На седом Кавказе. Глава 3. Лихие годины

    Ивана на войну не призвали по прошению Андраника и оставили при конезаводе. Людей здесь не хватало, а потому вскоре и сам хозяин надел сапоги и взял в руки вилы, нередко ездил с Иваном на выпасы.
– Зачем это тебе, Анушеванович, сам бы справился? – спросил его как-то он.
– В стране, которая воюет, Ваня, дома всегда порядка становится меньше, –ответил он. – А я, ты знаешь, и в мирное время не любил по одному вас в ночное отпускать. Всякое может статься.
   Они почти каждые полгода отправляли до дюжины лошадей в кавалерию и война, как плотоядная хищница, пожирала их и людей, требуя и требуя всё новых жертв.
   Прошло два года, и на конезавод пришла печальная весть о гибели на Брусиловском прорыве конюхов Кондратия Макарчука, Владимира Онопко, Ярослава Серова. И снова заголосили по ним матери, сёстры, жёны и дочери в безутешном горе, а Андраник  пригласил из Екатеринодара батюшку и тот честь почести отслужил по каждому панихиду. Вот только об Игнате долго не было никаких вестей. Ну а потом и о нём слух прошёл, что  дезертировал он из армии.
    Затем грянули первая и вторая революции и, как забродившее тесто из кадки, вылились одна за другой из Петрограда и расползлись по провинциям, Кубани, принося в её города, станицы, хутора и аулы брожение масс и междуусобицу.
    В конце февраля 1918 года рано утром Андраник уехал в Екатеринодар по делам, а ближе к обеду прискакал на конезавод Клим, который к этому времени уже стал крепким юношей и был в состоянии ходить в дозор.
– Дядя Ваня! – встревоженно позвал он. – К заводу отряд какой-то идёт!
    Иван поторопился на околицу, потому что сил на оборону не было, и они с Андраником в таких случаях предпочитали договориться с незваными гостями, чем вступать в конфликт. Поспешили туда же с ним и женщины и стали с любопытством рассматривать приближающийся отряд. Впереди конников в нём ехала тачанка с пулемётом, над которой развевался чёрный флаг с черепом и перекрещёнными костями под ним. Одеты были всадники, – кто и во что, – от черкесок до матросских бушлатов, от зипунов до незамысловатой сермяжной одежды. На тачанке играл граммофон, и через большую его трубу разносилась лихая жиганская песня, которую пел певец с хриплым и скрипучим голосом. Иногда на ухабах тачанку подбрасывало, игла на пластинке подскакивала, и певец с визгом и бульканьем проглатывал слова.
    Отряд приблизился, и Иван смог лучше рассмотреть тех, кто был в тачанке,   широкоплечего мужчину с пышными усами, в добротном кафтане с меховым отворотом, в папахе-кубанке. Рядом с ним сидела красивая женщина лет тридцати, в теле, с копной кудрявых и рыжих волос. Присмотрелся Иван и к вознице, который был одет в армяк и, хотя тот низко надвинул на лоб папаху, узнал в нём Игната.
   Отряд остановился перед заводчанами.
– И кто хозяин этой усадьбы? – с лихорадочным и нервным блеском в глазах спросил мужчина из тачанки.
– Андраник Багдасаров, – ответил Иван, но он уехал в Екатеринодар
– Значит, ты  сейчас за главного?
– Да!
    Договорить же они не успели. Глафира, жена Игната, тоже признавшая мужа, не сдержав волнения, бросилась к тачанке.
– Что же ты сиднем-то сидишь, – ухватилась она за рукав его армяка, – и словом после столько лет не обмолвившись, сокол мой ясный?
     Игнат оттолкнул её небрежно ногой:
– Вы обознались, гражданочка!
    Глафира вначале опешила от такого отношения супруга, а потом, ища поддержки, оглянулась вокруг,  возмущенно вскрикнула:
– Ах ты, бесовская душа, бессовестные твои глаза! Когда детей строгал, я была ему голубка сизокрылая, а теперь, видите ли, бабы, я гражданочка!
– А ну-ка смолкни, оглашеная! – крикнул на неё мужчина с тачанки. – И вразуми меня, что за дело у тебя до моего бойца?
– Муж он мне, батенька, муж, под богом венчанны!
– Бога нет! – ответил ей холодно тот.
– Как это нет? – перекрестилась испуганно   Глафира
– Был бог, да весь вышел, а потому я освобождаю Игнашку от данного тебе обещания.
– Как же это…–  беспомощно развела она руками и подкошено присела на землю.
– А вот так! – ответил мужчина. – Не видишь ли, старая дура, не люба ты ему.
– Зачем же ты так с ней, отец! – бросился к матери Клим, а  Игнат довольный поднял  папаху, словно давно мечтал откреститься от прошлого, и, наконец, получил индульгенцию на это.
– О, дурень, что сияешь, как медный пятак? Обидел жену и сына и рад этому! – бросил ему хромой сторож Антипа, а заводчане возмущенно загудели.
– Молчать! – крикнул на них мужчина с тачанки и продолжил разговор с Иваном.
– Атаман я повстанческого отряда анархистов Апанас Галота, – пояснил он, – стало быть, батько для своих бойцов. Расквартируй их и распорядись, чтобы лошадям дали воду, сена, и фуража какого другого.
    Вечером, насыпая Игнату в амбаре в вёдра ячмень, Иван спросил его:
– От судьбы хочешь сбежать, из штанов собственных выскочить? Почему Глафиру обидел, что тебя все эти годы ждала?
– Тут иное, – хмыкнул недовольно тот, – она мне ещё до войны опостылела.
– Раз опостылела, нужно тогда ей было  сказать, а не таскать вола за хвост. Не той дорогой идешь, Игнат, живешь неправильно.
    Прежде  чем взять ведра, Игнат переступил с ноги на ногу и пробубнил:
– Ты бы это…
– Что это?
– Не учил бы меня жить! – зло блеснул глазами он. – О себе бы подумал. Или надеешься, что я забыл про твою зуботычину на конюшне, когда Пери ожеребилась.
    Пригрозив, он пошёл, а Иван, посмотрев ему вслед, крикнул:
– Дурак ты, Игнат, дурак! И не боюсь я тебя.
– Ну, это мы ещё посмотрим, кто из нас дурак, и кому кого надо бояться! – бросил через плечо тот.
     Ночью анархисты устроили в просторном зале Андраника пирушку, пили, ели, орали похабные песни, стреляли по посуде, состязаясь в меткости. Вернулся к тому времени и Андраник.
– А это, что за гости незваные? – спросил в тревоге он у Ивана.
– Анархисты.
– Этого сброда нам не хватало! – тяжело вздохнул Багдасаров.
    Вышел к тому времени на порог и Игнат.
– О, и сам мироед домой пожаловали, – деланно расшаркался он и доложил громко в дом атаману. – Батько, хозяин вернулся.
– Тащите его ко мне! – приказал тот.
    Андраник, брезгливо отряхнувшись от Игната и другого пьяного анархиста, успевшего за это время проиграться до портков, вошёл в дом и встал перед  Галотой.
– Говори, буржуйская морда, куда деньги, золотишко и прочие цацки дел?
– Золотишка, и прочих цацок, как вы изволили выразиться, у меня отродясь не водилось, – спокойно ответил Андраник. –  И зачем они мне. Не кисейная поди барышня, по балам и на приёмы в них не ходил. А вот все деньги без остатка всегда в деле были, а банк с вашей революцией лопнул.
– Плетей ему, Игнатей, и лупи, пока не сознается.  –  приказал атаман.
    Игнат небрежно стряхнул с широкой лавки горшки, а два  анархиста связали Андраника по рукам и ногам, повалили на неё, и тот стал  бить своего бывшего хозяина. Били долго,  но, так и не узнав от обанкротившегося Багдасарова ничего желаемого, перетащили в угол зала, бросили там, а сами продолжили пить и веселиться. Иван с разрешения атамана подошел к Андранику, который, лёжа на полу ничком, прикрыв руками виски, плакал навзрыд, приговаривая: « Чем же я прогневал тебя, боже? За что, за что…»
    Иван отвёл хозяина к себе во флигель и, когда анархисты, вконец перепились, и, кому, как придется, разлеглись в зале, тоже пошёл спать.
    Спал Иван крепко, потому и не расслышал, как заскрипели половицы в полночь, а хозяин, болезненно кряхтя, вышел во двор и направился к своему дому. В зале он собрал со всех в стельку пьяных анархистов оружие, вынес и сложил во дворе, закрыл на замок входную дверь…
– Пожар,  пожар! – растолкала в ночи мужа Анастасия.
     Иван бросился к окну и увидел, объятый пламенем, дом Багдасарова
– Буди людей! – крикнул он ей и поспешил во двор.
    Увиденное повергло его в оцепенение. Анархисты суматошно и в ужасе, многие из которых уже были охвачены огнём, отталкивая друг друга, лезли в окна, пытаясь вырваться из этого горнила. Андраник же, стоя одной ногой на груде  оружия, с каким-то сладострастно-злорадным наслаждением хохотал над ними, и хохот тот громогласный, казалось, как ветер, ещё более и более раздувал огонь, всепожирающую гиену. Его блики пылали и рвались на лице хозяина, придавая ему зловеще-дьявольское выражение.
    Спаслись немногие. Среди них Игнат, который хорошо знал багдасаровский дом, и увёл через его подвал, что имел  выход на задний двор, атамана и его женщину. Спаслись также и несколько бойцов, в паническом ужасе разбежавшиеся  в ночи.
     Когда  Андраник увидел утром обгоревшие тела во дворе, то снова схватился за виски и подавленно взмолился: « Прости, господи, ибо не ведал, что творю, в гневе за поруганную честь!»
– Стоит ли жалеть о том, что сделано тобой с этими мерзавцами? – тронул хозяина, который сидел у пепелища, Иван. –  По-моему не стоит.
     Андраник промолчал.
– Надо бы создать отряд самообороны, – предложил Иван
– Ты, думаешь, анархисты ещё вернутся?
– Не этих, так других нужно ждать. Немало нынче банд рыщет по округе.
– Отряд было бы создать, конечно, неплохо, – согласился Андраник, – но из кого?
– Ты, я, Климка, Антипа-хромой. Это уже целое войско, да и бабы, что моложе, помогут, где можно. К тому же у нас есть пулемёт, ящик патронов к нему, да и оружия другого гора.
– Не густо войско, но иного нет, – дал добро Багдасаров.
    Пришла весна, но бывалого душевного подъёма от прилива сил и волнующих сердце  надежд  Иван не почувствовал. Причиной тому были недавние события на конезаводе, да и будущее после них не виделось ему радужным. Не было никаких вестей  и от Лидии, которую с Муратом и братьями, отец, вышедший из тюрьмы в 1917году, разыскал и перевёз в Ставрополь, что тоже его сильно беспокоило.
    Своих детей у них с Анастасией не было, и он привязался к Мурату, как сыну. После того, как ему исполнилось три года, брал в ночное, на конюшню, мастерил  игрушки, одевал и обувал. Этот ребенок уже стал много значить для него, заполняя жизнь. И вот теперь, когда Мурат долгое время отсутствовал, Иван сильно скучал по нему, чувствуя некую опустошённость.
    В те мартовские дни 1918 года, идя навстречу войскам генерала Корнилова, что рвались в обход к Екатеринодару, Хамат Рыжебородов со своим отрядом в составе Филипповской армии выступил на реку Пшиш. Он уже два месяца был в этой должности, направленный  ВКП (б) из Царицына на Кубань. Поликарп Зима и Зиновий Губерман были назначены комиссарами отрядов и остались воевать с белогвардейцами на Волге.
   Вместе с командармом Толкачёвым и председателем Реввоенсовета армии Ищенко  Хамат стоял на правом берегу реки и наблюдал, как на той стороне готовятся к сражению мужчины из прилежащих черкесских аулов.
– Сколько мы не обращались к ним с просьбой добровольно сложить оружие и не мешать продвижению нашей армии, – не помогло, – посетовал Толкачёв. – Всё кадетов заезжих из Екатеринодара  да мул своих слушают. Видишь ли, даже орудия к берегу подкатили, народ тёмный.
– Откуда у них орудия? – удивился Хамат и, попросив у предреввоенсовета бинокль, внимательней присмотрелся к левому берегу и рассмеялся. – Да никакие это не орудия, а муляжи. Вместо стволов у них ступы, в которых масло сбивают, а к ним колёса от телег приспособлены.
    Посмотрел в бинокль и командарм Толкачёв.
– Судя по калибру у них орудия петровских времён, чтобы ядрами стрелять, – также рассмеялся он, – в русской армии, как бывшему артиллеристу, ничего подобного мне не доводилось встречать.
– Муляжами нас хотят напугать, с огнём играют, – раздосадовано сказал Ищенко. – И, по-моему, пора заканчивать с этим маскарадом, товарищ командарм, и чем быстрей, тем лучше.
– Может, мне переговорить с ними? – спросил Хамат. – Я ведь родом из этих мест.
– Попробуй, если надеешься вразумить, – разрешил Толкачёв.
    Взяв в руки белый флаг, Хамат ступил на мост через реку. На той стороне реки приутихли, и стали с любопытством наблюдать за идущим к ним переговорщиком. Хамат приблизился
– Счастливого дня вам,  братья!– приветствовал их по-черкесски он.
– О нем и мечтаем, – ответил мужчина средней полноты и роста в богатой каракулевой папахе и овчинном полушубке.
– Если мечтаете, то почему навлекаете на себя гнев, мешая продвижению нашей армии?
    Над толпой пронёсся недовольный гомон. «Ответь ему, Юсуф, – выкрикнул кто-то и мужчина продолжил:
– Мы не потерпим скверны на нашей земле!
– И в чём вы видите скверну?
– А в том, что вы грязные безбожники и богохульники, пришедшие, чтобы попрать наши законы и обычаи!
– И кто же вам это сказал, не кадеты случаем?
– Какая  разница, кто, кадеты, или казаки, которых такие черкесы, как ты,  с русскими большевиками уже постреляли и обездолили. Поворачивайте своих коней!
– Да поймите же вы! – попытался вразумить их в последний раз Хамат. – Это не война русских с черкесами или казаками, это война бедных и обездоленных против богатых.
    Над толпой взорвался гул, а потом снова стих, но по мрачным лицам ополченцев было видно, что пафос, с которым сказал им свои последние слова Хамат, не возымел  желаемого воздействия, и он, опустив голову перед своим народом, прошептал едва слышно:
– Убьют вас всех! Убьют!
    Юсуф же был непреклонен
– Лучше смерть с высоко поднятой головой и оружием в руках, чем жизнь в позоре, – заключил он и черкесы гулом одобрения поддержали его.
– Нельзя сделать народ счастливым против его воли, – вернувшись, поникши, сказал Хамат Толмачёву.
– Одна у нас на всех нынче воля, – жёстко сказал Толмачёв. – Это диктатура пролетариата.
    Затем командарм приказал подтянуть к берегу орудия и после нескольких залпов филипповцы пошли лавиной на врага. И были жаркая пальба и сеча, которые эта река не видела давно, а к полудню она, как орлица, пресытившаяся кровью, взмахивает крыльями и летит прочь, утекла стремительно, покрасневшая, разлилась, распласталась по низинам и протокам.
    Ополченцы потерпели сокрушительное поражение, а оставшиеся из них в живых, бежали в  аулы, но не тут-то было. Командование Филипповской армии, действуя по законам военного времени и науке, решив обезопасить  свои тылы и исключить возможность слияние повстанцев с белогвардейцами, разослало по аулам отряды, которые задержали всех, кто был причастен к тем событиям и не причастен, но по возрасту мог носить оружие. Незавидная их ждала судьба. Первые пять сотен были отконвоированы в Новороссийск, где их долго держали в порту, в трюмах пароходов, морили голодом и жаждой, пытая на принадлежность к контрреволюционной деятельности. Не многие из ополченцев вернулись по особой директиве ВКП (б). Не лучше была участь и других. Часть их расстреляли без суда и следствия рядом с аулами, а другую под станицей Рязанской и хутором Молоканским.
    Империи всегда строились на страданиях масс, большой крови и горах трупов, не была исключением и эта.
    Все те дни Хамат терзался одним и тем же вопросом, который беспрестанно буравил его сознание, – а можно ли было обойтись без кровопролития. Председатель Реввоенсовета армии Ищенко заметил его переживания, повод которых хорошо знал, и сказал:
– Убийства на войне не есть жестокость. Они сущая необходимость. Не ты врага, так он тебя. И пока ты не усвоишь это и не примешь за непреложный закон войны, никогда не успокоишь свою совесть.
    А атаман Галота, тоже потерпевший поражение и позорное бегство с конезавода,  в те дни собирался с силами для мести. Он закупил оружие, набрал в отряд около десятка  бойцов из разномастных уголовников, коих по Кубани в те дни бродило множество, и, не медля, выступил.
    Рядом с атаманом в тачанке сидела та же рыжеволосая женщина, некогда известная екатеринодарская певица Нелли Шибаева и тянула нараспев какую-то лёгонькую песенку.
– Да замолчишь ли ты когда-нибудь глупая баба! – прервал её Галота. – И так на душе кошки скребутся, а тут ещё ты ухо буравишь. Замолчи, и дай батьке с мыслями собраться!
– Русский мужик всегда песни пел, когда на войну шёл.
– А разве ты мужик! – прикрикнул на неё атаман.
– Я хоть и женщина, Апаша, – обиделась она, – а дюжины твоих башибузуков стою. Кто бы из них бы пошёл под твоё знамя, если бы не золотишко мною накопленное.
    Потом, вспомнив своё великосветское прошлое, Нелли вдогонку выругалась в сердцах: « Да и мне бы ты сдался, вонючий кожемяка и шорник, коли не эти бы времена чёрные и окаянные, когда женщине нужно держаться, хоть и такого, но мужского плеча».
    На пригорке в двух верстах от конезавода перед отрядом Галоты неожиданно для себя и их выехал из оврага дозорный, а потом сразу развернулся и помчался прочь.
– Антипа- хромой это, сторож тамошний, – пояснил атаману Игнат.
– В коня стреляйте, а он нужен мне живым, – приказал тот двум всадникам, скакавшим по бокам тачанки, и те устремились за ним.
    Пуля одного из преследователей настигла коня Антипа, и он покатился кубарем, взмахивая прямой и не сгибающейся ногой
– Говори, где пулемёт поставили? – крикнул на Антипа Галота.
– Никак не могу знать, господин атаман.
– Расстрелять его! – холодно и без раздумий приказал Апанас.
    Анархисты подняли Антипа на ноги, но тот, вырвавшись, снова бросился на землю.
– Не надо стрелять! – взмолился он. – Всё скажу, всё, как на духу!
– Жить-то хочется, зараза! – процедил Апанас.
– Ох, как охота, господин атаман! – упал ниц Антип
– Говори тогда, к восходу или заходу солнца направлен пулемёт?
– К восходу, – не мигнул Антип, –  куда  недавно ваши бежали.
    Напоминание о позорном бегстве заставило атамана сморщиться, а потому, немного повременив, он громко скомандовал:
– Отря-а-ад! К атаке, товьсь! Впер-ё-д!
    Но вот Антип не разделил с анархистами их воодушевления. Поднявшись с земли, он с хитрым прищуром посмотрел им вслед, потому что тачанка ждала анархистов там, куда они скакали.
    Они едва обогнули ближайший к конезаводу пригорок, как Клим увидел их, и крикнул Ивану, что латал невдалеке забор повитухи Степаниды: « Дядь Вань, кажись, анархисты возвращаются». Тот бросился к тачанке, а Клим взял на прицел первого, кого зацепил глаз, но рука задрожала, и он не смог выстрелить, потому что это был его отец Игнат. Иван же накрыл их шквальным огнём из «Максима», отчего попадали несколько лошадей и всадники с них, и они ретировались. На стрельбу прибежал Андраник.
– Уводи людей, хозяин! – крикнул ему Иван, – уводи, пока не поздно. Не дурак, наверно, атаман, на рожон второй раз не полезет, а постарается окружить завод.
    Андраник поспешил обратно, а Клим остался стоять рядом с тачанкой.
– И ты уходи! – приказал ему Иван.
– А как же вы, дядь Вань, один?
– Я дюжий, справлюсь.
     Клим не шевельнулся и по-прежнему стоял, как вкопанный.
– Уходи я сказал! – настоял Иван. –  Молод ещё, навоюешься.
    Андраник несколько раз ударил в лемех, что был подвязан к дереву на небольшом майдане, и служил для оповещения к общему сбору заводчан, и звон его призывно разнёсся по округе, как набат. Чтобы упредить действия Галоты и, насколько можно, задержать его банду и дать выйти с завода уже напуганным выстрелами женщинам и детям, Иван погнал тачанку на тот пригорок, из-за которого ещё недавно появились анархисты, и развернул её. Как он и предполагал, атаман тоже развернул конницу в длинную цепь, чтобы хлёстко и обжигающе, в едином порыве, как ударом ногайки по телу, обвить, окружить конезавод. Пройдясь пулемётною очередью по цепи, Иван рассеял её. В ответ застрочил пулемёт с тачанки Галоты и его конница, поддержанная им, собралась с духом и устремилась в атаку.
    Встретив яростное и ожесточённое сопротивление красногвардейцев под аулом Энем, в предместье Екатеринодара, Корнилов в тот день, переправившись через Кубань, отступил и отвёл свои войска на северо-запад, к станице Елизаветинской. Переправился на правый берег со своим отрядом и Хамат и, преследуя врага, пошёл к той же станице.
