Свадьба началась обыкновенно, как проходят свадьбы в маленьких городках отдалённых губерний. У церкви собралась толпа любопытных, нищие толкались на паперти, стараясь вперёд вытянуть свои шапки и жестяные банки, дабы уловить щедрое подаяние. Экипажи теснились настолько, что возницы едва сдерживали лошадей. Экипаж молодых всё-таки был украшен белыми атласными лентами. Видно, Пал Петрович так и не сумел совсем отбиться от напора свадебных прожектов Катерины Петровны.
Свадебный стол накрыли в просторной гостиной особняка купца Молотилова по всем правилам. Тут была и копчёная осетрина, и малосольная форель, и филе сёмги, и жареные поросята, и холодцы трёх видов и огромные отбивные из телятины и свинины, соленья всех видов, да всего не перечесть. Мёдовуха, домашнее пиво, вина, водка были представлены наилучшего качества и в большом обилии. О столовых приборах и говорить нечего. Красивая посуда была одной из малочисленных слабостей купца Молотилова. Хрусталь, серебро, тончайший фарфор – всё это вмещало в себя ароматы и вкус – потрясающий вкус от Фёдора.
Фёдор был знаменит на весь городок. Этого худосочного долговязого молодого человека брали в аренду у владельца того самого кабака, где случилась драка между купцом Обрядновым и его товарищем.
С Фёдором вышла такая история. Его матушка, вдова, пять лет назад подрядилась в этот кабак убирать со столов и мыть посуду, а своего сына, подростка Фёдора, брала с собой пособить. Приборы убирать и мыть было утомительно, но ещё полдела, а вот тяжёлые котлы, чугунные сковороды и противни – тяжеловатенько. Тут и пригождалась мальчишеская сила и сноровка.
Владелец кабака позволял вдове один раз в день обедать за счёт заведения, а также покупать на кухне продукты по более дешевым ценам, чем в продуктовых лавках. Поставлялись продукты в кабак от купца Молотилова, поэтому ни в ценах, ни в качестве не имелось никаких сомнений. И пристроился Фёдор понемножку готовить из них ужин, пока матушка была занята, перемывала посуду на завтрашний день. Да так вкусно у него выходило, что половые, которым случалось иной раз задержаться, скоро стали скидываться и своими продуктами, чтобы ужинать тут же в кабаке.
- Ну, парень, котлеты у тебя просто во рту тают. Ты как делаешь-то?
- А и не знаю, как делаю, как внутри себя чувствую, так и делаю.
Эту его чуйку очень быстро заметил Мокий Иваныч, повар кабака, и уговорил хозяина, чтобы тот взял парнишку ему в поварята. Очень скоро слава о вкусноте обедов пошла далеко за пределы городка. И заведение, расположенное на окраине возле почтового тракта, быстро стало знаменитым. Ямщики и почтовые старались так подгадать поездку, чтобы обед пришёлся аккурат в этом городке. Да и пассажиры очень быстро разнесли славу по городам и весям.
Потом случилось несчастье, утонул Мокий Иваныч по пьяному делу. На его место, не задумываясь, хозяин определил долговязого юношу, который за пять лет своего подмастерья успел в совершенстве овладеть поварским мастерством.
Кто только не переманивал Фёдора. Ему предлагали место даже в лучшем ресторане Вологды, но он неизменно отказывался, объясняя, что никак не оставит матери и младшей сестрёнки. И никто не знал, что настоящей причиной его отказов был Семён Моковнин, теперь уже семинарист и, как ни странно, тайный друг Фёдора. Тайный, потому что не принято было дворянам дружить с низшими чинами.
Познакомились они в церкви, где Фёдор оставался помогать после вечерни чистить подсвечники на солее и заправлять лампы на клиросе. К церкви приохотила его мать, истовая православная, что особенно в ней развилось после смерти супруга. Семён же пользовался этой новой дружбой, чтобы помогать своей обнищавшей семье. Когда под покровом темноты он навещал Фёдора в кабаке, тот всегда приготовлял для него угощение, да ещё и с собой давал продукты.
Мать Фёдора этой тайной дружбы не одобряла, чувствуя что-то неладное, какую-то нечистоту. Тут, нужно сказать, она не ошибалась, потому что Фёдор проявлял какую-то совсем болезненную привязанность к Семёну. Он краснел при появлении товарища, ему становилось трудно дышать, и малейшее прикосновение руки или плеча доставляло странную сладость. Самое интересное, что Фёдор так и представлял себе чувство дружбы, взрощенный матерью во внимании и ласке, которая не жалела нежных чувств по отношению к своему любимчику, единственному сыночку, который был как две капли воды на батеньку похож.
