тот год была теплая, но снежная зима, весна пришла рано, и под горячими лучами солнца в горах стал быстро таять снег, и вода устремилась бурными, взрывными потоками по руслам сотен больших и малых рек Прикубанья.  Якуб любил смотреть на паводок, восхищаясь мощью и необузданностью стихии, что будит природу от зимней спячки и призывает плодоносить. Вот и на этот раз, набросив на плечи бурку, он вышел на берег реки за аулом. Это была небольшая и мелководная речушка, в иное время умиротворённо несущая свои воды по галькам перекатов, нередко пересыхающая летом. Но сегодня и она, казалось, воспрянула духом, радуясь приливу сил, распирающему берега, случаю показать свой нрав.
    Несколько лет назад выше по  реке лесорубами была заброшена делянка со штабелями, в которые были уложены брёвна. Аульские подростки быстро разобрались, как их приспособить для своих утех. Несколько брёвен связывалось в плот, а потом они спускались на нём в низовье реки, подхваченные бурным паводком.
    В тот день мимо Якуба сплавились три плота. На каждом из них было три подростка с баграми, которыми они, чередуясь, то справа, то слева отталкивались от берегов бурлящей змейки-реки. Потом показался третий плот и Якуб увидел на нём Хамата, что ловко управлялся один, обуздывая поток.
    Его бросало от берега к берегу, но он изворачивался и успевал оттолкнуться, и снова, и снова взобраться на гребень стремнины. « Лихо и умело, как жеребца ретивого объезжает, » – возгордился сыном отец. Хамат почти поравнялся с ним, когда его плот с грохотом столкнулся с торчавшей посередине реки огромной корягой, и он полетел в воду. Затем голова подростка в этом адском потоке ещё пару раз показалась на поверхности и совсем скрылась. По телу Якуба пронеслась леденящая дрожь, он, не раздумывая, скинул с себя бурку и бросился в реку. Зная, что течение стремительно уносит сына, он трижды, заплывая всё дальше и дальше, нырял в холодную пучину, и только на четвёртый раз, сделав почти невозможное, и откуда только брались силы, ухватился за его ступню.
    На берегу, подхватив Хамата под брюшину, он сильно встряхнул его, и только после того, как тот закашлял и освободился от воды, завернул в бурку и понёс  домой. Под вечер у сына был жар. В другое время опекаемый Хаматом, как младший, домовитый Иван, прикладывая ко лбу брата мокрую тряпку, журил его: « Говорил же я тэби, нэльзя сплавляться по рэке у паводок одному, нэ с руки, а ты всё сам да сам, вот и горыш тэпэрь». Посмотрев на них по-отечески тепло, Якуб вдруг воскликнул про себя: «Как же вы стали мне дороги, сорванцы!»
    В эту весну впервые за те три года, в которые у него жили мальчики, Якуб  отправился в дальний поход. Деньки стояли такие же теплые, как и тогда, когда ему было восемнадцать лет, и он решился на первое самостоятельное путешествие. Как и в ту весну, шёл за плугом пахарь, а пастухи гнали на предгорные равнины стада. Казалось, не изменилось ничто, и он, наперекор всему, убелённый сединами, но по-прежнему молодой сердцем, жадно смотрел в полную таинств даль. Но отчего тогда закралась на его лицо грусть? Наверное, от того, что был уверен – этот поход был последним для него, так как мальчишки  требовали больше внимания к себе, входя в пору отрочества, да и последний случай с Хаматом подтвердил это. Он ещё не знал, как распорядиться их судьбами, к чему готовить. Никому из них он не мог предложить идти по своим стопам, так как само по себе наездничество уходило в прошлое, как ушли безвозвратно с этой земли нартские богатыри с появлением маленького человека.
    Он ехал легкой рысцой  по левому берегу Кубани. Полноводная в эту пору и быстрая она щедро одаривала всю округу прохладой. Погода и свобода звали к наслаждению жизнью, а дорога навевала воспоминания о былом…
    В те годы он уже был зрелым человеком и его имя, как некогда имя Карбеча, могло собрать под крыло в набег не один десяток удалых молодцов. Выбрав одну из  станиц за Кубанью с наиболее тучным табуном, он и сотоварищи угнали его. За ними устремилась погоня. Отстреливаясь, угонщики убили под двумя из них лошадей, но третий, к  удивлению, продолжил преследование.