    В предчувствии боя он всегда имел привычку вспоминать своих близких и друзей. Поликарп Зима и Зиновий Губерман были живы и здоровы и по-прежнему были комиссарами отрядов и воевали на Волге. К Лукерье Аникишиной вернулась память. Она вышла замуж за доктора Копелевского и теперь по ходатайству Хамата возглавила вместе с супругом госпиталь Филипповской армии. А Тихон всё это время был с ним рядом и ходил у него в ординарцах. Но вот об Иване и Лидии,  он  ничего не знал, что очень беспокоило. « Живы ли вы, мои родные? – мучился одним и тем же вопросом он. – А если да,  по каким дорогам понесли вас, как осенние листья, суровые ветры лихолетья».
    Пулемётные очереди и сопровождавшая их пальба, разрезавшие тихий весенний день, донесшиеся с конезавода, на котором до войны работал Иван, его сильно потревожили. Потом он увидел бегущую с той стороны, объятую страхом, группу женщин и детей.
– Кто такие,  и от кого бежим? – спросил Хамат старшего по возрасту из мужчин.
– Коннозаводчик я, Багдасаров, а это люди мои, – представился тот. – От анархистов бежим.
– Помнится, до войны у вас конюхом Иван Рыжебородов работал?
    Багдасаров, оглянувшись назад, перекрестился и пояснил:
– Там Ваня остался и потчует незваных гостей свинцом из пулемёта, сбереги его, господи, хранителя нашего!
– Один, что ли?
– Один, – ответил коннозаводчик. – Он так решил.
– Узнаю наших, – горько усмехнулся Хамат, вспомнив Якуба, прикрывшего его побег, и скомандовал:
– Эскдро-о-н в атаку!
     Они обошли конезавод и пригорок, на котором стояла тачанка Ивана, с обоих сторон и ударили по флангам банды. Сеча была недолгой, окружённые превосходящими силами красных, анархисты побросали оружие и сдались.
     Едва схватка закончилась, Хамат помчался наверх, к Ивану. Тот сидел в окровавленной одежде, положив ладони на щёки пулемёта, а голову на него.
– Ваня, Иван! – позвал его обеспокоенно и тронул за плечи Хамат.
    Тот молчал.
– Ванятка! – позвал он громко во второй раз.
– Брат, братка…– едва слышно ответил тот, не поднимая головы, но чуть пошевелившись.
– Военврача ко мне! Быстро! – крикнул красноармейцам Хамат.
    Тяжелораненого в грудь Ивана отправили в госпиталь. А отряд, подтянувшись за эскадроном, расквартировался на конезаводе.
     Первым делом он допросил Галоту, который был связан по рукам и смотрел на него ненавидящим взглядом.
– И что вам нашим бывшим союзникам неимётся? – Свой кусок от пирога торопитесь оторвать, все светлые начинания революции испоганить?
– Не знаю, как кто, – мрачно сплюнул атаман, – а я вашим союзником не был и не буду потому, что вы даже не испоганили революцию, а продаёте её с потрохами.
– И в чём же ты, атаман, видишь наше предательство?
     Галота задумчиво посмотрел в окно, а потом ответил:
– Мы хотим полной свободы для народа, а вы, с которыми мы, анархисты, сбросили царя, так и норовите снова ухватить этот народ железной хваткой за горло.
– В чём ваша свобода, – в праве безнаказанно грабить и убивать! – вскипел Хамат. – Не позволим!
     Атаман отвернулся и произнёс:
– Только хаос и отсутствие власти человека над человеком могут сделать общество абсолютно свободным.
– Бред это больного вашего анархистского воображения, – ответил Хамат. – Хаос и безвластие всегда были дорогой  никуда.
    Атаман снова окинул его ненавидящим взглядом, оскорблённый неприятием его лучших воззрений и миропонимания.
– Всё пришло из хаоса и уйдёт в него, – продолжил мысль он. – Даже Романовым не удалось остановить это. Не получится и у вас.
– Дюже грамотный ты я смотрю, атаман, – усмехнулся Хамат, – но не надо прикрывать заумными словечками вашу гнилую сущность.
– Насчёт грамотности ты прав, – ответил тот. – Хорошие учителя были, не вашим чета, а вот у кого из нас гнилая сущность, – покажет время.
– А ты на время не уповай, – закончил Хамат, – не на вас оно нынче работает и никогда не будет, надеюсь, – и приказал красноармейцу, стоящему у двери:
– Расстрелять его!
     Тот вывел Галоту за конезавод и прежде чем нажал на курок винтовки, атаман, свирепо блеснув глазами, крикнул:
– Да здравствует анархия – мать будущего мироустройства и миропорядка!
     Второй Хамат допросил подругу Галоты – Нелли Шибаеву, которая была скорее удивлена своему положению пленницы, чем напугана им. Хамат узнал её.
– Помнится, несколько лет назад вы были более впечатлительны и падали в обморок, – поддел женщину, слишком смело смотревшую в глаза он.
     Она же не отвела взгляда и спросила надменно:
– А разве мы знакомы? – и припомнила, и почти прошипела, – а я-то думаю, где же я видел эту симпатичную мордашку и эти по-цыгански жгучие глаза. Да, да, « Грандотель Губкиных»,вы были среди тех, кто убивал Леонида Ефстафиевича Хруща. Ненавижу!
– Вы ненавидите нас за казнь изувера и палача?
– Мне всегда было наплевать на Хруща с самой высокой пожарной каланчи, – цинично ответила Нелли, – но вот на то, что давало его покровительство – это дорогие наряды, золото, бриллианты, которыми он меня осыпал, возможность блистать на сцене и в свете, что дарил – нет! Вы со своим убийством и революциями лишили меня всего этого, той жизни, о которой мечтала и добилась.
– Богатые наряды, блистание в свете, – с укоризной произнёс Хамат, – а ваш благодетель в застенках тюремных в то время товарищей моих пытал, такой, как ты, русской девушке память отшиб.
– Вы тогда хотели так жить, а я по-другому, – ответила Нелли. – И нет в том моей вины.
– Ладно, забудем, – согласился он, – Хрущ своё получил, и это в прошлом, но о нынешней вашей  связи с бандитским атаманом Галотой того не могу сказать. Время нынче военное и за пособничество ему я обязан вас расстрелять.
– Я…я … не хочу умирать! Будь проклят этот Галота! – впервые за допрос испугалась Нелли и забилась в истерике.
– Уведите её! – приказал Хамат и сказал Нелли. – Вы же не буржуйка, из простонародья, наверное, и подумайте, как вам жить дальше.
     В полдень пришла к нему Анастасия.
– Я, товарищ командир, переживаю за здоровье раненого мужа Ивана, которого, говорят,вы отправили в лазарет, – сказала она.
– Тяжело ранен Ванька, но военврач обнадёжил меня, – выживет.
– И ещё говорят люди, что  брат ему, о котором он много рассказывал мне. Так ли это?
– Так, Анастасия, так, – ответил он ей.
    Волнение первых минут, когда он обнаружил окровавленного Ивана, вернулось к нему. Он прошёлся по комнате, успокоился и спросил:
– В бреде он много звал вас и какого-то Мурата. Кто это, ваш сын?
– У нас нет детей, – взгрустнула на мгновение Анастасия и продолжила с интригующей улыбкой. – Человек, человечек, восьми лет отроду.
    Хамат не понял её и она пояснила:
– Мурат –  ваш сын.
    Хамат сильно удивился:
– Как вы нашли их?
– Ваня Лидию на сносях да с братьями в Екатеринодаре на паперти подобрал. Очень нуждались они.
– Лихой поворот в судьбе. Такого и не придумаешь, – поразился Хамат.
– Он устроил Лидию и братишек в приют, который содержал наш хозяин, а когда пришло время рожать, перевёз на завод к нашей повитухе Степаниде. Здесь и появился на свет ваш сын. Я  тогда грешным делом подумала, что его ребенок, Ивана, а потом как-то всё само собой и разрешилось.
– И где они теперь?
– Отец их Христофор и дед Мурата, что после революции из тюрьмы вышел, перевёз всю семью в Ставрополь. Иван очень  переживает  и скучает по вашему сыну, который рос на конезаводе и к которому он привязался.
    Сказанное Анастасией ещё более взволновало Хамата. Он снова прошёлся по комнате, остановился у окна, за которым задавали фураж и поили коней, мылись у колодца, чистили оружие, стирали обмундирование красноармейцы. Он никогда все эти годы не забывал о Лидии, а теперь вот она растила его сына и он, как отец, только что узнавший об этом, был несказанно рад, да так, будто за плечами выросли крылья, а в жизни появился более весомый смысл.
– Вы идите, Анастасия, – благодарно произнёс он. – Идите и собирайтесь. Я распоряжусь, чтобы вас доставили к Ивану в госпиталь. Нынче он очень нуждается в вашем участии.
   Остаток дня Хамат провёл на конюшне Багдасарова. Андраник, сопровождавший красного командира, с тревогой следил за тем, как он со знанием дела осматривал лошадей, и с нетерпением ждал его решения.
–Багдасаров, мы реквизируем ваших лошадей, – наконец, подвёл черту он.
–Всех? – почти с ужасом спросил Андраник.
– Всех.
–Час от часу не легче, – посетовал опечаленно Андраник. – Бежали от огня да попали в полымя. Даже царь, думая о будущем коневодства в России, не принуждал нас отправлять на войну лучших производителей и кобылиц.
–Царь был твёрдо уверен в своём будущем, – возразил Хамат, – а мы только начинаем его закладывать. И я не допускаю мысли, что такие замечательные кони завтра могут попасть к нашим врагам, какому-нибудь Галоте, или хуже того, к белогвардейцам.
–Побойтесь бога, Рыжебородов, многих из этих коней не один год, окружив  заботой и вниманием, пестовал, лелея, ваш брат! – взмолился Андранник
–Я не верю в бога, – ответил Хамат. – Как человек я благодарен вам, Багдасаров, за то сочувствие, которое проявили к моей жене, что понимали и ценили брата, но вот, как командир Красной Армии, я принял решение.
    В ту ночь Андраник открыл конюшню и погнал племенных лошадей в степь. Часовой, находившийся на окраине конезавода, в сторону которого пошёл Багдасаров, попытался остановить его, а когда это не удалось, выстрелил несколько раз вслед, но не попал. Выстрелы всполошили отряд. И когда доложили о происшедшем Хамату, тот организовал погоню за ним.
    Они догнали Багдасарова, когда он достиг небольшой степной речки - безымянки. Андранник остановил табун, спешился,  и с видом льва, что делали его таким густые шевелюра и борода, льва, готового, хоть и ценой своей жизни, но отстоять свой прайд,  почти прорычал:
–Я не отдам вам этот табун! – и поднял винтовку.
–Как это не отдашь? – потянул руку к нагану на поясе комиссар отряда Котляров, ехавший рядом с Хаматом.
–Не стрелять! – приказал Хамат и обратился к Багдасарову. – Ты опустил бы винтовку, Андраник. Не надо усугублять то положение, в которое себя загнал.
–Куда хуже? Некуда! – поник коннозаводчик.
–Опустите винтовку! – настоял Хамат. – Так уж и быть, я оставляю вам лучшую пару из этих лошадей   Багдасаров опустил винтовку, присел на колени. Хамат сошёл с коня и приблизился к нему, увидел в ночи, как на глаза того навернулись слёзы.
–Благодарствую, – как первое слово молитвы, прошептал коннозаводчик. – Ведь у меня  нет в жизни ничего другого, что может теперь удержать в ней, как эти две живые  души, и дело, связанное с ними.
    Багдасаров встал и, ещё не успокоившись, с вздрагивающими плечами, направился к своему коню.
    На следующее утро Котляров спросил у Хамата:
– А что мы будем делать, командир, с анархистами Галоты?
– И нам теперь можно будет подумать о будущем, – вспомнил Хамат слова Андраника, сказанные тем о царе.
    Комиссар не понял его.
– Видел же, Глеб Николаевич, с каким неистовством боролся за своих породистых коней Багдасаров, – пояснил Хамат. – А тут люди. Не расстреливать же всех.
–Прикажешь отпустить? – усмехнулся комиссар.
–Куда уж! Чтобы опять примкнули к какому-нибудь атаману. В отряд их, думаю, принять.
–Этот анархистский сброд и отребье, да в рабоче-крестьянскую Красную Армию! – возмутился Котляров.
–Не думаю, что все они настоль потеряли человеческое обличие и стали убежденными анархистами, – возразил Хамат. – И насчёт сброда и отребья, скажу тебе, комиссар. Чем лучше  были несколько месяцев назад многие из тех, кто нынче охраняет их в сарае? Да, пожалуй, ничем.
–Приказы отдавать – дело, конечно, командирское…– был явно недоволен Котляров.
– А дело комиссарское – воспитывать личный состав, – прервал его и поставил точку в разговоре Хамат.
    В тот же день он построил анархистов и объявил о принятом им решении.
–Вы не оставляете нам никакого другого выбора? – осмелился спросить один из них, долговязый и сутулый в форменном кителе железнодорожника.
–Выбор у вас нынче только один, – ответил ему и всем строго Хамат. – В следующий бой пойдете первыми, чтобы кому-нибудь из вас было невдомёк стрелять в наши спины. И кровью искупите свою вину за участие в банде.
    Принял Хамат решение и по Нелли Шибаевой
–В сестры милосердия к своим анархистам пойдёшь! – объявил ей он.
–Это под пули, что ли? – скривила испуганно губы она.
–Надо будет, пойдешь и под пули! – распорядился он. – И хватит летать по Кубани певчей птичкой.
–Вы жестокий человек, – опустила она неприкаянно голову.
–Время такое!
    Однако Котляров по-прежнему стоял на своих позициях.
–Где же ваша нетерпимость и беспощадность к врагам, – продолжил свой спор он. – Место ли проявлению подобных слабостей, когда в стране идёт гражданская война.
–Да, идёт гражданская война, страна поделилась надвое, – ответил Хамат. – И я убеждён, что победит в ней тот, под чьи знамёна станет больше людей. Много ещё будет заблудших овечек на этом пути и нам важно убедить их взять нашу сторону.
–Заблудших овечек, – усмехнулся Котляров. – Вы говорите, как пастырь, а не командир Красной Армии
–Иногда нужно быть и пастырем, – ответил Хамат. – Будущее России на кону. Будущее, что строится не только огнем и мечом, но и словом.
–Может быть вы и правы, но во избежание недоразумений в будущем, я вынужден доложить о вашем решении в Реввоенсовет армии.
–Докладывайте, я готов нести ответственность, – ответил решительно Хамат.
    Но был среди анархистов один, который обманул его ожидания – Игнат. Ночью он смог бежать из расположения отряда.
    Обо всём, как и обещал, Котляров доложил в Реввоенсовет и Хамата вызвали в штаб. Когда он пришёл, его уже ждали в нём командарм Толкачёв и предреввоенсовета Ищенко.
–Да как вы могли, Рыжебородов, опытный революционер и большевик, поставить в свои ряды врагов? – принялся увещевать его Ищенко.
–Да никакие они не враги, – ответил ему Хамат, – простой люд не определившийся во времени
–Вам ли объяснять, что на войне нет места человеколюбию и жалости.
–А по-моему, товарищ предреввоенсовета, на ней нет места чрезмерной жестокости.  –  ответил Хамат. – Что до человеколюбия, опять же ему есть место всегда и везде потому, что ради него люди сворачивают горы и вершат великие революции.
–Эко тебя понесло, командир, – посмотрел на Хамата суженными карими глазами командарм Толкачёв, – не солдат, а будто соловей с берёзки. А знаешь ли ты, сердобольный ты наш, что за дезорганизацию службы в такой боевой единице, как отряд, я могу отдать приказ расстрелять тебя.
–Никакой я не сердобольный, товарищ командарм, – ответил Хамат. – Отдал ведь я приказ расстрелять атамана Галоту, потому что увидел в нём идейного  врага и большую вредность  нашему революционному делу. И расстрелянным быть не боюсь. Я в партии с 1905года и никогда не менял своих убеждений, одним из которых является то, что революции вершатся во благо  и во имя человека, а иначе и затевать их не было б нужды.
–Не надо сладкий кисель с солёной кашей мешать, – прервал его командарм. Революции вершатся во имя человека, а не врага.
–Враг наш нынче белая гвардия, – сказал Хамат, – враг организованный и ненавидящий нас, но не простой народ. И я уверен, победит в этой жестокой схватке тот, кто первым поймёт это.
–Я отстраняю вас от командования отрядом, – приказал Толкачёв, – сдайте оружие, посидите под домашним арестом и подумайте о том, какой должна быть революционная бдительность.
    Под арестом он просидел пять дней, переживая отстранённость от дел. Усугублялись его положение и переживания ещё тем, что именно в эти дни Корнилов предпринял очередную попытку наступления на Екатеринодар и занял его окраины. Но, как говориться, не бывает худо без добра. Отряд Хамата, которым в его отсутствие командовал Котляров, был переброшен туда вместе с другими отрядами и ополчением и выбил врага. Взвод, собранный из анархистов Галоты, оправдал его надежды и неплохо показал себя в боях. В один из тех дней кровопролитных сражений прямым попаданием снаряда в штаб белогвардейской армии Корнилов был убит. «Погиб великий военачальник белого движения, – скажет о нём генерал Деникин. – Погиб, потому что время было не для его славы». Скажет и отведёт Добровольческую армию на Дон, чтобы соединившись с белоказачьей  армией атамана Краснова, снова вернуться на Кубань и продолжить доселе невиданную для России междуусобную и братоубийственную войну.
    После тех событий Хамата освободили и вызвали в штаб.
–Ваша взяла, Рыжебородов, – сказал, возвращая ему оружие Толкачёв. – Идите и командуйте отрядом.
–Лично моего в революции ничего нет, товарищ командарм, – ответил ему Хамат. – Общему делу служим, а потому – наша взяла.
    Так распорядилась война, так он вернулся в отряд. Его не встречали, как героя. И не смотря на храбрость, проявленную созданным им взводом, в отряде относились к бывшим анархистам ещё настороженно, даже Тихон недовольно пробурчал, словно обобщая мнение сослуживцев:
–И дались они вам, чтобы от начальства упрёки терпеть, под арестом сидеть.
–Дались, Тихон, дались. И не мне. Сегодня каждый человек для революции важен.
    Ночью он прошёлся по расположению отряда, который вернулся после боёв на конезавод. У пруда в большом чане Клим готовил уху из выловленной тут же рыбы для красноармейцев, сидевших вокруг.
    Увидев командира, бойцы поднялись.
–Сидите, сидите! – дал отмашку Хамат.
–Отведайте с нами ушицы, товарищ командир, – предложил один из взводных.
–Спасибо, Карпенко, – отказался он, но  присел к ним.
    Хамат, как и все черкесы, не ел рыбу, хотя в окружавших аулы станицах и хуторах употребляли её с удовольствием. В юности он как-то полюбопытствовал у отца об этом.  «Ловля рыб издревле считалась в нашем народе непристойным делом, – ответил Якуб, – а поедание достойным глубочайшего презрения. Причина такого отношения была в первую очередь в том, что мы не видим никакой разницы между рыбами и лягушками. И потом, у этих существ нет шеи, а потому их нельзя забить, перерезав горло, как и свинью, животное, к которому  с некоторых пор испытываем отвращение. В-третьих, рыбы при забое не истекают кровью, что является для нас явным признаком мертвечины. В-четвёртых, нет, наверное, такой рыбы, если  не питается травами, что, хоть один раз, не поела бы плоти утопленника. И скажи мне, сын, как можно, после всего сказанного, употреблять её в пищу».
    Помолчав некоторое время, Якуб продолжил:
–Жил ещё на моей памяти в нашем ауле человек по имени Айтэч, который, неведомо когда и где вкусил рыбу. И так она понравилась ему, что  стал он часто и надолго пропадать на реке и в укромных местах ловить и поедать её. Прошли годы, пока возвращавшийся из похода именитый муж Гот не застал его за этим делом. Разгневанный, он, не задумываясь, убил Айтэча, а тело привёз к нему домой, и, бросив во дворе, сказал  домочадцам:  «Похороните этого падальщика. При жизни он не смог выбрать достойного мужчины дела, был для семьи плохим добытчиком. Я убил Айтэча, чтобы вам более не заниматься самообманом, надеясь на него, и не жить впроголодь.
    Как большевик Хамат был лишён предрассудков, но толи из убедительности, с которой сказал ему всё это отец, или из других предубеждений, таившихся в крови и душе, рыбу тоже не ел. И в этом черкесы в те времена не походили на весь остальной мир.
–А что, товарищ командир,  раз уж так дело пошло, может, возьмём в Красную Армию и Климку Горобца, – указал на юношу Карпенко.
– Это, какого такого Горобца, родственника того, кто от нас бежал недавно?
–Так точно, товарищ командир! – ответил за Карпенко Клим. – Но отец давно с нами не живет, и показал, что отрезанный ломоть для семьи. Ваш брат Иван мне был вместо него  последние годы. Он меня и учил жизни.
    Хамат внимательно рассмотрел паренька, серьёзно говорившего в ночи, спросил:
–И сколько ж тебе лет?
–Девятнадцатый год пошёл.
–А мать отпустит?
–Надо будет – убегу!
–Ну, думается, до этого не дойдёт, – умерил его пыл Хамат. – Убегать по части твоего отца и оставь  ему.