Семён, более искушенный в тонкостях подобного рода, понимал про Фёдора то, что тот, по искренности и неведению своему, вовсе не понимал про себя, и, не особенно отягощаясь совестью, пользовался этой слабостью товарища в полной мере для решения своих проблем. То, что Фёдор в этих вопросах был совершенное белое пятно, целомудренное и не замаранное, Семён тоже понимал, что очень облегчало потребительские продовольственные цели.
Перед отъездом в семинарию Семён уговорился с Фёдором, что непременно после обучения сюда вернётся, и чтобы Фёдор пока присмотрел за его осиротевшим домом, дабы тот по истечении указанного срока мог принять своего временно отсутствующего хозяина в целости и сохранности. Расставание было коротким, но горячим. Фёдор, не скрывая глубокой печали, собирал другу корзинку с продуктами в дорогу, обильно орошая их искренними слезами, и даже отдал ему все свои накопления – три рубля, которыми Семён, разумеется, не побрезговал, а даже поцеловал Фёдора в щёку. После этого поцелуя ноги у Фёдора обмякли, подкосились и он опустился на скамью, пребывая в жутком душевном волнении и крайней противоречивости чувств.
Семён каждые семинарские каникулы приезжал домой, откровенно живя за счёт Фёдора, который считал невероятным счастьем помогать во всём своему единственному другу и товарищу.
И вот, шёл уже последний год обучения Семёна в семинарии, и по весне ожидался его приезд на постоянное житие. И, конечно, больше всего ожидали его возвращения Фёдор и купчиха Куприянова.
Меж тем свадьба набирала широту. Группа местных музыкантов из трёх престарелых евреев в парадных смокингах, на которых также неотвратимо отразились следы времени, старалась вовсю. Опыт и талант выжимали из скрипки, баяна и ударных весь модный провинциальный репертуар, который беззастенчиво варьировал между тоскливыми романсами и плясовыми. Гости, раскрасневшиеся от обильного и вкусного ужина, желали танцев и пения, что и сменяло одно другое, а под конец и вовсе стало совпадать. Дело окончилось тем, что после того, как молодых проводили в опочивальню, неотвратимо затеялась драка, куда, поперёк всех правил, ввязалась и купчиха Куприянова, изрядно набившая кулаки на воспитании своей дворни. Впрочем, её боевитости никто не удивился, когда она, вырвавшись из слабых рук Пал Петровича, тщетно её удерживавших, рванула в самую свалку дерущихся с криком: "Эх, не пропадать же силушке!" Впрочем, из драки её быстро выпихнули, оторвав рукав на дорогом платье.
Супруга Пал Петровича отвела её в свою спальню умыться и починить одежду, где Куприянова всхлипывала, жаловалась на одиночество и неустроенную свою жизнь. Настасья Николаевна утирала ей слёзы шелковым платком и приговаривала, что скоро, очень скоро всё непременно будет хорошо, всё наладится, непременно наладится. И суровая купчиха, знающая всю изнанку человеческой жизни, вопреки здравому смыслу отчего-то верила утешениям добрейшей Настасьи Николаевны.
Тем временем драка не утихала, переместившись вместе в еврейским оркестриком на улицу, где для пущего веселья зевак, скрипка и ударные старалась мызыкально выделить, можно сказать подчеркнуть, наиболее выдающиеся фрагменты этого мордобоя, то принимавашего в себя, то отторгавшего новых и прежних участников. Это музыкальное сопровождение делало таковое чудо, что драка вовсе уже и не выглядела чем-то страшным и диким, а наоборот, какой-то странной театральной постановкой. И уже казалось, что и кровь не настоящая, и рваная одежда - всего лишь костюмирование и карнавал. И такая получилась злая шутка с этой музыкой, что уже и зеваки, засучив рукава, вместились в этот бурлящий муравейник.
Долго ещё шла слава и воспоминания об этой свадьбе. Некоторые даже вели отсчёт времени: "А это было по глубокой осени, когда у Молотиловых свадебная драка была". Впрочем, долго вспоминалось и угощение в хрусталях, но оно отчего-то забылось быстрее.
(Продолжение следует)