–Ух, какой упрямый, а! – отметил  скакавший рядом с Якубом абрек.
–И не только упрямый, но и отважный, – ответил Якуб. – Посмотрю, чего он на самом деле стоит, –  и развернул навстречу преследователю Борея.
    Шагов с двадцати он хорошо рассмотрел лицо казака –  совсем ещё юное, с румянцем на щеках. Вынув саблю и решив не убивать преследователя, ударил его по макушке папахи, она свалилась. Проскочив при этом мимо него, Якуб развернул коня и обомлел –  сбитая папаха оголила девичью голову, обвитую венцом.
–Убери шашку! Я не воюю с женщинами, – крикнул ей.
–А я не женщина, я – казачка, –  ответила она и, ударив его шашкой выше локтя, поскакала назад, прочь.
    Якуб не стал преследовать её и всю  неделю красавица-казачка с озорной пренебрежительностью к смерти и к нему, с той пренебрежительностью, которая в мужчинах с характером вызывает непреодолимое желание покорить эту женщину, не выходила  из головы. Он потерял всякий интерес к табуну, раздал коней тем, кто угнал  с ним, и распустил их по домам, даже не назначив срока следующего мероприятия. Сердце безудержно его влекло туда, где впервые встретился с белокурой, и он целыми днями рыскал вокруг той станицы в тоскливой надежде увидеть её ещё хоть раз, увидеть, и, если надо, – умереть. Эти частые разъезды не остались незамеченными. За ним послали казаков и, когда они задерживали его, он даже не сопротивлялся. По дороге к дому атамана Якуб не переставал жадно искать глазами ту единственную, о которой думал всё это время, о ком мечтал. Станичный атаман, грузный и голубоглазый, носивший, как и подобает чину, пышные усы и длинный от макушки головы чуб, грозно спросил его:
– Шо ты блукаешь укруг станицы, як зверюка оголодавший?
    Якуб не ответил.
–Можэ у казаки хош запысаться?
–Нет!
    На дворе и в просторной горнице было жарко. Вытерев расшитым платком широкий затылок, атаман крикнул в соседнюю комнату:
–Доча, Ганушка, принэси-ка мине холодной водычки.
    Она появилась на пороге с черпаком и наполнила горницу светом. Он нашёл ту незабвенную, которую искал, и радостно забилось сердце.
       Некоторое время Якуб и девушка не могли оторвать друг от друга глаза, а затем Ганна залилась смехом охотницы, которая была уверена, что Якуб непременно придёт и попадёт в умело расставленные ёю сети.
    Похоже, что от них нужно Якубу, догадался и атаман.
  –Цэ вин?- строго спросил он у дочери.
      Она перестала смеяться, испугалась и замолчала.
  –Значит, вин!- уверился атаман.
    Лицо его от возмущения покрылось красными пятнами.
   –Ах, абражина, який  негодяй! – распалился он. – Угнав мий табун, а тэпэрь за дочей пожаловав. В сарай ево, в сарай!
    Якуб лежал в бревенчатом срубе на соломе. Была лунная ночь, свет от которой мягко лился через два узких проёма в стене. За дверью смачно похрапывал его страж – старый, с оспинками  на лице казак. Несмотря на неволю, на душе Якуба было легко, потому что всё его существо, чувства, мысли занимала Ганна, а любовь к ней его окрыляла. « А ведь испугалась, когда отец догадался, кто я. Значит, есть в её сердце что-то ко мне, –  наслаждался некоторое время этими мыслями он, а потом задумался. – Где же я видел этот гибкий, как лоза, стан, и эту чудную головку?.. Видел задолго до той встречи в набеге? – и, наконец, вспомнил. Несколько лет назад он возвращался из похода берегом Кубани. Вдалеке за горами садилось солнце, покрывая напоследок пурпуром воду в реке. На другом берегу выпорхнула бабочкой из ивняка девушка, юная и нагая. Якуб стыдливо отвернулся, но потом оставшуюся дорогу думал о том, как были красивы река и ивы на закате, как прелестна легкая и непринужденная поступь к омовению девушки.