   Наутро, когда отряд собрался, чтобы продолжить поход, на удивление всем, Глафира спокойно отпустила сына в войско, но попросила:
–Отца встретишь, сынок, не трогай. Не в себе он давно, как с этими антихристами связался.
    Хамат взял Клима в ординарцы, а Тихону, что был в этой должности, приказал:
–Командиром к анархистам пойдёшь. Народ они тёртый и порченный, ты знаешь, но тебе, думаю, справиться с ними будет с руки.
   Покряхтел недовольно Тихон, который был  годы неразлучен с ним, ну а потом только развёл руками – приказ есть приказ!
   После освобождения от корниловцев Екатеринодара Хамат со своим отрядом, как и вся армия, был переброшен в начале лета на границу Дона и Кубани, где шли ожесточённые позиционные бои.
   Был жаркий день и жаркий бой. С утра позиции  отряда обстреляла артиллерия, и дым пожарищ не успел рассеяться, как в психическую атаку на них пошли при полном параде отборные офицерские ряды. Первая эта атака с трудом была отбита.
–Не тот нынче Деникин, что уходил с Кубани, – сказал устало после того боя Котляров. – Приросло его войско силами дончаков, а соседние позиции, говорят, атаковал вчера люто черкесский и из прочих кавказцев конный корпус, много порубали да постреляли нашего брата.
–Иногда люди бывают, как слепые котята, и не знают, не ведают, с чьей стороны придёт к ним польза, – хмуро ответил Хамат, – и мой народ не составляет  исключения.
   После этих слов Хамат взял в руки бинокль и стал осматривать позиции врага, а когда убрал его, Котляров спросил:
–Что, раны зализывает доблестное белое офицерство?
–Если бы так, свежие силы подтягивает. Не иначе как до вечера снова в атаку пойдут.
– И, что думаешь делать, командир?
–Упреждать их атаку  не будем. Не те у нас силы. Но вот выстоять здесь–это наше.
   Бросив тревожный взгляд в сторону врага, Хамат приказал подтянуть за окопы три пушки, а эскадрону седлать лошадей на тот случай, если они не смогут отбить атакующих, чтобы ударить врага по флангам.
   Как и предполагал Хамат, после обеда деникинцы построились в боевом порядке. На этот раз поставили впереди конницу, а пехоту сзади, и атака началась. Хамат отдал артиллеристам приказ: «Огонь!» Пушки ударили залпом по конному авангарду. После второго залпа обрушился на кавалерию шквальный огонь из стрелкового оружия – затрещали пулемёты, а красноармейцы стали неторопливым и сосредоточенным прицельным огнём отстреливать лошадей и всадников из винтовок. Грянул третий залп, и через секунду-другую поле было усеяно трупами лошадей и всадников, а поредевшая конница всё летела и летела на окопы. Незамедлительно поменяв своё решение, Хамат скомандовал: «Эскадрон! В атаку!» –  бросился к своему коню и помчался вперёд. Началась страшная сеча, и полетели головы, как с одной, так и с другой стороны, а лошади в агонии затаптывали тех, кто оказался под их копытами.
   Не стала успешной атака кавалерии врага, как впрочем, и их отборной офицерской пехоты, которую красноармейцы сначала встретили шквальным огнём из пулемётов и винтовок, а потом пошли с ней в штыки и заставили  ретироваться.
   Но, как и на любой войне, отвага одних не является предтечей победы всего войска. В тот день деникинцы предприняли наступление по всему фронту и, опрокинув красногвардейские отряды, чьи позиции были слева и справа, потеснили их в кубанские степи. Узнав об этом, Хамат поторопился вывести своих людей из-под опасности окружения, поторопился, пока тот капкан, та волчья пасть не захлопнулись.
    Ушли они налегке и передвигались ночью, которую, то справа, то слева освещали тысячи костров белогвардейских лагерей. И было в этом что-то, наводящее ужас, будто бы великая и могущественная орда взяла и вернулась из древности на дикое поле, в кубанские степи.
–Жарким мне, кажется, будет для нас это лето, – осторожно заметил Тихон, когда они обогнули один из белогвардейских лагерей.
–Только бы лето, – мрачно заметил Хамат. – Весь мир ополчился против нас, мир, в котором не признается справедливость.
    Солнце  позолотило небосклон, но было ещё темно, когда они увидели силуэты трёх всадников, что поспешно свернули с их дороги и поскакали прочь. Тихон вскинул винтовку.
–Не стрелять! – приказал Хамат.
–Выдадут же! – не согласился тот, опуская оружие.
–Бог не выдаст, чёрт не съест. – Шуметь не надо. Лазутчики это их, из разведки возвращаются, наши, значит, где-то близко стоят. Пока же они доберутся до ближнего своего лагеря и сообщат о нас, мы только время выиграем.
    На конезаводе в эти дни тоже было неспокойно. Несмотря на то, что вся прикубанская лесостепь пока ещё была занята красноармейцами, на ней стояла тревожная пора – то там, то здесь поднимала голову всякая дрянь и затаившиеся отряды атамана Гетмана, вдохновлённые победами Деникина на Дону.
    Ивану же стало чуть лучше. И вот теперь, сидя у пруда, он блуждал взглядом по водной глади. Раньше это успокаивало его, но не теперь. Он иногда и с беспокойством смотрел вдаль и  по сторонам. По-прежнему ныла зажившая рана в груди и правая рука плохо слушалась. Нет-нет, он не боялся врагов, которые могли прийти сюда, ни смерти. Воспитанный Якубом-рыжебородым в лучших традициях черкесского рыцарства, он боялся только одного перед возможным появлением врага – своей беспомощности. Да и на Багдасарова, кто в минуты  уныний всегда не только словами, но и одним своим видом вселял в него непоколебимую веру в лучшее будущее, теперь не было никакой надежды. После событий весны он замкнулся и долго не выходил из дома, а потом стал появляться и бродить не в себе по конезаводу.
   Тихо подошла и присела рядом Анастасия.
–Совсем плох Андраник, – сказала грустно она, словно продолжая ход его мыслей.
–Такое пережить и выдержать на склоне лет ему оказалось уже не по силам, – ответил он.
    Перипетии душевных мук и самоистязание Багдасарова тоже очень беспокоили его. Он много раз пытался заговорить с ним и успокоить, но тот только отмахивался.
    Как-то незаметно прошли  два не очень жарких месяца лета, а к началу августа на конезавод нагрянул отряд деникинцев, командовал которым ротмистр Шурыгин. Белогвардейский офицер был по происхождению из екатеринодарских  купцов-лавочников и, знавший ранее Багдасарова, хорошими манерами не отличался. Для начала он прошелся по конюшне, а потом призвал во двор хозяина.
–И где же ваши лошади, Багдасаров? – спросил он.
–Красные отобрали, ваше благородие.
–Отобрали! – разозлился тот. – А ещё поставщиком в армию их государя императорского величества назывался. Отравить надо было лошадей  или под нож пустить, чтобы врагам не досталась.
–Как можно… как можно – отступил от ротмистра Андраник, которому даже сама мысль об этом показалась дикой и безумной.
    Некоторое время Шурыгин гневливо и презрительно смотрел на болезненного вида коннозаводчика, а затем приказал подпоручику, что стоял рядом:
–Егоршин, распорядись взять с конюшни оставшихся коня и кобылицу и объездить их. Даю  два дня, чтобы поставили их под седло.
    Его слова в мгновение привели квёлого Андраника в бешенство.
–Последнее отбираешь, отпрыск лавочника! Дело моё, на алтарь которого я положил жизнь, на корню хочешь загубить! Не отдам! – бросился к дверям конюшни он.
–Убрать его! – приказал солдатам Шурыгин и те, ухватив под руки Андраника, оттащили в сторону и бросили у скирда сена.
    Иван поспешил к нему. Велики были потрясения хозяина и сердце более не выдержало…
–Вы убили его! Убили…– затрясся Иван.
–А это кто такой сердобольный объявился? – гневливо продолжил Шурыгин.
–Иван Рыжебородов, старший конюх, ваше благородие! – доложил Егоршин.
–Рыжебородов! – более  разгневался офицер. Больно знакома мне эта редкая фамилия. Закройте в сарае его, а после обеда ко мне на допрос.
    Иван впервые в жизни сидел под замком, но несвободным себя не чувствовал. И поводом к тому было оружие, которое Андраник утаил в этом сарае. Как только Иван вернулся из госпиталя, а хозяина еще не одолела апатия, он привёл его сюда и приоткрыл в углу крышку из досок, прикрытую дёрном. В яме лежали два револьвера, кольт и патроны к ним.  « Их я давно припрятал на чёрный день, а остальное оружие твой брат забрал, »  – пояснил он. Иван тогда согласно кивнул, а сегодня  бесконечно благодарен Андранику, который был всегда запаслив, а теперь время показало, что ещё и прозорлив. « Оружием вершатся и зло, и добро, а иногда оно бывает  ключом к свободе, » – подумал он, достав из ямы револьвер и нагружая его барабан патронами.
   Когда Ивана привели на допрос к Шурыгину, тот сидел в кресле  в приятной истоме только что сытно наевшегося маслом кота.
–Ну, скажите мне на милость, Иван Рыжебородов – русский человек, – без прежней злобы спросил Шурыгин, – что вас связывает с этим туземцем Рыжебородовым – командиром красной заразы, о котором мне довелось немало слышать на Донском фронте?
–Мы вместе росли и воспитывались у одного туземца, как вы смели выразиться, который был человеком достойным и благородным, и учил нас, что родство по духу, если оно настоящее, может быть превыше и крепче родства по крови.
–Как тебя прикажешь понимать, – нахмурился ротмистр, – значит, ты заодно с этим большевиком?
–Понимай, как хочешь! – отрезал Иван. – Брат он мне и я не отрекаюсь!
–Да, – Шурыгин нервно сжал пальцы. – А знаешь ли ты, что за такие суждения я прикажу тебя расстрелять?
–Ваша воля, – ответил Иван, нащупав револьвер на боку, но выстрелить в Шурыгина посчитал недальновидным, так как там, у порога, стояли и курили несколько солдат, а слева, под окном, дюжина других, которые отдыхали на лавках в тени деревьев.
–Мы не позволим решать судьбу России каким-то дикарям, – продолжил своё ротмистр.
    Это покоробило Ивана, и он возразил:
–Мне доподлинно известно, что тьма этих же дикарей, как вы смели снова выразиться, сегодня служит и у вас. А что до судьбы России, не может, похоже, человек решить её нынче сам, пока господь не вмешается.
–Бог не может быть на стороне безбожников, – ответил ротмистр и с уверенностью добавил, – а значит и победа будет за нами.
–Победа она, известно дело, девица капризная, – спокойно ответил Иван. – Никто не знает, кому  отдаст предпочтение. Никто не знает и кого любит больше бог, того, кто глубоко верует в него, или безбожника, которого он страстно желает вернуть в своё лоно, как овечку заблудшую.
–Не тот нынче для России враг, кто в белых рядах, – заговорил речитативом и тоном, не терпящим более возражений, ротмистр, – а тот, кто развёл брожение в умах.
    Иван же криво усмехнулся на то, что Шурыгин, как непростительно раскормленная накануне охоты собака, выдохся и иссяк, и был более не в состоянии вести спор.
    Реакция на кривую усмешку была незамедлительной.
–Егоршин! – провизжал он. – Расстрелять этого словоблуда!
     До смерти над оврагом за околицей  осталась пара десятков шагов, тогда-то Иван, резко развернувшись, расстрелял в упор конвоира, что следовал за ним, а потом, прикрывшись его обмякшим телом, Егоршина и второго конвойного.
    Когда выстрелы донеслись до конезавода, один из солдат, сидевших на лавке у дома, перекрестившись, воскликнул:
–Пошла душа конюха в последний путь, упаси её, господи!
–Отправилась к праотцам, – хмуро поддержал его другой.
    И только третий всполошился:
–Что-то неладное, братцы, у них творится, не тремя выстрелами ведь расстреливают, а одним залпом.
    Пока же они опомнились, Иван успел взнуздать брючным ремнём одного из их коней, что паслись табунком за околицей, и скрыться на нём по буеракам.
    Хамат в тот августовский день, когда бежал Иван, окопавшись с отрядом, вёл позиционные бои уже на подступах к Екатеринодару. Враг наступал, накатывая  волной на волну. За день было отбито больше десяти атак. Ночью по всей линии фронта то там, то здесь нередко раздавались выстрелы, а к утру установились давящие тишина и духота перед новым свинцовым дождём.
    В это время прискакал вестовой из Екатеринодара и  передал Хамату пакет. В нём был приказ главнокомандующего Северо-Кавказским фронтом Сорокина свернуть всем позиций и отступить за Екатеринодар. Сердце Кубани сдавалось на откуп врагу.
–Напрасно он это делает, – вытер выступившую на лбу испарину Хамат и свернул пакет.
–Главнокомандующему оно, наверное, виднее, – не согласился с ним Котляров. – Сдал ведь  Кутузов Москву французам, а войну потом выиграл.
–У каждой войны своя история, – ответил Хамат. – В этой же, сдав Екатеринодар, мы потеряем всю Кубань, оставив на произвол этих палачей тысячи наших товарищей и сочувствующих. А что будет с таманцами,  кто немцам противостоит, с туапсинскими рабочими, что с грузинскими меньшевиками воюют. Отрезанные от нас, они будут обречены.
    Отдав приказ к отступлению, Хамат невольно почувствовал себя причастным к чудовищному предательству. Это и подсказало ему, как поступить дальше.
    Переправившись через Кубань, он не пошёл на соединение с основными силами, а повёл отряд в горы, чтобы громить оттуда налётами врага.
–Стоит ли напоминать вам, Рыжебородов, что вы командир регулярной Красной Армии, – заметил недовольно на это Котляров, – и обязаны выполнять приказы командования, а не уходить в абреки или заниматься партизанщиной.
–В абреки, комиссар, шли от безысходности или, чтобы безнаказанно грабить и убивать, – ответил Хамат, – а я увожу отряд в горы, твердо убежденный, что здесь наше место, тут будем громить врага, не давая ни минуты покоя. И это будет по совести, чем отсиживаться где-нибудь в Ставрополе.
    Назвав э город, куда отступала Красная Армия, Хамат не мог не вспомнить о Лидии и сыне. Поступи он, как все, может быть, и нашёл бы свою семью, но не таков  был человек, потому что ставил интересы революции выше личных. « Ну, ничего, – рассудил он, – вот победим контрреволюцию, будет гораздо лучше жить и Лидии, и Мурату, которых я непременно разыщу, всем будет лучше! Жить, а если нужно и сражаться во имя необозримых горизонтов  свободы и счастья будущего – не это ли величайшее предназначение человека на земле!»
    По мере приближения отряда к горам он рос, как снежный ком, прирастая сторонниками большевиков из числа станичной, хуторской и аульской бедноты.
    В августе 1918года Деникин занял почти  всю равнинную часть Кубани, тогда как в горах прочно утвердились отряды красно-зеленых и не давали покоя врагу, используя внезапность налётов на его лагеря и занятые им хутора и станицы. Бесчинствовали в ответ и белогвардейцы. Только в  Майкопе отрядами атаманов Гетмана и Покровского были казнены более двух тысяч красноармейцев и рабочих. « Можно казнить 20 тысяч невиновных, чтобы не оставить в живых одного виновного, » – таков был иезуитский приказ атамана Гетмана, изуверски, с особой жестокостью воплощавшийся его подчинёнными.
   Хамат расположил  отряд в одной из пещер, места  хватило всем. В сентябре они сделали несколько успешных вылазок в станицы, занятые белыми, но, чтобы пережить эту зиму, захваченного провианта и боеприпасов было мало. В середине октября он снял отряд и привёл в предместья Туапсе, на складах  которого хранились большие запасы врага. Напасть на них он решил в три часа ночи, а потому уже в сумерки приказал бойцам ложиться спать. Сам же надумал пройтись перед сном. Невдалеке от лагеря, на берегу речушки, при лунном свете увидел мужчину и женщину, которые сидели рядом. Узнал их. Это был Тихон и Нелли Шибаева. Она склонила голову на его покатое и могучее плечо, а он, спокойный и неподвижный, что-то говорил ей. Хамат стал невольным свидетелем их разговора.
–Я ведь, Неллюшка, из сибиряков, в томских краях моя родина. Места там заповедные, богом меченые. Бывало, выйдешь на околицу поутру, а воздух еловый  грудь распирает и от красот таёжных душа сама вдруг запоёт  и не напоётся.
    Вспомнив родину, Тихон на время смолк, а затем продолжил:
–Вот добьём, Неллюшка, контру, непременно вернусь домой и тебя с собой заберу, починим отцовскую избу и будем жить душа в душу, ни в чём нужды не зная.
–Ты бы, Тиша, не загадывал, – сказала она, – боюсь я, боюсь неисполнения мечтаний. Война ведь…
    Бывший вор и разбойник Тихон и некогда распутная певичка Нелли, погрязшие в прошлом в грехах и пороках, как люди, ищущие от них убежище в монастыре, искали  своё спасение в любви и уже давно потянулись друг к дружке. Их привязанность вызывала у Хамата добрую улыбку и человеческое понимание. Порадовался за них он и в этот раз и, чтобы не нарушать эту идиллию, тихо прошёл мимо и спустился в низину.
   У излучины речушки его окликнул караульный:
–Стой, кто идёт!
–Свой, Клим, свой.
–Для порядку пароль надо назвать, товарищ командир, – предложил серьёзно Горобец.
Хамат усмехнулся:
–Вепрь!
–Булава!
    Он подошёл к Климу и присел на валун.
–Бдительно несёшь службу, – похвалил юношу.
–Мне не привыкать, – ответил  тот. – Не одну ночь в дозорах и на выпасах глаз не смыкал. И нравится мне это, оберегать чей-то покой.
    Почти полгода Клим ходил у него в ординарцах, но Хамат не решился ни в прошлом, ни в настоящем привлекать его к боевым походам. А перед ними, чтобы не обидеть юношу, как бы невзначай, отправлял его в караул. Но он, похоже, раскусил его, и вот теперь, посетовал:
–Вы я слышал, товарищ командир, этой ночью на Туапсе пойдёте, а мне, что, опять в карауле отсиживаться?
–Почему же отсиживаться, – ответил Хамат, – караул–это тоже серьёзная служба. И её тоже надо кому-то нести. И потом, сам же только  говорил, что тебе нравится оберегать чей-то покой.
–Так-то оно так, но повоевать бы  хотелось, – сказал Клим. – Что я за красноармеец такой, который пороха не нюхал.
–Молод ещё! Успеешь навоеваться! – урезонил его Хамат. – Революция она только начинается.
    С того дня, как Клим был зачислен в отряд, Хамат внимательно наблюдал за ним и всё больше убеждался в том, что за годы  безотцовщины и работы с Иваном этот юноша унаследовал многие черты характера своего наставника.    Как и Иван, Клим не хотел прятаться за спины других и отсиживаться в запасе. В повседневной службе был исполнительным и опрятным. В общении с товарищами всегда прямолинеен, говоря без намёков и обиняков, что показывало его бесхитростную натуру. Даже в походке, в этом собранном и бравом шаге, угадывался Иван. Наверное, не только молодость Клима, но и то, что связывало  с братом, как-то невольно заставляли Хамата оберегать его. Поймав себя на этой мысли, он осёкся. Не делало чести красному командиру оберегать одних и посылать на возможную смерть других, и он, наконец, определился и сказал парню:
–Сменишься с поста, передашь мой приказ  начальнику караула и можешь идти спать, в Туапсе с нами пойдёшь.
    Юноша несказанно обрадовался этому:
–Спасибо, товарищ командир! Давно бы так, невмоготу мне уже  даром казённый хлеб жевать и сапоги впустую топтать.
–Ладно!– шутливо потрепал Клима за вихор он.
    В ту ночь, попав под перекрестный огонь двух английских пулемётов, Тихон, выступивший со своими людьми первым, чтобы снять часовых, был тяжело ранен. Хамату с отрядом удалось подавить огневые точки противника и, пока белые не опомнились, они смогли набрать на складах достаточно тёплой одежды, провизии и боеприпасов.
    Белогвардейцы стали преследовать их, но, то и дело, натыкаясь на заслоны, оставляемые по пути отступления Хаматом, потеряли отряд из виду, и, не решившись идти дальше, в ощерившиеся свинцом горы, вернулись на рассвете в Туапсе.
    Тихон прожил после того боя два дня. Его сибирское здоровье и крепкий дух ожесточённо боролись со смертью, но она оказалась сильней. Перед смертью он пришёл в сознание, посмотрел вокруг, увидел у своего одра Хамата и Нелли, благодарно и, прощаясь, кивнул им. Потом он вспомнил отчий дом на крутом яру, неподвижные, словно нарисованные, ели в низине у тихого плёса, бегущую от избы дорогу, по которой когда-то ушёл, чтоб уже не вернуться никогда. Боль в теле поглотила тоска, которую затем сменили бесчувствие и пустота…
–Тиша, Тиша! – бросилась к нему Нелли, прикрыла ладонями его грудь, положила на руки голову, словно хотела ими удержать покидающую тело душу…
     Хамат постарался успокоить её.
–Недолгим,  недолгим было наше счастье…– стала биться в истерике она.
    Любовь к Тихону круто повернула её судьбу, а теперь, утратив эту светоч, она потерялась в обволакивающем мраке.