    Да, да, это была именно Ганна. Сейчас он даже не сомневался. И не тогда ли она подбросила искорку в сердце, теперь уже открытое для новой любви после переживаний об утрате Асиат?...
    Пробуждение станицы было таким же, как и в ауле: закукарекали первые петухи, закудахтали потревоженные куры, гремя цепями, поднялся где - то рядом с колен бык. Проснулся и старый страж, покряхтел, потянулся и от души зевнул.
    День уже набрал свою полноту, когда Якуб увидел, как возвращается с луга Ганна. Она была в белом сарафане, яркая, нежная, чувственная и теперь никак не походила на ту воительницу, которая  смело и решительно бросилась за конокрадами в погоню. В руках Ганна держала венок из полевых цветов. Подойдя ближе к той стороне сарая, которая не охранялась,  положила  его в один из проёмов. У Якуба вновь забилось сердце, и он бережно взял подарок.
–Звиняй мине, чужэзэмец! – попросила она.
–За что, Ганна?
–А за то, шо рассмеялась пред батько и он об усём догадався.
–Ну, ничего! – Меня зовут Якубом, – представился он.
–Якубом, –  певуче, словно пробуя на вкус каждую буковку,  произнесла она. – Имя якое красивое, як у бога.
 –Имя как имя.
    Она протянула в проём ручку с тонкими пальчиками и прикрыла ими его губы:
–Нэ надо ничаво гутарить. Пускай имя твое ещё долго будэ звэнэть у миим сердечко.
    Когда она ушла, Якуб подумал, - как же ты сильна любовь, если в мгновение можешь сблизить и сроднить врагов и привязать их друг к другу невидимой, но  прочной нитью.
    Серым и безрадостным осенним утром его посадили в телегу с двумя конвоирами. А накануне вечером к сараю снова пришла Ганна и протянула ему теплый кафтан и пожелала: « Пускай цэ душегрейка хранит тэби на усём пути и защишае от  неузгод, напоминая о  мине!» «Береги себя, Ганна, и Борея, коня моего, и жди! –  попросил он. – Я скоро вернусь!»
–Ехайте, ехайте! – приказал атаман и телега, запряженная двумя гнедыми, громыхая и разбивая лужи, отправилась в Екатеринодар.
    Осужденный войсковым судьёй к пяти годам каторги, Якуб   ещё два месяца  сидел в местном остроге, а затем, как и три десятка других арестантов, был отправлен в трюме двухмачтового корабля по Кубани к Азовскому морю. Шла лютая зима, в трюме, в котором раньше  перевозили рыбу, было  холодно, стоял тухлый запах. Якуб осмотрелся по хмурым лицам арестантов: проворовавшихся чиновников, беглых крестьян, воров и убийц. Со многими из них он был знаком по острогу, сдружился, а кое-кого  не знал. Рядом с ним, как и всё время в остроге, сидел, склонив косматую голову, беглый крестьянин из Орловской губернии  Савелий Глудов  и рассуждал вслух: « В Азов везут, а оттуда, кого хозяевам вернут, а кого в кандалы и в Сибирь. По мне охотней в Сибирь, чем обратно, забьют розгами,  как пить дай, забьют.  Дурак  я дурак, на Дон надо было сбегать. Сказывают, что с Дона выдачи нет, и понесли меня черти на эту Кубань!»
    После этих недолгих размышлений Савелий залился сухим и лающим кашлем. « Ы-ы,  болезный! – хмыкнул из угла трюма,  в котором, в стороне от других, сидели два мрачных бородача, один из них, буравя Хлудова презрительным взглядом. Якуб уже было поднялся, чтобы ответить ему, но Савелий придержал его: « Не надо, убивцы они, Мефодий и Филипп, всякого можно от них ожидать».
    Над палубой тоскливо и въедливо завыла в ночи вьюга. Якубу не спалось. Он вспомнил  родной дом и его очаг с потрескивающими дровами и особенным теплом. Рядом простужено похрапывали арестанты, а караульные, не выдержав холода и ненастья, прихлопнув и замкнув крышку трюма, отправились отогреваться в каюту шкипера. В  углу зашевелились. Осторожно ступая по лестнице, Мефодий и Филипп упёрлись могучими   плечами в крышку снизу и она поддалась. Потом Филипп вернулся и, приблизившись к Якубу, прошипел: « Свистайся наверх, басурман, Мефодий потолковать с тобой хочет». Некоторые из арестантов в любопытстве подняли головы.   « Ша!» – крикнул на них Филипп, и они втроём поднялись на палубу, а Мефодий рыкнул:
–Нам бежать надо, скидывай кафтан, арестантик!
–С чего бы?
–А с того, что холодно бежать мне будет.
–Но и  мне не жарко, –  ответил Якуб.
–Ох,  какой же ты упрямый! – перешёл  от слов к делу Мефодий  и ударил его в грудь  кулаком.
    Якуб покачнулся, но устоял и отскочил к борту. Мефодий, как разъярённый медведь, пошёл на него.
–Скидывай кафтан, осёл, а то  насмерть забью! –  пригрозил он и навалился.
    Якуб согнулся под ним, а затем, изловчившись, перебросил е через борт, в студеную воду Кубани. В руках же Филиппа блеснул нож. Схватив валявшееся под ногами весло, Якуб, что есть сил, ударил его по голове и тоже бросил за борт.
    Вернувшись тихо в трюм, он прикоснулся к Хлудову. Арестанты снова подняли головы.
–Я не сплю, – ответил Савелий. – И где же  эти два душегуба?
–В Кубани.
 –Им - то поделом, а вот тебя мне жалко, – повесят теперь.
–Не повесят. Я вернулся, чтобы забрать тебя и бежать.
–Бежать с корабля, что плывёт по студёной реке – верная смерть.
–А как же ты, думаешь, хотели бежать Мефодий и Филипп. Там за бортом шлюпка привязана. – Решайся, Савелий, пока стражники не вернулись. Сам же говорил, забьют дома розгами. А так, можешь пойти со мной или на Дон.
–Спасибо, Якуб, – тихо сказал Хлудов. – Не хочу быть тебе обузой. – И потом, мне теперь всё нипочём. Забьют розгами или помру своей смертью, так хоть на родной сторонушке. Болен я. Сочтены мои деньки.
    Якуб спустил лодку на воду, сел в неё и ушёл в кромешную тьму хлещущей колко метельной ночи. Несколько раз лодку сносило течением и ему приходилось всё сильней и больше налегать на вёсла, пока её нос не уткнулся в берег. Решив, что его хватятся не скоро и бесполезно блуждать в метели, он наломал прошлогоднего камыша, сделал из него лежак, устроился на нём и перевернул на себя лодку, чтобы переждать под ней ночь. Было холодно, но ощущение свободы и, хоть какой-то, но защищённости от разыгравшейся стихии, успокоили и расслабили его, и он крепко уснул. Утром метель стихла. Под лодкой, обильно занесённой снегом, за ночь стало теплей, но душно, и Якуб решил выбраться.
–Деда, деда, смотри-ка, лодку к нашему берегу прибило, – услышал он в это время детский голосок и скольжение полозьев.
    Сани остановились.
– На самом деле лодка! – убедился старик.
    Они спустились к реке.
– Доброе суденышко, – подытожил дед, прохаживаясь по скрипучему снегу вокруг. – Казенное, наверно.
    Потом он попытался перевернуть её, а когда увидел под ней Якуба, бросил и побежал к саням за ружьём. Якуб замер, обдумывая, как быть дальше.
– Кто ты?- спросил тем временем вернувшийся  дед.
– Армянин я, Аршаком зовут, –  схитрил Якуб. –  Иду по торговым делам из Копыла.
 – А лодка тогда чья, если идёшь?
– Не знаю, нашёл её, как и вы, да и спрятался от метели.
– Выходи!
    Якуб выбрался.
– Больно рыж ты для армянина, –  с прищуром и недоверчиво, не опуская  ружья, осмотрел его дед.