–Я сожалею, Нелли, Тихон и мне долгие годы был, что старший брат,  –склонил голову Хамат.
    Он и она ещё долго не могли оправиться от этой потери.
    Сбежав от белых, Иван тоже переправился через Кубань и поспешил в родной аул, который, как и всё в войну, представлял незавидное зрелище. По улицам у плетней из зарослей бурьяна и бузины торчали прошлогодние засохшие их стебли. В огородах вширь росли густо осот и осока. Следы запущенности были и в некогда ухоженных садах. То там, то здесь под деревьями можно было видеть обломившиеся с них ветви, которые утопали в зарослях разнотравья. На улице, что бежала через весь аул, когда-то всегда оживлённой, было безлюдно, даже ни живности, ни кошек, ни собак. Над всем витал разрушительный и тлетворный дух войны.
    Через некоторое время Иван  почувствовал чей-то пристальный взгляд в спину. Он резко развернулся и увидел, как кто-то отпрянул от плетня, густо проросшего побегами акации. Тогда он достал револьвер.
–Не стреляй! – попросил всё тот же кто-то.
    Вскоре через лаз в плетне пробрался  на улицу человек в галифе, в холщовой рубашке, перетянутый в талии тонким кожаным ремнём с бляшками.
–Фасапши, Иуан! – приветствовал  тот.
–День добрый, Техач! – узнав старика, ответил он.
    Техач, хотя и был в пору отрочества Ивана моложе Якуба, но поддерживал  с ним дружеские отношения, часто бывал у них дома. Он заметно постарел за эти годы и его светло–синие  глаза, которые нельзя было спутать ни с чьими другими, блестевшие как-то по-детски с озорством, теперь выглядели потускневшими, дымчато-синими.
–Почему в ауле так безлюдно? – спросил Иван. – Неужели война всех распугала?
–Если ты о мужчинах, то их почти никого нет, – ответил Техач. – Кого ещё в начале войны красные на реке Пшиш порубали и постреляли, кто с Клыч-Гиреем к русскому генералу ушёл, а кто с красными в горы подался.
–А женщины, дети, старики?
–Женщины со стариками в лес ушли дичку, кислицу и ягоды собирать. А вот меня на хозяйстве оставили, да за детишками присматривать, – грустно усмехнулся он.
    Только теперь Иван увидел несколько детских голов, высунувшихся из зарослей, глаз, с любопытством изучающих его, незнакомца.
–А что, белые частые гости в ауле? – спросил Иван.
–Бывают, – ответил тот. – Но что с нас взять. Всё, что можно, давно вывезли.
–Кто вывез?
–А все, кому не лень. Одни придут–пройдутся по дворам, а за ними и другие. И все нам в лица какими-то бумажками тыкали. А однажды ночью даже всё зерно  из вдовьего амбара вывезли. 
    Вдовий амбар–святая святых место в ауле, куда каждый  был обязан, возвращаясь с поля с урожаем, сгружать часть  на нужды вдов и одиноких стариков, разграбили. « Что за люди, что за нравы!» – покачал головой Иван.
    Решив переждать время, он построил шалаш в лесу на пригорке, с которого аул просматривался, как на ладони. Впервые за дни великой смуты Иван смог остаться один и постарался теперь собраться с мыслями. Он не был ни убеждённым красным, а тем более белым, но и сторонним наблюдателем происходящего быть не мог. Потом он вспомнил черкесскую поговорку, которую часто повторял Якуб: « Никому ещё не удавалось пройти через густой репейник, не подцепив его колючек».  « Так, наверное, и в лихолетье, нельзя пережить его, чтобы оно никак не задело тебя,  – подумал он, – лихолетье, – стихию времени, которое в буйстве своём круто меняет человеческие судьбы, зачастую безжалостно ломая их».
    Он тоже мог уйти в горы и примкнуть к красно-зелёным, но одно удерживало – Анастасия, которая была в руках белогвардейцев.
    Рассвирепевший после его побега ротмистр Шурыгин вызвал в тот день подпоручика Шмагу и  бросил ему:
–Этот черкесский выкормыш непременно вернётся за своей супругой.
–Прикажете арестовать её, ваше благородие?
–Нет.  Но глаз с неё не спускать.
Прошло больше месяца и Иван, переправившись на правый берег Кубани, прокрался глубокой ночью, минуя ползком караульных, к флигелю, который подарил ему после женитьбы Багдасаров, тихо постучал в окно. Анастасия поднялась с постели, зажгла свечу и, увидев его, замахала руками:
–Уходи, родненький, уходи, миленький!
    Иван не успел  опомниться, как три дюжих солдата набросились на него.
–Бей, вали, вяжи! – пронёсся раскатисто по ночи голос Шмаги.
    От солдат, взгромоздившихся на него, запахло пресным и чуть горьковатым Глафириным самогоном.
    Утром его привели к Шурыгину.
–Нет-нет, расстреливать я тебя больше не буду. Слишком лёгкая для тебя была бы смерть, – язвительно сказал он. – Отдам лучше в нашу контрразведку, тамошние костоломы поработают с тобой и вмиг вразумят, на чьей стороне господь.
–Ваша воля,– снова ответил ему Иван. – Ни мук, ни смерти я уже не боюсь, не раз терпел их и смотрел ей в лицо.
Спокойствие, с которым Иван сказал эти слова, вызвало насмешливую улыбку ротмистра.
–Ой, взвоешь, Рыжебородов, ой, взвоешь, когда жилы из тебя потянут, да на дыбе косточки затрещат! – заключил он.
–Не взвою! – твердо и решительно ответил Иван.
    Зиму 1919 Хамат с отрядом провёл беспокойно. В начале января, разведав их расположение, белогвардейцы напали на них. И снова был жаркий бой, и несколько часов эхо оружейных выстрелов сотрясало горы. Спасло их то, что караульные, командиром которых в этот раз он назначил Клима Горобца, не проспали врага и вовремя сообщили о его приближении. Атаку отбили, но оставаться в этой уже обжитой пещере было нельзя. Хамат отвёл отряд глубже в леса, и они несколько дней, разбивая свой лагерь, рыли в каменистой мерзлоте землянки.
    Обустроив отряд на новом месте, он собрал в своей землянке Котлярова и командиров взводов, чтобы обсудить с ними дальнейший план боевых операций.
–На Ключевскую надо идти, – предложил один из командиров – Тесеев, которого из-за фамилии и недюжинной силы Котляров называл Тесеем, что убил Минотавра. – Там отряд по большей части интендантский стоит. Думаю, разбить его не составит большого труда, да и поживиться у них есть чем.
–Выйти замуж не напасть, только замужем бы, – не пропасть, – заметил на это с сомнением другой командир взвода Калюжный.
–Ты о чём это, Архип? – спросил его Тесеев.
–А о том, что отряд, который недавно нас атаковал со стороны Ключевской пришёл. Это война, Анисим, долго на одном месте мало кто задерживается. Вчера, может быть, там и стояли интенданты, а сегодня артиллерия и кавалерия подтянулись.
–Лазутчиков в таком разе нужно бы снарядить, – согласился Тесеев.
    Так и решили. Возглавить лазутчиков предложили Теесееву. В группу вошли Клим Горобец и ещё два красноармейца. Отправились они заполночь, чтобы  к рассвету выйти к Ключевской.
    Хамат не без тревоги прождал их два дня и не потому, что впервые отпустил от себя Клима Горобца да послал не абы куда, а в разведку, в нём он после Туапсе был уверен, – хороший боец растёт, беспокоило другое – по горам нынче рыскало немало белогвардейских отрядов, не наткнулись бы, не попались.
    К вечеру второго дня они, наконец, вернулись.
–Прав был в своих предположениях Архип, но только в одном – не одни интенданты стоят нынче в Ключевой, есть и другие, но не артиллерия и кавалерия, а отряд пехоты, ничуть не больше нашего. Я эти два дня подождал, думал, что кто-то ещё подтянется, подъезды наблюдал, но никого не увидел. Так что, можно выступать.
–А по дороге, как? – спросил Хамат.
–Спокойно, вроде. Обоз только с ранеными встретили, видно, хорошо где-то досталось белякам.
    Клим же был сильно обеспокоен.
–Беда, командир, – вздохнул он. – Я в Ключевскую ходил, притворившись попрошайкой, ну и встретил на базаре  конезаводчанина Антипу-хромого, что привёз в станицу пшеницу на картошку менять. Нашептал он, признав меня, что дядю Ваню белые арестовали.
    Холодком обдало Хамата: «Неужели из-за меня пострадал брат?» Так или иначе, но он не подал виду, потому что, как и задумано, надо было сначала напасть на Ключевскую и расклеиваться перед этим, показывая подчинённым свою слабость, или предпринять что-то сразу, ставя личное выше борьбы с врагом, он не мог
«Но и одно другому не должно мешать», – подумал он и решил напасть на Ключевскую в эту  ночь.
    Они расправились с пехотой и интендантами, а потом, переодевшись в форму пленного штабс-капитана, он позвал Котлярова и сказал:
–Принимай командование отрядом, комиссар, и уводи его обратно.
    Тот, рассмотрев форму, в которую был одет Хамат, недоумевая, спросил:
–Что за маскарад, командир?
–Брат Иван мой в беде, – пояснил он, – чувствую, из-за меня в неё попал,   пойду выручать.
–Рискованное дело затеял, Рыжебородов, в глубокий тыл к врагу идти. – усомнился в успехе Котляров.
–Ничего страшного, – ответил и повторил свою любимую поговорку, – бог не выдаст, чёрт не съест.
    Он выехал из горных теснин на равнину и внезапно почувствовал прилив небывалой свободы и легкость, как солдат после длительного и изнурительного перехода сбросивший на привале тяжёлые шинель и сапоги. Однако и эти чувства были только мимолётны, потому что вокруг были враги и встреча с ними неминуема.
    Как он и предполагал, вблизи черкесских аулов Прикубанья столкнулся лицом к лицу с конным патрулём.
–Штабс-капитан Гомелаури, – рассмотрел представленный документ старший патруля пожилой поручик, – извольте поинтересоваться, откуда и куда следуем?
    Хамату хватило выдержки и самообладания.
–Из Туапсе с инспекции еду, в штаб возвращаюсь.
     Когда Хамат, получив документ, поехал дальше, чернявый корнет, что находился рядом с поручиком, посмотрел ему вслед и с юношеской завистью сказал:
–Отважен господин офицер, столько вёрст без охраны по горам отмахал!
–Да не в отваге тут, Николенька, скорей дело, – пояснил поручик. – Они, кавказцы, в горах, что рыба в воде, с чутьём, что у зверя. Многому у них можно для самосохранения поучиться.
    Не ведал, не знал поручик, что под фамилией грузина штабс-капитана скрывается злейший враг белого движения и красный командир Рыжебородов.
    Путь его лежал через родной аул, и он решил после длительной разлуки с родными местами  наведаться и въехал в него под любопытными взглядами детворы, игравшей на улице в черкесскую лапту. Внезапно  от них отделился курчавый мальчишка и помчался в ближайший двор. Хамат остановил коня в ожидании того, что будет дальше. Взгляды детей, переставших играть, были теперь  настороженны и напуганы. Скрипнула калитка и из-за неё показался невысокий старик, который зашагал к нему впереди  мальчика. Он приблизился и чуть ослеплённый, хотя и зимним, но ярким солнцем, всё-таки узнал его.
–Фасапши, Хамат! А я-то подумал, кого ещё нелёгкая принесла.
–А что, Техач, часто нынче в аул чужие люди наведываются?
–Часто, – вздохнул глубоко тот и добавил. – Из наших только брат твой приходил. Пожил тут в лесу около месяца, а потом ушёл.
–А почему в лесу? Разве дом отцовский не цел?
–Дом-то, хоть и покосился, но цел, да вот он чего-то сильно опасался.
–И куда ж он пошёл?
–Откуда пришёл, туда и ушёл. В сторону Бжедуг-кала.
    Ночью Хамат, как и Иван, прокрался на конезавод и тихо постучал в дверь. Она тихо спросила: « Кто там?» Он ответил. Анастасия приоткрыла дверь и впустила его.
–Как это случилось? – спросил Хамат.
–Иван Андраника пожалел, когда у него последних лошадей забрали, до смерти довели. А потом Шурыгин, чей отряд у нас стоит, узнал по фамилии, как он вам доводится, посадил под замок на ночь, а на утро вызвал на допрос. Я не знаю, о чём они говорили, но после этого Шурыгин повелел расстрелять его, а Ваня бежал.
–Шурыгин, говоришь, не из наших ли лоточников он, екатеринодарских?
–Тех самых, на лихо к нам его война занесла.
–И что было потом?
–Переждав месяц, он вернулся за мной и его снова арестовали.
–И где Иван теперь?
–В Екатеринодаре в контрразведке их. Ездила я к нему два раза, но свидания  мне так и не разрешили.
–Плохо дело, если он в контрразведке, – поднялся Хамат. – Об её изуверах слышал  много. Быстрей надо выручать Ивана.
    В особняке Багамукова, куда он явился под утро, стоял затхлый воздух. Он прошёл по пустым и гулким от его шагов коридорам в комнату хозяина. Тот сидел на кровати, свесив ноги, и читал газету.
–Хамат! – удивился он и, отложив в сторону пожелтевшее, как и сам, чтиво, поднялся навстречу.
–А что, разве во всём доме ты один? – спросил Хамат.
–Старая кухарка Маня только со мной, – ответил он. – Все разошлись, кто куда, когда красные в 17- ом мои магазины разграбили. А ей-то Мане некуда было идти, вот она и осталась.
    Поёжившись и стянув на груди плед, что накинут на его плечи, Байслан спросил его:
–Ну, а твои какие дела? –  затем, чуть подумав, добавил. – А впрочем, нужно ли спрашивать нынче в России у таких здоровых и крепких мужчин, как ты, каковы их дела. Дело-то на всех нынче одно – стрелять или рубать друг друга.
    Некоторое время они молчали, а потом Хамат сказал:
–Брат мой Иван в тюрьме деникинской контрразведки сидит, куда его сын лавочника Шурыгина упрятал.
–Плохи, значит, у тебя по-прежнему дела, если снова, как и много лет назад, близкий человек в тюрьме.
–А жив ли лавочник Шурыгин? – спросил Хамат
–Байслан Багамуков встревожено поднял брови:
–Жив, но зачем он тебе?
    Затем на его лице мелькнула догадка:
–В аманаты хочешь Лёву взять и на брата обменять. Не смей старика трогать! Не мы устроили в стране эту смуту, не нам за неё ответ держать!
    Хамат тяжело вздохнул:
–Силой освободить Ваньку не смогу. Иного выхода не вижу.
    Байслан сухо и громко откашлялся.
–Есть выход, есть, – сказал он и добавил. – В конце прошлого века объявился в наших краях, в Прикубаньи и на Черноморьи сущий дьявол и разбойник  Семиглаз. Ничего и никого не чурался, грабил всё и всех подряд. Грабил обозы с хлебом, мануфактурой, с другим товаром, а если попадался какой-нибудь казённый экипаж, что ехал, куда с деньгами и ценностями по делам государственным, прибирал к рукам и его содержимое. И при этом всём никого  из ограбленных в живых не оставлял. А потому никто не знал его в лицо, из кого он, из местных, или из других краёв, чёрным вороном к нам залетевший. Не знал никто и тех, кто злодействовал с ним.
–Семиглаз… Мне раньше ничего не приходилось о нём слышать, – вставил Хамат, пока Багамуков на мгновение прервал своё повествование и перевёл дыхание.
–Не фамилия это, а прозвище было злодея. Так казачки его прозвали, что не один месяц за ним по горам и долам, по степным дорогам охотились. Большой чуйки, зоркости и ума, видно, был человек. Так вот, изрядно поднадоел он нашему кубанскому областному начальству и полиции, и они вызвали из самого Петербурга умелого сыскника. Тот выследил его и накрыл всю банду. Но переусердствовали приданные ему солдатики, – всех до одного положили,  разберись теперь, кто из них Семиглаз. Но с той поры не стало о нём ни слуху, ни духу, и все успокоились.
–А зачем ты мне всё это рассказываешь? – спросил смолкнувшего снова на мгновение Байслана  Хамат.
––А ты послушай дальше, – сказал Багамуков, – будет с этого и тебе польза, – и продолжил повествование. – В году 1905-ом объявился в Екатеринодаре богатый купец и промышленник некто Аристарх Клюев, приобрёл особняк на Рашпилевской, несколько разорившихся заводиков, поднял их и зажил припеваючи. Как многие тогдашние купцы, он был  хлебосольным и я по приглашениям частенько бывал у него дома. Всё в нашей дружбе шло своим чередом, беды и радости делили, а потом я стал часто наблюдать за ним некоторые странности. Однажды шли мы с ним по улице Красной в ещё  не холодный, но уже сырой осенний день. Шли и шли себе, прогуливаясь, а он вдруг прыг от меня за дуб, что был на обочине. Ничего не поняв об этом его поступке, я поспешил за ним, а он горячечным потом облился, дрожит, как лист на ветру. «Что случилось, Аристарх?» – спрашиваю . А он показывает на другую сторону улицы, на мужчину, который с тросточкой, обходя лужи, идёт по своим делам, и говорит мне со слезами и дрожащими руками: « Он хочет убить меня и, ей-богу, убьёт!» « Да успокойся ты, Аристарх, с какой такой стати ему тебя убивать!» – обнял его за плечи я. А он уткнулся в мою грудь и ещё долго плакал навзрыд.
    Чем он становился старей, тем чаще стали посещать его страхи, и не только на улице, но и дома. Однажды мы как-то собрались на именины его дочери, а он к завершению вечера возьми и крикни на свою жену: « Гаси свечи, дура, не видишь, что ли, дом наш враги окружают, смерти моей жаждущие!» Сказал он так, а сам бросился из залы в подвал.  Все, кто в тот день находились за столом, чуть всполошились, но большого значения его словам не придали, решив, – с кем не бывает, перебрал до «белки» водку Аристарх. Я же, зная о его недуге, поторопился вслед. В подвале он простукал кладку, нашёл пустоту за ней, и, ударив кулачищём, разрушил её, исчез в проёме. Я пополз за ним по неширокому подкопу и уже через минуту-другую оказался в подвале дома по другую сторону улицы. Аристарх лежал на земле и тяжело дышал. Я, присев рядом, стал успокаивать его, но он и вовсе не узнал меня. « А, вражина, настиг-таки меня, врёшь, не возьмёшь!» – стал метаться в агонии и отбиваться он. Мне не оставалось ничего другого, как крепко прижать его к земле, и ждать, пока он не успокоится.
    «Всё прояснилось потом, когда он умирал, – продолжил далее Багамуков. –На смертном одре Аристарх и рассказал мне ту ошеломляющую тайну происхождения его страхов и ужасов, боязни преследователей, что никакой он не купец Аристарх Клюев, а ростовский вор и разбойник Афанасий Карнаухов, прозванный на Кубани Семиглазом. «Вся моя жизнь прошла в служении дьяволу и золотому тельцу, – завершил он. – А потом убиенные мной стали всё чаще и чаще приходить ко мне во сне и избивать батогами моё тело, и пить мою кровь, и истязать мою душу»…
« Вот так человек, сменив имя и фамилию, паспорт, всё же не смог убежать от себя и своего прошлого, » – закончил Байслан Багамуков.
–Но какое отношение эта история имеет ко мне? – спросил его Хамат.
–Самое прямое, – ответил тот. – Все вы нынче проливаете кровь, много крови в братоубийственной войне и никому из вас не будет покоя в будущем, как Афанасию Карнаухову. Это, во-первых…
–А во-вторых? – хмуро поинтересовался Хамат.
–А во-вторых, дом Семиглаза до сих пор стоит на Рашпилевской. Ещё до его смерти подкоп тот заложили, подкоп, который, может, опасаясь по своей болезни преследователей, сделал он сам, а может, кто-то иной по другой нужде, не знаю. В том доме и стоит нынче контрразведка, а в подвале его сидит твой брат. Смекаешь?...
–Смекаю, – улыбнулся Хамат и добавил. – Удивляюсь я твоей осведомлённости, Байслан. Вроде из дома давно не выходишь, судя по  виду твоему, а даже об этом знаешь.
–А удивляться тут особенно нечему, – спокойно ответил старик. – Пилипенко помнишь, что в жандармерии служил?
–Как же не помнить.
–Так  вот, истопником он в том доме нынче работает и часто заходит ко мне по старой дружбе.
–И ещё меня одно удивляет, – продолжил Хамат. – Ты ведь наших большевистских убеждений не придерживаешься, а мне помогаешь?
    Багамуков задумался, а потом тихо, словно выверяя каждое слово, проговорил:
–До убеждений ли теперь человеку, который одной ногой в могиле стоит. Я и раньше тебе говорил, помогаю ради памяти твоего отца, которому мы с братом многим были обязаны. А теперь вот не осталось на всём белом свете мне ближе человека, как кроме тебя. Чувствую, недолго продержится ещё власть эта деникинская в стране. И, если вы победите, а я доживу, то потом отвезёшь меня на родину и похоронишь по-человечески.
–Живи уж.  –  попрощался с ним Хамат.
    Глубокой ночью по подкопу он пробрался в подвал дома Семиглаза, где на полу, напоминая разброс тел после неудавшейся атаки, лежали арестанты, о которых не раз спотыкался, и увидел высокого человека, что поднялся навстречу ему. Потом  ещё несколько человек.