– Бываем, бываем мы и рыжими, – стараясь быть убедительней, ответил Якуб.
    Дед ещё раз смерил его пытливым взглядом и, похоже, поверил.
– Раз так, –  сказал он, повесив ружьё на плёчо, –  помоги-ка мне, братец, эту лодку до саней дотащить, отвезу на двор, полежит, может и хозяин объявится.
    Через некоторое время он уже ехал по густому лесу с Ермолаем  и Васильком, так звали деда, а так внука.
–  Лесничий я здешний, лес генерала Каманина оберегаю, –  пояснил, постёгивая  лошадей, Ермолай. –  Десять годков ему уже служу.
   «Странный народ  эти русские, –  подумал  Якуб. – Что может статься  с лесом? Его здесь так много, весь не вырубишь, не увезёшь. И почему он должен кому- то принадлежать, если, как воздух и вода в этом мире общий? С землёй - то понятно, а вот с лесом, ну никак не разумею. Может там, откуда они пришли на эту кубанскую землю,   леса  нет, или не осталось? Да, конечно, у каждого аула тоже есть свой лес, но никто и никогда не может запретить пользоваться его дарами  кому- то другому. Странный, странный народ эти русские…»
    Ермолай свернул налево и Якуб увидел на конце короткой просеки небольшую хатку, огороженную плетнём. Остановив у двора сани, Ермолай обратился к нему:
– Проголодался,  наверное.  Сойди, купец, отведай хлеб соль, потом я привезу немного сена из стожка в лесу, а после отведу тебя до дороги.
    Когда они закончили завтрак, Ермолай  и Василька уехали и быстро    вернулись, стали раскладывать  сено трем коровам-пеструшкам  и бычку. Якуб, сидя у окна, смотрел на это, увиденное же потом сильно насторожило. По просеке  приближались  армейский офицер и два казака. Подъехав, офицер свесился с коня через плетень и спросил Ермолая:
– Не доводилось ли те, дед, видеть здесь чужого и подозрительного человека?
– Нет, –  ответил Ермолай, –  не доводилось. А что, кого ищите?
– Абраг  по дороге на каторгу с корабля на Кубани бежал.
    Якуб замер, не зная, как старик поведёт себя дальше. Ермолай же поправил на голове шапку-ушанку и сказал офицеру:
– Я с утра в обходе леса был. Места, если вы знаете,  у нас безлюдные. Наследи он где-нибудь, я бы непременно приметил. Наверное, другой дорогой пошёл ваш абраг.
– А лодка во дворе, чья? –  спросил офицер
    У Якуба, который слышал весь разговор, гулко забилось сердце. Ермолай не выдавал его и мог навлечь на себя беду.
– Лодка-то! – невозмутимо продолжил дед. –  Она кума моего Степана, он тут на ней, чай, лет пять рыбалит.
     Всадники развернули коней. От сердца Якуба отлегло. Уже в сторожке Ермолай бросил ему:
– Собирайся, черкес, поехали!
– Черкес? –  улыбнулся Якуб
– Ваньку-то хватит валять, –  немного возмутился дед. –  Не дурак поди Ермолай. Зовут - то тебя по правде, как?
– Якубом.
– Вот и послушай меня, Якуб. Случилось так, что в молодости стал к моей жене один служивый захаживать, подарками соблазнять. Раз я сказал ему, два, чтобы ноги его в моём дворе не было, а он за своё да за своё. Прошёлся я и по жене   пару раз вожжами, а она божится, что никогда не звала его. Не понял  и потом тот поручик, пришлось ударить по макушке топориком и бежать. Пяток годков пришлось у абадзехов таиться, пока не узнал, что остался жив тот офицер и покинул наши края. Так что, много я вашего брата на своём веку повидал. Вот ты армянином назвался, а я-то не совсем из ума  выжил, чтобы черкеса от армянина не отличить.
  –И как?
–  Да хоть  по тому, как ты ел сегодня. Черкес всегда при этом нетороплив и, будто бы пренебрежителен к своей утробе. Даже сильно проголодавшись, он никогда не набросится на пищу, не вытрет со дна тарелки хлебушком остатки, из скромности и самоуважения оставит в ней хоть кусочек иль капельку, подчеркивая этим, что не совсем голоден. Так ты и сделал. А мне говоришь, что ты армянин, хотя ничего плохого не могу сказать об этом христианском народе.
      Якуб позавидовал наблюдательности  старика.
– Ну и что ты натворил там? –  продолжил разговор Ермолай.
– Табун из станицы угнал, да двух убийц  в холодную Кубань сбросил.
– Эка невидаль, братец, табун угнал. По сто вёрст от обоих берегов Кубани этим грешат все. И  убийц мне не жалко, не ты их, они бы тебя, такой народ.
    Потайными тропами Ермолай вывел его на дорогу, если  что-то можно было бы  назвать  таковой в снежную  зиму.
– Что же ты меня не выдал, если сразу  догадался, кто я? –  спросил на прощание  Якуб.
–  Как можно! –  возмутился он.  –  Не судья я, а тем паче не предатель Ермолай. Ступай,  парень, с богом,  ступай!
    Якуб остался один на перепутье. Справа дорога уходила к родному дому, по которому он уже успел истосковаться, слева - через степь к станице, где ходил под чужаком его конь, ставший за годы вернее верного друга, и жила та, ради которой  готов был свернуть горы и заставить течь вспять  реки.
    В ту ночь он угнал с конюшни атамана Борея, а тот, разбуженный потревоженными гусями, поднял казаков и погнался вслед. Но, к счастью Якуба, опять завьюжило, и он смог уйти от погони.
    В последние дни февраля, когда солнце набралось сил, и коснулось его лица, словно робким поцелуем девственницы, он оседлал Борея и поскакал к станице  Ганны. В степи ещё лежал снег с проталинами обнажившегося то там, то здесь чернозёма, будто бы какой-то великий богатырь взял и сбросил с себя огромную белую бурку, уже прохудившуюся во многих местах и зияющую черными дырами.
    Он, как и прежде, долго ездил вокруг станицы в надежде хоть краем глаза увидеть её, пока вдали, наконец, не показались два всадника, один из которых спешился и стал проверять поставленные в степи силки на дичь и зверьё. Якуб зорко всмотрелся вдаль, облик второго всадника показался до боли родным и знакомым. То была Ганна, будто бы почувствовав, что он где-то рядом, поспешила навстречу.
    Он не сильно пришпорил Борея и спокойно приблизился к ней.
– Чуяло, чуяло мие сердечко, шо  ждэшь седни, но батько не отпускав, –  прошептала она. – Боится  вин с той поры, як ты  сбежав и коня свово угнав. Насилу упросила отпустыть.
   Якуб взял Ганну за руку, а Борей склонил свою голову на холку её белой кобылицы. Всё живое радовалось в эти предвесенние дни солнцу и потянулось к теплу, свету и любви.
– З  кем ты это там, Ганнушка, так долго гутаришь, –  окликнул её, проверявший силки, молодой и чернобровый казак в овчинном полушубке.
– Мий знакомый, –  ответила она.
– Кто это? –  спросил Якуб.
        Ганна зарделась румянцем:
– Наречённый мий, Дмитро Запорожец.
– Наречённый –  жених, значит?
    Она улыбнулась:
– Да не люб он мине и знае об этом.
   Даже сама мысль, что кто-то хотел видеть её своей, а может, втайне по-прежнему желает этого, насторожила Якуба.
– Бежим со мной, Ганна,  сейчас! –  пылко предложил он. –  Я смогу сделать тебя счастливой.
 –Нэ можу я так, бэз благословэнья батько.
 –И как ты хочешь, чтобы мы получили его?
– Да, насолил ты ему славнэнько. Но добрый вин и отходчивый. Приди завтра на казачий круг, любимый, и, коды атаман будэ дэржати послэдне слово, попросы  ево.
– Кто же меня пустит на казачий круг?
– Бильшой будэ круг, гости из сосидних станиц  приедуть, затэряешься як-нибудь на врэмя. Да и в  кафтане  мием ты стал на казака похож, – погладила она свой подарок на его груди, даже не подозревая, как он стал дорог ему, и чуть не стоил жизни.