–Товарищ? – спросил его тот, кто встал первым.
–Товарищ! – твёрдо ответил он.
–Мы рабочие с кожевенного завода, нас обвиняют в саботаже. Чем можем быть полезны вам?
–Брат мой здесь находится Иван, Иван Рыжебородов?
    Те привели Ивана, и он обнялся с ним и спросил:
–Идти сможешь?
–Правая нога после их экзекуции болит, но идти, думается, смогу.
    В ту ночь из города в горы с братьями бежали и рабочие с кожевенного завода. Начальник екатеринодарской деникинской контрразведки, подполковник Еремей Степченко, который когда-то предал Хамат с товарищами и был главным виновником в смерти его отца, пришёл в бешенство, приказал перекрыть все дороги, но эти попытки изловить беглецов оказались тщетными.
    Поднаторевший в политическом сыске на службе в жандармерии, после тех событий прошлого, теперь уже подполковник белой гвардии Еремей Степченко был хорошо осведомлён о том, кто такой Иван. Впрочем, знал он и то, что его брат не ушёл с основными силами в Ставрополь, а воюет где-то рядом в горах.  Степченко был уверен, что рано или поздно Хамат прийдёт за братом, но то, что он ярый сторонник силовых акций  в прошлом в подобных обстоятельствах, проведёт его на банальной мякине, воспользовавшись подкопом, совсем не предполагал. Это злило начальника контрразведки ещё больше.
    Степченко не спал и ворочался всю ночь. Уязвлённое самолюбие нервировало и прочь отгоняло сон. А потом он вспомнил о своём агенте Павле Работяго, Матёром, кто, несмотря на  фамилию,  пристрастьями к труду не отличался, но в деле  был  хорош, всегда выполнял его приказы, чего бы это ему не стоило.
    Созрел к утру в голове Степченко и план. Он решил послать Матёрого на поиски и уничтожение Хамата с цыганами барона Назара, что уже больше месяца стояли табором у базара, торгуя поделками из железа и устраивая представления с песнями, танцами, непременной игрой на гитаре и медведями.
    В это же утро вызвал он в штаб и Работяго, который был одет в картуз и френч а-ля Керенский, в суженные галифе и начищенные до блеска гуталином яловые сапоги.
–Убить краснопузого? С превеликим удовольствием! – после того как Степченко поделился с ним своим планом, ответил Матёрый. – Я, хоть и не под погонами, но большую злость на них имею: брат мой младший погиб, сражаясь с красными под Энемом, да и мне в их власти деньки немало досталось – два ребра сломали и три зуба выбили.
–Ты это, одежду свою смени, – сказал ему Степченко, – и купи себе чего-нибудь по-цыгански цветастей. А в остальном ты черняв, смугл, сойдёшь за  таборита.
    Днём доставили к нему и Назара. Как и подобает цыганскому барону, тот был с окладистой и густой бородой, толстой золотой цепью на шее, увесистым перстнем с бриллиантом на руке.
–А доводилось ли тебе кочевать по нашим горам, Назар? – спросил его Еремей.
–А цыгану, что горы, что степь нипочём, – блеснул глазами он. – Кочевать к Чёрному морю и миновать горы ещё никому не удавалось.
–Значит, и дороги знаешь?
–Дороги–подруги наши, как же цыгану не знать их.
–Человека моего нужно провести по горам, да так, чтобы неприметен был среди вас.
–Проведём, Еремей Николаевич, коль такова ваша воля.
–И больше шума, когда останавливаться будете, – продолжил Степченко. – На живца хочу кое-кого из лесов выманить. Не его самого, так хоть дружков. Всё остальное мой человек сделает.
    Они ударили по рукам.
    Подкралась незаметно весна 1919года   в огненно-рыжей листве дубов, в желтизне редких листочков лип, в буроватых полянках, выгоревшей и пожухлой травы, вышедшей из-под снега. Занялась весна теплым солнцем, готовя для природы весёлые и  цветные наряды.
Анисим Тесеев в те дни охотился. Живность лесная вышла из зимы изголодавшая и похудевшая, но он теперь изменил своему правилу– не бить её в такую пору, ведь людей в отряде надо кормить, а все запасы были почти на исходе. В этот раз он подстрелил двух зайцев, но возвращаться в расположение с такой малой добычей не хотелось, а потому направился на глухариное токовище, которое присмотрел прежде. И чем ближе он приближался он к той заветной поляне, тем явней доносилась до слуха песня цыгана, поющего под гитару о страстной любви. То был романс, который он доселе не слышал и который сильно волновал его, ведь он тоже был наполовину цыганом. Его мать Радмила Смелкова была из сербских цыган. Её отец Стоян Смелков бежал от бесчисленных войн, раздиравших Балканы в прошлом веке, в Россию, где, прибившись к одному из таборов, кочевал по Кубани и Черноморью. На одной из станичных ярмарок и приметил черноокую, глазами с поволокою цыганку-сербиянку лихой хлопец, казак Матвей Тесеев, приметил и, словно смазав свои руки и сердце дёгтем, накрепко прилип к её цветастому подолу. Матвей долго добивался её любви, а Радмила только надсмехалась над ним, что ещё больше подзадоривало его. И однажды, не выдержав это больше, Матвей украл её. Вызволять свою любимицу цыгане пришли всем табором. Они в ножи, но и казаки были не лыком шиты, встали за Матвея в сабли. Тут и до рек крови осталось недалеко, но хватило мудрости атаману станичному и барону цыганскому остудить горячие головы. А потом позвали на круг Матвея и Радмилу
–Любишь ли ты этого казака? – строго спросил свою дочь Стоян.
–Люблю?! – рассмеялась Радмила. – А скажите мне, тату, любит ли цыгана белая  кобылица, которую он украл, и, что ходит под ним? Молчите? Так вот, я отвечу за вас, – не любит, а повинуется. Слова Матвея мне были, что бальзам на душу, но что слова, их предает забвению даже самый легкий ветерок. Я же ждала от него поступка. И он совершил его, взяв меня. И я буду ему верной женой
    В тот вечер по цыганскому обычаю барон надрезал запястья Матвея и Радмилы ножом и скрестил их, и потекла по венам казака кровь цыганская, а по её венам – казацкая, ещё более и более укрепляя  узы.
    С той самой поры табор матери, хоть раз в году, но останавливался возле их станицы. Стоян разворачивал тут свою кузню и звенел металл из-под его молота на всю округу. Когда Анисим ещё был совсем мал, дед сам забирал его к себе на кузню. Из той детской поры он хорошо запомнил, как взлетал на могучих руках Стояна ввысь, что  дух захватывало, а душа убегала в пятки. А то бывало, возьмёт его дед, поставит на широченную ладонь и поднимет на вытянутую руку, а мать испуганно бегает вокруг: « Уронишь ведь, уронишь его, тату!» « Не бойся, дочка, не уроню, – смеялся Стоян. – Пусть с малолетства учится крепко стоять на ногах и владеть своим телом». Помнил Анисим и особенное тепло от его мехов, с лёгким запахом дыма и сажи. Чуть повзрослев, когда приходил табор, он стал сам бегать на кузню, пытался помогать деду, но тот, весь закопчённый, тепло и по-отечески  останавливал его: « Мал ещё, Аниська, лучше хорошо смотри и учись»
   В ту весну ему было семнадцать, когда возле станицы снова остановился материнский табор, но привычного звона металла Анисим не услышал. Это наполнило его сердце тревогой, и он   поспешил к цыганам.
–Умер Стоян! – словно кузнечным молотом ударил его барон Захар. – В прошедшую зиму умер, похоронили мы его на развилке дорог под Новороссийском. Вольно там ему будет лежать, упокой господь его душу.
    Заплакал горько Анисим, а барон прижал к груди и сказал:
–Поплачь, поплачь, парень, со слезами горе из души уходит.
    Всё это и вспомнил Анисим сегодня и направился к табору.
   Цыгане сидели  у костра кругом и тихо подпевали исполнителю романса. Анисим  дослушал его до конца и только потом подошёл:
–Мира и благоденствия вашему табору, светлых и счастливых дорог, ромалэ!
–Того и тебе, путник служивый, желаем, – поднялся и протянул ему руку барон Назар. – Посчитаю за честь, коль присядешь к нам, да отведаешь хлеба, сальца, да вина доброго.
    Тесеев присел, а барон Назар долго присматривался к нему, потом поинтересовался:
–Больно кого-то ты  напоминаешь мне, служивый, обличьем да манерами слегка цыганскими, а вот кого, никак не вспомню?
–Стояна-кузнеца, что с табором баро Захара кочевал, внук я, Анисим – представился он.
–Доводилось мне знаться со Стояном–сербиянцем, славный был человек и кузнец, не раз обращался к нему.  –  вздохнул Назар. – И тогда, не будучи баро, молодым, ходил в станицу с их табором мать твою вызволять. Большая должна была быть там сеча, но бог нас всех миловал.
    Назар смолк, а потом махнул певцу:
–Песню сердца моего давай! – и повернулся к Тесееву, и похвастал. – Миро это из Бессарабии. Лучше певца от Румынии до лесов сибирских не найти.
    Голос  Миро на самом деле был по-цыгански чудесным. Он пел:
Гляжу, как безумный, на чёрную шаль,
И хладную душу терзает печаль.
Когда легковерен и молод я был,
Младую гречанку я страстно любил;
Прелестная дева ласкала меня.
Но скоро я дожил до чёрного дня.
    Зачарованно слушая Миро, Анисим восхитился той замечательной особенности цыган со всей страстью отдаваться во власть песни и жить в ней. А Миро пел и пел:
Однажды созвал я весёлых гостей;
Ко мне постучался презренный еврей,
         «С тобою пируют (шепнул он) друзья;
Тебе ж изменила гречанка твоя»
          Я дал ему злата и проклял его
И верного позвал раба моего.
    Миро, словно пел не о чужой или придуманной кем-то истории несчастной любви, а будто ведал о том, что произошло с ним, и делал это с такой поразительной искренностью и сдержанной горечью, что Анисим проникся к нему чувством глубокого сострадания. А цыган всё пел и пел:
В покой отдалённый вхожу я один…
          Неверную деву лобзал армянин.
Не взвидел я света; булат загремел…
Прервать поцелуя злодей не успел.
Я помню моленья, текущую кровь,
Погибла гречанка, погибла любовь.
С главы её мёртвой сняв чёрную шаль,
Отёр я безмолвно кровавую сталь.
Мой раб, как настала вечерняя мгла,
В дунайские волны их сбросил тела.
    Все были во власти песни, а у барона Назара даже навернулись на глаза слёзы, и только один человек, который сидел рядом с ним, взирал на круг, как на сентиментальных дикарей, с усмешкой и презрением. И он не остался незамеченным Тесеевым. А Миро, словно стараясь избавиться от горьких воспоминаний, тряхнул кудрявой головой и допел:
С тех пор не целую прелестных очей,
С тех пор я не знаю весёлых ночей.
Гляжу, как безумный, на чёрную шаль
И хладную душу терзает печаль.
–Кто этот человек? – спросил Назара Тесеев, когда незнакомец ушел в шатер.
–Этот? – замешкался на мгновение Назар, а потом, собравшись, ответил. – Сладко, из наших цыган, из табора.
«Что-то лукавишь ты, баро, – подумал Анисим, – сильно лукавишь. Не Сладко это и не цыган вовсе, не та смоль в волосах, и не тот блеск в его глазах, и ходит он не как цыган.
    После обеда Тесеев решил уйти из табора и понаблюдать за тем, как поведёт себя Сладко, что предпримет. Чутьё подсказывало Анисиму, что неспроста  лукавит барон, неспроста  и человек этот здесь находится.
    Уйдя, он затаился за небольшим отрогом. Сладко же, не мешкая, поспешил за ним. «Э-э, оборотень, похоже, ты хочешь быть в этой игре охотником, а меня назначить зверем, которого преследуешь».  –  усмехнулся и пропустил его Анисим. Но, видно, и в звери сгодился бы Сладко. Пройдя несколько метров, остановился и застыл, едва заметно и осторожно озираясь по сторонам, а потом, будто почувствовав затылком Тесеева, и невыгодную ситуацию, в которую попал, бросился в чащу. Анисим стал стрелять ему вслед из винтовки, но пули со свистом и треском врезались в деревья и Сладко сбежал.
    Он вернулся во встревоженный его выстрелами табор и бросил Назару:
–Ты обманул меня, баро! Кто этот человек?
    Назар немного повременил с ответом, а затем задумчиво произнёс:
–Ты ведь цыган по крови наполовину, так пожалей нас, своих сородичей. Памятью твоей матери заклинаю, что в муках рожала тебя, не спрашивай, кто он, ибо, если я отвечу, накличу страшную беду на весь табор.
–В горах мы, красные, баро, хозяева, и я обещаю, что, пока вы кочуете в них, ни один волосок не упадёт с ваших цыганских голов, – возразил Анисим.
–Не век же нам вековать в горах, – покачал головой барон.
–Ничего, пока побудете здесь, что с вами  станет. Так говори же, кто этот человек?
    Назар позвал его в свой шатёр и, наконец, сознался:
–Кто он не знаю, но, по всему видно, битый человек, тёртый, иным словом, калач. Его определил ко мне в табор начальник контрразведки Степченко, сказав, что человека одного из лесов да гор надо выманить, или дружков его, а остальное все этот Сладко сделает.
––И на кого ты, думаешь, они открыли охоту?
    Барон пожал плечами:
–Точно не знаю, но об одном человеке говорят нынче в городе, который пришёл через подкоп в подвал контрразведки и увёл из него арестантов.
    «На командира нашего, значит, началась охота», – подвел Анисим про себя черту под разговором, и, чтобы не привести в отряд «хвост», дождался глубокой ночи и поторопился обратно.
    Он доложил  Хамату полученные сведения.
–Я, как только вернулся на Кубань, долго искал этого провокатора Степченко, – объяснил он Тесееву. – Жив он, оказывается, и не только, но и на должность высокую у белых выбился. Охоту, говоришь, Анисим, он на меня начал. Ну, что ж,  посмотрим, чья возьмёт.
–Я барону Назару обещал, что ни один волосок с их цыганских голов не упадёт.
– Раз обещал, – держи слово, – ответил Хамат и распорядился. – Возвращайся завтра к тому кочевью,  человек, что бежал от тебя, думается мне, бродит где-то там рядом. Проследи. И ещё, возьми с собою пару-тройку солдат на всякий случай, не простака, наверное, за мной Степченко прислал.
    Матёрый тоже не терял времени. Выбрав удобную позицию на гребне высокой скалы, с которой хорошо был виден весь табор, и просматривалась округа, он стал  наблюдать, ожидая развязки. Утром на следующий день увидел, как Тесеев и три красноармейца пришли в табор и  радушно были встречены бароном. « Предал меня цыган цыгану!» – зло процедил Матёрый и стал снова ждать, как события будут развиваться дальше. Теперь чутьё подсказывало, что тот человек, которого он должен был убить, находится где-то рядом и это сильно занимало и подхлёстывало.
    Когда же красные пошли из табора в лес искать его, а Тесеев первым делом приказал солдатам осмотреть гребень, на котором он залег, быстро скрылся в другом месте.
    Под вечер, когда красноармейцы вернулись в табор, Матёрый пошёл вслед за ними. Ночью же он пробрался к кочевью, убил ножом караульного, которого поставил Тесеев и, взяв горящую головешку из оставленного цыганами костра, направился к шатрам и они запылали один за другим. Потом он ушёл обратно в лес и снова стал наблюдать.
    Тесеев проснулся от резкого удушья и, поняв, что произошло, стал кричать и будить людей. Из цыган не пострадал никто.  Удостоверившись в этом, Анисим направился к лесу и чуть осиплым и хрипловатым голосом прокричал: « Выходи, гнида,  будем биться с тобой, как мужчина с мужчиной!» Это не входило в планы Матёрого и он
только хмыкнул в ответ на наивную и простую прямолинейность Тесеева. Матёрый был большим мастером изматывать дух врага и  потом, после этого, всегда добивался своего. Так он решил поступить и с Тесеевым, и, когда тому, наконец, надоест искать его, и он  направится в  лагерь, снова, но более осторожно, последовать за ним и найти там заказанного ему командира.  Когда же всё это случилось, Матёрый сделал, как и решил, но не таким простым оказался Анисим и в этот раз. Накануне по дороге в табор Тесеев приметил удачное место, где и решил брать Матёрого, если не найдёт его, а тот опять последует за ним. И вот это место показалось: тропинка резко сворачивала за опушку, делая на время их невидимыми для преследователя, слева за опушкой была пропасть, справа  – отвесная скала. Приказав солдатам залечь на дороге там, где заканчивается пропасть, он спрятался в овражке, где она начиналась. А когда же Матёрый, озираясь, осторожно прошёл мимо него, поднялся и приказал в спину:
–Стоять! Руки вверх!
    Тот от неожиданности опешил, по привычке огляделся по сторонам, бежать было некуда: сзади стоял Тесеев, слева пропасть, справа – стена, а спереди к нему с винтовками наперевес бежали два красноармейца.
–Негоже, негоже, хвалёному агенту контрразведки дважды наступать на одни и те же грабли, – подшучивая, стал вязать ему руки Анисим.
    Матёрого бросили в землянку, крытую брёвнами и каменистым суглинком, крышку входа завалили большим пнём. Он ходил по ней, как зверь, загнанный в пещеру, и долго не мог прийти в себя от допущенной оплошности, а затем решил схитрить и попросить караульного:
–Слышишь, служивый, жажда совсем одолела, невмоготу, водички подал бы!
–Не велено! – ответил тот.
–Ну, как же это так, – попытался разжалобить его Матёрый. – Не люди, что ли, вы?
–Не велено! – снова стоял на своём караульный.
–Я же тебе заплачу, вот те крест!
    В ответ на это была тишина, а через минуту-другую караульный настороженно и чуть заинтересованно спросил:
–И чем же это ты заплатишь, арестант?
–Цепью золотой цыганской, что припрятал.
    И вновь установилась тишина, но теперь Матёрый почувствовал, что соблазн прокрался в сердце караульного, и, как отсвет этого, потеплело на сердце и у него.
–А ну-ка, покажи цепь-то, – скатил с крышки пень, открыл её и свесился в землянку страж.
    Этого-то и надо было Матёрому, мертвецкой хваткой он вцепился в ворот его шинели, стащил в землянку и удушил.
    Утром, узнав от Тесеева, что агент Степченко бежал, Хамат было разозлился, но потом, успокоившись, сказал:
–Бежал, значит, всё, что не случается, к лучшему.
–Что ж в том хорошего, – разочарованно и тихо произнёс командир взвода. – Выдаст он теперь место нашего лагеря, прикажешь сниматься и снова бежать от белых.
–В том то и дело, что бегать от них мы больше не будем. Здесь их и встретим.
–Но ведь силы не равны.
–Обратимся за помощью к соседним отрядам. Сам ведь говорил цыганскому барону, что мы, красные, хозяева нынче в горах, вот и встретим незваных гостей, как хозяева, свинцом да порохом. Мало, думаю, им не покажется.
    Ещё несколько месяцев назад Хамат не принял бы такого решения, но хорошие вести с фронтов, теперь всё больше вдохновляли его на борьбу с врагом не партизанскими методами, а со стратегией и тактикой боевой единицы регулярной армии.
    Он расположил пулемётчиков на высотах, чуть ниже их окопалась пехота, по флангам скрылась в лесах кавалерия. Подтянулись на его позиции и соседние отряды, что ещё больше добавило ему уверенности в правильности принятого решения.
    В горах набирал цвета апрель. Природа продолжала жить по своим законам, и было ей невдомёк, что вокруг пылали человеческие страсти, и полыхала гражданская война. Клим Горобец, находившийся в поре, когда человек наиболее ярко чувствует в себе потребность любить и быть любимым, а потому и более восприимчив к красоте, некоторое время с наслаждением созерцал это пахучее весеннее диво, а затем одёрнул себя, вспомнив, что  в дозоре. Он зорко посмотрел вдаль, и, увидев белогвардейцев, что шли длинной колонной по-над горной цепью, сдвинул шапку на затылок и ахнул: « Эка, вас тьма-тьмущая!» – и помчался в отряд.
    Когда Клим доложил Хамату о приближении белых, тот посмотрел в бинокль и усмехнулся:
–О, сам начальник контрразведки Еремей Степченко по наши души пожаловали!  Не дают, видно, ему спокойно спать лавры  учителя, жандарма Хруща, что лично проводил такие операции.
    Затем он прошел по позициям и приказал всем:
–Пропустить врага в долину, да поближе, и только потом по моей команде открываем огонь. До рукопашной дело не доводить, а  отражать атаки шквальным огнём, не жалея на это патронов.
    В тот день было отбито несколько атак белых, которые, хотя и превосходили по численности красных, но всегда были у них, как на ладони, потому и несли большие потери. Когда же они пытались рассеяться из-под ураганного огня в  лесах, что на склонах, их здесь неизменно встречала кавалерия.
    Близился полдень, изрядно потрёпанный враг предпринял очередную атаку, а Хамат, находившийся на позиции у пулеметчиков вместе с Тесеевым, сказал ему:
–Пора, Анисим, иди!
    Тот, молча, кивнул, и, взвалив на своё могучее плечо ящик с динамитом, пошёл  вверх, на восток, откуда стекала в долину от самых дальних ледников река. Потом что-то сильно  ухнуло там, раскатисто покрывая выстрелы вновь разгоревшегося боя. То было тайным и страшным оружием Хамата. За день до наступления врага он приказал красноармейцам сделать на реке из валунов высокую запруду, воды в рукотворном озере набралось много. Запруду и взорвал Тесеев. Вода бурным и рокочущим потоком, быстро превратившись в селевую жижу, ворочая камнями и вырванными с корнями деревьями, сметая всё на своём пути, обрушилась в долину, на головы врагов.
–А ну-ка, братцы, подайте по ним пару-тройку очередей, – попросил он пулемётчиков и только после того, как они сделали это, поспешил туда, где в потоках грязи барахтались оставшиеся в живых белогвардейцы. Степченко  искал среди них недолго и нашёл его в ту минуту, когда он выбирался из адского потока, лихорадочно отбиваясь от вцепившегося в него в ужасе Матёрого. Наконец, ему удалось  освободиться, а агент, подхваченный очередной волной набежавшей лавины и пришибленный увесистой корягой, пропал из виду. Еремей же, выбравшись на берег, обессилено упал на него, а когда опомнился, увидел стоявшего над ним Хамата.
–Что же ты, Степченко, так легко бросил верного своего агента, что убить меня присылал? – презрительно бросил Хамат.
    Тот промолчал, уткнувшись грязным лицом в землю.
–И в этом ты весь! – махнул в сторону потока Хамат.
    Не поднимая лица, Степченко громко и злобно прошипел:
–Ненавижу! – и в приступе ярости расстегнул было кобуру, но револьвера достать не успел, Хамат опередил его хладнокровным выстрелом в голову.
Хамат и его люди одержали сокрушительную победу, и он был весьма доволен и горд этим, но другие, совсем другие мысли обуревали Ивана. С горечью он смотрел в долину, потому что творившееся в ней, отражало, как в зеркале, всё, что происходило с родиной. Там, внизу, были люди, ещё вчера дышавшие с ними одним воздухом Отчизны, может быть, также или не меньше, но по-своему любившие её, мечтавшие о светлой будущности. Всё перечеркнула война, переиначила… « И пойдет брат на брата, а отец на сына, а сын на отца» – невольно прозвучали в его сознании горькие пророческие слова из Библии, – и он с новой, не менее глубокой горечью простонал: «Будет ли когда-нибудь конец  этому, господи! Вырвешься ли ты, мать-Отчизна наша, из адской пучины, или она затянет на дно и уничтожит тебя!» А народ вокруг ликовал и славил своих командиров…
    И это было не мимолётной слабостью Ивана. Его, словно хватил апокалиптический удар. Он присел на колени, положил голову на открытые ладони, а ликовавшие рядом красноармейцы подумали, что Иван так благодарит судьбу за дарованную победу. И лишь Хамат, вернувшись на позицию, почувствовал неладное в состоянии брата, спросил:
–Что это с тобой?
    Иван провёл широкими ладонями по лицу и ответил:
–Подустал, наверное…
–Усталость – лучший приют для сомнений и малодушия, – словно догадавшись о чувствах, роившихся в душе у Ивана, кивнул в сторону долины Хамат и сказал. – Иди, отдохни, брат.
    Иван вернулся в землянку и прилёг на топчан, уснуть не получилось, на память пришла картина «Извержение Везувия», висевшая на стене в зале Багдасарова. Те же ужас и смятение  героев картины, беспомощность перед натиском всепоглощающей стихии он увидел сегодня на лицах белогвардейцев. «Что же ты жалеешь их? – повёл он разговор с самим собой. – Ведь они враги твои, хотели убить, пытали тебя. Выходит, всё человечество любить можно, а отдельных представителей его нельзя. Нелепо, нелепо нынче устроен мир, – подытожил свои мысли он. – Нелепо потому, что каждый его хочет вылепить  по-своему, под себя, а отсюда все противоречия и войны. Забыл бог землю, а люди бога!»
    Лето и осень 1919 года отряд Хамата провёл в относительном спокойствии. Редкие стычки с врагом показывали, что он уже далеко не тот, которым вернулся на Кубань в 1918. Со всей необъятной России деникинцы откатывались к границам, в том числе и на юг, на Кубань, к Чёрному морю. В феврале 1920года в предместьях Белой Глины они получили сокрушительный удар, от которого не смогли оправиться. А уже в марте отряд Хамата  Рыжебородова, что вошёл в состав Повстанческой  Красной Армии Черноморья с другими отрядами, которыми командовал член Реввоенсовета Шевцов, освободили Майкоп и восстановили в нём Советскую власть.
    Была весна, но, нет-нет, в спину ей ещё чувствовалось холодное дыхание зимы. В тот вечер красноармейцы отрядов Повстанческой армии вперемежку с отрядами  Первой Конной Будённого, которая также вступила в город вслед, жгли на небольшой площади перед баней костры, ожидая своей очереди на помывку. Рядом, красноармеец, лихо играл на гармошке и пел:
Было жарко, словно в бане,
На Дону и на Кубани,
Гордо реял алый стяг,
Был повержен белый враг.
    «Новая жизнь рождает новые песни» – подумал Хамат, возвращаясь из временного штаба Повстанческой армии к своим на площадь, и на душе было как-то необычно радостно и легко. А гармонист продолжал петь:
Мы недаром славились,
С этим делом справились,
По весенней жидкой топи,
Отдыхаем мы в Майкопе,
Чистимся да моемся,
На ученья строимся.
–Хамат! Рыжебородов! – услышал он справа удивлённый возглас.
    Повернулся, присмотрелся к человеку в кожаной куртке и картузе.
–Зиновий! – не менее удивился он.
    Они обнялись.
–Жив, жив, значит! – радовался Хамат, на что Губерман ответил нараспев, в такт игре гармониста:
Так лиха беда была начала,
А теперь за нами нынче слава.
    Хамат оглянулся вокруг, словно в надежде увидеть где-то рядом и Поликарпа Зиму.
–Ну, этого ты не ищи, – догадался с улыбкой Губерман. – Поликарп теперь далеко, в самом Питере, в ЧК большим начальником служит.
–Рад за него.
–А как  наша Лукерья? – спросил Зиновий.
–Она вместе с Копелевским, с доктором, за которого вышла замуж, работала в нашем госпитале. После отступления в августе восемнадцатого я потерял их.
–Ничего найдётся, – словно стараясь уверить себя и Хамата, произнёс Губерман. – Разыщем её, как только врага добьём.
    Тёплым весенним днём начала апреля под музыку военного оркестра и пламенные речи командиров Повстанческой армии, под радостные возгласы горожан, крики « Ура!» Майкоп провожал в легендарный тысячекилометровый переход в район Умани, что на Украине, Первую Конную  армию Будённого.
–А что, Хамат, может, тоже пойдёшь с нами? – предложил Губерман.
–Нет, Зиновий, – ответил он. – Сдаётся мне и тут дел будет по горло. Хочу пригодиться там, где родился.
–Как знаешь, – обнял его за плечи Губерман. – Покончим с врагами, надеюсь,  тоже встретимся. А пока, друг, прощай!
    Хамат ещё долго смотрел вслед уходящей армии, восторгаясь частью той сокрушительной силы, что сломала старый мир. Будущее же виделось ему не призрачным, не иллюзорным – оно было вот, рядом– на лицах друзей – победителей, просветлённых верой в лучшее и полных решимости построить новый мир, новую жизнь, и он был горд за себя и за них.
    И лишь Иван, пришедший к нему позже, ненамного, но  расстроил его
–Отпустил бы ты меня, брат, – попросил он, – хочу на конезавод вернуться, руки по работе соскучились, да и судьба Анастасии беспокоит
    Хамат усмехнулся – и вот ты такой всегда, вокруг ещё война полыхает, а он по работе соскучился, – и дал ему добро:
–Иди, раз так решил, а потом добавил. – На дорогах нынче небезопасно. Мы города и станицы заняли, а враг на наше место в леса ушёл. Клима Горобца с собой забери. Вдвоем и в дороге, и в работе легче будет.
    До Екатеринодара оставалось вёрст двадцать, когда взорам двух путников открылось гиблое болотистое место, именуемое казаками по растущему здесь густо кустарнику– берестянником, а черкесами – лежбищем буйволов, потому как эти могучие животные любили прятаться от зноя и мух в его лужицах и озерках.
    Не проехали они по этому месту и полверсты, как дорогу им преградили три всадника, вероятно, прежде следившие за ними.
–Что вам от нас надо? – спросил их Иван.
     Смазливый юноша, кареглазый и смуглый, с алыми, словно девичьи, губами, что сидел на лошади справа, расхохотался:
–Да разъясни же ты этим непонятливым, Гулыга, что нам надо от них.
    Гулыга, что находился посередине тройки, посмотрел пристально на Ивана и сказал:
–В нашем берестяннике один закон – всё, что под всадником и на нём одето – это наше, а потом пусть идёт, куда хочет. Но этот закон не про вас красных писан.
–С чего вы взяли, что мы красные?–  схитрил Иван.
–Больно чуйка у меня хороша, – похвалил себя Гулыга. – Ехали вы по этому лесу, как баре, хозяева. А закон наш про вас не писан потому, что грабим мы и отпускаем только простых людей, а вас, красных, ещё и бьём, как наказал наш батько-атаман, пока не побелеют, а белых раньше били, пока не покраснеют.
    Поняв, что разговор с Гулыгой больше не имеет никакого смысла и, находясь  при оружии, Иван решил расправиться с ними. В далекой юности Якуб - рыжебородый научил их с Хаматом, как обороняться в паре или одному. Обучил Иван этому приёму джигитовки в своё время и Клима. И он тихо толкнул его стремя  и они,  развернув  коней круп к крупу, свесившись и укрывшись за их правыми боками,  расстреляли врагов из-под конских брюшин. Дело было сделано и уже через мгновение ока лошади бандитов разбежались по кустарнику, унося  мёртвых седоков.
    Но не всегда бывает так короток путь к свободе. Не проехали они и версты, как вдруг их окружили около двух десятков всадников. К удивлению Ивана и Клима атаманом этой шайки был  Игнат Горобец.
–Заматерел, освирепел, Климка, коль людей можешь вот так просто убивать, – обратился он к сыну.
    Клим ничего не ответил  и опустил голову.
    Иван же без страха посмотрел ему в лицо:
–Всё с огнём играешь, Игнат!
–Я-то ещё поиграю, – ухмыльнулся тот, – а вот ты, кажется, своё отыграл!
    Презрительная усмешка тронула губы Ивана, и он ответил:
–На всё, Игнат, божья воля!
    В лагере банды, состоявшем из нескольких шалашей, Клима и связанного Ивана развели по разным сторонам. А чуть позже, переговорив с сыном, и,    видимо, не найдя с ним общего языка, Игнат пришёл к Ивану обозлённым.
–Мало, что ты украл у меня сына, но и большевика из него сделал, – ударил он ногой лежавшего на полу пленника.
–Не крал я у тебя Клима, – спокойно ответил Иван, – это ты его по своему сумасбродству и глупости потерял. А что до большевиков, то сам он к ним пошёл, по доброй воле.
–Будет тебе собаке собачья смерть! – сплюнул Игнат и вышел из шалаша.
    На следующий день он приказал одним своим бандитам нагнуть два стоявших рядом молодых дерева, а другим привязать веревками к верхушкам по руке Ивана.
–Отпускайте! –  распорядился далее он.
    Деревья разогнулись, руки Ивана вытянулись, что струны, а плечи пронзила адская боль.
–Повиси, собачий сын, много кровушки за жизнь ты мне попил да испортил, – теперь мой черёд, моё время пришло! – оскалился щербатыми зубами Игнат.
   Через несколько минут Иван уже совсем не чувствовал рук, а нестерпимая боль перекочевала на середину груди, будто бы кто-то вбил в неё кол и старался разворотить. А потом сквозь туман угасающего сознания он расслышал спасительный голос Клима, который бросился к нему и тщетно пытался развязать крепко затянутые на запястьях узлы. «Потерпи, дядь Вань, – потерпи, » – приговаривал при этом он.
    Потом снова на той лужайке показался Игнат с двумя бандитами и приказал, чтобы Клима привязали к ближайшему дереву.
–Сына-то бы хоть пожалел, изверг! – простонал Иван.
–Ничего с ним не станется! – процедил Игнат. – Будет ему наука как супротив воли отца идти.
   После тьмы  забытья Иван стал приходить в сознание только тогда, когда кто-то невидимый перерезал верёвки, а другие, тоже невидимые, бережно придерживая, уложили его на землю.
–Как вы себя чувствуете? – склонился над ним молодой красноармеец.
–Как Иисус на кресте, – простонал он.
    Для Игната и его банды случилось  непредвиденное. Накануне ими был ограблен крестьянин, который вёз из предгорной станицы в Екатеринодар пару свиных туш. Крестьянин пожаловался командиру красногвардейского отряда, что стоял в ближайшем ауле и тот навёл в берестяннике революционный порядок.
Не увидев среди арестованных бандитов Игната, Иван спросил красноармейцев:
–Атаман, где их атаман?
–Утёк, стало быть, атаман, – развёл руками разочарованно один из них, пожилой солдат.
     Иван быстро поднялся на ноги, и где только взялись силы, схватил из груды сброшенного бандитами оружия наган, вскочил на первую попавшуюся лошадь и погнался за Игнатом.
     Голова была свинцовая, руки плохо слушались, но гнев, клокотавший в груди, переполнял её и придавал силы.
     Он гнался за Игнатом до самого берега Кубани, а тот, увидев преследователя, спешился и бросился с кручи в воду. Иван несколько раз выстрелил в него, но не попал. Полноводная в эту пору река, подхватила Игната, словно упавший в неё лист и закрутила в одном из водоворотов. Как не старался Игнат, как ни боролся с рекой, она поглотила его.
    Стоя на берегу Кубани, Иван вспомнил о том, как ещё совсем недавно боялся, что судьба всей России может быть подобной тому, что сейчас произошло на его глазах. Теперь же эти страхи исчезли, и родина виделась ему не смиреной девкой, которую может обидеть каждый, а зрелой женщиной, бой-бабой, если хотите, способной и себя защитить, и за детей своих постоять, и быть хозяйкой собственной судьбы.
    Клима на прежнем месте не было. «На переправе, наверное, ждёт» – предположил Иван и поскакал к ней.
    Клим сидел на берегу, смотря на воду, и о чём-то напряжённо и отрешенно думая. Иван подошёл к нему и положил на плечо руку.
–Вы убили его, дядь Вань? – повернул голову Клим.
–Не довелось. Он утонул в реке.
    Иван пожалел Клима, какой-никакой Игнат, но был его отцом, и дал ему некоторое время побыть одному.
    Детище Багдасарова–конезавод пришёл в запустение. На постройках, на деревьях и всём другом сплошь и рядом были свежие раны войны–выбоины от пуль и осколков. Особенная гордость хозяина, –  его конюшни–сожжены. «Жаркие, видно, здесь были бои, » – решил Иван, и тревога за Анастасию и других  обитателей конезавода усилилась.
     На короткой и единственной коннозаводской улице было пустынно и лишь Антипа-хромой, прикорнув на лавочке у ограды своей хатки, по привычке, как и многие годы назад, грелся на весеннем солнце. Они  подъехали.
–Здравствуй, Антипа! – приветствовал его Иван.
–С возвращением вас, – ответил тот.
–Али не рад нам, что ж ты такой хмурый?
    Антипа повременил с ответом, а потом, глубоко вздохнув, сказал:
–Я-то рад, а вот вас мне обрадовать нечем.
–Что-то случилось с Анастасией?
    Антипа опустил голову и ответил:
–После того, как тебя в Екатеринодар свезли, ротмистр Шурыгин определил её в свои кухарки, видно, уж очень надоел ему казённый харчь. Стряпала она всегда под присмотром солдат, боялся тот, что в отместку за тебя  может его отравить. Потом, сказывают, приглянулась она  ему. А когда он побёг  с конезавода, увёз  с собой.
–Как увёз?
–Силком, известно дело. Отбивалась она от них твоя голубка, как могла, да разве ж сладить ей было с двумя здоровыми мужиками-солдатами.
    «Рано я, стало быть, решил строить свою новую мирную жизнь» – с горькой досадой подумал Иван.
–А как моя мать, дед? – встревожено спросил Клим.
–И тебя не могу ничем порадовать, Климок, – ответил тот. – Когда красные конезавод стали брать и открылась пальба с обеих сторон, Глафира на беду бросилась козочку свою кормилицу спасать, что во дворе привязанной паслась, ну и попала в неё шальная пуля-то, упокой её душу, господи!
    Они присели под тихой ветлой, свесившей свои серёжки над водой пруда. Было безветренно, с гладкой поверхности его тянуло покоем и прохладой. Всё располагало к отдыху с дальней дороги, но им обоим, охваченным горем, было не только не до него, но и, казалось, уже не до жизни.
    Первым опомнился и собрался Иван
–Ты, Клим, отправляйся в отряд к Хамату, – сказал он.
–А вы куда, дядь Вань?
–Антипа сказал, что солдаты шурыгинские перед отступлением вели разговор, что в Тамань пойдут, а оттуда в Крым. Поеду им вслед, а там, как судьба распорядится, может, и найду свою Анастасию.
–Найдёте, дядь Вань, должны найти, – постарался  поддержать и приободрить его Клим.
    Шурыгин к тому времени привёл свой отряд в предместья Тамани и расположил его в одном из окрестных хуторов.
    Темнело. Он стоял у окна хаты и вглядывался в полумрак, ожидая гостя– однокашника по кадетскому корпусу и сослуживца по Донскому фронту Александра Ильменьева, чей отряд расположился в соседнем хуторе. Тот пришёл, и они сели за приготовленный Анастасией стол.
–По-барски живёшь, будто и войны нет, – осмотрел гость при свечах стол с галушками в густой сметане, разносолами, рыбой и красным вином.
–Что бог подал, братец мой, Александр Васильевич, – развёл руками Шурыгин.
    Они, молча, будто поминая кого-то, выпили по три бокала вина, а потом не на шутку и быстро захмелевший Шурыгин провозгласил тост:
–А давайте-ка выпьем, друг мой, Александр Васильевич, за наше священное воинство, что собирается в Крыму, как на святой земле, чтобы дать решительный отпор антихристу и очистить землю российскую от скверны.
    Патетическая речь Шурыгина никак не тронула Ильменьева, но он поднялся и чокнулся с ним. Шурыгин же приложился к бокалу и, выпив до дна, уткнувшись в Ильменьева тяжёлым напрягающим взглядом, спросил:
–Али не веришь ты, братец, в победу наших праведных сил?
–Как же мне верить в них, – кивнул Ильменьев в сторону окна, из-за которого доносились пьяный говор солдат, брань, ссоры, а иногда и стрельба. – Как же верить, когда в армии нашей полнейший разброд и шатание. Почувствовал он народ-то, на чьей стороне нынче правда и сила, всё хуже подчиняется офицерам и идёт за нами только из страха, потому, что сзади красные штыками подпирают.
–Значит, погибла Россия, по-твоему, совсем сгинула? – не унялся Шурыгин
–Наша Россия погибла! – твёрдо, как свершившийся факт, ответил Ильменьев.
–За границу уйдём, сил наберёмся и оттуда снова в священный поход пойдём, но Россию-матушку не отдадим! – стоял на своём Шурыгин.
    Ильменьев же и при этом был спокоен.
–До революции я часто ездил по  заграницам, – ответил он. – И скажу вам, не очень жалуют там нашего брата русича, потому как прежде мы много раз бивали их. Отношение к нам, как к свирепым дикарям, не поменялось у них и поныне.
–А что же помогали тогда?
–А помогали потому, что свою шкуру спасали, из страха, как бы революция к ним в Европу не перекинулась.
    Шурыгин положил свою отяжелевшую от хмеля и спора голову на край стола, а потом, приподняв её и тряхнув пару раз, крикнул в соседнюю комнату:
–Анастасия, вина ещё нам!
    Она принесла горшочек с вином и, когда наливала его в бокал Шурыгину, тот попытался обнять её за талию. Анастасия отскочила, будто бы  обожгло огнём, глаза её сверкнули в полумраке:
–Отстань, опостылый!
    Когда она ушла, Ильменьев спросил Шурыгина:
–Кто эта женщина?
–Жена брата Рыжебородова, что на Дону нам противостоял. Муженька я её в контрразведку упёк, откуда он потом, сказывают, не без помощи брата бежал, а жёнушку его я при отступлении с собой увёз.
–Рыжебородов был наш враг, но причём тут  брат и его жена. Зачем же ты им жизнь ломаешь? Не неволь женщину, отпусти.
–Никогда!
–Впрочем, Шурыгин, вы ещё с кадетского корпуса благоразумием и особым благородством не отличались! – вспылил язвительно Ильменьев.
–Куда уж мне, поручик, отпрыску лоточника до вас, белой кости, – ответил Шурыгин и вышел во двор.
  Ильменьев выглянул в окно и увидел, как в ночи нагнулся над колодцем журавль, и услышал, как ударило ведро о воду.
  Воспользовавшись тем, что Шурыгин вышел, Анастасия поспешила к Ильменьеву.
–Добрый человек, вы…вы… ведь добрый человек? – дрожащим голосом прошептала она.
–Успокойтесь. Я слушаю вас.
–Я всё время была в соседней комнате и слышала ваш разговор. Христом богом прошу, спасите меня от этого чудища!
    Они не договорили, вернулся Шурыгин весь мокрый с головы до ног и, сняв свой китель, кликнул денщика:
–Зиганьшин!