    Ясным и тёплым утром на станичном майдане собралось множество народа. Якуб легко растворился среди гостей, не имевших тут право голоса и стоящих чуть поодаль. Рассмотрел он теперь и круг, который был  не в диковинку. Ему не раз приходилось видеть что-то подобное в черкесских аулах, в которых не было князей и действовало общинное управление.
   Атаман Богдан Сизый, отец Ганны, и правление встали во главу круга. А затем, под гул общего  одобрения казаков, дежурным есаулом был избран Макар Шпак, убелённый сединами, но сохранивший в преклонном возрасте некоторую моложавость и осанку. Он вступил в круг с нагайкой, чтобы вести его. Избрали и двух приставов-помощников есаула, которые должны были следить за порядком на сходе и наказывать по решению казаков провинившихся.
    Шпак немного повертел бумажкой в руках, что-то выискивая на ней, а затем громко крикнул: « Ефим Ступка!»  - и вызвал на круг нестарого  казака, худосочного и впалой грудью.
– И покудова мы, казаче, будэмо тэрпэть твие беспутно пьянство? –  Нэ сэби, жинку,  диток  малых пожалев бы, которым вжэ  упору милостыню просыть на папэрти.
– Гнать ево, гнать надобно из станицы! –  выкрикнул кто- то из круга.
    Ступка стыдливо опустил голову.
– Мовчишь? –  продожил допрос Шпак. – Ну, шо ж мовчи, раз думаешь шо цэ тэби поможэ.
    Установилась тишина, от которой повеяло готовностью круга к твёрдому решению.
– Нэ губыте, браточки! –  бросился на колени Ступка. –  Билен я, и никак нэ можу справыться з этой заразой.
– Який жэ ты казак, колы нэ можэшь! –  замахнулся на него есаул.
– Гнать ево, гнать! – снова выкрикнул тот же голос.
– Дык  куды ж ево гнать, в  другу станицу! – не согласился Шпак. – На тэби, божэ, шо сэби нэ гожэ! И кто будэ думать о  жинке  и дитях ево. Нэ можэт–  заставымо. Прэдлагаю, –  чэтвэрть  плэтей ему для этого разу.
– И вирно, и вирно! – поддержал его круг.
    С  Ефима Ступки сняли рубаху, привязали к лавке, что стояла поодаль, и приставы стали попеременно бить его плетьми. Когда же его наказание закончилось, есаул снова обратился к Ступке:
– И цэ тилько начаво. А с завтрашнэгу дню, прошу позволэнья круга, шо б кажный казак, встрэтывши тэби у станице  пьянэньким, мог бы усыпать  стилько жэ плэтей.
– Позволяемо! Добрэ! Любо! –  взорвался круг.
    Потом  Шпак вызвал на круг Апанаса Груздю, что выказал непочтение  старшему, оскорбил и нанёс побои, и его тоже наказали плетьми. Вызвал Степана Сирко, что не смог купить двум сыновьям коней и приготовить справу для поступления на военную службу. Ему было решено оказать помощь в этом всей станицей. Много, много ещё полезных дел для общины решил в тот день Шпак, а под конец  предоставил слово атаману.
    Богдан Сизый вышел в круг и обратился к станичникам:
– З кем мы з кем, лихие казаки, мастера нагайки,  сладострастцы  сабельной сэчи?
– А с государэм- батюшкой, а с дэржавой- матушкой, и з тобой наш любо –атаман! –   хором ответил круг.
– О, божэ, не дай нашему роду в цэм году переводу! А на слэдующий ми ещё тэби попросимо, – обратился к небесам велиречиво атаман и опрокинул в себя, поднесённую одним из приставов, чарку с горилкой.
  –Любо, любо, любо! –  троекратно пронеслось над кругом.
        Якуб понял, что пришло его время, и встал пред атаманом.
  –Да як ты  посмев прыйти сюды!- удивился и вскипел тот.
  – Отдай мне в жёны дочь свою Ганну, атаман, –  невзирая на его гнев,  попросил Якуб
– Мы нэ зовэм на свий круг чужаков, –  вступил в разговор Шпак, и приставы схватили под локти Якуба.