    Ему не ответили.
–Совсем от рук отбился морда татарская, – ощерился ротмистр, – опять где-то с солдатами водку жрёт!
    Свесив голову, он некоторое время, что-то бормоча спьяну, посидел за столом, а потом позвал Анастасию и протянул ей ногу в мокром сапоге:
–Снимай!
–Я не жена вам и не служанка! – ответила та.
    Ненавидящим взглядом Шурыгин ещё долго и пристально смотрел на женщину, но она всё равно не покорилась, и тогда он приказал:
–Пошла в чулан, стерва!

     Анастасия пошла, а он закрыл её на большой амбарный замок.
–Вот-вот, за это нас и не любят нынче в России, – с укоризной произнёс Ильменьев.
–Всё, всё, окончен пир! – пробормотал Шурыгин и лёг в мокрой одежде на кровать.
    Ильменьев вышел, но всю дорогу через хутор глаза женщины, обращённые к нему с мольбой, рвали душу в клочья и не давали покоя. Он закурил на околице, о чём-то напряжённо думая, а потом бросил папиросу и решительно пошёл обратно, первым попавшимся под руку куском железа поддел замок на чулане и сорвал его вместе с петлями.
–Вам не стоило делать этого, поручик! – раздался голос сзади.
    Ильменьев оглянулся. За спиной с револьвером в руках стоял Шурыгин.
–Да пошли бы вы! – резко и дерзко ответил ему он.
    Шурыгин выстрелил, а затем, оттолкнув сползающее по двери тело поручика, раскрыл её настежь, ворвался в чулан и стал рвать на Анастасии одежду, приговаривая при этом: « А-а, сука, сговорились, пока меня не было, сбежать с ним надумала»…
    Завершив своё похотливое дело, он, покачиваясь, вышел. Вслед ему прогремел  выстрел, и ротмистр упал замертво. Анастасия вышла из чулана. У стены его, прислонившись, держа на согнутых коленях револьвер, сидел Ильменьев.
–Бегите, Анастасия, – тихо и с натугой произнёс он.
–Как же я могу, а вы?..
–Мне уже никто и ничто не поможет. Его пуля, кажется, пробила мне лёгкое.
   Два этих выстрела в шабаше белогвардейского отряда остались незамеченными, а потому Анастасия легко покинула тот злополучный хутор.
   Она проблуждала  всю ночь, а на рассвете с ужасом узнала, что всё это время кружила вокруг хутора. Ноги опухли от усталости, глаза слипались от бессонной ночи, а голова болела от перенесённых потрясений, но Анастасия была твёрдо уверена – надо идти, так как белые, найдя тела Ильменьева и Шурыгина, хватятся её, а может, даже устроят погоню. И она пошла, пошла, еле передвигая ноги, левее от взошедшего солнца, туда, откуда её привезли в это прескверное место. Шла больше часа, а потом свалилась под первым кустиком и уснула, и приснился ей Иван на сенокосе, и увидела себя с кринкой молока и краюхой хлеба, спешащей к нему…
    В полдень она проснулась от грохота грома и всполохов молнии, перед которыми ещё с детства испытывала панический страх и стала метаться по безлесному каменистому суглинку в поисках прибежища от них. Над Приазовьем полил холодный дождь, гром перестал грохотать и метать молнии. Она присела на землю, сжав на коленях руки в кулачки, и подумала о том, что лучше дрожать от холода, чем от страха, открыла хлёсткому ливню лицо. Но дрожь эта усиливалась и усиливалась и через минуту-другую она уже не могла с ней совладать.

    Когда дождь перестал идти, Анастасия уже лежала на земле, свернувшись калачиком. В таком состоянии и нашёл её старый казак Ефим Пивень, что забрал из Тамани раненого сына и вёз на двуколке домой.
–Что ж это стряслось с тобой, девонька, – говорил он, неся её на руках к телеге. – Ну, ничего, где один, там и вторая, выходим вас с бабкой.
    Иван уже прошел больше половины пути в Тамань, когда встретил одиноко бредущего по пыльной дороге солдата. Они разговорились.
–Из Тамани иду, – пояснил тот. – Белые из неё в Крым подались, а потом может и в Турцию. А мне туда нельзя. Я с четырнадцатого году семью не видел, деток троих, мал - мала меньше дома оставил, когда на войну уходил.
    Иван пожалел исхудавшего и бледного солдата и предложил отобедать с ним теми скудными припасами, которые приготовила ему в дорогу бабка Степанида.
–Это можно, – присел напротив солдат, – два дня маковой росинки во рту не было, – а потом внимательней присмотрелся к нему и спросил. – Больно лицо мне ваше знакомо, мил-человек, но вот, где видел, не припомню?
    Иван же признал в солдате одного из тех, кто сидел в тени, когда по приказу Шурыгина его повели на расстрел. И он напомнил ему об этом.
–Да, да, лихо вы их тогда, – покачал головой солдат. – Беда нынче в России, убивают русские русских, и ничего с этим не поделаешь…
    Исай Завгородний, так звали солдата, и рассказал Ивану ту загадочную историю о гибели двух офицеров, в том числе и Шурыгина, и исчезновении Анастасии.
–На вас тогда в отряде грешили, а оно вон как вышло, и вы в полном неведении, – закончил своё повествование Исай.
    Почти две недели искал Иван Анастасию по весям Приазовья и уже совсем потерял надежду найти, когда, наконец, встретил человека, который подсказал ему, где она может быть. Это был старьёвщик Кузьма Небога, что и в войну продолжал своё незатейливое ремесло и часто ездил по окрестным хуторам и станицам.  «Много сейчас народу пропадает, война–дело такое, – сказал он Ивану на таманском базаре. – Но твоя супруга, мне кажется, живет ноне у Ефима Пивня, что из хутора Незалежаевского. Подобрал он её по дороге совсем плохую».
    Анастасия первая увидела подъезжавшего ко двору Ефима Ивана. Но из-за того, что произошло с ней за последний месяц, не знала радоваться ему или нет. Она  закрылась от мира и людей, даже увещевания стариков Пивней, проявлявших к ней сочувствие и сострадание, не выводило её из состояния полной отрешённости, и казалось, ничто не сможет отогреть душу. « Иван, Ванечка»… – лишь смогла прошептать она при встрече и в припадке рухнула ему на руки.
    Иван поблагодарил Ефима за всё, что он сделал для его супруги, а когда забирал её, тот сказал:
–Время нужно, Иван, – оно не только калечит, но и лечит. И от тебя много зависит при этом,  от терпения твоего и любви к супруге
    Иван вернулся с Анастасией на конезавод и терпел, и любил, но состояние прострации, в которую она впала, и пришедшие с ней изнурённость душевных, слабость телесных сил, по-прежнему тяготили её.
    Всю последнюю неделю мая Иваном овладевали плохие предчувствия. Он посматривал за Анастасией с беспокойством, пытался говорить с ней, чтобы   она снова раскрылась, но все усилия оказывались тщетными.
–Что ж тебя так гнетёт, голубка моя? – в тот день обнял он её за плечи.
    Она, словно кто-то надавил ей на открытую рану, резко отстранилась и направилась к пруду, где всегда раньше любила посидеть, глядя на водную гладь, местами покрытую изумрудной тиной, наслаждаясь свежестью и запахами прохлады. Вот и на этот раз Иван не помешал ей уйти и принялся чинить конскую сбрую.
–Ваня, Иван! – раздался через некоторое время со стороны пруда истошный крик Степаниды
    И он помчался туда и увидел стариков – Антипа и Степаниду, мечущихся на берегу. Поняв, что происходит, не медля, Иван бросился в воду, которая в пруду всегда была чиста и прозрачна из-за множества родников, бьющих на его дне. Нырял он с открытыми глазами несколько раз, пока, наконец, не увидел и не ухватился за такую знакомую до каждой чёрточки ладонь. На берегу, как некогда в его далеком детстве Якуб-рыжебородый с Хаматом  сделал всё, что необходимо, с Анастасией, и она открыла глаза. Он перенёс её в дом, но прошло ещё более часа, пока она не пришла в себя.
–Не надо было спасать меня, Ваня, – еле слышно сказала она.
    Он промолчал.
–Виноватая, виноватая я перед тобой, – забилась она в истерике, – потому и руки на себя хотела наложить. Виноватая!
–Успокойся, голубка моя, успокойся, – взял за плечи её он.
–Виноватая…– поникла она.
    Иван нервно заходил по комнате:
–В чём же ты виновата, Настасьюшка, скажи для себя, излей душу и успокойся. Я всё приму, приму и прощу.
    Она лежала на кровати, как растлённая птица, разбросав руки – одну вверх, другую – вниз, согнув их в локтях и поджав ноги. Сердце Ивана сжалось до пронзительной боли, ему стало трудно дышать, и он расстегнул ворот рубахи.
–Я жду ребенка, – прошептала она – не от тебя…
    Эти слова, будто бы обухом ударили его по голове, и он даже покачнулся, но потом успокоился и произнёс:
–Всё одно – самоубийство большой грех, а когда ты при этом убиваешь ещё и того, чья жизнь только начинает теплиться под твоим сердцем – грех великий.
–Но это будет не твой ребенок! – продолжила истерику она, ломая пальцы только что безжизненно разбросанных плетьми рук.
–Мы тоже не были детьми нашего отца, – возразил тихо Иван, – но это не помешало ему приютить и обогреть нас и вывести в люди, а когда надо было и отдать за Хамата жизнь. Да, это не мой ребенок, но он будет ребенком любимой женщины и ты, слышишь, я никогда не упрекну им тебя и сделаю всё, чтобы он рос в достатке, тепле, окружённый родительской заботой.
    После этого разговора Анастасия крепко уснула и проспала до следующего утра. Пунц, что впервые за  это время выступил на её щеках, глаза, которые были  тусклы, как догорающие свечи, а теперь смотрели на него с искрящейся  благодарностью, усталая  улыбка, едва касавшаяся  губ – всё говорило о том, что Анастасия начала возвращаться к жизни.
    В августе 1920 года Врангель высадил на Кубани свой белый десант. Отряд Хамата, вошедший к тому времени в состав 9-ой армии, совместно с частями ЧОН, созданными для борьбы с бандитизмом и окончательной ликвидации белогвардейских остатков, преградил дорогу врагу, угрожавшему Екатеринодару. В результате ожесточенных боёв врангелевцам был дан такой отпор, что они, как и их предшественники, – деникинцы, поторопились убраться восвояси.
    Война на Кубани закончилась, но до мира было ещё далеко, и Хамат перешёл на службу в органы ВЧК. Однако прежде чем проследовать к новому месту службы, он решил выехать в Ставрополь и разыскать в нём Лидию и Мурата. Паровоз, в котором он ехал, дымя и перестукивая колесами, подавая протяжные гудки на переездах и у станций, мчался по выжженной знойным летом и войной степи. Какой-то кавказец, толи черкес или карачаевец, а может быть и ногай, подвязав голову башлыком, в серой подпоясанной рубахе, гнал своё не тучное стадо овец вместе с подпаском на новые выпасы, и они проплыли за окном. «Всё тянется к мирной жизни, – подумал Хамат, – и этот кавказец, и этот уставший от войны солдат, что сидит напротив, и эта старушка с узелком в руках, что была рядом. К миру тянется человек, куда бы он нынче не ехал, иль откуда. Таков непреложный закон жизни после войны, и нет у людей иной дороги». А поезд, отбивая, словно тикающие часы время, всё бежал и бежал в будущее.
    На одном из пустынных полустанков в поезд подсели две подозрительные личности – один повыше, в полосатом восточном халате, тюбетейкой на голове, с мрачным лицом азиата, другой, что был пониже, – наоборот, – европейской внешности, в безукоризненной одежде франта, в костюме, который сидел на нём с военной выправкой. А подозрительными Хамат их посчитал потому, что сидел в плацкарте с краю, лицом  к двери и мог наблюдать их, пока они шли через весь вагон, даже не шли, а, можно сказать, крались, как крадётся зверь на охоте. Когда же они поравнялись с ним, он по привычке рассмотрел их глаза, уж больно пытливы и внимательны были они у «европейца», а у азиата хищнически свирепы.
    И опасения эти оказались ненапрасными. Ночью из тамбура послышалась суматоха, а потом какой-то мужичок провизжал из него: «Помогите, грабят!» Никто в вагоне не шелохнулся, а Хамат бросился в тамбур, где очевидно наготове ждали и такого поворота событий, и азиат ударил его чем-то тяжёлым по голове, а «европеец», открыв дверь тамбура, столкнул его с поезда в ночь…
    Пришёл он в сознание где-то через пару часов и, лёжа в степи, стал сбивчиво восстанавливать в памяти, что произошло с ним накануне, вспомнил, наконец, ощупал голову, рана на ней запеклась, пошевелил руками и ногами, к счастью, они были целы. «Вот те красный командир, чекист! – пожурил свою личность он. – Дал бандитам, злодеям из подворотни провести себя на мякине».
    Он пошёл железной дороге, зная, что она, когда-то, всё же выведет его к людям. Шёл долго, пока впереди не замерцали фонари и не послышались голоса обходчиков, которым в эти неспокойные времена приходилось нести свою вахту и по ночам.
    Ему посветили в лицо в свежих кровоподтёках и оба обходчика насторожились.
–Кто вы и что делаете на путях в столь поздний час? – спросил тот, что стоял справа
–Я оперуполномоченный ВЧК Рыжебородов, – устало ответил, – а что делаю на путях, объяснять долго.
–Из чеки, говоришь? – недоверчиво переспросил второй.
–Из неё, из самой, – уточнил Хамат. – Ведите меня к своему смотрителю.
    Станционный смотритель, к которому его привели рано утром, был старым человеком с белой бородкой и в поизносившемся мундире. Надев пенсне, он внимательно рассмотрел документы Хамата и сказал:
– Из ЧКа, значится, отправлю вас в Ставрополь с ростовским поездом, что будет к обеду, а сейчас могу предложить вам  помывку и крепкого чайку перед  дорогой.
    Далеко за полдень он уже находился в кабинете у начальника Ставропольского ВЧК Антона Ханжонкова. Выслушав описание Хаматом тех, кто напал на него в поезде, тот, не раздумывая, ответил:
–Кречет это, Григорий – офицер белогвардейский, банду мы его разбили полгода назад под Прикумском, а он бежал со своим приспешником Байрамкулом, принесла которого к нам нелегкая из башкиров.
–Чем же так страшен он?
–Он верный пес Кречета и страж его, слух отменный имеет и глаз зоркий, как у орла, рука твердая, муху на лету, как говорится, расстреливает, да и сам офицер не лыком шит, умён, хитёр, подолгу нигде не задерживается, одним словом – ветер. Сколько бы мы не окружали их, казалось, вот-вот изловим, а они, будто сквозь землю проваливаются, как вода меж пальцев растекаются.
–Я, Антон Александрович, пока не большой умелец в сыске, – сказал Хамат, – но я солдат революции, не прощающий зла и не дающий ему времени для дальнейших бесчинств, а это, думается, не малого стоит. Разрешите, помогу вам.
–Люди, конечно же, мне нужны. А как же ваша семья, которую вы хотели разыскать?
–Это подождёт, – сказал он. –  И потом, всё, что мы сегодня делаем, делаем для них, наших семей, детей, внуков, для страны, в которой им предстоит жить.
–Ну, что ж, раз такое дело, поезжайте в ногаи, – пошёл навстречу Ханжонков. – Осведомитель мне один сказывал, что Байрамкул родственник им по материнской линии, а потому часто прячется в их степных юртах вместе с Кречетом. Дать особо разжиться людьми вам я не могу себе позволить, но пару чекистов выделю.
   С того самого дня командир красногвардейского отряда Хамат Рыжебородов стал черкесским сапожником Алкесом. Этим ремеслом он давно и успешно владел, потому что научился у блестящего мастера Ашота Гюльбикяна, который в пору его юности служил у Багамуковых, и шил обувь не только высоким кубанским чинам, но и их супругам, светским львам и львицам Екатеринодара.
    И вот теперь перед ним раскинулась в междуречьи Кумки и Терека, насколько хватает глаза, ногайская степь, полупустынная земля, кусок унылой Азии в благодатном краю предгорья Кавказа. Выходя в степь, он был уверен, что  Байрамкул не признает в нём свою бывшую жертву, которую они выбросили из тёмного тамбура в кромешную ночь. Беспокоил его только Кречет, чей цепкий взгляд при проходе через вагон, казалось, хорошо изучил всех его пассажиров. Это был острый и проницательный взгляд самца, озирающего и изучающего своих предполагаемых соперников, которые могут помешать на территории, где он надумал охотиться. И от него, думалось, не мог ускользнуть никто, в том числе и он.
    Две недели Хамат ездил по юртам ногайской степи, чинил прохудившиеся ичики и чувяки мужчин, сафьяновые сапожки женщин и всякую другую обувь, но, ни Кречета, ни Байрамкула нигде не встречал. А потом наступил день большого тоя. Сабантой, который тюркские народы отмечают, как праздник урожая, на сей раз вовсе был посвящён не этому событию. Его собрали большевики, чтобы сообщить народам Кавказа о своей окончательной и бесповоротной победе на юге России и установлении повсеместно советской власти. По традиции ещё заложенной ногайскими ханами, которые были уничтожены или бежали из этих краёв, на большой той пригласили лучших конников и силачей из Дагестана, Чечни, Осетии, Кабарды, Карачая и Черкессии. И не было в тот день отбоя от мужчин, что хотели показать свою силу и ловкость в борьбе, молодецкую удаль и лихость в конных играх. И была зарезана на тое ни одна баранта, и варилось в больших казанах с богатыми специями  аппетитно пахучее.
    Хамат любил такие игрища  – величайшие вместилища человеческих страстей, силы воли и духа, целеустремлённости, потому что, несмотря на жесткое  противостояние, они не разъединяли людей, а объединяли их.
    Он не только любил эти игры, но и как только, как говорят черкесы, «встал твердо в окрепшие колени» охотно участвовал в них, и не всегда безуспешно. И вот теперь, когда распорядитель сабантоя почтенный ногаец подбросил над большим кругом всадников овечью шкуру, как и всеми, им овладел азарт, и он пришпорил коня.
     Бородатый всадник с лицом, будто бы вытесанным из камня, бритой головой, подхватил на лету овечью шкуру, а затем пропал из виду при натиске со всех сторон других всадников. Круг закипел, словно вода в котле, и завертелся в адской пучине. Потом кто-то наиболее проворный выхватил шкуру и вырвался из круга и всадники муравейником, вышедшим на охоту, вытянулись за ним  с  гиканьем по бескрайней степи, под бескрайним небом. Таков был большой той и народ, созерцавший это действо, воспринимал его с диким восторгом.
–Славно начинается наш Сабантой, – восклицал его распорядитель, наблюдая разгорячённых всадников, поглаживая бородку, потягивая с удовольствием из кружки теплую кровь свежезарезанного барана.
    Аксакалы, сидевшие рядом, согласно кивали ему.
    Тот всадник, что держал овечью шкуру и Хамат намного оторвались от остальных. Только теперь он понял, какого замечательного коня ссудил ему Ханжонков, истого кабардинца, ретивого, как волна, бьющая в шторм о скалистый берег, горячего, как огонь, полыхающий на ветру. Он мчался за соперником в метрах трёх-четырёх, но чувствовал, что ещё на большее способен этот конь, не выложился весь, и  пришпорил его. На мгновение вид со спины того, кого он преследовал, показался ему знакомым, а когда поравнялся с ним и всмотрелся в лицо, узнал Байрамкула. Хамат не стал медлить, крепко ухватился одной рукой за шкуру, упёрся ногами в стремена, а другой рукой взялся натягивать удила. Байрамкул же напротив, бил и бил коня под бока, стараясь оторваться. Это и сыграло с ним злую шутку. Когда «кабардинец», насколько было возможно, замедлил ход, Байрамкул уже не смог удержать шкуру на стремительно несущемся вперёд своём коне, и отпустил её. Хамат же быстро развернулся и помчался обратно.
   Вернулся Байрамкул на той, когда Хамат под ликование народа уже поднял вверх на вытянутые руки барана, которого вручил ему, как победителю, один из аксакалов.
–Кто это? – спросил Байрамкул сидевшего рядом на коне ногайца средних лет.
–Алкес, сапожник, из черкесов он.
–Сапожник?! – усмехнулся Байрамкул. – Не приходилось мне до сей поры сапожника – черкеса  встречать.
–Это почему?
–Они мастера по другой части, – снова усмехнулся Байрамкул, –  а по сапожному делу в ваших краях больше армяне и русские промышляют.
–Не мудрено и черкесу этому научиться, – не согласился ногаец.
    Но Байрамкул уже не слушал его, а внимательно разглядывал Хамата, силясь вспомнить, где ему пришлось прежде видеть этого «сапожника». Потом, так и не вспомнив, равнодушный к тому, что происходит и будет вокруг, он повернул коня и поскакал в степь. «Неужели признал»? – подумал Хамат и, решив, перестраховаться, чтобы не спугнуть его, дал знать двум молодым чекистам, приданным ему Ханжонкиным, осторожно проследить за ним.
    Под вечер той пошёл на убыль и  участники стали покидать его, кто по гостям, а кто домой. Той закончился, а чекисты всё не возвращались. Решив, что логово Байрамкула далеко от этого места, а потому ребятам быстро не обернуться, Хамат выехал навстречу им.