    Атаман недолго, но пристально всмотрелся в его глаза, полные решительности и тоски, и сказал:
– Оставтэ ево, Макар! Круг закончився. Пущай говорэ, колы прийшов к мине з таким суръёзным дэлом.
– Мы любим с твоей дочерью друг друга.
    Богдан Сизый озадаченно прошёлся вокруг него и спросил:
– Як ты собрався  породниться со мной, абраг, коды угнав мий табун.
– Вы вольные люди, атаман, хотя и служите своему царю, и я вольный человек, –  ответил Якуб, – Пусть в меня выстрелит тот из вас, кто когда-нибудь прошёл мимо ладного черкесского коня или кобылицы, не угнав их, если это было возможно.
     Сизый смолк, замолчал и роптавший к этому времени круг.
– Смышлэн, однако, попався  чэркас, –  впервые заговорил станичный поп, –  защищае сэби, яко сын божий блудницу.
– Ты  сбэжав у пути на каторгу, и убив при этом двух человекив, –  продолжил атаман.
– Сбежал, потому что смог, кто же по своей воле идёт на каторгу. А те два человека, которых я утопил, сами были убийцами и загубили немало человеческих душ.
– Ты иной вэры? –  сморщился атаман
– Все мы люди, – ответил Якуб и вера у нас одна – в бога, в родителей, в друзей верных, в собственное счастье и даже тогда, когда умираем, не перестаём верить в лучшее, в рай, в котором каждый хотел бы видеть себя после смерти.
    Вероятно, устав от казачьего круга иль от этого спора, а, может быть, от того, что перестал что-то понимать в наступившем  времени, жизни, атаман сдался и распорядился:
– Позовитэ-ка сюды дочку мию Ганну.
      Она пришла и встала рядом с Якубом.
– Люб  ли вин тэби, доча мия? –  строго, будто бы желая потушить уже пылающую в ней страсть, спросил  Сизый.
– Люб, батько, люб, что готова звэнеть от цэй любви, як струна на гусельках.
– Шо ж ты дэлаешь со мной, доча, –  свесил голову с седым чубом Богдан. – Ведь я ж мамке твией Серафимушке клятвэнно обэщав прэд смэртью, шо никогда забижать тэби нэ буду.
    Атаман уже было поднял руку, чтобы благословить их, когда в стороне, поодаль, злобно блеснув глазами, наречённый Ганны  Дмитро Запорожец с криком: « Нэ бувать цэму!» выстрелил в Якуба, а она успела закрыть его собой…
    Кровавые круги забегали в глазах Якуба и застыли, ослепив его, а сердце сжалось от боли так, будто в него, а не в сердце Ганны попала  пуля. Он сел перед ней на колени и с содроганием, громко крикнул во тьму: « Га - н -  на!» –  словно хотел остановить безудержно уносящуюся в небеса её душу, безвозвратно покидающую его любовь…
    Поняв, что совершил, бросился на колени посередине круга и Дмитро, взмолился: «Нэ хотэв я вбивать ее, братцы, нэ хотэв!» Казаки молчали. Атаман же, смахнув набежавшую слезу, и со словами: « Шо ж ты наделал, казаче!» отсек ему ятаганом голову…
    С того дня уверенность в своей обречённости на одиночество крепко засела в сознании Якуба на долгие годы и спасался он от этого только дорогой и общением с людьми, которых встречал на ней. И так было до тех пор, пока он не переступил с двумя приёмными сыновьями порог родного дома.
    Ночь он провёл в поле, укутавшись в бурку и глядя в бесконечность звёздного неба, что не принадлежало никому и не знало границ. А на утро занялась заря нового дня и века, который наступил три месяца назад, века, который принято считать у многих народов сроком жизни человека от рождения до смерти. Большую часть его он уже оставил в прошлом, но хотелось пожить ещё и ещё.
    Первые лучи солнца, коснувшись небосвода, сделали его сначала свинцовым, затем посеребрили, а потом залили алым пурпуром. Что его ждет в новый день, он не знал. «Наверное,  весь азарт и сладость жизни в незнании, что ждёт тебя  впереди», -  подумал он и пришпорил молодого Борея.