    Конь его не проскакал и двух вёрст, когда он увидел в степи арбу и старика в ней, что, испуганно оглядываясь и озираясь вокруг, торопя лошадь, проследовал мимо. Хотя война и закончилась, но в степи ещё было неспокойно. « Спешит в свой юрт, боясь, чтобы ночь не застала в дороге, » – подумал он о старике, но последующие несколько минут начисто опровергли это предположение. Чуть дальше, на краю глубокого лога, он увидел, лежавших, изогнувшись, в пожухлом ковыле, двух молодых чекистов. По всему было видно, что они приняли мученическую смерть – Байрамкул сначала ранил их, а потом добил, перерезав горла. « Я найду тебя, гад!» – негодуя на себя, что недооценил его, гневно произнес Хамат.
    Байрамкул же тем временем уже был на стане своего дяди Рашида, который, сидя вместе с Кречетом в юрте, пил в сумеречный час кумыс.
–Ну, как там, на сабантое, Байрамкул? – спросил Кречет.
–Веселился народ, власть новую нахваливая.
    Кречет усмехнулся:
–Во все времена было так. Народу, что, хлеба и зрелищ подавай, и он завсегда твой.
–Не знаю, как со зрелищами, – отпил кумыса из пиалы Рашид, – а вот хлеба в эту зиму народ досыта не поест. Посеяли его в прошлом году в наших краях мало, да и недород нынче у него большой.
–Посеяли мало, недород, – это очень хорошо, – сказал довольно Кречет.
–Что же в этом хорошего? – удивился обиженно Рашид.
–Ну, ты-то, пожалуй, без хлеба не останешься, пока мы с Байрамкулом  у тебя на постое. А хорошего в этом, что недоволен будет народ, голод ведь не тётка, роптать и бунтовать начнёт, против новых хозяев пойдёт. А нам всё это на руку.
    Рашид пошёл кормить скот, а Кречет повернулся к Байрамкулу:
–Ну, что сидишь, как сыч, не томи, говори, что ещё узнал на сабантое?
–Уходить нам надо! – глубоко вздохнул Байрамкул.
–С чего бы?
–Знают теперь чекисты, что мы в степи прячемся. На обратной дороге меня двое преследовали.
–И как же ты ушёл от них?
–Расстрелял, – жёстко ответил Байрамкул,  блеснув глазами, – а затем для верности прошёлся ножом по их кадыкам.
–Да…– вздохнул и Кречет. – Плохую ты весть принёс, Байрамкул. Куда нам теперь уходить на зимние хаты, не в города ли, что напичканы большевиками, как иголками кактус. Не надо было тебе на этот праздник ходить.
–Надо было, Григорий, – не согласился с ним Байрамкул. – А иначе, как бы мы узнали, что чекисты уже в степи и ищут нас.
–Тоже верно, – согласился Кречет, укладываясь на ложе из овечьих шкур. – Думаю, что своих людей, которых ты убил, чекисты хватятся не скоро, поспим тут часок-другой, а потом решим, куда путь в ночи держать и где затаиться.
    Так сказал Кречет и побрюзжал про себя: «Какая же мерзость это ваше ложе, зловоний от неё, как в овчарне, а проснёшься поутру, весь в жиру, будто бы смазался для борьбы в цирке». Побрюзжал так Кречет, а потом смачно захрапел.
    Хамат же в это время догнал старика на арбе, что проехал мимо, и спросил его:
–Куда, отец, поскакал тот всадник, которого ты встретил по пути?
–Наша не знай, – мотнул головой старик, по-прежнему в страхе от увиденного у лога.
–Он убил двух моих товарищей, – продолжал тем временем Хамат. – И если ты не скажешь по доброй воле, куда он поскакал, то я буду вынужден нарушить закон почитания стариков, чего бы очень не хотел.
    Этого старик испугался ещё больше и, наконец, видимо, устав бояться, возмущенно ответил на хорошем русском языке:
–Да пропади вы все пропадом! На Терек, к стану чабана Рашида поскакал.
–Так-то оно лучше, – был доволен Хамат.
   Он приехал на стан Рашида, взял факел, который тот зажигал у загона, чтобы отпугивать от овец волков и прочее степное зверьё, и вступил с ним решительно в юрту.
    Леденящий и сковывающий ужас обуял Кречета, когда он проснулся среди ночи от яркого света и увидел перекошенное в гневе, в полыхающих языках огня лицо Хамата. Проснувшийся же Байрамкул, в одном порыве, ухватился было за револьвер, но Хамат опередил его выстрелом. Потом он разоружил Кречета, забрал револьвер из раздробленной в предплечье руки Байрамкула, который зло стонал от боли: «Ы-ы, шайтан, псом и сукою рожденный!» Приказав Рашиду, что поспешил на выстрел, перевязать Байрамкула, он посадил  пленников  на телегу чабана и выехал в дорогу.
    Рассвет он встретил ещё в степи. Первые лучи солнца, брызнувшие из-за горизонта, открыли её бескрайнюю и безлесную наготу. Убитые зноем и суховеями за лето травы, словно ворсинки на огромном войлоке, были серы, скрючены и спутаны. Молчавший всё это время Кречет заговорил:
–Кто ты и куда нас везёшь?
–Я тот, кого вы недавно сбросили с поезда, а везу я вас в Ставрополь в ЧК.               
–Значит, ты чекист? 
–Так оно и значит.
–Да, а я вот всю дорогу думал, где я видел тебя. Оказывается там, в вагоне. Досадную мы с Байрамкулом допустили ошибку. Кончать тебя надо было прежде, а потом с поезда бросать.
–Каждый платит за свои ошибки, – невозмутимо и не поворачиваясь, ответил Хамат, будто речь шла вовсе не о нём и не его сбросили с поезда
–Слышишь, чекист, – после непродолжительного молчания сказал Кречет, – ведь никто не знает, что ты нас пленил. Отпустил бы. У нас с Байрамкулом целый саквояж с золотом и бриллиантами на Куме закопан. Поделились бы мы с тобой по-братски.
–Степной волк вам брат, – ответил, чуть подстегнув лошадь, Хамат. – Похоже, ты, Кречет, ничему кроме, как убивать людей, за жизнь не научился. И золота вашего с бриллиантами мне не надо, кровь на них человеческая и мертвечиной пахнут.
–Лучше убей нас тогда, чем к костоломам вашим свезти.
–И этого я делать не буду, – отказал Хамат. – Как вас наказать, ревтрибунал решит.
Кречет смолк и не проронил ни слова, пока вдали не показался небольшой юрт.
На короткой и прямой улице, на лавке под деревцем, опёршись на  клюки, сидели неподвижно два почтенных старца, а юноша, лет восемнадцати, стоял над ними. Сжалившись над Байрамкулом, кого он столько часов вёз без новой перевязки, Хамат остановил телегу возле стариков и спросил:
–Уважаемые аксакалы, есть ли в вашем юрте фельдшер?
Один из старцев покачал головой:
–Наша не понимай, – и упёрся вопросительным взглядом в юношу.
Тот ответил Хамату.
–Фельдшера у нас уже давно нет, а вот знахарка есть. Но и Туган нынче не в юрте. В такую пору она в степи целебные травы на зиму собирает. По дороге через версты три увидете её юрту.
–Хорошо говоришь по-русски, – похвалил юношу Хамат. – Где языку научился?
–В Ставропольской гимназии с ханским сыном семь лет был слушателем.
Туган сидела на полу, скрестив ноги в татарских шароварах, склонив голову и прикрыв чёрными густыми волосами, словно шатром, чашу с парившим отваром. Рядом с ней была девочка лет восьми с заплывшим лицом, бессмыслненным взором и водянистыми глазами.
–Туган! – тихо окликнул её Хамат.
Она подняла голову, убрала волосы по обе стороны. Раскосые её глаза были округленны и стеклянны, а лицо, будто бы в колдовских чарах.
–Нам нужна твоя помощь, – сказал Хамат. – Там в телеге раненый.
Она ещё некоторое время приходила в себя, возвращаясь из иллюзорного мира в настоящую жизнь, а Хамат подумал: « Дурманом она обкурилась, что ли?»
Увидев её, Байрамкул перестал стонать и отвернул лицо. Кречет же был спокоен, потому что ещё там в юрте знал, о ком говорил юноша, как о знахарке. Ещё до революции, когда Байрамкул служил в имении его отца приказчиком, он привёл эту ногайку женой в их дом. Поначалу они жили неплохо, пока у них не родилась дочь. С взрослением девочки, всё больше и больше замечая, что Туган явила на свет душевнобольное дитя, Байрамкул ходил по имению мрачнее грозовой тучи, а потом, когда совсем потерял надежду, сорвался и набросился на неё: « Сколько раз тебе говорил, ведьма, чтобы не занималась неугодным Аллаху делом. Говорил ведь, что всевышний насылает болезни на людей за  грехи, а ты лечишь их, переча его воле, идя наперекор предназначенному им наказанию. Ты же не послушала меня, и Аллах покарал нас этим ребёнком!»
Туган тогда ничего не ответила Байрамкулу, а молча, собрав вещи, одела  девочку в теплую одежду и пальто,  ушла в холодную ночь.
Она осмотрела рану Байрамкула и, к удивлению Григория Кречета, даже не подала виду, что знает их, а потом сказала Хамату:
–Глубокая и тяжёлая рана, кость сильно раздроблена и крови он много потерял, а у меня снадобий готовых нет.
–И сколько времени на это надо? – спрсил Хамат.
–Ночь нужно настаивать.
Байрамкул был совсем плох и Хамат рисковал не довести его живым в Ставрополь, а потому согласился со знахаркой и решил подождать. Кречет же, поймав на себе мельком взгляд Туган, благодарно улыбнулся ей.
Потом она собрала по осколкам кость предплечья Байрамкула, промыла рану прокипячённой и остуженной водой, обложила её подорожником, а затем узкими дощечками, которыми с незапамятных времён польуются костоправы, и всё это перевязала чистой и белой материей. К удивлению теперь уже Хамата, Байрамкул при всём этом не издал не единого стона, хотя эта выдержка и стоила ему немалого – его высокий лоб покрыла испарина, а лицо несколько раз перекосилось в гримасах от острых болей. «Мужается и крепится, чтобы не показать перед женщиной свою слабость». – решил Хамат, не зная, что Туган была для Байрамкула  не просто женщиной, а бывшей супругой.
         Вечером, когда он с позволения Туган, перевёл пленников в юрту, а сам пошёл разнуздывать и стреножить коня, Кречет тихо завёл разговор со знахаркой.
–Помоги нам, Туган, – попросил он.
–Чем же это я вам могу помочь? – отвернулась она.
–Развяжи нас ночью, когда этот человек уснёт.
–Крови мне в моей юрте не хватало. Да и вас не жалко.
От её слов повеяло холодком, что очень обеспокоило Кречета.
–Побойся Аллаха, Туган! – взмолился он. – Ведь Байрамкул по шариату ещё твой муж.
–А он побоялся Аллаха, когда я с больным ребёнком ушла в холодную ночь, – сверкнула в полумраке глазами она. – Был Байрамкул мне мужем, да весь вышел.
При этих словах её Байрамкул впервые застонал.
–Бог с ними с вашими прежними отношениями, – согласился Кречет. – Ты ещё молода и красива, другого мужа себе найдешь.
–Кому я нужна нищенка безродная, – тихо произнесла она, – и с такой вот обузой, – указала на дочь.
–Я дам тебе золото, много золота, – предложил он. – А с ним и без мужа жизнь свою устроишь.
Туган уже давно не любила Байрамкула, но всегда мечтала, после того как ушла от него, жить в городе и иметь в нём такой дом, как тогда у Кречетов, большой, со светлыми спальнями, широкими кроватями и белоснежными простынями. Дочь её Альфия, и без того обиженная Аллахом, в степи часто болела, а в городе она могла бы устроить для неё тёплое и уютное гнёздышко и ещё больше окружить вниманием, а потому она и позарилась на золото.
        –А не обманешь? – спросила Кречета она
        –Вот те…– торопливо ответил он, но вспомнив, что его руки связанны и он не может осениться крестным знамением, быстро заверил её:
        –Христом-богом нашим клянусь!
        В ту ночь Хамат уснул поздно и спал плохо. Ему приснился мечущийся в тревоге Якуб, который словно хотел разбудить его и предстеречь от поджидающей  опасности, но между ними, казалось, было глухое и непробиваемое стекло, через которое они могли только видеть друг друга, но не прикоснуться и не услышать.
        Толи этот беспокойный сон или чуткость, с которой он научился спать в военные годы, что-то пробудило его, и он увидел Туган, прошедшую к пленникам. Потом она стала резать узел на руках у Кречета.
       –Я бы не советовал тебе этого делать, Туган! – достал Хамат револьвер.
       –Советовать будешь в своих Советах рабочих и крестьянских депутатов, – метнулся за спину Туган освобождённый Кречет и, согнув в локте руку, перехватил её шею, а правой отнял нож и приставил его к горлу знахарки.
        Хамат поднял револьвер.
      –Стреляй же, большевичок, – крикнул Кречет, а когда Хамат опустил оружие, расхохотался, – что, кишка тонка, в бабу стрелять.
      –Тонка она у тебя, коль за спину женщины прячешься, – ответил Хамат.
        Кречет сплюнул и, по-прежнему прикрываясь Туган, ушёл в ночь.
       –А-а, шайтан   башка, бросил меня! – криком прервал своё молчание Байрамкул и почти взмолился. – Догони и убей его, чекист!
       «Долго за собой Туган он таскать не будет, – решил про себя Хамат, – потому что с ней далеко не уйдёт, » – и, повременив, пошёл за ними.
        Как и предполагал он, едва на зорьке показались очертания степной станицы, Кречет бросил её.
–А золото? – спросила она.
–Аллах тебе твой подаст! – грубо ответил он и удалился.
Такую Хамат и нашёл её – потерянную и разбитую. Она сидела в степи, склонив голову набок, застыв в той искривлённой позе, в которой бросил её Кречет, и тихо, по-бабьи, безумно причитала: « Обманул меня, обманул, отродье волчицы и шакала!...»
–Куда он пошёл? – растормошил её Хамат. – В станицу?
–Нет-нет, – испуганно  ответила она и, указав на запад, сказала, – к валунам пошёл…
Каменное озеро карстовых валунов, выдавленных из недр богатырской силой земли, воронок, уходивших в неё в  известняковых сосульках сталактитах, представилось Хамату невидиданным доселе зрелищем. Белые камни, словно познавшие смысл вечности, хранили умудрённую степенность и покой. Казалось, ничто не может потревожить эти огромные валуны, разве что дожди и ветер, наносившие на лики морщины, ещё более подчёркивающие их древность, древность, таившую томительную непостижимость загадочного прошлого, тьмы веков.
          На бренную землю с её суетой вернул Хамата камень, с грохотом сорвавшийся сверху и прокатившийся мимо него в глубокий овраг.
Оглядевшись вокруг, и, сообразив, чьих это рук дело, он крикнул:
–Детство вспомнил, Григорий, в прятки со мной играешь, камнями бросаешься?
Откуда-то из глубины недр, гулко донесся ответ:
–Вы, пролетарии, с булыжников из мостовых свою борьбу начинали, а потом и царя свергли, и власть к рукам прибрали. Может и мне с камнями повезёт.
«В одну из воронок ушёл, » – решил Хамат и направился вслед.
Он долго блуждал в темноте по разломам и лабиринтам карстовой пещеры, то и дело, натыкаясь на острые известняковые окаменелости, то проваливаясь куда-то, то выбираясь, пока, наконец, не настиг Кречета и тот не метнулся от него в один из проёмов. Хамат выстрелил на звук удаляющихся шагов, и задрожали пещерные своды, и в невообразимом грохоте стали осыпаться вниз.
–Не стреляй, чекист, не стреляй! – взмолился истошно где-то Григорий, а потом слова его утонули во всенарастающем шуме камнепада.
Хамат, что есть сил, помчался к выходу, выбрался на поверхность и перевёл дыхание, и огляделся вокруг. К его удивлению и сожалению, не стало величественного зрелища – каменного озера. Оно стремительно обрушилось, и медленно, но верно, над ним смыкалась землянная твердь, погребая под собой, как некогда, в библейские времена грешников Содома и Гоморры, известного на Ставрополье белобандита Григория Кречета.
Хамату совсем было не жаль его, и лишь осознание собственной вины в том, что он лишил степь такой красоты, до боли сжало сердце. Это был тот случай, когда суетное погубило вечное, хотя всегда в жизни оно главенствовала над ним, над скоротечным, словно гордясь своей неподвластностью времени.
Туган же вернулась к юрте, и Байрамкул без слов понял то, что произошло с ней.
–Я знаю, где золото Кречета, – вкрадчиво произнёс он, – поможешь мне бежать, поделюсь им с тобой.
Туган гневно окинула его взглядом.
–Где ты видел пса, который бы не был похож на своего хозяина, – ответила она, – обманул он, обманешь и ты.
Потом она, молча, сняла с его руки повязку, бережно убрала дощечки с собранной  кости, смазала приготовленным снадобьем рану и в обратном порядке перевязала её.
Завершив  необходимые процедуры, она заключила:
–Это всё, что я могу сделать для тебя, – и стала собираться в дорогу.
–Но ведь мы не чужие друг другу, Туган, – попытался было вновь уговорить её он, – да и об Альфие нам время подумать.
–Об Альфие!.. – вышла из себя она. – Думал ли ты об Альфие, когда грабил и убивал людей на дорогах, а я коротала бессонные ночи над ней, моей девочкой, которая не раз находилась на волосок от смерти?
Байрамкул поёрзал и ничего не ответил, а она продолжила:
–Прав ты был, когда сказал, что Аллах наказывает людей за грехи, потому он и бросил тебя раненого и беспомощного к моим ногам. А теперь я ухожу, а ты жди, пока этот большевик не вернётся за тобой, чтобы  завершить исполнение божьей воли.
–Тогда уж лучше смерть! – бросил Байрамкул и сорвал с предплечья в муках повязку.
–Как знаешь, – равнодушно и холодно сказала она и, взяв за  руку дочь, вышла из юрты.
Хамат нашёл Байрамкула истекающим кровью и совсем ослабшим.
–Нет, я не дам тебе умереть, – стал торопливо перевязывать ему рану он. – Не дам! Кто-то же должен из вас ответить за совершенные злодеяния перед людьми.
–Будь проклят тот, кто прислал за нами тебя, черкесского бродягу, – пробормотал в ответ Байрамкул и, смирившись со своей долей, устало прикрыл глаза.
Хамат вышел, что бы запрячь в телегу пасущегося коня и увидел бредущего по степной дороге Рашида.
–Как ты нашёл нас? И что тебе надо? – спросил его, когда тот приблизился.
–Туган подсказала, – ответил он и надломленным,  дрожащим голосом попросил. – Отдай мне сына, большевик.
 –Сына?! – застыл в недоумении Хамат. – Но, насколько мне известно, Байрамкул башкир и родственник вам, ногаям, по матери.
Рашид горько и глубоко вздохнул:
–Другим ногаям он родственник, а мне – сын. В молодости я батрачил у отца его матери Фатимы. Там Байрамкул у нас и случился, а отец отдал её за хороший калым башкирскому хану, с которым вместе совершил хадж и, что гостил у него.
–Если это так, я только могу сожалеть, – ответил Хамат.
Всё тем же надломленным голосом старый чабан продолжил теперь умолять его:
–Я бедный и несчастный человек, не лишай меня последней и единственной надежды – сына!
–Нет! – словно ножом, отрезал Хамат. – И ведомо ли тебе, Рашид, сколько моих товарищей погубил твой сын, тех, кто бились за таких, как ты, бедняков, чтобы ханы и баи впредь не помыкали вами и не ломали безжалостно судьбы.
Но Рашид, совсем убитый отказом, уже не слушал его, а твердил и твердил:
–Отдай, отдай сына…
Таким Хамат и оставил его среди степи.
В Георгиевске он сдал Байрамкула в лазарет, прежде сообщив об этом местным чекистам, которые поставили возле него охрану, а сам вышел на порог. В провинциальном городке было тихо, щадяще в золотую осень светило солнце и от всего этого хотелось жить и любить, а мечты о будущем сладко бередили душу. Только теперь он осознал, как устал от борьбы, от ярости, всегда клокотавшей в груди, от бесконечных опасностей военного лихолетья. Потом он увидел Рашида, который вышел из-за старой липы с ружьём, прогремел выстрел, и сноп пламени вырвался со ствола и, казалось, застыл на нём огненным цветком с трубу граммафона, всё поплыло перед глазами…
         На ставропольском вокзале, с которого отправляли его тело в Екатеринодар, в гробе, обвитом алым кумачом, собралось немало зевак. Под звуки революционных фанфаров и пламенную речь начальника губчека Ханжонкова, сквозь толпу стала прорываться женщина с мальчиком лет десяти, которая просила: « Пропустите меня к нему, я жена его, хоть и невенчаны!» «А что ты за жена, коль невенчана», – оттолкнул её грубо хамовитый мужик, дурно пахнущий смесью пота, табака и самогона. Мальчишка впился ему в руку молодыми и острыми зубами, отчего мужик возопил и отступил, а поезд, скрежеча, пополз, отвозя в последний путь Хамата Рыжебородова, а женщина побежала вслед ему по перрону, сквозь пар, гарь и копоть, крича: « Я столько лет тебя ждала, любимый! Что ж ты не вернулся  живым, родной!»